Текст книги "Юнга на корабле корсара. В стране чудес"

Глава VIII
Погоня

Экипаж Сюркуфа равнялся своей численностью экипажам больших военных кораблей. На нем было четыреста двадцать матросов: триста человек набрали из моряков острова, а также из тех людей, которые были изгнаны из Франции. Шестьдесят других были – ирландцы, испанцы, итальянцы и греки. Остальная часть состояла из негров и индийских мулатов. Все эти люди отличались храбростью и даже свирепостью.

У Клавалльяна было всего девяносто два человека, из которых шестьдесят состояли канонирами. Тридцать два других, среди которых были Эвель, Устариц и Вильгельм Тернан, представляли матросов и юнг. Это количество было достаточным для маневрирования «Святой Анны». Бриг был хорошим спутником корабля. В море вышли в первой половине января 1806 года.

Сначала корабли приняли направление на северо-восток, надеясь найти там легкую добычу, на которой они могли бы погреть руки. Но первые месяцы не принесли никакой пользы.

Это происходило как раз в то время, когда, несмотря на Трафальгарскую катастрофу, Франция и империя были в апогее своей славы.

Несмотря на то что Англия почти совсем уничтожила французский флот, Наполеон не думал отказываться от своего проекта переправиться в Англию. Он перешел Рейн и взял в Ульме австрийского генерала Мака с тридцатью тысячами солдат.

Через полтора месяца он расторг коалицию в Аустерлице и разбил австро-прусскую армию, принудив императора Франца просить мира.

Эти блестящие победы повлекли за собой Прессбургский мир, который хотя и был непродолжителен, но достаточен для смирения Европы и успокоения на некоторое время Англии. Франции приписывали намерение преобразовать флот и перенести все свои силы на океан.

Такие угрозы привели в ужас Великобританию. Ее морские конструкторы отличались прекрасной работоспособностью, но все же еще очень немногие суда могли плавать по южным и восточным морям. По этой причине жена полковника Стэнхоупа, кузина леди Блэквуд, не отваживалась пуститься в море, откладывая свой отъезд со дня на день.

В середине марта корсары узнали о всех новостях Европы от пассажиров английского трехмачтового корабля, взятого ими в плен.

Сюркуф как уже бывалый и опытный моряк знал, каким путем пойдут английские парусные суда. Теперь, когда у него в распоряжении было уже два корабля, он решился принять на себя роль начальника эскадры. Он выработал план атак, ознакомив с ним Клавалльяна. «Святая Анна» должна была играть роль разведочного судна.

Таким образом, маленькая эскадра принялась крейсировать по островам и около мыса Доброй Надежды, рассчитывая застать англичан врасплох, тем более что плавание в этих водах было не совсем безопасным.

Английские суда во всех случаях опасности со стороны корсаров или непогоды всегда находили себе убежище в тамошних заливах и бухтах, позволявших им на время укрываться от врага. Такие остановки во время путешествий служили маленькой гарантией благополучного исхода этих опасных путешествий. Таким образом они мало-помалу добирались до берегов Мадагаскара, откуда, смотря по обстоятельствам, направлялись по прямой дороге открытым морем или укрывались в Мозамбикском проливе. Особенно торговым судам приходилось беспокоиться за свою судьбу, несмотря на все заверения английского адмиралтейства. Всем были известны огромные опасности, представлявшиеся английским судам при приближении к французским островам. Все знали, что для Сюркуфа не существует ни времени, ни пространства и что ужасный корсар, быстрый как молния, появляется именно в тех местах, где его менее всего ожидают.

Для того чтобы держать судьбу английских торговых судов в своих руках, Сюркуф и де Клавалльян решили объехать берега Африки. План этот был слишком смел. Что мог бы сделать бриг со своими двенадцатью орудиями против большого фрегата или просто корвета, если бы им пришлось встретиться?

Но постоянный успех во всех предприятиях сделал из смелости Сюркуфа главный метод ведения его дел. Он рассчитывал более всего на быстроту своих судов. При благоприятном ветре «Святая Анна», так же как и «Призрак», могла делать до двенадцати узлов в час.

Поэтому де Клавалльян смело бросился вперед без страха встретиться с английскими фрегатами.

Менее чем через месяц он нашел в окрестностях бухты Делагоа шесть торговых судов, из которых четыре взял в плен. Это была небольшая добыча, но все-таки она давала около миллиона пиастров.

Молодой лейтенант Сюркуфа делал успехи. Его с восторгом принимали во всех французских гаванях, когда он являлся туда, ведя на буксире неприятельские суда.

Сюркуф тоже не оставался без дела. Он обходил моря с такой быстротой, что устрашенные англичане верили в то, что у Сюркуфа создана целая флотилия, предназначенная исключительно для истребления английских коммерческих судов.

В Индии это уже отзывалось задержкой привоза товаров, подорожанием европейских продуктов: нельзя было достать ни вина, ни пива, ни виски, а женам офицеров ее британского величества пришлось одеваться, как местным мещанкам. Все население Индии было крайне возбуждено; повсюду слышались проклятия Сюркуфу и его лейтенанту.

Все это происходило в 1806 году. Гордый Альбион подвергался всевозможным унижениям в то время, когда весь мир был наполнен слухами о славе Наполеона. Йена напугала всю Европу, а коалиция Пруссия – Россия – Англия подверглась сильным ударам при Эйлау и Фридланде.

В январе 1807 года де Клавалльян взял в плен трехмачтовое судно, нагруженное, между прочим, вином и материями. Но более всего заинтересовал корсара полный комплект английских журналов, в которых говорилось, что эскадра, состоящая из шести судов, прошла Атлантический океан, чтобы прийти на подкрепление коммодору Джону Гаррису для очищения Индийского океана от корсаров.

Дерзкая мысль пришла в голову де Клавалльяну. Он поспешил рассказать о проекте своему начальнику.

Трехмачтовое судно, которое он взял в плен, было большим кораблем приличного вида и довольно ходким; он принадлежал фирме «Янсен и Ко» в Лондоне. Богатый груз, который был на нем, сопровождался документами, по которым платили по предъявлению лондонскими торговыми домами. Корабль назывался «Добрая надежда», он отправлялся в Бомбей. Рассматривая документы, Клавалльян нашел там шифрованную депешу, в которой была следующая инструкция капитану:

«Совершить путешествие, если возможно, под французским флагом и с экипажем, состоящим из испанцев, мальтийцев и греков, для того чтобы обмануть корсаров».

Единственными англичанами на палубе были капитан и его помощник.

Де Клавалльян воспользовался этим случаем, чтобы привести в исполнение такую военную хитрость, какой, наверное, еще не существовало на свете.

Он пришел к Сюркуфу и рассказал ему свой план.

Сюркуф выслушал его молча, а затем, улыбаясь, сказал ему:

– Жак, ты предлагаешь мне действительно гениальный план, но в то же время он крайне смел. Я знаю, что ты в состоянии его выполнить, и потому предоставляю тебе свободу действий.

Действительно, план казался крайне смелым даже самому Сюркуфу, он состоял в следующем.

Клавалльян оставит свой корабль и поручит командование помощнику. Благодаря превосходному знанию английского языка, он отправится на плененном корабле в Бомбей, где загримированный и неузнаваемый, он поставит на якорь «Добрую надежду», разгрузит там весь товар, получит деньги по найденным им обязательствам, а потом снова пустится в море под английским флагом.

В это время оба корсара крейсировали около Сейшельских островов.

После двухсуточного пребывания в гавани, необходимого для исправления повреждений, сделанных на «Доброй надежде» пушками со «Святой Анны», корабль был готов к отплытию; он сохранил весь свой экипаж из греков, мальтийцев, испанцев, подкрепленный полудюжиной негров, которым Клавалльян дал в начальники Эвеля и Устарица. Так корабль мирно вышел в море.

Опасный проект надо было выполнить с большой осторожностью.

Вполне естественно, что Вильгельм Тернан, ничего не знавший об этом плане, все же находился в составе экипажа корабля. Воспитанный в Индии, он говорил на тамуль-ском наречии, употребляемом на Малабарском побережье; английский язык он знал в совершенстве и говорил на нем без акцента. Жак видел в этом мальчике драгоценного для себя помощника.

Мореплаватели удачно прошли свой путь, так как им благоприятствовал муссон, и вступили в английские воды в середине февраля.

Наступал момент, когда нужно было пустить в ход всю свою хитрость.

Жак призвал к себе товарищей, чтобы рассказать свой план.

В первый момент они крайне удивились. Ни Эвель, ни Устариц не могли предположить, что их начальник решится на такую смелость.

Они молча стояли перед ним, опустив головы.

– Слушайте, – сказал Клавалльян, – не надо терять времени. Воспользуемся всеми средствами, чтобы исполнить как следует наши роли. Говоришь ли ты по-английски, Эвель?

– Я говорю дурно, но все же говорю, – сказал бретонец.

– Тем хуже! Я говорю хорошо, но я был пленником в Бомбее и боюсь, что меня там узнают. Я хочу, чтобы тебя приняли за моего помощника!

– Зачем это, начальник?

– Я тебе это сейчас скажу. Ты заявишь, что я болен, но не знаешь, какой болезнью, а я притворюсь, что у меня сыпная болезнь.

– А зачем вам необходимо притворяться больным, начальник?

– Потому что тогда нас посадят на карантин и пришлют врача на наше судно. Здешние врачи не особенно сильны в своем деле. Они поверят всему, что я им расскажу.

– Хорошо, но я-то тут при чем?

Клавалльян насупил брови и знаком выслал всех из каюты. Запершись он начал пересматривать судовые бумаги.

Указания, которые он там нашел относительно персонала, были весьма кратки.

– Капитан Франк Голлис родился в Лондоне. О, это значит чистокровный англичанин. Что касается помощника, то его звали Джон Льюн, родом из Уэльса.

Узнав эти подробности, маркиз не мог удержаться от крика радости. Он тотчас позвал Вильгельма и обоих матросов.

– Эвель, – сказал он, – ты, ведь, кажется, уроженец Лиона.

– Да, начальник.

– И ты должен говорить на нижнебретонском наречии.

– О, что касается до этого, то я говорю на нем лучше, чем по-французски.

– Итак, мы спасены. Слушай, что я тебе скажу. Посмотри на этот листок, – сказал он, показывая его матросу. – Помощника капитана зовут Джоном Льюном. Он валлиец, это все равно что близнец бретонца, так как валлийское наречие сходно с бретонским.

– Я не совсем понимаю, – возразил Эвель, черты лица которого выражали полное недоумение.

– Ты не понимаешь, медный лоб? А между тем это так легко. Ты станешь помощником, Льюном, тогда как я буду капитаном Франком Голлисом. Ты немного говоришь по-английски, и этого совершенно достаточно. Кроме того, ты им станешь врать по-бретонски, а Виль будет сопровождать тебя, чтобы уберечь от глупостей и помочь вывернуться в случае затруднения.

Эвель покачал головой, но все же согласился.

– Если юнга будет меня сопровождать, то это другое дело. Я бы никогда один не выпутался из таких обстоятельств, с ним же – другое дело, мы будем иметь успех.

Тогда Клавалльян обратился к баску с вопросом:

– А ты, Пиаррилль, говоришь ли по-английски?

– Так мало, что все равно что ничего, – отвечал Устариц. – Кроме того, у меня плохое произношение.

– Хорошо, но, по крайней мере, ты в качестве пиренейца знаешь несколько испанских слов, так что тебя могут понимать люди из нашего экипажа. От тебя мне пока больше ничего не нужно.

– О, что касается испанского, начальник, то я даю вам честное слово, что я говорю по-испански так же, как и по-французски. Я не хвастаюсь.

Маркиз воскликнул:

– Не лучше ли будет в таком случае, если ты будешь говорить с ними по-французски?

Устариц не понял шутку и не видел, как на тонких губах Виля промелькнула едва заметная улыбка.

Но эта шутка не была пустой, так как в тот же самый день Жак мог убедиться, выйдя на палубу, что его матросы отлично понимали уроженца Иберийского полуострова.

Кроме того, в тот же день Устариц принес ему очень хорошее известие:

– Начальник, я пришел сегодня в восторг! Шесть испанских матросов на нашей палубе от души ненавидят англичан. Это кахотийцы, которые согласились служить на «Доброй надежде», для того чтобы отомстить англичанам за поражение их флота при Трафальгаре. Они мне рассказали, что хотели убить капитана и его помощника, овладеть кораблем и присоединиться к Сюркуфу.

Это открытие показалось маркизу крайне невероятным, и он ему не совсем поверил.

– Гм! – сказал он. – Я не верю всем этим историям заговоров, хотя, может быть, они и справедливы. Но держи ухо востро и ни в каком случае не открывай им наших планов.

– Будьте покойны, начальник, я буду держать язык за зубами.

Действительно, Устариц, обыкновенно болтливый как сорока, стал теперь нем как рыба.

Однако наступал критический момент, виднелись коромандельские берега. Жак, устроив все по порядку, хотел уже на следующий день в три часа пополудни войти в гавань Бомбея.

Необходимо было предпринять всевозможные предосторожности.

Поэтому Жак сам приготовил из растений, сок которых имел свойство придавать коже красноту, особую жидкость. Он приказал Эвелю принять на себя командование судном.

Бретонец принял на себя роль командира и управлял рулем довольно сносно в опасных местах индийской гавани, но в конце концов он попросил себе лоцмана.

Вскоре к ним подъехала лодка с двенадцатью гребцами, офицером и врачом. Лодка остановилась на некотором расстоянии от судна. Офицер повел переговоры с помощью слуховой трубки.

– Вы сказали, что у вас есть больные на судне?

Виль подсказывал ответы простоватому бретонцу.

– Я не сказал, что у нас есть больные, но говорил, что есть один больной, – отвечал Эвель.

– А кто этот больной?

– Капитан Франк Голлис.

– Ах! Чем он болен и как долго?

– Уже около трех дней. Я думаю, что у него скарлатина.

Англичане более всего опасаются больных скарлатиной, так как к ней они более всего предрасположены. Эта болезнь принимает у них самые страшные формы и более опасна, чем на континенте.

Лодка еще приблизилась к «Доброй надежде». Офицер предложил спустить шлюпку, чтобы доставить доктора к больному.

Шлюпка была спущена, в ней поместился Устариц в сопровождении четырех испанцев, которые отправились за английским врачом, которому надо было отдать свидетельства, подписанные в Лондоне, для подтверждения своего звания и правдивости сказанных мореплавателями слов.

Врач вошел на палубу трехмачтового корабля один. В каюту капитана он спускался не без отвращения.

Капитан лежал в кровати красный, как перезрелый томат; доктор ощупал пульс, который действительно был ненормален. Оставался только вопрос о разгрузке товара.

Через двое суток Эвелю предложили начать переговоры с корреспондентами фирмы Джеймсона. Но санитарная комиссия решила, что никто из экипажа не имеет права выйти на берег, а для разгрузки товара заинтересованные коммерсанты могут привлечь местных жителей.

– Вот превосходно! – воскликнул Жак де Клавалльян, как только ему сообщили об этом. – Таким образом англичане сами избавляют нас от необходимости прибегать ко лжи.

События вполне соответствовали надеждам молодого корсара.

На четвертый день после остановки «Доброй надежды» перед верфью уже совершилась разгрузка товара, и корреспонденты дома Джеймсона вручили псевдокапитану Голлису сумму в двадцать тысяч фунтов стерлингов, то есть полмиллиона франков.

– Нам остается только поскорее бежать отсюда, – заключил маркиз.

Когда наступил вечер, он поднялся на палубу и, убедившись, что за судном нет никакой слежки, решил выйти в море на следующее же утро.

Но около полуночи в гавани произошло некоторое смятение. Небольшая эскадра, состоящая из фрегата и двух корветов, должна была прибыть на следующий день пополудни, о чем уже извещали три огня, зажженные на пристани.

Фрегат назывался «Кент», а один из корветов назывался «Орел». Им командовал Джордж Блэкфорд, двоюродный брат хорошенькой англичанки, которая отдала Жаку пучок лент для его спасения от виселицы.

«Сегодня я не буду встречаться с этим джентльменом, – подумал маркиз, – тут слишком много свидетелей».

Но, опасаясь возбудить подозрение слишком скорым отъездом, Жак приказал секретно сделать необходимые приготовления и ожидал, пока военные суда перейдут сходни верфи. Пока же матросы сматывали цепи и готовились к отплытию.

На рассвете подняли якорь, и «Добрая надежда», лавируя с рассчитанной медленностью, проскользнула между окружающими судами и барками. На расстоянии полумили от гавани корабль поднял паруса. Ветер был слишком слаб, и судно подвигалось медленно. Необходимо было прибавить ход и направиться к югу, чтобы избежать встречи с англичанами, которые могли открыть их дерзкую выходку. Очень возможно, что флотилия знала о происшедшем по соседству с Сейшельскими островами и что ее начальники угадывали хитрость, к которой прибегнул лейтенант Сюркуфа.

Клавалльян поторопился как можно скорее удалиться от индийских берегов, о чем заранее предупредил своего помощника, следовавшего за ним на «Святой Анне». Если оба корабля смогут соединиться, то все шансы останутся на стороне корсара. Если флотилия подойдет к нему близко, он потопит «Добрую надежду» и убежит на бриге.

Ночь прошла без всяких неожиданностей, но когда солнце встало, на северо-востоке появились три корабля.

Жак де Клавалльян взял подзорную трубу Он узнал суда.

Не было никакого сомнения: англичане гнались за ним.

Глава IX
Обучение

– Вот, маленький Виль, – сказал Эвель Вильгельму, – тебе приходится учиться при крайне неблагоприятных обстоятельствах.

– Почему это? – спросил мальчик.

– Потому, что если нам не помогут сегодня вечером, то нам снова придется посетить берега и ландшафты Индии, если только командиру не вздумается нас взорвать.

– О! – воскликнул мальчик. – Это неприятная перспектива.

– Ты говоришь правду, малыш, неприятная перспектива быть взорванным, но, по крайней мере, этим мы сохраним свою честь.

В эту минуту на палубе появился Жак де Клавалльян. Он вошел на шканцы с подзорной трубой в руках и внимательно осмотрел горизонты.

Теперь ясно были видны три английских корабля. Во главе их, по крайней мере на расстоянии мили от двух других, виден был тонкий корвет, который подвигался с такой быстротой, что, вероятно, нагнал бы трехмачтовое судно к концу дня.

«Добрая надежда» подняла все паруса, также прибавила ходу и пошла очень быстро, так что корвету не удалось догнать беглецов даже и к шести часам вечера.

«Добрая надежда» поддерживала почти равное расстояние между собой и догонявшим его судном.

На заре английские корабли все еще были видны, но только уже на севере.

Но на юго-западе появилось еще одно судно.

– Опять англичане! – воскликнул Устариц в гневе.

Жак де Клавалльян, бледный, но решительный, призвал своих сотоварищей.

– Товарищи, – сказал он, – нам нужно выбрать род смерти, потому что вы не захотите, конечно, сдаться.

– Ах! Ни в коем случае! – воскликнул Эвель, сжимая кулаки.

– Так вот что я вам предлагаю. На борту есть двести фунтов пороха. Эвель принесет два бочонка в мою каюту, а я поставлю Виля сторожить остальное: ему будет приказано зажечь фитиль.

– Хорошо! – ответил баск. – И вы отдадите приказание?..

– Конечно, когда не останется никакой возможности бежать от них, я сделаю вид, что сдаюсь; мы примкнем к неприятельскому кораблю борт о борт и унесем его вместе с собой в другой мир.

– Браво, начальник! – сказал Эвель. – Это значит действовать, как подобает истому французу. И да простит нам Господь Бог, если мы явимся перед Его лицом незваными! Но нам не остается никакого другого выбора.

Устариц представил серьезное возражение, которое в то же время было и совершенно естественным:

– Неужели вы не боитесь поручить ребенку такую миссию, которая будет выше его сил и его характера? Не содрогнется ли он при мысли о близости смерти. Крайне тяжело тащить за собой этого невинного ребенка.

– Ты прав, – сказал Жак, – но что же придумать? Если бы я мог его удалить, то охотно бы сделал это, но отдать его англичанам, осудить его на тюрьму, на истязания, на голод и мучения будет еще более жестоко. Здесь же он умрет первым и смерть будет мгновенна.

На этом он окончил разговор, поручил обоим матросам наблюдать за исполнением его приказаний и повторил приказание зорко следить за испанцами.

– Пошлите ко мне Виля, – приказал он, отпуская их.

Пять минуть спустя Виль вошел в каюту начальника. Жак де Клавалльян усадил мальчика напротив себя.

– Виль, – начал он серьезным тоном, – ты хотел быть моряком?

– Да, – ответил ребенок, – я хотел и хочу им быть.

– Хорошо ли ты обдумал все опасности и обязанности этой карьеры?

– Да, – ответил Виль, – я знал все, что меня ожидает.

– Еще на острове Бурбон я предлагал тебе поступить в коллегию и, окончив в ней курс, стать государственным моряком. Ты меня, быть может, упрекаешь, что я тебя тогда послушался?

– Нет, начальник, я только благодарю вас за ваше ко мне внимание.

Тут Клавалльян не мог уже более сдерживать своего волнения.

– Не называй меня начальником, говори со мной, как прежде в Отакамунде. Я хочу тебе сказать нечто очень серьезное.

– Я вам скажу, мой друг, что мое сердце исполнено благодарности к вам.

Глаза молодого корсара снова наполнились слезами.

– Слушай, Виль. Что должен, по твоему мнению, предпринять начальник судна, который видит, что оно неизбежно попадет в руки врагов?

– Он должен бороться всеми своими силами до самой смерти, – смело сказал Вильгельм.

– Ты хорошо сказал: до самой смерти, не так ли?

– Да, до самой смерти, это его обязанность. Вы сами меня этому учили.

Клавалльян встал и, подводя ребенка к тому месту, с которого был виден из каюты ахтерштевень «Доброй надежды», указал ему на северный горизонт.

– Сколько ты видишь там кораблей? – спросил он Виля.

– Три. Это три английских корабля, от которых мы спасаемся.

– Хорошо, браво! Ты не хотел сказать «мы бежим». Ты хорошо сказал…

Затем он перевел его на другую сторону и, указывая ему на юго-восток, произнес:

– А там что ты видишь?

– Еще корабль, который идет к нам.

– Да, он идет в погоню за нами. Это другое английское судно, которое хочет отрезать нам дорогу к отступлению.

– Ух! – произнес ребенок серьезным голосом.

Несколько минут длилось молчание.

– Понимаешь ли ты смысл моих слов? – спросил маркиз.

– Я понимаю: если мы уйдем от кораблей с севера, то попадем в руки корабля, идущего с юга.

– Да, – сказал Жак де Клавалльян. – А так как у нас нет пушек, то мы будем вынуждены сдаться…

– Или умереть, – торжественно произнес мальчик.

– А ты готов умереть, Вильгельм?

Юнга побледнел, но твердо ответил:

– Добрый друг, зачем мне жить, если вы умрете? – И он прибавил с наивностью ребенка, которая опять тронула сердце маркиза: – А много придется страдать, чтобы умереть?

– Виль, – возразил Клавалльян, – это такой вопрос, на которой не может ответить ни один из смертных. Но так как ты поставил уже его и так простодушно, то скажу тебе, что я не верю в эти страдания.

– Тогда тем более смерть меня нисколько не пугает.

Клавалльян молча смотрел на него и не удерживал слез, которые быстро скатывались у него по щекам.

– Виль, – пробормотал он, – я могу дать тебе смерть, которая не заставит тебя страдать, смерть самую быструю, какую только может пожелать человек.

Он замолчал. Мальчик посмотрел на него большими глазами, в которых светились твердая воля и непоколебимое мужество.

– Мне кажется, что я понимаю вас, начальник, вы хотите взорвать английский корабль, на котором мы идем.

– Это правда. Я взорву «Добрую надежду» вместе с теми английскими кораблями, которые возьму на абордаж. Это тебе подойдет?

– Да, – отвечал Вильгельм с такой же твердостью. – Я даже угадываю, что вы поручите мне поджечь порох, который взорвет «Добрую надежду».

– Хорошо, – заключил Клавалльян, – ты храбрый мальчик, и сердце у тебя на месте. Люди, которые будут говорить о тебе твоей матери и сестре, скажут: «Вильгельм был герой!»

Жак в сопровождении мальчика спустился в трюм, где указал ему на запас пороха.

Там Эвель и Устариц были заняты переносом бочонков.

Последний указал мальчику на один из бочонков и предложил ему сесть на него.

Он дал ему в руки фонарь.

– Когда я дам приказание через слуховую трубу, ты подложишь зажженный фитиль и…. все будет кончено. Ты не будешь страдать.

Затем, поставив фонарь в двух-трех шагах от опасного места, маркиз и оба матроса поднялись на палубу.

Вильгельм остался один в своем темном заключении.

Теперь, когда Виль остался один, он был подвержен сильному испытанию на твердость духа.

Он был совершенно один в этом темном трюме, мрачно освещенном пламенем слабо мерцавшего фонаря. Вокруг него царил мрак, на стенах висела паутина. Мальчику мерещились призраки, отделявшиеся от стен. Пылкое воображение удваивало его ужас.

Казалось, он заранее переживал свою предсмертную агонию.

Слышался постоянный шум, наполнявший это могильное пространство. Это был легкий плеск воды о бока судна. Это плесканье сырого савана завладело всем существом Вильгельма.

Время от времени раздавался глухой треск и, казалось, что из каждого темного угла выходит этот глухой шум. Крысы выскакивали из углов в полосу светлого пространства, освещенного фонарем на узких досках пола, и удивленные необыкновенным светом убегали опять в свои норы.

Или вдруг щелканье жуков, сопровождаемое самым неприятным запахом, заявляло Вилю об их близком соседстве, то его пугал корабельный таракан, выползший из щели. К нравственным страданиям Вильгельма присоединялись еще и физические мучения: тошнота и общее физическое недомогание.

Действительно, испытания были непосильны для двенадцатилетнего ребенка, да этого не выдержал бы и сильный взрослый мужчина.

Прошел час, два, три…

Не было ни приказания, ни сигнала для поджигания порохового бочонка.

Усталый, нервный, изможденный в неравной борьбе, объятый ужасом, он желал, чтобы сигнал подали как можно скорее.

Дети не понимают смерти, а потому и относятся к ней с большим мужеством.

Виль никогда еще не видел умирающих. Он даже не знал, что такое вообще смерть.

Его глазам никогда не представлялось бледно-желтое лицо, закутанное в саван, со впалыми глазами, с посиневшими губами и без малейшего дыхания. Его слух никогда не был поражен тем прерывистым дыханием, называемым храпом агонии. Он никогда не видел последнего взора умирающего, того ужасного закатывания глаз, той сильной конвульсии всего тела, после которой наступает вечный покой.

Он не мог понять, что что-то особенно безобразное содержится в смерти, и что это безобразное происходит от ужаса и страдания.

Образы, витавшие в его уме, были материального свойства.

Он боялся мрака ночи, гробового молчания, крыс, ночных насекомых, шума воды, бившейся о борта судна.

И мало-помалу, с возрастанием его нервного напряжения, им овладевало нечто вроде отчаяния и парализующего оцепенения.

Теперь в его голове вставали другие образы, более милые и дорогие его сердцу, которые в другое время служили бы ему утешением, а теперь были только причиной горя и отчаяния.

Ему представлялись мать и сестра. Прошло уже более года, как он их покинул, но никогда еще воспоминания о них не представлялись ему так сильно и так остро, что доводили его до сумасшествия, а сердце заставляли сильнее биться.

Вдова Тернан и Анна! Они представлялись ему в маленьком домике на горе, сидящими в своей комнате или на веранде, выходящей в лес.

Казалось, он слышал их милые голоса: вот они говорят тихим задушевным голосом о дорогом отсутствующем, о нем, о Виле, которому суждено сейчас умереть.

То ему представлялась большая столовая Патрика О’Донована, в которой собралась вся его семья, жена и шесть сыновей, и где так часто сидели у него за столом Виль с матерью и сестренкой. Ему представлялся добрый ирландец, произносящий теплую речь от чистого сердца и утешающий бедных женщин, обещая им скорое возвращение мальчика.

И Виль, несмотря на далекое расстояние, иногда как бы слышал плач матери, заглушающей платком свои рыдания. И Анна, склонившись к ее плечу, также рыдает, стараясь всеми силами успокоить материнское горе.

О, эта картина была самой жестокой изо всех.

Он осознавал положение настолько, что стал себя уверять, что смерть есть не более чем грустный переход и что от власти человека зависит сделать этот переход более славным; что стыд и бесчестье не достойны человека. Этот голос его души – уроки матери и отца, умершего в плену у англичан, давно укрепили в нем твердость.

Но горесть разлуки, прощание, разрушение всех сладких надежд – он не мог этого вынести. Не видеть больше в этом мире тех, кого он любил от души… О, он отвергал возможность такого исхода!

Бедный ребенок плакал; мрак царил в его помертвевшем сердце и глазах, наполненных слезами.

Теперь его освещало лишь пламя фонаря.

Свет же, проникавший сквозь щели досок, исчез – это означало, что наступила ночь.

Сколько часов Вильгельм был заперт в своем плавающем склепе? Он не мог на это ответить.

Вдруг дверь, ведущая в трюм, открылась.

Кто-то наклонился над отверстием и спросил:

– Виль, ты здесь?

Вильгельм тотчас узнал голос и ответил:

– Я здесь, мой добрый друг, разве наступил момент?

И дрожа, он взял в руки фонарь и хотел уже было зажечь фитиль.

– Не зажигай! – закричал начальник тревожным голосом. – Я тебе спущу лестницу, а ты поднимайся скорее наверх.

Несколько секунд позднее Виль уже был около Клавалльяна.

– Разве мне не нужно более спускаться вниз? – спросил мальчик.

– Нет, я переменил план, теперь не будет больше речи о смерти. Пойдем со мной; я скажу тебе, что нужно делать.

Вильгельм последовал за маркизом в его каюту. Там он указал ему на юго-западный горизонт и на корабль, видневшийся сегодня утром еще далеко, который теперь значительно приблизился.

– Вот что мы сделаем, – начал молодой начальник. – Мы спустим на море лодку, и ты в нее сядешь. Вместо того чтобы бежать от англичан, ты поедешь к ним навстречу. Тебя, может быть, примут на корабль, но лучше, если не примут.

Мальчик был крайне удивлен, он решительно ничего не понимал, зачем это нужно?

Он был удивлен оттого, что всего несколько часов назад Жак де Клавалльян говорил, что лучше умереть, чем сдаться.

А теперь он хладнокровно смотрел на плен. Неужели его мысли так переменились за несколько часов?

– Да, – повторил он, – лучше если тебя не примут на корабль.

Это повторение привело к тому, что все окончательно смешалось в голове Вильгельма Тернана. Чего Жак хотел достигнуть?

Бедный ребенок не мог еще знать, что несколько часов, прошедших с того момента как его посадили к пороху, приказав зажечь фитиль при первом сигнале, совершенно изменили образ мысли начальника.