Текст книги "Святая грешница"

Пьер Милль
Святая грешница

От автора

Чувство элементарной порядочности заставляет меня раскрыть перед читателем ту небольшую долю вымысла, которую я допустил в этом романе. История Миррины, маленькой куртизанки Коринфа, которая, не будучи христианкой, была приговорена к смерти за принадлежность к христианской секте, рассказана мне в Риме одним ученым агиографом. Эта история произвела на меня печальное и трогательное впечатление, и мне хотелось бы, чтобы это впечатление сохранилось и в передаче ее читателям.

Из трудов болландистов – Дидима и Феодора – я почерпнул эпизод с Евтихией и Клеофоном, и, несмотря на авторитетность «Acta Martyrum», из которых болландисты взяли его, этот эпизод сам по себе в оригинале напоминает прелестный роман. Я очень боюсь, не исказил ли я его! Остальное мое повествование, до последней строчки, навеяно сказаниями о мученической кончине святых Евтропии и Эстеллы, а также святой Ираны, мощи которой находятся в Труа. Наконец, первую встречу Миррины с Феоктином на улицах Коринфа я почерпнул из «Из избранных цветов греческой антологии» Габриэля Сулажа.

Что касается элемента, внесенного лично мною, то я стремился главным образом выдвинуть причины чисто человеческого свойства (остальные находятся вне моей компетенции), вследствие которых христианство одержало верх над остальными культами, ведущими свое начало, подобно ему, из Азии; культами, стремящимися занять место древнего эллино-римского политеизма. Труд Кюмона дал мне в этом отношении богатый материал. Кроме того, я старался изобразить язычников и христиан прежде всего людьми, как это, вероятно, и было в действительности, а не героями – с одной стороны и кровожадными тиграми – с другой.

Я полюбил, говорю это откровенно, без ложной скромности автора, бедную маленькую Миррину. Ее жизнь, достойная порицания и то же время такая невинная, совпала с самыми крупными событиями в истории, какие когда-либо приходилось переживать Западу. Это, конечно, была натура чувственная и вместе с тем нежная, с примитивными и трезвыми понятиями, которые – я надеюсь – переживут все религии. Мне будет невыразимо больно, если история ее жизни навеет скуку на читателя и если окажется, что я исказил ее образ вместо того, чтобы почтить ее память – память этой весьма сомнительной святой, но в то же время такой достойной нашего внимания.

П. Милль.

Маленькие сернистые языки пламени, пробегающие по поверхности моря, то лиловые, то розовые, то синевато-зеленые, походили на цветы, на громадный цветник живых фиалок, гиацинтов, роз. Казалось, они собрались здесь во мраке, освещенном заревом, чтобы поиграть и порезвиться на беспредельной водной равнине.

– Это настоящий праздник, чудесный праздник! – сказала Миррина своему другу Феоктину. – Этим цветам недостает только аромата.

Запах, поднимавшийся от волн, перехватывал дыхание и сдавливал грудь. Неужели можно бояться того, что кажется созданным для утехи глаз? Они сидели под оливковыми деревьями, которые в этом месте доходили чуть ли не до самого края скалы над обрывом. Трава была усеяна мелкими камешками. Миррина и Феоктин, играя, скатывали их ногами с высоты во сто футов в невидимые воды Эгинского залива.

Каждую минуту, подобно искрам, вылетающим из кузнечного горна, далеко на горизонте, гораздо дальше язычков пламени, внезапно вспыхивал огненный сноп – такой высокий, что на мгновение можно было различить по ту сторону залива цепь Мегарских гор, а на востоке темные массы Диапорейских островов, а может быть, и сам Саламин. Раздавался страшный гул, и во мраке вырисовывались очертания гигантской горы, вершина которой, пронизываемая молниями, терялась в небесах: вулкан, вышедший из недр моря!

Носильщики-рабы, рослые, сильные каппадокийцы, стучали зубами от страха, и по толпе, которую Миррина и Феоктин едва успевали различать в рассеивающемся на мгновение мраке, проносился гул ужаса. Феоктин, очень интересовавшийся явлениями природы, сам был недалек от того, чтобы заразиться их страхом. Этот остров, в течение нескольких дней извергающий потоки огня и пламени среди непрерывного грома и гула, казался ему знамением, посылаемым коринфянам разгневанными богами. Не является ли это началом несчастий и невзгод для Эллады и для всей империи?

Меньше полувека тому назад варвары разрушили Коринф, опустошив Фессалию и Аттику. Это были герулы и бастарны, принадлежавшие к многочисленному племени савроматов. Они говорили на языке, похожем на германский, хотя и уверяли, будто начало их роду положено во времена торговли амазонок со скифами. Эти дикари, низкорослые и приземистые, с белокурой бородой и светлыми глазами, буквально наводнили Грецию, сидя верхом на маленьких длинношерстых лошадях или управляя повозками с колесами из цельного дерева, без спиц. Такие колеса выдерживали самые плохие дороги.

Некоторыми из этих дикарей, к величайшему удивлению эллинов, державших своих жен в гинекеях,[1]1
  Гинекей – женская половина дома в древнегреческих домах.


[Закрыть] предводительствовали женщины. Эти предводительницы умели стрелять из лука и скакать на неоседланной лошади не хуже любого мужчины. Их сопровождали странные человеческие существа с тонким женским голосом и округлыми формами – нечто вроде бесполых кастратов. Их выращивали особым искусственным способом: мальчиков в течение долгих лет, по нескольку часов в день, привязывали к спине неоседланной лошади. Таким образом у них постепенно атрофировались семенные железы. Спустя пятьдесят лет эти евнухи были в большой моде в Коринфе: в этом развратнейшем городе Греции они положили начало новым порокам. Поссидий, известный богач, римлянин из рода патрициев, имел несколько таких уродов среди своих любимцев.

И вот в один прекрасный день эти варвары исчезли, и никто не мог объяснить, почему. Их исчезновение приписывали победам божественного Августа – императора Марка Аврелия – в их стране у подножия гор, известных в наши дни под именем Карпатских.

Эти победы были отмечены целым рядом празднеств. С большим торжеством жрецы совершали очищение храмов; в их присутствии в храме на вершине Акрокоринфа, перед изображением Афродиты, происходили священные обряды ритуальной проституции. Один из жрецов будто бы отказался присутствовать на этой церемонии, и коринфяне шепотом передавали друг другу, что он дорого заплатил правителю Перегринусу за то, чтобы тот закрыл глаза на его проступок.

Но Феоктин отлично знал, что победы эти были недолговечны. Аврелиан, для сохранения остатков империи, был вынужден отодвинуть границы за Рейн, до самого Дуная, уступив безымянным народам часть Германии, составлявшей владения Рима, – Дакию и обе Мизии. Ходили слухи, что Диоклетиан намеревается отказаться от престола. Старый, больной, упавший духом цезарь хотел удалиться на покой и поселиться в только что выстроенном дворце на берегу Иллирийского моря.

О Риме никто почти не упоминал. Римский сенат, утративший свое значение и всеми презираемый, внушал некоторые опасения лишь тетрархам – Константину Бледному, Максимиану и Галерию, которые соперничали друг с другом, когда ездили на свидание с Диоклетианом, этим живым богом, в Никомидию, или когда они все съезжались в Милане. А тем временем варвары снова переходили отодвинутые вглубь страны границы в тот самый момент, когда море и небо окрасились заревом зловещего предзнаменования.

* * *

– Взгляни-ка, – сказала вдруг Миррина, – взгляни на эти лодки, которые выплывают из-за Кенхрейского мола! Их не меньше ста. Их даже не сосчитать. А вон и совсем маленькие лодочки, и все с зажженными фонарями. Люди в них наклонились, точно бросают гарпун. Только гарпуна не видно: слишком далеко, да и очень темно. А другие как будто опускают в море сети и снова вытаскивают их…

Тогда один из каппадокийцев, у которого было очень острое зрение, сказал:

– Они ловят рыбу, которую убил огонь из воды… Много рыбы!

Миррина захлопала в ладоши и попросила каппадокийца спуститься на мол и купить рыбы. Скоро он вернулся назад, нагруженный тростниковой корзиной, наполненной дорадами, и громадным, почти с него самого, угрем, который висел у него на шее. Он рассказал, что видел там громадных тунцов, таких тяжелых, что двое мужчин не могли поднять их… Рыбы были неподвижны. Каппадокиец указал на их глаза: они были выжжены. Рыбы производили впечатление сваренных и почти были годны в пищу.

Усевшись в носилки, Миррина и Феоктин приказали нести себя через каменоломни в Коринф. Под ногами рабов земля содрогалась, точно море, пронизываемая до самых своих недр таинственным трепетом.

Когда они проходили мимо каменоломни, в густой чаще рожковых деревьев, листва которых образовывала непроницаемый свод над их головами, замелькали какие-то белые пятна и послышалось конское ржание: это были священные лошади Посейдона из большого храма на Истме. Их перевезли в Коринф, так как жрецы боялись землетрясения. Сами они уже больше не входили в целлу, где возвышалось гигантское изображение бога, боясь, чтобы оно не обрушилось на них. Но эти лошади, не знавшие человеческого страха, рвались к откосу, где росли молодые побеги, которыми им хотелось полакомиться, увлекая за собой удерживающих их служителей бога.

Они упирались в землю всеми своими четырьмя копытами, выкрашенными в ярко-красный цвет; на лбу у каждой блестела золотая звезда… Взгляд их широко раскрытых глаз сверкал в темноте ночи: как у Зевса, у них было три ока! Свежий воздух, смолистый аромат рожковых и мастиковых деревьев, казалось, опьянял их: они фыркали и храпели, из их ноздрей вырывалось мощное дыхание. Это были великолепные животные, почти дикие, которые никогда не носили на своих спинах всадников. Миррина залюбовалась ими. Но окружающие ее люди думали: «Что такое случилось, если сам Посейдон-Гиппий не может защитить своих коней от гнева Гефеста? Или он просто не хочет! Боги отвернулись от Эллады. А может быть, правда, что они уж больше не властители мира? Некоторые утверждают…»

Даже Феоктин почувствовал в своем сердце невольный страх.

– А тебе-то что? – беспечно воскликнула Миррина. – Неизвестно еще, твои ли они, эти боги! Разве ты не совершал вместе со мной обряда очищения, который предписывает Изида? Неужели мать-девственница не в силах защитить нас?

Феоктин вовсе не был уверен в этом. Согласно неоплатоникам, учению которых он следовал, он верил, что из существа единого бога произошло семейство эонов – богов Олимпа. Каждый из них ведал своей определенной сферой и имел свою определенную ограниченную власть. Митра и Изида сулили духовному «я» человека блаженство при условии соблюдения обрядов их культа. На этом власть их и кончалась. Она распространялась только на душу, которой они гарантировали спасение через очищение тела. Но область физическая была им неподвластна: давая бессмертие, они были бессильны против смерти и разных несчастий.

Вместе с тем в глубине души Феоктин почувствовал некоторое сомнение: «Они ведь не эллины. Какое им дело до Эллады и до империи?» Однако он ничего не сказал Миррине о своих опасениях. Быть может, сам не желая сознаваться в этом, он уверял Миррину в том, что мать-девственница является всесильнейшей из богинь, главным образом для того, чтобы отвлечь девушку от культа Афродиты.

Более двух тысяч лет Афродита царила в этой местности со священными обрядами проституции, и к этим обрядам была приобщена Миррина в качестве гетеры – рабыни, посвященной храму на Акрокоринфе. Мысленно пробегая свое прошлое, Феоктин радовался той перемене, которая в нем произошла.

* * *

Прошло шесть месяцев с тех пор, как он встретился с Мирриной. Это случилось под вечер, незадолго до той минуты, когда во всех окнах загораются огоньки. Она была еще совсем юная девушка с тем особым украшением на лбу, которое носили в те времена проститутки, посвященные богине, почти нагая под легким хитоном, потому что с самых ид марта в этом году стояла удушливая жара. Миррина спускалась по ступеням, ведущим от бань Афродиты к Лехэонской гавани с ее большими каменными складами и амбарами, выстроенными четыреста лет тому назад на берегу Коринфского залива Юлием Цезарем, когда он восстановил город, разрушенный Муммием; тот самый город, в котором занимался своим ремеслом плотника апостол Павел, воздвигая парусиновые навесы над лавками. Миррина выходила из бань, освеженная купанием, напоминая розу, орошенную росой. Она еще, по-видимому, не думала о своих клиентах, потому что в левой руке она несла сетку для провизии и то и дело останавливалась возле лавок зеленщиков.

Феоктин сказал:

– Привет, девочка!

– И тебе привет, господин!

– Как тебя зовут?

– Не все ли тебе равно? Неужели тебе это так нужно знать?

– Есть у тебя кто-нибудь? – спросил неожиданно Феоктин.

Он чувствовал, как в нем загоралось желание.

– Кто-нибудь? – переспросила она. – Да любой, кто только захочет взять меня!

– Значит, и я?

– Если хочешь.

– Твоя цена?

– Что дашь.

– Ты или чересчур щедра, или неосторожна.

– Я знаю, чего стою и чего заслуживаю.

– Где ты живешь? Идем!

– Это слишком далеко… Хочешь, вон там?

– Когда?

– Да хоть сейчас!

Она была спокойна, уверена в себе, целомудренна в своем бесстыдстве. С тех пор, как она появилась на свет, – а родила ее, вероятно, тоже какая-нибудь проститутка храма, – разве не была она предназначена доставлять наслаждение мужчинам?

Они остановились у подножия лестницы. Перед ними тянулась Лехэонская улица, не шире лестницы, вымощенной каменными плитами. Между колоннами, украшенными акантовыми листьями, под портиками, стояли на пьедесталах изображения Приапов. В галереях, позади портиков, торговцы зажигали в своих лавчонках глиняные или медные светильники. По сторонам дороги, наполовину скрытые за высоким тротуаром, тут же поблизости, виднелись каменные ниши, откровенно украшенные красноречивыми эмблемами. Ниши эти были выстроены коринфскими властями более века тому назад для охранения нравов: моряки Лехэона, люди простые и без затей, не думают о соблюдении приличий, когда при встрече с красавицей девушкой ими овладевает желание вкусить с ней миг наслаждений. И вот для них-то и предназначались эти убежища.

Феоктин увлек туда Миррину, чтобы в первый раз в своей жизни отдать дань уличной Венере… Он так и не узнал, где она живет. Она только сказала ему: «Далеко… там!» А Коринф был велик. Он ее не забыл, и вместе с тем не искал встречи с ней.

Но вот однажды во время охоты его борзая, преследуя зайца, привела его к горячим источникам неподалеку от того места, откуда они наблюдали величественное и страшное зрелище объятого пламенем острова, вышедшего из недр моря. У одного из этих источников были выстроены крытые бани. Но остальные источники журчали и пенились на воле, повыше, среди оливковых деревьев.

Борзая бросилась в самую чащу. Феоктин, следуя за ней, увидел среди густой заросли мастиковых деревьев нагую девушку, лучезарную на фоне темной зелени; она черпала горстью горячую воду и поливала свои маленькие груди. Вдруг она обернулась и, увидев мужчину, прикрылась рукой, ибо в женщинах, каковы бы они ни были, просыпается стыдливость, если их застигнут врасплох. В первую минуту Феоктин не узнал ее. Но она, узнав его, наивно отняла свою руку и раскрыла ему объятья со словами:

– Это ты, господин?

Потом, вся вспыхнув, она погрузилась в воду, чтобы спрятаться от его взоров.

– Две недели тому назад… на Лехэонской улице…

И она тоже не забыла той единственной встречи! Значит, то была воля Афродиты. Она отдалась ему тут же, возле горячих источников. Потом они пошли назад в Коринф. Борзая бежала возле них, время от времени обнюхивая женщину с незнакомым ей запахом.

Миррина привела Феоктина в свою комнатку, одну из двадцати комнат, сдаваемых таким же, как она, девушкам некоей Евриномией. Дела этой почтенной матроны значительно улучшились с тех пор, как варвары разрушили обитель священных гетер. У Миррины была узкая убогая каморка с низкой кроватью, с обтянутыми красной тканью стенами, двумя стульями и деревянной куклой, изображавшей спеленутого младенца.

– Хочешь жить со мной? – предложил ей на следующий день Феоктин. – У тебя будут дом и рабы.

– Рабы! – воскликнула Миррина радостно. – И мне можно будет отдавать им приказания, чтобы они прислуживали тебе?

– Да.

– Хорошо. Но у тебя, наверное, уже есть любовница?

– Есть. Я расстанусь с ней, если ты захочешь!

– Да, непременно. Ты можешь прогнать меня, когда тебе вздумается, я это знаю. Но, пока я с тобой, пусть я буду у тебя одна!

Она ревновала, точно молодое животное, которое не выносит, когда в его присутствии ласкают других. Отдаваясь, она относилась очень серьезно к своим обязанностям и, так как Феоктин сделался ее любовником ее единственным любовником, то она считала себя до некоторой степени его женой. Вначале это его тяготило, но потом, подумав немного, он был даже растроган. Иногда, в самом начале их связи, когда он почему-либо не мог быть у нее вечером, к Миррине приходила ночевать ее подруга, и Феоктин решительно ничего не имел против. Но вдруг Филенис исчезла. Феоктин спросил, в чем дело.

– Я сказала, чтобы она больше не приходила, – серьезно отвечала Миррина. – Я не девочка…

Феоктин любил ее, как ребенка, не как любовницу, не подозревая, что это-то и есть самая сильная любовь и что ее труднее всего вырвать из сердца.

* * *

В то время, как Феоктин перебирал свои воспоминания, Миррина приказала каппадокийцам остановиться. Ей пришла в голову фантазия поужинать вкусными рыбами перед тем, как вернуться в Коринф. Феоктин охотно согласился. Но где?

Он знал здесь поблизости только Гермеса, бывшего главного повара правителя Перегринуса. Отпущенный на волю своим господином, этот сириец с греческим именем поселился в предместье Коринфа недалеко от Кенхрейских ворот. Его дом пользовался известностью в кругу молодежи Коринфа, и юноши часто заходили к нему со своими подругами. Гермес был большим знатоком своего дела. У него можно было получить вина не только с островов Хиоса и Лесбоса, но и итальянские, которые эллины научились ценить, а также и особый мед, хмельной и крепкий, хранившийся в погребах в кувшинах.

Миррина не пожелала заходить к Гермесу: раз уж они отправились за город, то и ужинать следует на вольном воздухе! Один из рабов-каппадокийцев (их было всего шестнадцать, по восьми у каждых носилок, причем они сменялись на ходу через каждые двести шагов, по четыре человека в смене) вмешался в их беседу и заметил:

– Тут есть еще таверна христианина!

Таверна эта находилась у самой дороги недалеко от того места, где они остановились, среди виноградников, у подножия акведука, который направляет в Коринф источники с высот Онейона. Каппадокиец сказал «христианин», говоря про Агапия, точно так же, как он сказал бы «фригиец» или «пафлагониец»: он хотел этим определить человека, хорошо ему известного, который отличался характерной особенностью.

Большинство христиан, кроме людей, принадлежавших к высшему классу, не скрывались. Они открыто собирались в своих базиликах; некоторые из них, подражая апостолу Павлу, а может быть, в порыве ревностного прозелитизма, даже ходили проповедовать в порт, несмотря на то, что епископ Онисим удерживал их от этого. Наконец, большинство менял города могли перечислить поименно дьяконов, в обязанности которых лежал сбор добровольных взносов как на содержание церквей и на оказание помощи неимущим, так и на удовлетворение всех нужд сложной и большой организации, существующей в пределах империи. Скупщикам монет часто приходилось иметь дело со сборщиками-христианами: последние заходили к ним, чтобы купить деньги другого какого-нибудь города, искусно спекулируя на разнице в курсе.

Агапий-«христианин» был хозяином таверны. Принимая во внимание его заслуги, церковь снисходительно относилась к прегрешениям, которым покровительствовала его профессия и которые на глазах у него совершались его клиентами. Но ему это прощалось при условии, чтобы сам он не впадал в грех, соблюдал посты, посещал собрания и предавался наслаждениям плоти только в узах брака.

Хозяин таверны и продавец вина встречается с разными людьми, узнает много разных новостей. У этого Агапия останавливались, прежде чем войти в коринф, странствующие апостолы – «пророки», как их называли тогда на Востоке. Они приходили из отдаленных стран, из Рима, из Азии и направлялись в Галлию, в Батавию, даже на остов Бретань.

Мистическая уверенность в том, что Христос возвратится на землю во всей своей славе только в тот день, когда все люди на земле познакомятся с его учением, разжигала в них страстную жажду пропаганды. И с этого момента церковь называла себя вселенской, стремясь распространить свое господство на весь мир.

Феоктин и Миррина застали в таверне двух уличных женщин. Одна из них была сирийского происхождения, другая – крупная и дебелая – была рождена фрасландкой и продана в Грецию одним из капитанов-купцов, которые доходили до островов германского моря, скупая амбру и кость морских животных, а иногда и пленников, если им представлялся случай. Они сидели за столом в обществе машиниста и главного надсмотрщика с соседней оливковой давильни и пили крепкое родосское вино, выплевывая косточки оливок.

Им прислуживала жена Агапия, христианка, как и ее муж. Она с чисто профессиональным равнодушием относилась к циничным выходкам и бесстыдным замечаниям гостей.

Феоктин распорядился, чтобы приготовили рыбу и подали лучшего вина. Каппадокийцы, усевшись под деревянным навесом, увитым виноградом, ели и пили. Когда ужин уже подходил к концу, Феоктин не без некоторого удивления увидел, что в таверну вошел Елисафат, известный под греческим именем Аристодема, один из самых выдающихся членов еврейской общины Коринфа.

Дело в том, что евреи в эту эпоху жили в особом квартале города. О них даже говорили: «еврейская нация» Коринфа. У евреев были свои собственные судьи, евреи пользовались особыми привилегиями и держались совершенно обособленно от других граждан. Не принадлежа ни к одной стране, не имея своего собственного отечества со времени падения Иерусалима, они соглашались повиноваться только особе цезаря или его чиновникам, принимая в уплату за свою службу и преданность богатые милости, привилегии и награды.

Аристодем тоже был неприятно поражен, увидя в таверне посетителей, которые знали его. Но он сейчас же примирился с безвыходностью своего положения и спокойно подошел к Феоктину и Миррине, приветствуя их, и даже посидел с ними до окончания ужина. Впрочем, он наотрез отказался принять в нем участие: его закон не позволял ему пить вино язычников или есть их пищу, приготовленную в нечистой посуде. Дверь таверны была отворена. Каппадокийцы весело разговаривали и перекидывались шутками. Ночной воздух был необычайно мягок и тепл, без обычной свежести. Вдруг позади таверны раздался стук затворяемой двери, и двое мужчин в сопровождении Агапия вышли на дорогу через сад. Четверо каппадокийцев поспешно встали и подбежали к одному из них, сделав движение как бы для того, чтобы поцеловать край его одежды. Но Агапий остановил их, указав на таверну, в которой сидели посетители.

Однако Аристодем уже успел узнать их:

– Это Синезий, епископ фессалоникский, – сказал он.

Потом он замолчал, углубившись в свои мысли. Не зная еще, с какой целью Агапий тайно позвал его к себе, он теперь спрашивал, не имел ли приход этих людей какого-либо отношения к их делу. И он пытался разгадать, что бы это могло значить.

Не успели эти двое удалиться, как Агапий сделал ему знак рукой. Аристодем вышел к нему на дорогу, и разговор их продолжался довольно долго.

Тем временем Миррина и Феоктин сели в носилки. Приятное тепло после выпитого вина разливалось у них по жилам. Они спешили обратно в Коринф, в свою комнату… Миррина бросит в светильник несколько зерен ароматного курения, прежде чем лечь рядом с возлюбленным…

К ним подошел Аристодем:

– Вы, наверное, еще не знаете последней новости? – сказал он, как-то сразу оживившись. – В Коринфе будет на днях опубликован императорский эдикт о гонениях на христиан. Для этого сюда и приходил Синезий. Он опередил гонца августа. Теперь он бежал… Руководителям христиан следует избегать столкновений и конфликтов с магистратом. Это – главное! Они должны остаться на свободе, чтобы руководить паствой и поддерживать ее. В Фессалониках на костре сожжено несколько христиан, и среди них три молодые девушки. И все из-за книг, которые у них были найдены! Остальные христиане – а их, по-видимому, много – заточены в тюрьму. В том числе Агафон Порфиридийский. Кажется, вы его знаете? Он – сын старинного друга вашего отца. Я назвал только несколько человек из высшего общества. Простых смертных попросту казнили. Во Фригии дела обстоят еще хуже: Галерий – сторонник более решительных мер. Он – солдат. Рассказывают, что в каком-то городе христиан заперли в базилике и сожгли. Они сгорели живьем, все до единого!

Он сообщал эти новости с гордостью человека, первым узнавшего их, и не без некоторой радости. Некогда, во времена Епафания, истребляли евреев, рубили им головы и сжигали живьем. Теперь евреи жили в мире с империей. Даже больше: они поддерживали империю! Настала очередь христиан, которые до известной степени являлись дезертирами своей веры.

– В Коринфе ни один человек не будет сожжен! – уверенно сказал Феоктин.

Он не мог себе представить, чтобы в этом городе, полном беззаботного веселья, кому-нибудь пришла в голову мысль воскресить пытки и костры. А что касается того, чтобы отдавать христиан диким зверям, то об этом не могло быть и речи: в благодушной и миролюбивой Элладе Риму стоило больших трудов ввести даже борьбу гладиаторов.

– Посмотрим! – произнес Аристодем.

Он не рассказал им, что только что обделал с Агапием одно дельце, для удачного исхода которого гонения на христиан были необходимы. В те времена у властей существовал обычай: когда они запрещали исполнение обрядов какого-нибудь объявленного ими незаконным культа, то, прежде чем выставить на продажу съестные припасы первой необходимости, они посвящали их богам. Тогда христианам приходилось или терпеть голод, или употреблять в пищу оскверненные припасы, внушающие им отвращение.

Агапий только что заключил договор на покупку большого количества муки и вина: освобожденные от посвящения богам, эти припасы некоторое время могли поддержать его собратьев.

Это дело было одинаково выгодно для обеих сторон и сулило им большие доходы. Таким образом политические события и народные волнения могут иногда повлечь за собой большие выгоды для тех, кто их заранее умеет предвидеть.

* * *

– Знаешь, Феоктин? – сказала Миррина вскоре после того, как еврей покинул их. – Четверо из твоих рабов наверняка христиане! Ты видел, как они подошли к тому человеку, которого Аристодем назвал Синезием?

– Клянусь Геркулесом, ты права! Ты знала это, Миррина?

– Нет. Откуда же я могла знать?

– Я тоже не подозревал.

Треть населения Коринфа примыкала к христианству.

Если Феоктин и не подозревал, что среди рабов у него есть христиане, то в суде, не агоре,[2]2
  Агора – городская площадь.


[Закрыть] на беседах софистов он постоянно встречался с людьми, о которых ходили слухи, будто они посещают собрания христиан. И тем не менее он имел весьма смутное представление о том, к чему стремились христиане и чем они вообще занимались. Но он должен был согласиться, что они совершили чудо, завербовав себе учеников и последователей по всей империи.

Почти вся Азия приняла их учение. Они покорили себе половину Эллады, этой обители богов, родоначальников цивилизации, которой он восхищался и гордился теперь более чем когда-либо, потому что ей угрожала опасность. И они совершили это чудо, действуя втайне, оставаясь тайным обществом, обряды, цели и действия которого никому не были известны.

Быть может, это происходило вследствие того, что они находились слишком близко он него? Невольно создается привычка к тому, что постоянно видишь перед собой; в конце концов перестаешь обращать на это внимание. У Феоктина иногда являлось желание узнать, что за люди – герулы, вандалы и другие варвары, о которых так много говорили и которых он никогда не видел. Что за люди христиане, он тоже не знал, но не стремился узнать. Эта мысль теперь приводила его в ужас.

Единственное представление, которое он имел о христианских обществах, было представление о них, как о секте, неизвестно почему не желавшей жить так, как люди издавна жили. Они не желали жить в империи, возглавляемой греками и правительством, покровительствовавшим его классу. Одним словом, Феоктин привык думать о христианах как о секте дурного тона и антисоциальной.

На некоторых лиц из числа его знакомых указывали как не имеющих отношения к этой секте. Феоктин имел возможность расспросить их, но он воздерживался от этого. Грек не считал удобным говорить с людьми об их слабостях, в особенности о таких, которые принято считать не совсем приличными.

* * *

Когда они приблизились к Кенхрейским воротам, в темноте раздались звуки женского голоса. Полилась странная песнь – печальная, хватающая за душу. Казалось, она олицетворяла собой нежную и трепетную душу ночи.

– Это ты, Одрула? – спросила Миррина.

Она не любила ничего печального и задала этот вопрос исключительно для того, чтобы прервать пение. Она любила музыку радостную, призывающую к пляскам и веселью, песни моряков Средиземного моря, непристойные и задорные, эллинские и латинские гимны, похожие на торжественную речь оратора. А эти причудливые модуляции производили на нее впечатление чего-то противоестественного и неприятного. Не понимая их, она вдруг почувствовала в сердце своем обиду.

– Почему ты помешала ей петь? – спросил Феоктин.

Натура у него была не так примитивна, как у его маленькой возлюбленной, и это странное пение произвело на него иное впечатление. Его утонченный ум быстро утомлялся всем, что было знакомо и изведано. Для того, чтобы дойти до его сердце, ощущения и переживания должны были каждый день избирать все новые и новые пути.

Из придорожной канавы вышла женщина. Она прижала руку сначала к груди, потом поднесла ее ко лбу и наконец протянула ее за подаянием.

– Это ты, Миррина?.. Я пела, чтобы развеселить его. Он голоден. Кроме того, язвы причиняют ему страдания, и он не может уснуть…

– Кто? Ретик? Все еще он?

Женщина казалась гораздо старше своих лет. Ее дряблое тело едва было прикрыто лохмотьями из синего холста. Молодость сохранилась только в голосе, необыкновенно гибком и теплом, который от самых чистых звуков флейты доходил до воплей, похожих на завывания ветра в дремучем лесу.

Говорили, что она родилась в стране еще дальше родины савроматов, на плоской и пустынной равнине, где кони скифов зимой разрывают копытами снег в поисках травы. Скитаясь за чертой города, она предлагала себя рабам и преступникам, осужденным властями на ассенизационные работы, и они платили ей медными грошами.