Текст книги "Я?"

Обед окончен, мы встали из-за стола, старая горничная уносит тарелки, мать, которая до сих пор только молча жевала или бормотала что нечленораздельное под нос, берет трость, ковыляет вокруг стола, виснет на моей руке, указывает, чуть ли не торжествуя, на дверь слева, я вопросительно смотрю на Грету, сладкая улыбка Мадонны на ее лице, щеки окрашивает нежный счастливый румянец:

– Он там лежит и спит, – она сияет, – теперь он может спокойно проснуться, ведь не каждый день к нему отцы возвращаются.

Господь, на кресте распятый, грехи мира искупающий: волна прибоя подхватила меня и уносит прочь, не отпускает, назад уже не вернуться, случившегося не отменить, берег исчезает из вида, вперед в открытое волнующееся море, без опоры – перед глазами у меня все пылает.

Маленькая комнатка вся в белом, розовые и голубые стены, белые покрывала, белая кисея, окна открыты, белые гардины с перьями ветер парусит внутрь, на желтой циновке играют круглые солнечные зайчики, полная тишина, я слышу собственное дыхание, женщины останавливаются рядом со мной, в углу кроватка, белое лакированное дерево, белые подушки, в три шага она подходит, низко наклоняется над бортиком, дерево прижимается к бедрам, платье задирается, я вижу ее черные туфли, белые чулки, округлые икры, туловище поднимается, словно враскачку, она глубоко вздыхает, в руках что-то шевелится, маленькие, смутно-сонные движения, потягивается, просыпается, набирает силу, сучит поднятыми ножками и сбрасывает одеяло. Нежное, крошечное тельце корчится у нее на руках, голое и розовое, отбивается ногами от света, от жизни и мира, маленькие кулачки сжаты до боли, глаза крепко зажмурены. Вот она рядом со мной, держит ребенка перед собой, как святыню, и вручает мне. Я лишь смотрю на него и не смею пошевелиться.

– Твой мальчик, – говорит она, – правда, он вылитый ты? Черные волосики и маленький круглый носик, я нашла в письменном столе твои детские фотографии, в коротких штанишках, милые, веселые портретики, видишь, он тоже смеется, и крошечные ручки хватают тебя за палец, да-да-да, папа вернулся, папа, скажи-ка “па-па, па-па”, видишь, он уже округляет ротик, па-па, вот, слышишь, его первое слово, сколько раз я ему повторяла его, и теперь он понял, именно сегодня впервые сказал, па-па, па-па, ты моя радость, золотце мое маленькое!

Вдруг за дверью возня, глухое рычание и рысканье, ручка дважды неловко щелкает, и вот собака в комнате, в два больших, неистовых прыжка бросается на меня, передними лапами тянется к ребенку, я чуть не роняю его, в последний момент Грета выхватывает его у меня из рук, ярость пса утихает, большими красными угольками он смотрит на меня, с бессмысленным лаем снова прыгает через комнату к женщине, скулит и трется о ее колено, кротко виляет хвостом, красный длинный язык высунут из пасти, пес поворачивает лохматую голову, смотрит на нее, словно попрошайка, встает на задние лапы, к ее руке, судорожно прижимающей ребенка, и не дыша лижет ручки, ножки и голое тело ребенка.

– Ты что, взбесился, Нерон? Что на тебя нашло? Он же чуть не упал!

– Уберите животное, – сдавленно говорю я, – не могу его видеть, – и иду к двери, обратно в свою комнату.

Мне очень плохо. Пес вывел меня из себя. Я ненавижу его. Он будет преследовать меня во сне. Он как человек. Но что ему надо? Как все это связано с собакой? Смешно. Я все это лишь воображаю. Нервы ни к черту. Проклятая война. Но ведь теперь все хорошо, у меня есть дом, есть… жена, есть… ребенок, почему бы и нет, я всего этого не хотел, это все ненарочно, взяв паспорт, я лишь хотел выбраться из грязи, я же хочу начать новую жизнь, я не пролетарий, теперь я достойный господин, ведь это я и есть, я же никого не обманываю, она может быть вполне довольна мной, иначе у нее никого бы не было, ребенок сказал бы “папа” в пустоту, как он улыбался, маленькие красные ножки, да какое мне дело до этой собаки, пусть следит за собой, больше я ничего не упущу, теперь я здесь и буду защищать это хоть зубами, моего ребенка, мою жену – Грету! Это ужасно! Я обманываю ее, я никогда еще не видел такую женщину, я обманываю ее собой, это просто кошмар, но я же люблю ее, я же люблю ее, так быстро получается, это что-то новое, когда я думаю о ней, что-то вот здесь в груди и болит, ее волосы, ее губы, ее глаза, когда она смотрит, как она склонилась над ребенком, что же я делаю, что же я делаю?

Стучат. Это она. Как я мог вот так уйти от нее, закрыться в комнате. Так поступает пролетарий, но не культурный человек. Почему я робею открыть дверь? Потому что люблю ее? Я вор? Я схожу с ума!

– Прости меня, – говорит она. – Эта глупая собака! Но откуда мне было знать. Наверное, тебе и впрямь лучше еще какое-то время полежать здесь одному и отдохнуть, пока ты не привык к людям… Тебе нужен покой, но разреши мне хотя бы побыть с тобой, ты закроешь глаза, я буду сидеть тихо и просто смотреть на тебя, хотя бы только смотреть, ладно?

– Положи мне руку на лоб, – говорю я очень тихо и закрываю глаза.

– Да, вот так хорошо, теперь ты мой второй ребенок! И я тебя никогда, никогда больше отпущу!

Сколько я так лежу? Ее ладонь у меня на лбу, всегда ее ладонь! Я ее ребенок, я в убежище, буря принесла меня под эти руки, все хорошо.

Я сплю? Хочется говорить, если бы я только мог говорить, все рассказать этой ладони, что покоится на моем горячем лице, тонкой, тихой и полной доверия. Никогда больше я не смогу говорить, тайна словно закрывает мне рот, не дает радоваться, получать удовольствие и жить. Но ведь ради этого я и поступил так, именно ради этого! Я хочу жить, хочу целовать эту руку, губы между тонкими пальцами, касаются прохладных тонких подушечек, маленьких гладких розовых ноготков.

– Что же ты делаешь? – смущается она. – Тебе ведь надо спать!

– Да, да, я и сплю. Все это только сон, только сон, Грета, все это совершенно неважно, нам нельзя думать о том, наяву ли это, но ты ведь счастлива, правда, так же счастлива, как и я, ты любишь меня, и мы вместе, я держу твои пальцы, твою руку, все остальное лишь призраки, демоны, которые хотят сбросить меня во мрак, но ты – свет, ты делаешь меня лучше, с меня все спадает, я хочу быть добрым к тебе, ничто мне не помешает, ты моя женщина, мое спасение, я люблю тебя, я люблю тебя, Грета!

Ее губы касаются моих, я целую ее лоб, грудь, шею и глаза, ее грудь вздымается, глаза становятся большими, мягкими и темными, руки – совершенно бессильными, мы оба лежим на кушетке, ее горячее, возбужденное дыхание на моем лице, я чувствую дрожь ее тела… Тут снаружи доносится голос, разговор у двери, где-то во мне тревога, кажется, я уже когда-то слышал его, это похоже на укол, я не хочу ничего знать, меня ничего не касается, она в моих объятиях, здесь мир обрывается, стена, я не знаю ничего иного, сейчас я не могу ничего больше знать… В дверь очень робко стучат, через стену доносится голос старой служанки:

– Пришел господин Свен Боргес. Он хотел бы засвидетельствовать свое почтение господину доктору с супругой.

Она поднялась, наступил вечер, у окна остается тусклый свет, мне больше не видны ее глаза, голова опущена, подбородок, обычно такой мягкий, твердо и черно пронзает сумрак.

– Мы не желаем его принимать, – помолчав, наконец говорит она, ее голос невыразителен и странно хрипит, тело напряжено.

– Он тебя любит?

– Не знаю. Может, и ненавидит. Мне нет до этого дела. Он мне не нравится.

И вдруг, повернувшись:

– Он был здесь, в отпуске, полгода назад, потом еще раз, три месяца назад, передавал от тебя приветы, ранним вечером, как сейчас, он сидел на стуле напротив, все время смотрел в глаза, у него серые круглые глаза, как холодные пули, от них уже не отделаешься, как крыса. Он тебя видел, был рядом с тобой, я была счастлива услышать что-то о тебе, пригласила его к столу, почему бы нет, разве он тебе не друг, ты был где-то далеко в окопе, а теперь что-то от тебя было в комнате, так близко ко мне, он знал твое недавнее лицо, твои слова, видел твою улыбку, твои движения, какой-то отблеск тебя должен был передаться с ним, я была так рада побыть не одной, слушала его речь, не понимая смысла, ты тоже слышал его голос, я словно шла по мостику, парила над бесконечно широким потоком времени, над милями расстояния между нами, я была рядом с тобой, видела тебя во плоти, все вернулось.

Но он не понимал этого, подумал, что у меня приподнятое настроение из-за него, радость, блаженство на моем лице – из-за него, он взял меня за руки, я не успела ничего осознать, как его губы прижались, обожгли до плеч, я отшатнулась, в ужасе посмотрела на него, его руки хватали пустоту, губы мямлили что-то невразумительное, всего пару секунд, потом он снова овладел собой, на губах застыла злая усмешка, в глазах появился приглушенный блеск, он поклонился и ушел.

– Во второй раз…

– Через три месяца он пришел опять. Почему его отпускали в увольнение, а тебя – ни разу? Я сердилась на тебя, обижалась, неужели ты любишь меня меньше, чем он, наверное, я еще и жалела его, или из кокетства, любопытства, или просто потому, что он связан с тобой, – я снова пустила его, он выглядел постаревшим, странные морщины на лбу, левое плечо задрано, серое лицо. “Война скоро кончится?” – спросила я. “Не желайте этого”, – ответил он каким-то пустым голосом, губы сжались в тонкую полосу, он говорил, а мне казалось, что он вообще не в комнате, не здесь, будто занят чем-то совсем другим. Я спрашивала о тебе, он уклонялся, я коснулась его руки, тогда он посмотрел на меня, раненым зверем, в его глазах зажегся зеленый огонек, морщины на лбу сошлись кверху, и вдруг он закричал: “Я не отстану от тебя, не успокоюсь, пока все не узнаю, я иду по его следу, я иду по его следу!”

– Когда? Где? Он сошел с ума!

– Да. И я так думаю. Губы у него были совсем белые и дрожали, торчало кривое плечо, я не могла вымолвить ни слова, ни спросить, ни возразить ничего. Кажется, он и не ждал этого, уже у двери он повернулся, лицо было уже спокойное, даже какое-то вялое, полное страдания и горя. “Простите, – прошептал он, едва не всхлипывая, – простите меня. За все, что я сказал, за все, что я сделаю, это сильнее меня, выше моих сил, я умру от этого, я знаю, но и он тоже, он тоже, раньше, сначала он!”

– Это же все…

– Не впускай его, я боюсь!

– Чего? Чего бояться? Это же просто смешно.

Я говорил очень смело, кровь жгла мне виски, я встал и стоял перед ней, что-то такое охватило меня, мне нужно было его увидеть, по какому следу он идет, что он мог знать, кто из людей мог знать что-то об этом, а если бы и знал, я бы с ним разобрался, без труда, ведь я же другой, ничего не могло случиться, ни со мной, ни с Гретой. По моему следу? Чушь. Никогда. Мог ли я догадаться, что дело совсем не в этом, что был совсем другой след, что-то другое, о чем я не подозревал?..

Я обнял ее одной рукой, теперь я был совершенно уверен, у меня была задача, ответственность, защищать ее от всего, она чувствовала себя слабой и отдалась под мою опеку, я был ее супругом, больше никаких призраков, я был в своих правах, она зависела от меня, нуждалась во мне, и мне предоставилась возможность ее спасти, я был очень счастлив, меня переполняла гордость, неизвестное прежде чувство силы, мне не нужно было смотреть на нее, она смотрела на меня, она слабая, а я сильный, кто посмеет посягнуть на мое счастье?

На пороге она снова останавливается, страстно обвивает рукой мою шею, прижимается ко мне дрожащим телом, “не ходи, не ходи”, выдыхает она, тут во мне упрямство, чуть ли не гнев, никогда такого не чувствовал, она что, противится мне, может, она любит другого, а? Я мог бы ее ударить, мог бы поднять на нее руку, прямо по лицу, по белым щекам, по белой, прозрачной коже, по мягкой, округлой шее, так что кровь пойдет, она – мое создание, живет во мне, только мной, я ее супруг, ее господин, почему она смотрит на другого? Сопротивление? Сопротивление? Да как она смеет?!

– Почему ты так смотришь, – говорит она, ее лицо совсем близко, беспомощно, с мольбой она глядит на меня, – я думала, все это в прошлом, что там ты забыл об этом?

Забыл? О чем?

Я смотрю на нее, не понимаю себя, откуда это взялось? Ударить? Это лицо? Это тело? Это создание, дарованное мне, доверенное, я удостоен, благословлен: Грета, Грета!

– Больше никогда, так? Я принадлежу тебе, только тебе, запомни навсегда. Все эти годы тосковала только по тебе, все надежды, все страхи, все отчаяние – только о тебе, вся любовь, вся жизнь, всегда только ты, только ты, только ты!

Я целую ее лоб, глаза и губы, она улыбается, она абсолютно преданна и счастлива, я мог бы прямо сейчас пасть к ее ногам, целовать ее ноги, стройные колени, как склонилась над малышом, мой ребенок из ее лона, мой ребенок, я люблю все в ней, каждую ресничку, каждый волосок, теперь ее голова на моей груди, моя ладонь на ее волосах, она выпрямляется, улыбается, больше ничего не может случиться, “пойдем”, сама говорит она, и мы идем, рука об руку.

В гостиной уже горит свет, электрический свет, шторы на окнах задернуты, вокруг стола в середине – шесть пустых стульев, слева письменный стол, широкий и коричневый, на нем стоит тяжелый белый письменный прибор, прямоугольный как надгробие, перед ним открытая книга, что в ней написано, кто ее читал, может, я сам, тоже я? Мой письменной стол, я уже все припоминаю, вот здесь я сидел, конечно, здесь я работал тогда, а как же, вот этот стул с круглым соломенным плетением – он же вращается, вокруг своей оси, я хотел бы сейчас сесть на него или положить руку на спинку, и он должен повернуться, и поворотная стойка в середине серебряная и тонкая, смешно вырастает, будто широченная плоская голова на тонкой шее, наконец делает последний оборот и с грохотом валится на пол, и шея сгибается, и я устанавливаю сиденье вот так криво, и оно закручивается криво, словно пьяное, пока не доходит до упора, и стонет дерево, и косо врезается край шайбы. У двери слева стоит Свен Боргес, с прямой спиной, плечо сейчас не дергается, лежит спокойно и ровно, прямая шея, он смотрит на Грету, подходит и кланяется, на губах любезная улыбка, он наклоняется к ее руке и целует, подходит ко мне и протягивает руку, жмет очень крепко, ладонь широкая, как горный массив, что попадет в нее, будет раздавлено, я тоже жму, как железо, похоже на сражение рук. “Отпускайте же, – смеется Грета, голос у нее с хрипотцой, лицо слегка измождено. – Я рада, что свой первый визит вы нанесли нам с Хансом, теперь вы оба здесь и оба живы, война окончена, ваши дурные предчувствия развеяны!”

Она хочет казаться веселой и легкой, больше никакой тяжести, никакой опасности, я рядом с ней и ничего не допущу, она чувствует это, хорошо, что я здесь, такую женщину нельзя оставлять одну, как он на нее смотрит, я мог бы наброситься на него, но перед ним словно стена, как то стекло в поезде.

Вот мы сидим за столом, Грета велела принести ликеру, изысканный графинчик, разноцветные рюмочки, с чего ему столько чести, надо было просто схватить его за воротник и вышвырнуть, скинуть, как гадюку, почему он все время молчит, сидит как пень: “Еще рюмочку?” – “Да, пожалуйста”, – как крот, говорила она, рыба-прилипала, присосался тысячей присосок, надо выманить его из спокойствия, не ходить вокруг да около, не красться тайком, как он, что он может знать, кто он, уж не делал ли он мне гадостей прежде, еще до Греты, еще до нее, было и такое время? Мне кажется, будто я сам лежу в могиле, я все это когда-то уже пережил, не знаю как, что-то витает в воздухе, опускается и толкает меня, беззвучно и бело плывет душа по воздуху, все как желе, неосязаемое и расплывчатое, оказываешься в каком-то мире, полном чудес, вот я сижу в элегантной комнате, а напротив – человек, который меня ненавидит, не знаю почему, а вот Грета, моя жена, я словно актер на сцене, выучил ли я свою роль, дописана ли моя пьеса до конца, все предопределено, а я лишь произношу текст, что-то древнее, слова вылетают из моих уст сами собой, кровь сама знает свой путь, меня окружают мышцы и плоть, я сижу внутри себя и смотрю через глаза, как через узкую бойницу, вот этот мир, а вот другое, люди, и улицы, и облака, и комната, и судьбы, и сам я вместе со всем этим, сам внутри… да где же я, должно ведь что-то произойти, я должен что-то делать, иначе это произойдет со мной, я должен слушать, что говорят эти двое, это просто необходимо, почему же Грета встает, надо бы ее позвать назад, она выходит маленькими легкими шажками, пританцовывая, что? чтобы он смотрел, что? бросает меня ему, изменяет мне с ним, любит его, все-таки любит его, я хочу за ней, мне надо броситься за ней, на нее, какое мне дело до этого человека, она моя женщина, я хочу за ней, но сначала он, все же сначала он, сейчас я его схвачу, вцеплюсь ему в глотку… тут он вдруг смотрит на меня, холодно и пронзительно, и говорит:

– Ваша жена вышла, я использую эту возможность, чтобы объясниться с вами, давайте забудем, что было между нами, простите меня за поведение сегодня в поезде, я увидел вас так неожиданно, полковник Кох сказал, вы пали в последний день, я не хотел в это верить, еще раз прошел по окопам, вы же знаете, моя позиция была недалеко от вас, вообще-то нам надо было чаще навещать друг друга, но теперь все в прошлом, если бы я и впрямь нашел ваш труп, я бы, наверно, увенчал его розами, я бы все забыл, смерть все стирает, но вы живы, вы снова дома, с вашей женой, я хочу снова быть вашим другом.

Моим другом? Розами? Его глаза холодны и серы, лицо жестко, шея тонка и изогнута, губы плотно сжаты, левое плечо подрагивает, он сдержан, у него есть время, он поджидает добычу.

Однажды уже было что-то подобное, однажды он сидел вот так напротив меня, не знаю когда, не знаю почему, все было очень похоже на этот момент, но теперь-то уже все равно, он хочет быть моим другом, нельзя его отвергать, война кончилась, все хорошо, надо благодарить судьбу, что я жив, а не лежу мертвый, размазанный в грязи, я очень одинок, нужно с кем-то дружить, почему бы и не с ним, я же никого больше не знаю, я не помню, чтобы вообще кого-то знал, он умен, а я не боюсь, никто в это не поверит, о нет, ни он, ни Грета, я настоящий человек, я это доказал, я решился на то, на что никто бы не решился, и я жив, теперь все начнется сначала, только теперь все начинается, будет нелегко, он должен мне помочь, я хочу посвятить его в мои планы, спросить его, как сейчас с работой, он наверняка знает, ведь, в конце концов, у него профессия… а у меня…

– Вы сразу же приступите к работе? – словно эхо доносится снаружи.

– Да, то есть через несколько дней, наверное, нужно сначала посмотреть, возможно, сперва нужно кое-что уладить, чтобы… отдохнуть ведь тоже надо, не так ли, вы, наверное, тоже… вы, наверное, тоже не сразу взвалите на себя все дела, нужно подождать, пока ситуация прояснится.

– Зачем ждать? К делу, пока другие не вернулись. Сейчас все хлынут назад к работе, начинается большая гонка, кто сейчас не ухватит свой кусок пирога, останется с носом.

Он хочет меня подловить, вывести на чистую воду, я не выдам себя, ему нечего будет мне предъявить, он вынюхивает вокруг меня, идет по следу, я не против, я так же умен, как он, так же образован, как он, друг, друг, который выведывает, или я слишком чувствителен, он не имеет в виду ничего плохого, конечно, но где же Грета, нужно быть ко всему готовым, нет, нужно атаковать, нет, нужно опередить, зайти с фланга, на всякий случай.

– А вы? Ваша работа?

– Начинаю завтра. Преступники есть всегда!

– Печальная профессия…

– Вы так считаете? Носить прокурорский берет, защищать интересы государства, карать за грехи по воле высшей силы…

– Она и сама справится.

– Но она нуждается в наших руках как в инструменте. Человека надо защищать от самого себя. Раньше вы говорили иначе.

Раньше? Он опять за старое? Кому он угрожает? Из одного укрытия в другое – ему меня не достать.

– С тех пор случилась война, война и смерть. Потому и в нас кое-что поменялось, исчезло и изменилось.

– Но есть дела, у которых нет срока давности, всегда остаются открытыми, посвященный видит их кровавую отметину, пока она не будет искуплена.

– Возможно.

– Даже если закон не может покарать, существуют раны, никогда не заживающие, они открываются снова и снова. Потому что в них что-то застряло, какой-то осколочек; такая рана не может затянуться, гной все время прорывается сквозь тонкую кожицу. Вам как врачу это должно быть прекрасно известно.

Мне, мне как врачу, да, конечно, а как же, ведь я врач, но он, почему он мне об этом говорит, выдает это, так глупо, просто смехотворно, я и сам знаю, что я врач, хирург, разумеется, вот в этом шкафу должны лежать инструменты, дверь справа ведет в смотровой кабинет, он весь белый, поблескивают инструменты, за стеклянной перегородкой пыхтит газовая горелка, там стоят пробирки, стерилизатор, стеклянные банки с притертыми крышками, вата и марля, порошки и йод, все ясно, словно облако висело у меня перед мозгом и теперь оно испаряется, мне сейчас же нужно туда, нужно все увидеть, ощупать, все ли на своем месте, не разбилось ли что, не запылилось ли, Грете туда заходить нельзя, я ей когда-то запретил, кто же обо всем этом заботился, нужно сейчас же спросить, нужно сейчас же вызвать медсестру и санитара, все нужно перезапустить, все начать заново, пациенты в передней заждались, он должен меня извинить, я действительно больше не могу сидеть здесь и прохлаждаться, ведь моя жизнь не такая, надо работать, зарабатывать деньги, очень много, надо купить Грете кольцо, с черной жемчужиной, она же всегда хотела такое, черную жемчужину, или она у нее уже есть, на среднем пальце левой руки, черная на белой коже, за ту большую операцию так хорошо заплатили, как… да, но смогу ли я теперь, смогут ли мои руки врезаться в чужую плоть, в обнаженное тело, сломанные кости, ремни, и гипс, и кровь, хлороформ и голые женщины…

– Да что с вами, что случилось, вы вдруг так побледнели. – В его голосе слышится триумф, он едва справляется со своим лицом, в глазах пылает явная ненависть. – Позвать вашу супругу?

Тут в комнате опять появляется пес, я его совсем не замечал, он все время был здесь, притаился под стулом Боргеса, положив морду на лапы, теперь он вылез, потянулся и медленно побрел к выходу, поджав хвост между ног.

– Уже поздно, – наконец говорю я ему, погруженному в себя, как будто почти забывшему обо мне, – вы простите меня, если я сейчас попрошу вас уйти. Грета, видимо, уже удалилась к себе, первый день, мы пока еще не привыкли ко всему заново, многовато всего, да?

– Да, вы меня тоже простите, – говорит он, вставая, – я потерял счет времени, хотел зайти лишь на минутку, поприветствовать вас и вашу супругу и извиниться, и вот, не правда ли, мы теперь друзья и будем видеться чаще?

– Да, будем видеться чаще.

– И госпоже Грете, передайте ей тоже мои извинения.

Он ушел, я проводил его до двери, теперь я снова в комнате, мгновение стою в одиночестве, вынужден держаться за стул, слегка закружилась голова, все вращается по кругу, не могу больше ни о чем думать, не хочу больше ни о чем думать, что-то во мне болит и никогда не смолкает, все так размыто, я не знаю, что делаю, в голове болит и колет, почему я его впустил, почему не пошел за Гретой, в конце концов, он глуп и безвреден, а может, даже добр и просто хочет припугнуть, теперь ночь, теперь хватит, теперь я хочу наконец отдохнуть и поспать, завтра новый день, завтра…

Вот и она в комнате.

– Любимый, – ее голос мягко и нежно ласкает мою шею, – ты сердишься, что я вышла? Я не могла его стерпеть, мне как будто перетянули горло веревкой, да, ты уже не ревнуешь, но я хотела показать тебе, что мне нет до него дела…

– Нет дела, ни тебе, ни мне, все хорошо.

Все хорошо, сегодня вечером, сначала надо поспать, завтра начнется, завтра…

– Он тебе что-нибудь сказал?

– Тебе интересно, хочешь знать, каждое слово, да?

– Ханс!

Ох, как же это вышло, грубо, как удар ремнем, я хочу быть с ней таким тихим, хочу всегда только гладить, “Ханс”, ее голос как сосуд, полный нежности и смирения, в ее глазах что-то тает, губы влажные, я склоняюсь к ее лицу, оно словно светится изнутри, прозрачные веки лежат на голубых звездах, длинные темные ресницы дрожат.

– Пойдем, – шепчет она еле слышно, – матушка уже давно спит, наверное, поздно, чудак-человек, я не смотрела на часы, они уже все спят, пойдем, я так… соскучилась по тебе!

Я смотрю на нее, она в моих объятиях, ее тело тяжело, теплое дыхание на моем лице, глаза лучатся лишь любовью. Вдруг меня охватывает безумный страх, сердце колотится как при атаке, в горле что-то застряло, что же это все такое, когда я приехал, сейчас ночь, пора и честь знать, я хочу наконец побыть один, мне нужно остаться одному, немедленно, чего она хочет, почему она так на меня смотрит?!

Она выпрямилась, она ничего не заметила, ее глаза постоянно в моих, им надо быть в моих, они больше не отпускают, она просунула левую ладонь под моей рукой, открывает дверь, включает свет внутри, маленький желтый светильник, желтый, матовый, приглушенный свет, там стоят две кровати, две кровати рядом, без промежутка, покрытые одной белой простыней, белое одеяло…

– Нет, нет, нет!

Откуда взялся этот крик, темный, незнакомый, жуткий, из моего тела, в ужасе она отшатывается от меня, глаза ее широко открыты, дрожит, побледнела до кончиков пальцев, смотрит на меня:

– Что с тобой, Ханс?!

Я сам испуган, сам сбит с толку, беру ее ладони в свои, они холодные и влажные, покрываю их поцелуями, обнимаю ее одной рукой, ее тело вздрагивает от рыданий и стыда, я прижимаю ее к себе, сев на край кровати, сажаю ее на колени, вижу ее белую шею, пульсирующую жилку, бьющееся сердечко, моя ладонь на ее круглом плече, блузка при каком-то движении цепляется за стойку кровати и рвется, белая плоть светится матовым и прозрачным светом, я прижимаюсь к ней губами, она все забывает, кровь стучит у меня в висках, обезумевшие руки трогают ее лицо, каштановые волосы, тонкую шею, белые груди, круглые колени… Тут возня у двери, шорох и скрежет, я поднимаю голову с подушки, прислушиваюсь, руки забывают, где они, туман рассеялся, все очень трезво и ясно, все внимание – к двери, теперь отчетливо слышен треск, словно расщепляется дерево, я вскакиваю, с тяжелым скрипом мои туфли шагают по половицам, я у двери, распахиваю ее, кромешная тьма, никого нет, может, мне послышалось, может, просто горячая кровь шумит в ушах, или мины из боя, а может, я мертв и мне только снится, что кто-то скребет по моему гробу, все еще идет война, крошатся стены, штукатурка и глина, я хочу закрыть дверь, это ведь курам на смех, вот так стоять на пороге, а никого нет, я хочу вернуться к ней, как я мог оставить ее одну, оставить одну сейчас, я кладу ладонь на ручку, толкаю дверь, что-то не дает, что-то мягкое, эластичное, вдруг меня охватывает ужас, я давлю на дверь изо всех сил, тут слышится рычание, я вижу два глаза, совсем рядом с моим лицом, большие зеленые глаза из темноты, замершие огненные точки направлены на меня, а вот и мохнатая голова, взъерошенная шерсть, темное, мохнатое туловище, оттянутое назад, словно перед прыжком, я не глядя отступаю на шаг, хватаю из угла стул, высоко замахиваюсь им… тут глаза исчезают, головы больше нет, дверь поддается и захлопывается, я дважды поворачиваю ключ, снаружи слышны вялые удаляющиеся шаги, и полная тишина. Еще мгновение я прислушиваюсь, больше ничего не слышно, постепенно мое дыхание замедляется, я поворачиваюсь лицом к комнате, Грета все еще лежит на кровати, перевернулась на живот, голова горячая и красная, зарылась в подушки, платье задрано выше колен, видны голые ноги, выбилась одна прядь волос, кровать трясется от ее рыданий. Я тихо подхожу к ней, она вдруг кажется мне совершенно чужой, чужим человеком, спокойно и осторожно я прикрываю ей ноги платьем, сажусь на край кровати, я хочу ей что-нибудь сказать, хочу протянуть руку и погладить ее волосы, но это словно бесконечный путь, рука у меня тяжелая и усталая, глаза чуть ли не закрываются, я хочу только спать, спать.

Не знаю, сколько я так сижу, может, я уснул, возможно, я забыл, что сижу на кровати, а рядом со мной плачет женщина, но я ничего не могу поделать, я словно Каспар Хаузер[1]1
  Каспар Хаузер — найденыш с таинственной судьбой, проведший все детство с 3–4 лет в подвале, юношей вышел к людям в 1828 г. в Нюрнберге, через пять лет погиб от колотой раны. (Здесь и далее – прим, перев.)


[Закрыть], выхожу из темного подземелья, впервые вижу свет, впервые дерево, облако, камень, другого человека, женщину, мою женщину, воспоминания приходят очень медленно, мне нужно дать очень много времени, я как будто болен, все для меня внове, все испытываю в первый раз, это так утомительно, то и дело будто является большая темная ладонь, которая снова все закрывает, и я опять остаюсь совершенно один, все это так ужасно – мир, предметы и я сам, ужаснее всего я сам.

Я встряхиваюсь, не могу же я так сидеть бесконечно, интересно, который час, ее тонкая ладонь лежит на моей, она укрылась одеялом, оно движется очень медленно, равномерно, от ее дыхания, она спит.

С интересом изучаю ее черты, теперь она лежит на спине, лицо красное и заплаканное, одно колено поднято, так спят дети, ресницы опущены, отдельные волоски трогательно путаются у висков, мягкие губы приоткрыты, время от времени спокойное дыхание прерывается глубоким вздохом, во сне она сжимает мою руку, я не шевелюсь, сижу, склонив над ней голову, совсем близко к ее лицу, на лбу слева виден маленький голубой сосуд, разветвляющийся на виске, полная тишина, слышно только равномерное дыхание, вдох-выдох, в этом есть какая-то самостоятельная жизнь, вдох-выдох, я не выдерживаю: опускаю голову еще ниже, касаюсь губами ее губ, так мягко, так сладко, я прикасаюсь, прикасаюсь к жизни, тогда ресницы поднимаются, подо мной синие звезды, явились с удивлением из неизвестных, далеких снов.

– Грета, – наконец очень тихо говорю я, – я люблю тебя, люблю твои губы и волосики вокруг лба, люблю твои глаза с далеким влажным блеском, люблю твои слезы и плачущие губы, меня долго не было, теперь я здесь, мне нужно время, чтобы вспомнить тебя, наберись терпения, мне предстоит долгий путь, чтобы найти себя, со мной трудно, мне придется сначала поискать, но я люблю тебя, больше ничто не сможет нас разлучить, я люблю тебя, всегда, всей душой, и больше не отпущу тебя.

Пара глаз просыпается, пара глаз слушает, пара глаз лучится синим светом, пара рук поднимается и обнимает меня за шею, тело ликует, крепко прижимается ко мне, больше нет одежды, между нами ничего не осталось, губы на губах, тело на теле.

Ночь проходит, за гардинами светает, я не могу сомкнуть глаз, стягиваю одеяло с груди, лежу совсем голый, мне жарко и странно нечем дышать. Она лежит рядом, на ее лице блуждает улыбка, она грезит обо мне, даже во сне я в ней, я больше не один, почему же мне так тревожно, она разделит со мной все, даже если что-то случится, да что может случиться, Боргес мой друг, он сам так сказал, просил быть его другом, что мне может сделать пес, а если он еще раз придет, я его прибью, хорошо, что ночь прошла, если кто захочет отнять мое счастье, я его прибью, все это лишь пустые кошмары, и голова болит, если бы не так жарко, все остальные спят, накрывшись толстым одеялом, малыш и мать, я один не сплю, ведь нужно быть начеку, в любой момент может что-то случиться, никто не застрахован от судьбы, мы идем по ниточкам, они словно тянутся в воздухе, мы их нащупываем, и вдруг узелки, вдруг…