Текст книги "Исчезновение Ивана Бунина"

Глава 5

По стеклу вновь забарабанил холодный дождь. В окно «Ле-Пети-кафе» Брач видел, как катавшиеся на карусели дети вмиг соскочили с деревянных коняшек и разбежались кто куда. Он оглянулся по сторонам и понял, что посетителей в зале почти не осталось.

Владелец ресторана – спортивного вида мужчина и участник «Тур де Франс», о чем свидетельствовали фотографии на стене, спросил, не желает ли Брач чего-нибудь еще. Агент покосился на него с любопытством: за вкрадчивыми манерами хозяина явно читался какой-то намек. Он улыбнулся и попросил еще пива. Вдали от мексиканского друга-художника Брачу повсюду чудились намеки.

Поняв, что ему, возможно, придется задержаться в этом заведении на неопределенное время, Брач раскрыл меню. Выбрал жареную картошку, которой славился «Ле-Пети-кафе», и сочный антрекот со стаканчиком хорошего бордо. «Вот она, жизнь агента Коминтерна в Париже!» – с удовлетворением подумал он.

Брач не завидовал своим товарищам, работавшим в других европейских столицах или остававшимся в Москве. Из своего пребывания в Советской России он с удовольствием вспоминал только продолжительные командировки в Сочи, на Черноморское побережье, где он проводил занятия с начинающими агентами.

Он продолжил листать «Фигаро» и наткнулся на статью об очередных дебатах о природе сюрреализма. Каталонский художник Сальвадор Дали, проездом оказавшийся во французской столице, оспаривал право авторства на основание этого художественного течения у Андре Бретона. Ссоры эксцентричных нарциссов развеселили Брача. Впрочем, упускать этих шутов из виду не следует, подумалось ему. Пусть они и не готовы поддержать коммунистов, но могут принести пользу.

Брач уже собрался заказать себе ужин, когда на пороге возник Довгалевский. В своем старомодном костюме он мало походил на дипломата, напоминая скорее бродягу в галстуке. Черные очки, очевидно надетые для маскировки, закрывали ему половину лица, но никого не могли ввести в заблуждение, и Брач про себя посмеялся над этой нелепой уловкой.

Довгалевский радушно поздоровался с Брачем, но не рискнул признаться, что за ним следили агенты французских спецслужб. Чтобы ускользнуть от них, пришлось сделать в метро две лишние пересадки.

– Как будем действовать? – извинившись за опоздание, спросил Довгалевский. – Максим Максимович ждет результатов, и немедленно. В Стокгольме наши топчутся на месте. Кремлю это не нравится.

– Результаты будут, поверьте. Этого Бунина не признают.

Но его слова не успокоили Довгалевского, который заметно нервничал.

– А тут еще Эррио ушел! – подосадовал он, на мгновение забыв о судьбе русского писателя. – Сколько сил потрачено зря! Теперь все придется выстраивать заново. Пока неизвестно даже, кто сменит Эррио в Министерстве иностранных дел.

– Подождем, пока объявят состав нового правительства, и тогда посмотрим. В любом случае ждать недолго. Все же Франция – наш союзник.

– Это верно. Франция всегда много значила для России, так повелось еще со времен Петра Первого. Правда, потом Наполеон все подпортил… Но нашу дружбу просто так не разрушишь! – вдруг с пафосом воскликнул Довгалевский. – Свидетельством тому – пакт о ненападении, который мы подписали в прошлом месяце!

– Это вы ловко провернули! – поддакнул Брач.

– Да, но ситуация слишком нестабильна! – отвечал Довгалевский. – Общественное мнение переменчиво и порой к нам враждебно. После убийства президента Поля Думера русским эмигрантом французы стали нас бояться. Многие считают, что в этом деле не все ясно. И пресса пишет о нас плохо. Русофобия, что тут скажешь!

Они помолчали. Убийство президента Французской Республики, произошедшее несколько месяцев назад, сильно навредило репутации Советской России, и без того не блестящей. Действительно, сотни тысяч французов потеряли свои сбережения в царских займах, долги по которым большевистское правительство выплачивать отказалось. Отношения между обеими странами по-прежнему омрачало обилие неразрешенных противоречий, и отставка кабинета Эррио ничуть не способствовала улучшению ситуации.

– Так что мы предпримем по поводу Бунина? – поинтересовался Брач.

– Для начала можно попросить его заявить представителям Шведской академии, что он не считает себя достойным премии. В общем, что-то в этом роде…

– Вы смеетесь? Это для них не аргумент!..

– Литвинов говорил мне, что моя стокгольмская коллега, Александра Коллонтай, уже готовит для этого почву. Она ведет там активную работу.

– Гм…

– Как вы знаете, Коллонтай – очень опытный товарищ. Не стоит ее недооценивать.

– Ни в коем случае! Я в курсе ее способностей.

– В крайнем случае Бунин мог бы признаться членам Нобелевского комитета, что он не чувствует себя в безопасности. Что он опасается за свою жизнь. Конечно, это следует сформулировать тоньше. Нельзя допустить, чтобы кто-нибудь подумал, будто советское правительство угрожает своим бывшим соотечественникам.

– По-моему, это полная утопия, – ответил агент Коминтерна. – Никто в это не поверит. Шведы все же не дураки.

Полпред был явно расстроен. Он отхлебнул немного бланш-де-Брюгге и взглянул на меню.

– Нашим приоритетом остаются взаимоотношения с Францией. Литвинов прилагает неимоверные усилия, чтобы заключить с Парижем пакт о взаимопомощи.

– Знаю.

– А у этого отщепенца Бунина здесь полно друзей, в том числе, как вам известно, среди наших сторонников. У него, например, прекрасные отношения с Андре Жидом. Если с Буниным что-то случится, шум, думается мне, дойдет и до набережной Орсе. Жид имеет влияние даже на президента Республики.

– Так что же нам делать? – прервал его Брач.

– Выходите на Жида. Он что-нибудь посоветует.

– Вы действительно так думаете?

– Он нам поможет, главное – правильно обрисовать ему положение вещей. А если он откажется, у нас в запасе есть Ромен Роллан.

* * *

Андре Жид упорно уклонялся от разговора с Брачем. Тот звонил ему каждый день, предлагая встречу, но все было напрасно. Агент Коминтерна уже начал подозревать, что они поставили не на ту лошадь.

Он знал, что Жид знаком с Буниным. Несколько лет назад писатели случайно столкнулись в театре «Вьё Коломбье». Разногласия по ряду вопросов, особенно по отношению к Советскому Союзу, не мешали Бунину и Жиду испытывать уважение друг к другу, и время от времени они встречались в Провансе.

Брач размышлял: как Жид отнесется к присуждению Бунину Нобелевской премии? Согласится ли он помочь Москве помешать русскому изгнаннику добиться высокой награды? Чем ответит на его просьбу надавить на Бунина и убедить его добровольно выйти из литературной гонки?

Выдвинутый волею судьбы на авансцену политических и литературных схваток, вдохновляемых коммунистической партией, Андре Жид слыл верным сторонником Москвы. Но с некоторых пор автор «Имморалиста» все больше тяготился ролью лучшего друга СССР. Теперь Жиду, поначалу увлеченному советским экспериментом, претила сама мысль о безоговорочной поддержке большевиков.

Он ни в коем случае не желал превращаться в марионетку Сталина. Жид отказался вступить в Ассоциацию революционных писателей и художников, хотя и симпатизировал ее участникам. Но назойливые звонки Брача, которые он расценивал как попытку оказать на него давление, ему категорически не понравились.

В итоге они договорились встретиться в Люксембургском саду сразу после Рождества. С первых же минут разговора писатель объявил Брачу, что считает себя свободным человеком и не собирается изменять своим принципам. К французу нужен особый подход, понял агент, иначе его не убедить в том, что Бунин – предатель и враг пролетариата.

Судя по его решительному виду, Жид был крепким орешком. Таким нелегко манипулировать. Несколько лет назад он открыто выступил против колониальной политики в Конго, чем заслужил репутацию человека, не боящегося говорить правду. Он сурово осудил французскую буржуазию, к которой сам принадлежал, за эксплуатацию африканских народов.

В тот день писатель ясно изложил Брачу свою позицию по отношению к СССР. Невозмутимо и даже холодно он объяснил, что его не устраивает положение творческой интеллигенции в пролетарском государстве. До него доходили многочисленные слухи о печальной судьбе литераторов, недостаточно яростно отстаивающих ценности пролетарской культуры. Фактически они были лишены возможности творческого самовыражения.

Писатель не скрывал горечи и возмущения, которые будили в нем некоторые действия Москвы. Свидетельства достойных доверия очевидцев, побывавших в СССР, наводили его на мысль о том, что в стране творятся недопустимые вещи. Возможно, настороженность Жида объяснялась тем, что ни на одно из писем, адресованных его другу Горькому, он так и не получил ответа.

Брач слушал молча. Вот уже полчаса они бродили по аллеям Люксембургского сада. В небе плыли кучерявые облака. Брач заметил, что Жид то и дело бросал заинтересованные взгляды на проходивших мимо юношей. Внезапно разбушевавшийся ветер поднял клубы пыли, и собеседникам пришлось искать укрытие.

– Может, пропустим по стаканчику? – кивнув на ближайший бар, предложил агент Коминтерна. – Похоже, этот ветер не стихнет до вечера.

В баре Брач начал убеждать Жида, что все его опасения основаны на пустых слухах и домыслах, которые распространяют враги рабочего класса. После прихода к власти Ленина и его соратников представители творческих профессий пользуются неограниченной свободой. Доказательство? Невиданный взлет всех видов искусства, наблюдаемый в Советском Союзе. Молодые таланты громко заявляют о себе в архитектуре, кинематографе, живописи и добиваются огромных успехов.

– Разве великий писатель и близкий друг Сталина Максим Горький смирился бы с ограничением творческой свободы? – воскликнул Брач.

Но этот убийственный аргумент, который агент регулярно пускал в ход, чтобы обезоружить критиков советского режима, не произвел на Жида ни малейшего впечатления. Француз не был наивным человеком. «На лжи ничего прочного не построишь», – заметил он и заговорил о русских эмигрантах, в том числе о Евгении Замятине.

– В издательстве «Галлимар» вышел роман «Мы», запрещенный в СССР. Вы не в курсе? Это роман-антиутопия, действие которого происходит в XXXII веке. На самом деле это памфлет, бичующий роботизированное общество, жестоко подавляющее свободу. Кое-кто видит в этой книге сатиру на нынешнюю Россию.

– Гм…

– Еще я слышал, что рассматривается кандидатура Ивана Бунина на присуждение Нобелевской премии по литературе. Если я правильно понял, вокруг Бунина зреет хитроумный заговор под руководством Александры Коллонтай с целью не допустить его избрания. Во всяком случае, так мне говорили мои шведские друзья.

Захваченный врасплох, Брач не нашелся с ответом.

– Государству не следует лезть в подобные дела, – продолжил Жид. – Шведская академия имеет право присуждать свою премию кому захочет. Никакое вмешательство извне недопустимо. Надеюсь, вам ясна моя позиция?

Жид не скрывал, что действия Коллонтай вызывают у него отвращение. Прервав путаные оправдания агента Коминтерна, он сказал, что в знак протеста против таких бессовестных действий может отменить намеченную поездку в Москву.

– Я знаю, что русским писателям в эмиграции трудно добиться признания. К ним здесь не очень-то прислушиваются. Но что касается Бунина, то он – писатель большого таланта. Я читал «Деревню» и другие его произведения, и они произвели на меня сильное впечатление. Он нравится мне как человек, и я восхищаюсь его творчеством. За годы знакомства с Буниным я убедился, что мы с ним совершенно разные люди. У нас не совпадают литературные вкусы, взгляды, идеалы. Но это ничуть не умаляет моего уважения к нему.

Брач слушал, как француз расхваливает русского писателя. Ему стало абсолютно ясно, что в деле устранения Бунина из списка нобелевских кандидатов рассчитывать на Жида бесполезно. Брач выпил еще чашку кофе и простился с французом. Вернувшись домой, он позвонил Довгалевскому. Оба сознавали, что оказались в тупике.

– Это развязывает руки агентам ОГПУ, – заметил Брач. – Если только не вмешается Ромен Роллан.

Роллан, поселившийся в швейцарском городке Вильнёв, не жалея сил и энергии, пропагандировал из своего уединения идеи пацифизма. По его мнению, в текущий момент не было задачи важнее, чем предотвращение новой мировой войны, вероятность которой росла с подъемом нацизма, представлявшего для СССР серьезную угрозу.

– Роллан занят подготовкой конгресса сторонников мира, который весной должен состояться в Париже, – уточнил Довгалевский. – Он считает, что сейчас главное – защитить родину социализма.

– Значит, он может нам помочь? – спросил Брач.

– Далеко не факт.

Глава 6

Грас, декабрь 1932

Поколесив по окрестностям Канн, в начале 1920-х Иван Бунин поселился в городке Грасе, на вилле «Бельведер». Обычно зиму он проводил в Париже, где кипела культурная жизнь, но в конце декабря 1932 года предпочел остаться в Провансе, посвятив все силы творчеству.

По мнению его супруги, писательницы и переводчицы Веры Муромцевой, в Грасе было все для удобной жизни: море, горы, мягкий, напоенный волшебными ароматами воздух, пышная природа, а во всегда оживленном старом квартале был еще и кинотеатр.

Бунин, бесконечно дороживший образом прежней России, понимал, что его приверженность традиционным ценностям не вписывается в контекст современности. Вышедшие из лона революции творцы новой пролетарской культуры подвергали остракизму тех, кто воспевал прошлое, вытесняя их на обочину культурной жизни.

Отныне русским писателям предписывалось принимать активное участие в деле радикального обновления общества. Таких грандиозных культурных проектов история еще не знала. В понимании Сталина вся страна должна была засучить рукава, для чего требовалась беспрецедентная мобилизация людских ресурсов.

По приказу ОГПУ закрылись сотни газет и издательств, неугодным авторам заткнули рты. С приходом к власти Сталина литературная жизнь Москвы и других крупных городов еще больше осложнилась. Бунина огорчали новости, приходившие из его любимой России. Он недовольно ворчал и на чем свет стоит костерил нового красного царя, вознамерившегося стереть из памяти народной славную историю дореволюционной России.

Но писатель-изгнанник не терял надежды. Вместе с навещавшими его в Грасе соотечественниками, как и он, бежавшими из большевистского ада, дабы не сгореть в нем заживо, Бунин предавался воспоминаниям о минувших днях, той золотой поре, когда писатели и другие интеллектуалы обладали свободой говорить, думать и творить. «В конце концов сталинский режим рухнет, – рассуждали эмигранты. – Разве такое может длиться долго?»

Но пока их мечта не стала явью, Бунин с монашеским упорством продолжал служить своему призванию. Неукоснительно следуя распорядку дня, он вставал рано, около половины шестого утра, выпивал чашку черного кофе или какао и удалялся в кабинет, окнами выходивший на живописную пальмовую аллею. Бунин знал, что без железной дисциплины и решимости не сможет поддерживать себя в рабочем состоянии.

Обычно после полудня писатель позволял себе сделать перерыв – помимо прочего, чтобы сходить в соседнюю деревушку за покупками. Прогулка и солнечный свет доставляли ему ни с чем не сравнимое удовольствие. В тот день, совершая свой променад, он остановился у витрины книжной лавки «Либерте» – взглянуть на прибывшие из Парижа книжные новинки.

Внимание Бунина привлекла книга недавнего лауреата Гонкуровской премии Ги Мазелина «Волки». Роман обошел «Путешествие на край ночи» Луи-Фердинанда Селина, до последнего момента лидировавшего в списке претендентов. Доктор Детуш[2]2
  Детуш – настоящая фамилия Луи-Фердинанда Селина.


[Закрыть] прокомментировал решение академиков одной короткой фразой: «Это все козни издателей…» Бунин подумал, что позже надо будет вернуться за романом Мазелина – книжная лавка открывалась во второй половине дня.

Он дошел до кафедрального собора и тут заметил подозрительного субъекта. Неужели шпион? В прошлом Бунину уже случалось привлекать к себе внимание советских агентов, в частности, когда начали выходить его «Окаянные дни». Слежка продолжалась с неделю, после чего его оставили в покое. Однако писатель оставался начеку. От агентов ОГПУ можно было ожидать чего угодно.

Бунин знал, что кремлевский тиран давно имеет на него зуб, и научился быть осторожным. В последние годы писатель решил держаться подальше от политических дрязг и полностью сосредоточиться на творчестве, которое стало смыслом его тихой жизни. Для него не было тайной, что произошло с некоторыми чересчур болтливыми советскими гражданами.

Помнил он и о судьбе одного из генералов белой армии, знаменитого барона Петра Врангеля. О его трагической смерти – Врангель был отравлен агентами ОГПУ – газеты писали на первых страницах, что заметно охладило пыл даже самых яростных антисоветчиков-эмигрантов. Те из них, кто вслух заявлял о своих планах сбросить большевистское правительство и восстановить демократию, рисковали головой.

Бунин миновал собор и зашел в булочную-кондитерскую на площади Пети-Пюи. Чтобы порадовать жену, он купил ее любимые эклеры с кофейным кремом и булочки с шоколадом. Писатель не отказал хозяйке в любезности и признался, как приятно ему приходить в ее прелестный магазинчик, где царит истинный дух французского жизнелюбия.

– Передавайте привет вашей супруге, – ответила булочница, относившаяся к этому пожилому мужчине с аккуратной бородкой с восторженным почтением. Местным торговцам было известно, что опрятно, хоть и скромно одетый русский господин у себя в стране пользовался всеобщим уважением. – Хорошего вам дня. И одевайтесь теплее – скоро похолодает.

Тип, следивший за Буниным на улице, исчез. Облегченно вздохнув, писатель вдруг ощутил, до чего же это прекрасно – просто жить и радоваться жизни. Многим его соотечественникам, так же бежавшим от большевистского кошмара, приходилось гораздо труднее, чем ему.

Некоторое время тому назад Бунин встретил в кафе на Монмартре Марину Цветаеву – поэтессу, талантом не уступавшую Анне Ахматовой. В тот день Цветаева за скудную плату читала перед горсткой слушателей свои стихи. Она призналась Бунину, что существует на ничтожные гонорары за переводы, балансируя на грани нищеты. Цветаеву почти не печатали, а французская литературная среда оставалась глуха к ее творчеству.

По пути к винной лавке Бунин размышлял о том, как ему повезло. Ему выпал удивительный шанс. На Новый год он будет принимать у себя представителя Нобелевского комитета – об этом говорилось в пришедшей из Стокгольма телеграмме. Эксперты Шведской академии рассматривали кандидатуру Бунина на вручение высшей литературной награды.

Телеграмма была подписана постоянным секретарем этой почтенной организации Пером Халльстрёмом. Имя Бунина, сообщал он, вошло в финальный список кандидатов. Прочитав в конце телеграммы, кто именно собирается нанести ему визит, писатель понял, насколько все серьезно. В гости к Бунину ехал Карл Август Нобель.

Он не знал этого господина, но громкая фамилия говорила сама за себя. Значит, его шансы на получение премии более чем основательны. Человек честолюбивый, Бунин не собирался упускать свое счастье – награда сулила ему возвращение литературной славы, к которой он привык, живя в России. Сложив телеграмму, писатель задумался о том, какими осложнениями обернется международное признание его заслуг. Бунин не был глупцом и отлично сознавал, что его награждение будет иметь политические последствия.

Жену писателя одолевали сомнения. Она прямо сказала мужу, что его Нобелевская премия обозлит московские власти. Кроме того, статус лауреата подразумевает исполнение некоторых обязанностей. Что, если внезапно свалившаяся слава превратит его в глашатая всей оппозиционно настроенной русской диаспоры? И где гарантия, что его не постигнет печальная участь барона Врангеля?

Бунин читал в эмигрантских газетах, что таким людям, как он, грозит лишение российского гражданства и утрата возможности когда-либо вернуться в горячо любимую Россию. Видел Бунин и коллективные письма, публикуемые в газете «Правда» и подписанные грузчиками Владивостокского порта или рабочими нефтеперерабатывающих заводов Баку. Их авторы призывали пролетариев к решительной борьбе против буржуазии, использующей литературу как средство эксплуатации трудового народа.

Поначалу телеграмма обрадовала Бунина. От таких премий не отказываются! Но когда жена напомнила ему о вероятных неприятностях, он заколебался. Вера убеждала супруга, что бренная слава – ничто в сравнении с возможностью продолжить работу над начатой книгой. «Ты лишишься покоя и не сможешь писать!» – говорила она.

Бунин понимал, что жена права. В то же время мысль о том, что к премии прилагается огромная денежная сумма, не могла оставить его равнодушным. Деньги – это гарантия финансовой независимости, это благословенный шанс целиком посвятить себя творчеству. По обоюдному согласию супруги решили, что примут представителя Нобелевского комитета и обсудят с ним все нюансы этого щекотливого дела.

Обычно Шведская академия не направляла своих представителей к будущему лауреату, который узнавал о присуждении ему высокой награды незадолго до церемонии, максимум за несколько месяцев, чаще – за несколько недель до нее. Но на сей раз ставки были слишком высоки, и члены комитета пошли на этот нестандартный шаг.

Шведы полагали необходимым выяснить, что об этом думает сам предполагаемый победитель. По общему мнению, присуждение премии русскому писателю, живущему во Франции, могло вызвать грандиозную бурю, в свою очередь способную обернуться дипломатическим кризисом. В результате бурных, а порой и яростных споров, выходивших далеко за рамки протокола, верх взяли сторонники жесткой линии.

Отказавшись поддерживать кандидатуру Горького из-за его близости к Сталину, Нобелевский комитет ясно обозначил свою политическую позицию. Но и выбор в пользу Бунина тоже был политическим жестом. Если уж придется рискнуть своей репутацией в глазах общественного мнения, то пусть это будет ради защиты наших общих ценностей – рассудили большинство членов комитета.

Впрочем, многим из них идея вручить награду врагу Советского Союза даже нравилась. Они были готовы бросить Сталину вызов вопреки угрозам, исходившим от его полномочной представительницы – невероятно деятельной Александры Коллонтай. Наиболее осторожные из них предлагали поставить в известность Арвида Линдмана, лидера парламентской фракции правых, и, заручившись его поддержкой, оказать давление на правящую Социал-демократическую рабочую партию, которую подозревали в симпатиях к коммунистам, а возможно, и в чем-то большем, чем просто симпатии.

Другие члены академии были настроены не столь категорично. Взвешивая все за и против, они опасались вызвать крупный политический кризис, который бросит тень на единственную шведскую институцию, пользующуюся международным престижем. В мире существовало не так много наднациональных организаций, придерживавшихся строгого нейтралитета, – Красный Крест и Лига Наций, обе со штаб-квартирами в Швейцарии, вот и все.

Наконец, чтобы «прощупать пульс» в высших политических сферах, постоянный секретарь Шведской академии Халльстрём предпринял и вовсе невиданный демарш: обратился к министру иностранных дел.

– Готово ли шведское правительство к тому, что могущественный Советский Союз обрушит на него свой гнев? – спросил он Риккарда Сандлера. – Швеция и СССР ведут переговоры по ряду важных вопросов. Может быть, Нобелевскому комитету следует отложить на год-другой решение о награждении Ивана Бунина? Или вообще снять этот вопрос с повестки дня?

– Действуйте как считаете нужным, – ответил министр. – Никто не намерен оказывать на вас давление. Госпожу Коллонтай я беру на себя. Только позвольте мне прежде с ней переговорить. Необходимо «разминировать» территорию.

– Разумеется, герр Сандлер. Осторожность не повредит.