Текст книги "Предрассветная лихорадка"

Глава четвертая

Спустя три недели Свенссон впервые разрешил Лили встать с постели. Как потерянная, бродила она по выложенным мелкой плиткой коридорам госпиталя, где горький запах лекарств смешивался с вонью свежеочищенной рыбы. Женское отделение располагалось на четвертом этаже, остальные же были заняты находившимися на излечении невеселыми шведскими солдатами.

Свенссон также добился, чтобы ближайшее воскресенье Лили смогла провести в кругу уважаемого семейства Бьёркманов. Началось все с того, что два месяца назад, когда венгерские девушки прибыли в лагерь Смоландсстенар, к каждой из них прикрепили шведскую семью. Лили достались Бьёркманы. Свен Бьёркман, глава семьи, владел в городе небольшой писчебумажной лавкой и заслуженно слыл правоверным католиком.

Лили попала к ним не случайно. С того времени, как она совершила “предательство”, не прошло еще и пяти месяцев. Когда в мае, после освобождения концлагеря, она пришла в сознание в городской больнице немецкого Бергена, то решила бесповоротно порвать с еврейством. Что касается католичества, то этот выбор был сделан ею случайно, ну а подопечной супругов Бьёркманов – уже по прибытии в Швецию – она стала благодаря сострадательности и практичности шведов.

В воскресенье утром Бьёркман с женой приехали в Экшё и, дождавшись Лили в приемной госпиталя, бросились к ней с объятиями, обрадованные новой встрече. А затем отвезли ее в Смоландсстенар – прямо на службу.

Церковь в Смоландсстенаре была скромной, просторной и светлой. Бьёркманы сидели в третьем ряду, снова втроем с молодой венгеркой – выздоравливающей Лили Райх. Просветленные лица были обращены к украшенной богатой резьбой кафедре. Лили знала по-шведски лишь несколько слов, и воскресная проповедь разливалась в ее душе словно музыка, столь же возвышенная, как исполнявшаяся затем на органе фуга. В конце службы Лили присоединилась к очереди, и молодой, поразительно голубоглазый священник положил ей на язык облатку.

Дорогой Миклош, в следующий раз не спешите так, а подумайте хорошенько, что и кому вы пишете. Отношения между нами не настолько близки, чтобы ТАК говорить со мной об этих вещах. Да, я типичная обывательница! И если из четырех сотен женщин набралось пятьдесят таких, то в этом нет ничего удивительного!

В это же воскресенье мой отец и Гарри, с парой плюшек и минеральной водой, сидели в лагерной столовой в Авесте. Был тот редкий момент, когда впору ликовать, – в большом, как ангар, помещении они были одни, но отец пребывал в столь глубоком отчаянии, что даже не замечал этого.

– Я все испортил, – пробормотал он, глядя перед собой.

Гарри махнул рукой:

– Да брось ты! Подуется и забудет!

– Никогда. Я это чувствую.

– Тогда будешь переписываться с другой.

Мой отец недоуменно посмотрел на Гарри: да как он не может понять?!

– Другой не будет. Или она – или мне конец!

– Это все слова, – усмехнулся Гарри.

Отец, обмакнув палец в минералку, вывел на столе: ЛИЛИ. И немного спустя обреченно добавил:

– Так же все испарится.

Тут Гарри пришла в голову гениальная мысль:

– Пошли ей свои стихи!

– Поздно.

– Ох уж эта еврейская грусть! – вскочил Гарри. – Раздобуду чего-нибудь сладенького. Выпрошу или стащу ради друга. Да не кисни ты!

Гарри пересек унылое помещение и, толкнув распашные двери, проник на кухню. Но там не было ни души. Пошарив по шкафчикам, он нашел в глубине одного из них баночку меда. И в счастливом возбуждении вернулся к отцу.

– Ложки я не нашел. Можешь пальцем залезть.

Сам он именно так и сделал.

Мой отец сидел на скамье, уставившись в стол, на котором из четырех букв виднелась уже только половинка “Л”. Гарри облизывал указательный палец.

– Ну вот что. Есть у тебя бумага и карандаш? Доставай, а я буду диктовать.

Мой отец наконец поднял взгляд:

– Что ты будешь мне диктовать?

– Письмо. Ей. Ты готов?

Изумленный отец достал из кармана бумагу и карандаш.

Лицо Гарри светилось таким бесшабашным весельем, что в панцире отцова отчаяния образовалась трещина. Обмакнув палец в мед, Гарри лизнул его и принялся диктовать:

– Милая Лили! Я должен сказать тебе, что я презираю и поднимаю на смех глупых женщин, которые стесняются говорить о таких вещах.

Мой отец швырнул карандаш на стол:

– Что за бред! Да еще на “ты”?! И это я должен послать ей?!

– Вы уже месяц как переписываетесь. Пора перей-ти на “ты”. Я человек посторонний, поэтому мне виднее.

* * *

В следующее воскресенье, когда Свен Бьёркман уже прочел молитву перед едой, когда двое их малышей несколько поутихли, а фру Бьёркман с обычной своей аккуратностью разлила по тарелкам суп, владелец писчебумажного магазина, не глядя на Лили, спросил:

– Куда вы спрятали крестик, Лили?

Бьёркман, возможно, плохо владел немецким, а может, хотел в очередной раз проверить, как продвинулась Лили в изучении шведского. Поэтому, когда девушка, недоумевая, повернулась к нему, он повторил вопрос, и опять по-шведски. А чтобы помочь ей, показал на висевшее у него на груди распятие.

Лили покраснела, достала из кармана серебряный крестик и надела его на шею.

– Зачем же его снимать? – мягко посмотрел на девушку Бьёркман. – Мы подарили его тебе, чтобы ты носила. Постоянно.

По интонации Лили поняла, что это упрек. И больше за время обеда не прозвучало ни слова.

Независимо от последнего, очень странного по тону и смыслу письма, Вы очень хороший парень, поэтому я не оставлю без ответа и это Ваше письмо. Но я не уверена, что такая “типичная обывательница”, как я, может быть Вам хорошим другом.

Ну а переходить на “ты”, мне кажется, еще слишком рано.

В Авесте у моего отца был свой личный термометр. И каждый день на рассвете, просыпаясь, как по будильнику, в половине пятого, он нащупывал его в ящике прикроватной тумбочки и, не открывая глаз, засовывал в рот. Всякий раз он медленно и размеренно считал про себя до ста тридцати.

Ртутный столбик вот уже много месяцев доходил до одной и той же отметки. Отец на секунду приоткрывал глаза – пристально вглядываться в тонкие черточки на шкале особой необходимости не было. Он клал термометр на место и, повернувшись на другой бок, снова засыпал. Тридцать восемь и две, все время одно и то же, ни больше ни меньше. Лихорадка, словно бесшумный вор, появлялась, крала надежду и исчезала в рассветной дымке. А в восемь часов, когда мой отец вставал, температура снова была нормальной.

Дорогая Лили! Какой же я остолоп! Ну какое имеет к Вам отношение вся эта ерунда, которую я нагородил! Горячо жму Вам руку, Миклош.

Постскриптум: Даже не знаю, могу ли я это послать Вам?

Письмо обычно путешествовало в почтовых вагонах шведских железных дорог двое суток. Когда было получено это последнее, с объяснениями отца, Лили и Шара забрались с ногами в постель, и Лили прочитала его подруге.

– “Постскриптум: Даже не знаю, могу ли я это послать Вам?”

Шара задумалась:

– Да прости ты его.

– Уже простила. – Перекатившись на край кровати, Лили протянула руку и вытащила из тумбочки конверт. – Я нарочно не стала заклеивать. – Она поискала абзац, который хотела показать Шаре. – Вот, пожалуйста:

Да, мой друг, ты действительно “остолоп”! Но если будешь вести себя хорошо, мы сможем перейти на “ты”! Если и в следующем письме мое обращение к тебе не изменится, сие будет означать, что мы остались друзьями.

Она торжествующе посмотрела на Шару.

Та улыбнулась, но все же заметила:

– Ох эти мужчины!

* * *

В караульном помещении лагеря стояло четыре велосипеда, на которых желающие могли добраться от леса до города. Теперь, когда в Авесте резко повернуло на холод и снежные шапки на елях не таяли даже днем, под лучами солнца, отцу и Гарри пришлось закутаться с головой, чтобы за пятнадцать минут, пока они ехали, не отморозить уши.

Дожидаясь очереди на главном почтамте города, они долго отогревали окоченевшие пальцы, зажав руки между коленями. Отец был смертельно бледен. С их места были видны три застекленные кабины, которые в этот момент были заняты. Мой отец сидел будто на иголках.

Наконец одна из кабинок освободилась. Служащая за стойкой сняла телефонную трубку и, глядя на моего отца, что-то проговорила, после чего махнула ему рукой. Мой отец вскочил и, покачиваясь, как пьяный, двинулся к пустой кабине.

В этот момент на другом конце Швеции Юдит Гольд, едва не сбивая с ног нянечек и врачей, сломя голову понеслась по лестнице. Лили и Шара сидели с книгой на подоконнике.

– Лили! Лили! – ворвалась Юдит Гольд в палату. – Тебя к телефону!

Та обернулась, но не сразу ее поняла.

– Да беги же! Тебе звонит Миклош!

Лили вспыхнула и спрыгнула с подоконника. Во весь дух она бросилась вниз – в цокольный этаж, где для пациентов был оборудован переговорный пункт. Медсестра, как раз выходившая в это время из помещения, уставилась на нее с изумлением. На столе рядом с аппаратом лежала телефонная трубка. Лили резко остановилась, помедлила, потом потянулась за трубкой и осторожно поднесла ее к уху.

– Я слушаю…

Мой отец там, на почте, откашлялся. И, как ни старался, начал на октаву выше, чем он хотел:

– Именно так я и представлял ваш голос. Просто мистика!

– Я запыхалась. Бежала. Тут всего один телефон, в главном корпусе, и мы…

– Вы отдышитесь, – затараторил отец. – А я буду говорить, хорошо? Я вам звоню, чтобы сказать: представляете, со вчерашнего дня через Лондон или Прагу можно посылать домой письма авиапочтой! Можно писать на венгерском! И даже телеграфировать! Вы сможете наконец-то найти свою маму! Я был счастлив, я сразу решил: сейчас же вам позвоню, поделюсь!

– О боже.

– Я что-то не так сказал?!

Лили стиснула трубку так, что рука ее побелела.

– Мамочка… Я не знаю… не знаю их адреса. Из старой квартиры нам пришлось переехать в дом со звездой… я не знаю, где она может жить теперь. Боже мой.

Мой отец наконец обрел бархатистый тембр голоса.

– Ну да! Какой же я идиот! Но мы можем дать объявление! Подадим для нее объявление в газете “Вилагошшаг”! Ее сейчас все читают! Я тут скопил денег, так что организуем!

Лили изумилась. Несмотря на весь драматизм момента, в голове у нее мелькнуло: получая пять крон в неделю, на это не скопишь.

– Откуда у тебя столько денег?

– Я об этом тебе не писал. То есть вам, дорогая Лили. Простите.

У Лили перехватило дыхание и, возможно, даже подскочила температура.

– Давай перейдем на “ты”, – пробормотала она.

Почтовое отделение Авесты в этот момент показалось отцу дворцом. Он восторженно вскинул кулак, показывая сидевшему в двух шагах от кабины Гарри, насколько он счастлив.

– Так вот, представляешь, у меня есть дядюшка, который живет на Кубе… Но я тебе напишу потом, это долго рассказывать.

Слова иссякли, и они замолчали.

Оба крепко сжимали трубки, притиснув их к уху.

Лили нарушила молчание первой:

– Как ты? Я имею в виду – физически.

– Я? Отлично. Все анализы отрицательные. В левом легком есть небольшое пятнышко. И немного жидкости. Остаточные явления плеврита. Но это не очень серьезно. Я сейчас нахожусь в середине лечения. А как ты?

– Тоже все хорошо. Ничего не болит. Велено принимать железо.

– А температура?

– Повышенная. Это нефрит. Ничего особенного. Говорят, вязкость крови понижена.

– Какой у тебя показатель СОЭ?

– Тридцать пять.

– Это ужасно!

– Ничего ужасного! Аппетит у меня отличный. Я те-бя очень жду… мы вас ждем!

– Да, да, я как раз этим занимаюсь! Готовимся! А по-ка… Я тут написал тебе стих.

– Мне?! – Лили покраснела.

Мой отец набрал в легкие воздуха и закрыл глаза.

– Прочитать?!

– Ты его наизусть знаешь?

– А то как же.

Времени на раздумья не было. По правде сказать, мой отец посвятил Лили уже целых шесть стихотворений. И нужно было выбрать одно, что повергло его в отчаяние. Как бы не ошибиться!

– Называется “К Лили”! Ты слушаешь?

– Да, я слушаю.

Мой отец, не открывая глаз, прислонился к стенке кабины.

 
Я наступил на замерзшую лужу –
треснула корка на ней.
Сердце мое осторожнее трогай:
стоит нажать сильней,
хрустнет и разобьется защита –
наледь, которой оно покрыто.
 

– Ты еще здесь?

У Лили от волнения застучало в висках.

Он не слышал ее – только чувствовал, что она на другом конце провода.

– Да, здесь.

Отец тоже был сам не свой. Он охрип. В трубке что-то шуршало, слова шелестели в ней, как морской прибой.

– Ну, тогда я продолжу:

 
Тронь же его невесомым касаньем,
радостным мотыльком
там, где прячется и не тает
боль моя – льдистый ком.
Нежно погладь ее легкой рукою –
вытечет, выпадет светлой росою…[2]2
  Перевод Марины Бородицкой.


[Закрыть]
 

Глава пятая

Помещение, предоставленное госпиталем в распоряжение “Лотты” – женской добровольческой организации Швеции, было убогой каморкой без окон, где едва помещался письменный стол. Напротив стола посетителей ожидал венский стул.

Сотрудница “Лотты” фру Анна-Мария Арвидссон чуть ли не после каждой записанной фразы старательно очиняла свой карандаш. Изъяснялась она по-немецки, отчетливо выговаривая слова, чтобы Лили понимала все тонкости. Она уже все объяснила этой очаровательной молодой венгерке. Посвятила ее даже в некоторые детали, которые ее не касались. Например, в то, что Швеция, приняв на своей территории так много больных людей, пошла на немалый риск. И хотя в основном все затраты взял на себя Международный Красный Крест, возникают и непредвиденные расходы. И при этом она еще не сказала о существующих до сих пор трудностях с размещением! Нет, нет, как бы ей ни хотелось помочь, она не может поддерживать такого рода частные инициативы.

– И вообще, вы должны это знать, дорогая Лили, что я в принципе не считаю полезными такие визиты.

Лили уже и самой наскучило повторять одно и то же, но она все же не отступала:

– Но ведь только на пару дней. Кому они помешают?

– Никому. Но зачем? Проехать чуть ли не всю страну. Это большие деньги. И куда определить этих парней? Здесь триста больных! Это госпиталь, а не пансион! Вы об этом подумали, милая?

– Я не видела их полтора года, – умоляюще посмотрела на нее Лили.

Фру Анне-Марии Арвидссон привиделась на сверкающем столе пылинка. Она стерла ее платком.

– Предположим, я разрешу. Как ваши родственники будут питаться? В бюджете “Лотты” такие расходы не предусмотрены.

Лили пожала плечами:

– Как-нибудь. Мы придумаем.

– Как легко у вас все решается, Лили! Эти парни ведь тоже находятся в лагере. Я даже не представляю, на что они купят билеты!

– У нас есть общий родственник, который живет на Кубе.

Анна-Мария Арвидссон вскинула брови. Записала несколько слов на лежавший перед ней лист бумаги. И принялась затачивать карандаш.

– И этот родственник прямо с Кубы будет финансировать их вояж?

Лили заглянула в глаза чиновнице:

– У нас очень дружная, любящая семья.

Фру Анна-Мария Арвидссон наконец рассмеялась:

– Вижу, вас не переубедишь. Хорошо, я попробую что-нибудь сделать. Но не считайте это обещанием.

Лили восторженно вскочила с места. И, неловко перегнувшись через стол, звонко чмокнула фру Анну-Марию Арвидссон. Выбегая, она опрокинула стул.

Фру Арвидссон тоже поднялась, аккуратно поставила стул на место и, достав носовой платок, стала задумчиво стирать со щеки след благодарного поцелуя.

* * *

На стокгольмском вокзале раввин Эмиль Кронхейм проворно поднялся в вагон. Это был аскетичного вида худой человек с невообразимой копной непослушных волос.

С тех пор как шведские власти возложили на него почетную миссию – служить в эти трудные времена духовной опорой своим соплеменникам и единоверцам, его имя и адрес можно было увидеть на доске объявлений в каждом реабилитационном лагере Швеции. И по этой причине не менее трех недель в месяц Эмилю Кронхейму приходилось проводить в дороге. Он объездил страну вдоль и поперек. Иногда проводил групповые беседы, иногда же часами, до наступления темноты, в почти неподвижной позе выслушивал кого-нибудь одного, приободряя его только движением глаз. И никогда при этом не уставал.

Единственным и, надо сказать, довольно забавным пристрастием Эмиля Кронхейма была… селедка. Перед сельдью в сладком маринаде он устоять не мог. Вот и теперь, сидя с газетой в купе, он время от времени брал с пергамента очередной аппетитный ломтик и отправлял себе в рот. За окном проносились припорошенные первым снегом деревья.

Прибыв в Экшё, он спустился по лесенке из вагона. Здесь шел дождь. Раввин поспешил по мокрой платформе к выходу.

В госпитале, насколько он знал, на излечении находились лишь три его соплеменницы, от одной из которых несколько дней назад он получил письмо. Но ведь одна душа – тоже живая душа. И Кронхейм, не раздумывая, отправился в утомительное путешествие.

И вот он сидел теперь в той же слепой каморке в цокольном этаже, где несколько дней назад вела прием фру Анна-Мария Арвидссон. Раввин в поношенной серой паре сосредоточил свой взгляд на мухе, плясавшей между точилкой и остро заточенными карандашами.

Послышался стук, и в дверь просунулась голова Юдит Гольд.

– Разрешите?

Раввин улыбнулся:

– Как раз такой я вас и представлял. Вы знаете, дорогая…

– Юдит Гольд.

– …вы знаете, дорогая Юдит, по вашему почерку я мысленно нарисовал ваш портрет. И можете похлопать меня по плечу: я попал в десятку. Кстати, миром в значительной мере управляют такого рода предчувствия. Наполеон перед битвой при Ватерлоо… О, какая вы бледная! Может, воды?

Графин с водой стоял на столе. Раввин наполнил стакан. Юдит Гольд с жадностью выпила воду и села.

– Мне стыдно, – пролепетала она.

– Мне тоже. Как всем из нас. Потому что есть за что. Вот, к примеру, вы, Юдит, – чего вы стыдитесь?

– Того, что я написала вам это письмо. И что вынуждена доносить…

– Так не доносите! И забудьте про это!

– Я не могу.

– Как не можете! Пожмите плечами да и наплюйте на все, что хотели мне рассказать! И пусть у вас больше голова не болит. Забудьте. Поговорим лучше о другом. Вот, скажем, о мухах. Как вы относитесь к мухам, Юдит?

Эмиль Кронхейм указал на жужжащую над столом муху.

– С отвращением.

– А вот этого лучше остерегаться. Отвращение легко переходит в ненависть. А за ненавистью последует агрессия. Потом возникнет идеология. И кончится дело тем, что на протяжении всей жизни вы будете преследовать мух.

Юдит Гольд завороженно смотрела на муху, которая в этот момент села на край стакана. Она нервно сглотнула:

– У меня есть подруга.

Юдит Гольд замолчала. Она ждала вопроса или какого-то жеста, но Кронхейма, казалось, интересовала только эта нахалка муха, сумасбродно разгуливающая по столу.

Так что пришлось ей начать самой:

– Речь идет о моей подруге Лили. Ей восемнадцать. Она еще очень неопытная и наивная.

Раввин сомкнул глаза. Слушал ли он вообще?

– Ей вскружил голову один мужчина… молодой человек с Готланда… Точнее, теперь он уже в Авесте. Смотреть на это нет сил! Лили потеряла рассудок! Наблюдать за этим со стороны просто невыносимо!

Раввин, который только что балагурил, перескакивая с пятого на десятое, сидел теперь, смежив глаза. Неужели уснул?

Юдит Гольд заплакала.

– Это моя подруга, самая лучшая. Я души в ней не чаю. Когда ее привезли, она была кожа да кости! Такая потерянная! Одинокая! А потом начала переписываться с этим вертопрахом. Да он негодяй! Обещает ей золотые горы! Дошло уже до того, что он собирается к ней приехать, прямо сюда, в госпиталь! Простите, что я говорю так путано. Но я знаю одно – что Лили еще просто ребенок.

Юдит Гольд чувствовала, что потеряла нить. Ей хотелось все объяснить от начала и до конца. Объяснить, чего она опасается и что для этих страхов есть все основания. Но раввин не только не помогал ей, но, напротив, вводил ее в замешательство. Он, казалось, не слушал ее. Сидел, вытянувшись, закрыв глаза.

Минута прошла в молчании.

Неожиданно реб Кронхейм запустил руку в лохматую шевелюру. Стало ясно, что он вовсе не дремал.

Юдит Гольд всхлипывала и шмыгала носом.

– Я прошла через столько ужасов. Столько раз сдавалась. И вот выжила. Уцелела. А Лили – да она же еще девчонка!

Эмиль Кронхейм сунул руку в карман.

– На подобные случаи я держу при себе чистый носовой платок. Пожалуйста.

* * *

Как раз в эти дни мой отец придумал, как ему обмануть судьбу. Относительно своей внешности иллюзий у него не было. Даже несмотря на то, что весил он уже целых пятьдесят кило, а с лица стали исчезать отвратительные нарывы, он был полон всяческих комплексов.

Поначалу просьба отца привела Линдхольма в изумление, но поскольку речь шла не о поездке, он решил: почему не порадовать бедолагу. И, подойдя к шкафу, достал из незастекленного нижнего отделения небольшой фотоаппарат. Потом отыскал в ящике письменного стола фотопленку на двенадцать кадров и вручил все это моему отцу, который с сияющей физиономией стоял посреди кабинета.

* * *

Бараки были отделены друг от друга большими участками с вековыми соснами, подпиравшими кронами хмурое небо. На один из таких участков и отправились Миклош, Гарри и Тибор Хирш. Там отец торжественно протянул Тибору фотоаппарат. Хирш был старшим среди обитателей их барака, ему исполнилось уже пятьдесят два. Волосы на его голове так и не отросли, и кожа пестрела темно-красными крапинами и пятнами.

– Ты был фотографом, так что я в тебя верю. – Мой отец заглянул в глаза Хиршу. – Для меня это вопрос жизни и смерти.

Тот долго изучал фотокамеру “Экзакта”.

– Знакомая марка, – наконец кивнул он. – Идеальный получится снимок, ручаюсь…

– Нет, нет, – перебил его мой отец, – только не идеальный.

– То есть как?!

– Сделай смазанный. Так мне нужно.

Хирш уставился на него. А мой отец добавил:

– Потому я и попросил тебя. Ты же профессионал…

Хиршу вспомнилось не столь уж далекое прошлое.

– В определенном смысле – да. Я ведь радиомеханик и ассистент фотографа. Бывший. Так чего ты хочешь?

Мой отец указал на Гарри:

– На снимке должны быть двое. Гарри и я. Гарри пусть будет четким, а я размытым. Можешь так сделать?

– Что за чушь! – возмутился Хирш. – Зачем тебе это?

– Не имеет значения! Скажи – сможешь или не сможешь?!

Радиомеханик и ассистент фотографа Тибор Хирш колебался. Но поскольку отец глядел на него умоляющим взглядом, да еще потому, что он был настоящим товарищем, Хирш отбросил профессиональную гордость.

И минут через пять придумал, как сделать моего отца почти неузнаваемым на фотографии. Гарри он поставил на передний план. В полупрофиль, под самым выгодным углом. К счастью, из‑за туч временами выглядывало блеклое солнце. Хирш встал против света, что обещало придать снимку художественную выразительность. Тем временем мой отец должен был бегать туда-сюда в нескольких метрах позади Гарри, пока Тибор Хирш, щелкая затвором, снимал эту постановку.

Милая Лили, ты самая настоящая маленькая колдунья! Ты просто очаровала меня во время телефонного разговора! Теперь я сгораю от любопытства, желая узнать, такая ли ты в реальности, какой я тебя представляю по твоим письмам. Если окажется, что ты не такая, это будет беда, но настоящая беда грянет, если ты именно такова! Я нашел одну фотографию, на которой меня можно видеть. Правда, выгляжу я на ней так, будто меня напугало какое-то чудо-юдо и я со всех ног бегу в симпатичный зеленый домик. Но я все же пошлю ее…

На четвертом этаже госпиталя, у окна в углу коридора, стояла искусственная пальма с такой бесподобной кроной, будто пальма и впрямь была родом из Южного полушария.

Под этой роскошной пальмой в укромном углу и нашли убежище три подруги.

Лили рассматривала фотографию через увеличительное стекло, потом передала лупу Шаре и Юдит Гольд. Проблема была не в их зрении. Им нужно было как-то смириться с фактом, что расплывчатая, едва различимая, чешущая куда-то фигура за спиной Гарри и есть мой отец.

Неожиданно над головами девушек склонился Свенссон, главный врач госпиталя.

– О, так вот зачем барышням понадобилась моя лупа!

Все трое одновременно вскочили.

– Мужчины? Венгры? – кивнул главный врач на снимок.

Лили смущенно протянула ему фотографию:

– Мой двоюродный брат.

Свенссон долго изучал фото.

– Симпатичный. Наконец-то я вижу уверенный взгляд.

– Нет, вот этот, который сзади! – поколебавшись, показала Лили на размытую фигуру за спиной Гарри.

Доктор Свенссон поднес фотографию к самым глазам. И тоже попытался разглядеть пробегающего в отдалении молодого человека, но так ничего и не разобрал.

– А я думал, что он попал в кадр случайно. Загадочно.

Расчет моего отца был безошибочным. Загадочная фигура на заднем плане была неким обещанием, залогом будущего. Свенссон разочарованно протянул девушкам фотографию, а те, хихикая, вернули ему его лупу.

* * *

А теперь я позволю себе неслыханное нахальство, отчасти по отношению к тебе, а отчасти – к твоей подруге Шаре, которой передаю дружеские приветствия. Дело в том, что мы с Гарри раздобыли тут изрядное количество хлопчатобумажной пряжи кошмарного серого цвета, которую волшебные женские руки могли бы превратить в довольно приличный свитер.

Хотел бы просить вас сделать это, и, конечно, как можно скорее.

На следующий день, на рассвете, Лили, сев в кровати, достала из-под подушки носовой платок. И, аккуратно свернув, вложила его в приготовленный почтовый конверт, что лежал на тумбочке.

…с искренними чувствами посылаю тебе эту безделицу. К сожалению, получилось не так красиво, как мне хотелось, а поскольку здесь нет утюга, то разглаживать этот платочек пришлось под подушкой…

Вообще здесь становится все холоднее, и, пока нам не выдали зимних пальто, выходя на прогулку в сад, мы напяливаем на себя по две кофты…

Юдит Гольд, высунувшись из-под одеяла, заметила на лице Лили выражение тихого счастья, что отнюдь ее не обрадовало.

* * *

Почту в лагерь привозили во второй половине дня, после тихого часа. Обычно за письмами отправлялся на вахту Гарри и, вернувшись, громко зачитывал имена:

– Миши, Адольф, Лицман, Григер, Якобович, Йо-жи, Ене, Шпиц, Миклош…

Мой отец получал писем более чем достаточно, но в последнее время в восторг его приводили весточки только от одного человека. Если отправителем была Лили, у него не хватало терпения дойти до своей кровати и он уже на ходу с жадностью вскрывал конверт.

На этот раз из конверта выскользнул носовой платок. Отец подхватил его с пола и стал обнюхивать.

…То, что за отсутствием утюга ты гладила его под своей головой, делает его для меня только более ценным… Ты можешь мне объяснить, отчего твои письма доставляют мне все большее и большее счастье?

Извини, что пишу карандашом, но ответить хочу немедленно, а чернила кто-то унес.

Бесконечно и горячо пожимаю руку. Миклош.

* * *

В госпитале в Экшё на первом этаже был и клуб – помещение с желтыми стенами, сценой и красным плюшевым занавесом.

Когда Шара придумала устроить музыкальный вечер, подруги рассчитывали, что послушать их придет хотя бы женское отделение с четвертого этажа. Каково же было их удивление, когда зал на двести человек оказался заполненным выздоравливающими солдатами, среди которых, будто изюм в тесте, вид-нелись и шведские “фрёкен” с косами, и медсестры в хрустящих крахмальных халатах и кокетливых чепчиках.

Программа включала только четыре номера. Шара пела, а Лили аккомпанировала ей на фисгармонии. После трех венгерских песен Шара исполнила шведский национальный гимн.

Она не дошла еще и до середины, когда солдаты, плохо выбритые, в пижамах, гремя сиденьями всех двухсот стульев, повскакивали и, фальшивя, подхватили гимн.

Эти шведы уже начинают действовать мне на нервы. Им хочется, чтобы мы без конца прославляли их доброту… Я безумно тоскую по родине!!!