Текст книги "Коновницыны в России и в изгнании"

Керенский

 
Зеркала в тиши печальной Зимнего Дворца
Отражают лик нахальный бритого лица.
Лик Царей благообразен и воспет в хвале,
Ты же просто Стенька Разин, бритый у Молэ.
 

Мятлев.

Его внешний вид – некоторая франтоватость, бритое актерское лицо, почти постоянно прищуренные глаза, неприятная улыбка, как-то особенно обнажавшая верхний ряд зубов, – все это вместе взятое мало привлекало.

Несомненно, что с первых же дней душа его была «ушиблена» той ролью, которую история ему случайно, маленькому человеку – навязала, и в которой ему суждено было так бесславно и бесследно провалиться.

Те, кто были на так называемом «Государственном Совещании» в Большом Московском театре в августе 1917 года, конечно, не забыли выступления Керенского. То, что он говорил, не было спокойной и веской речью государственного человека, а сплошным истерическим воплем психопата, обуянного манией величия (В.Н. Набоков. Временное правительство. Архив Русской Революции).

«От меня требуют, чтобы сердце мое стало как камень. Меня хотят принудить вырвать из души и растоптать цветы души моей», – говорил он, и не успел он окончить эту фразу, как сверху, из ложи для публики, раздался истерический рыдающий женский голос «Нет, Александр Федорович, Вы этого никогда не сделаете, не надо!»

В «Предпарламенте» Керенский говорил свои речи, а навытяжку стояли два офицера по бокам с обнаженными шашками.

«Мне была противна самоуверенность Керенского», – пишет генерал Краснов, – «и то, что он за все брался, и все умел. Когда он был министром юстиции, я молчал. Но когда Керенский стал военным и морским министром, все возмутилось во мне. Как, думал я, во время войны управлять военным делом берется человек, ничего в нем не понимающий! Военное искусство одно из самых трудных искусств, потому что оно, помимо знаний, требует особого воспитания ума и воли. Если во всяком искусстве дилетантизм не желателен, то в военном искусстве, он не допустим.

Керенский – полководец!.. Петр, Румянцев, Суворов, Кутузов, Ермолов, Скобелев… и Керенский.

Он разрушил армию, надругался над военной наукою и за то я презирал и ненавидел его.

Генерал, где ваш корпус? Он идет сюда? Он здесь, уже близко? Я надеялся встретить его под Лугой?

Лицо со следами тяжелых бессонных ночей. Нездоровое лицо с белой кожей и опухшими красными глазами. Бритые усы и бритая борода, как у актера. Голова слишком большая для туловища. Френч, галифе, сапоги с гетрами – все это делало его похожим на штатского, вырядившегося на воскресную прогулку верхом. Смотрит проницательно, прямо в глаза, будто ищет ответа в глубине души, а не в словах; фразы короткие и повелительные. Не сомневается в том, что сказано, то и исполнено. Но чувствуется какой-то нервный надрыв, ненормальность. Несмотря на повелительность тона и умышленную резкость манер, несмотря на это «генерал», которое сыплется в конце каждого вопроса – ничего величественного. Скорее – больное и жалкое. Как-то на одном любительском спектакле я слышал, как довольно талантливый молодой человек читал стихотворение Апухтина «Сумасшедший». Вот такая же повелительность была в словах этого плотного, среднего роста человека, чуть рыжеватого, одетого в защитное, бегающего по гостинной между столиком с допитыми чашками кофе, угловатыми диванчиками и пуфами, и вдруг останавливающегося против меня и дающего приказания или говорящего фразу, и казалось, что все это закончится безумным смехом, плачем, истерикой и диким криком: – «все васильки, красные, синие, в поле!»

Со встречным поездом из Петрограда прибыли офицеры. Сотник Карташов подробно докладывал генералу Краснову, как юнкера обороняли Зимний Дворец, о настроении гарнизона колеблющегося, не знающего, на чью сторону стать, держащего нейтралитет. В купе входит Керенский.

– Доложите мне поручик, – говорит он, – это очень интересно, – и протягивает руку Карташову. Тот вытягивается, стоит смирно и не дает своей руки.

– Поручик, я подаю вам руку, – внушительно заявляет Керенский.

– Виноват, господин верховный главнокомандующий, – отчетливо говорит Карташов, – я не могу подать вам руки. Я Корниловец.

Краска заливает лицо Керенского. Он пожимается и выходит из купе.

– Взыщите с этого офицера – на ходу кидает он генералу Краснову.

Сзади из Гатчины подходит наш починенный броневик, за ним мчаться автомобили – это Керенский со своими адъютантами и какими-то нарядными экспансивными дамами.

– В чем дело, генерал? – отрывисто обращается он ко мне.

– Почему Вы ни о чем мне не доносили? Я сидел в Гатчине, ничего не зная.

– Доносить было не о чем, – сказал генерал Краснов. – Все торгуемся. И генерал Краснов докладывает ему обстановку.

Керенский в сильном нервном возбуждении. Глаза его горят. Дамы в автомобиле, их праздничный вид так неуместен здесь, где только что стреляли пушки. Я прошу Керенского уехать в Гатчину.

– Вы думаете, генерал? – щурясь, говорит Керенский. – Напротив, я поеду к ним. Я уговорю их.

Я приказываю Енисейской сотне сесть на лошадей и сопровождать Керенского, еду и сам.

Керенский врезается в толпу колеблющихся солдат, стоящих в двух верстах от Царского Села. Автомобиль останавливается. Керенский становится на сидение, и я опять слышу пронзительный, истерический голос. Осенний ветер схватывает слова и несет их в толпу, отрывистые, тусклые слова, уже никому не нужные, желтые, поблекшие, как осенние листья… Завоевание революции… Удар в спину… Немецкие наемники и предатели!..

Вечером из Ставки в Гатчину прибыл французский генерал Ниссель. Он долго говорил с Керенским, потом пригласили Краснова. Краснов сказал Нисселю, что считает положение безнадежным. Если бы можно было дать хоть один батальон иностранных войск, то с этим батальоном можно было бы заставить Царскосельский и Петроградский гарнизоны повиноваться Временному правительству силой. Ниссель выслушал Краснова, ничего не сказал и поспешно уехал. Ночью пришли тревожные телеграммы из Москвы и Смоленска. Там шли кровавые бои и резали офицеров и юнкеров. Ни один солдат не встал за Временное правительство.

Будучи окружены большевиками казаки требовали, по настоянию большевиков, выдачи Керенского большевикам.

– Мы приставим свой караул к нему, чтобы он не убежал, – говорили казаки.

– Хорошо, отдавайте, – сказал Краснов.

Когда они вышли, Краснов пошел к Керенскому. Он застал его смертельно бледным в дальней комнате его квартиры, в Гатчинском дворце. Он рассказал ему, что настало время, когда надо ему уйти. Двор был полон матросов и казаков, но дворец имел и другие выходы. Он указал на то, что часовые стоят только у парадного входа.

– Как не велика вина ваша перед Россией, – сказал Краснов Керенскому, – я не считаю себя вправе судить Вас. За полчаса времени я вам ручаюсь.

Выйдя от Керенского, Краснов через надежных казаков устроил так, что караула долго не могли собрать. Когда он явился и пошел осматривать помещение, Керенского не было. Он сбежал.

Арест

Теплый майский день в Кярово. Распускается сирень, яблони в цвету. Поют птицы. Приближается лето и природа торопится показать свои пышные наряды.

Отец, Шура и я возвращаемся домой из бани ужинать. Подходим домой. Странно, у подъезда стоит тройка лошадей. На веранде сидят в пальто незнакомые люди. Что-то кольнуло в сердце.

Незнакомые люди пристально смотрят на отца, отводят его в сторону и что-то шепчут. Отец говорит громко взволнованным голосом: «Я арестован, ищите, делайте обыск. Вот ключи от моего письменного стола».

Мне разрешили сопровождать отца. Мать приготовляет необходимое в дорогу, неизвестно на сколько времени.

Едем в Гдов на станцию. Звенит колокольчик почтовой тройки. По дороге отец разговорился с сопровождающими нас людьми. Оказывается, арестовал отца уездный комиссар с черными тараканьими усами. Он бывший председатель земской управы. Оправдывается распоряжением из Петрограда за подписью министра юстиции Временного правительства.

Кучер гонит лошадей, чтобы успеть на поезд, но комиссар говорит, что он дал распоряжение на станцию задержать поезд в случае нашего запоздания.

Едва мы вошли в вагон, как поезд тронулся. Комиссар со своими людьми расположился в том же вагоне, но в соседнем купе.

Меня душат слезы и я разрыдался. Отец меня успокаивает и декларирует свое любимое стихотворение слепого поэта Козлова:

 
Большой Владимирской дорогой
В одежде ветхой и убогой,
С грудным младенцем на руках…
 

Мне особенно запомнились слова священника в этой поэме:

 
Неси с любовью крест тяжелый,
Не унывай, не смей роптать.
Терпи – в страданьи благодать.
 

Раннее утро. Пересадка в Нарве. Выходим на вокзал пить кофе. Сопровождающие держатся в стороне, но не спускают с нас глаз.

«Здравствуйте, граф. Вы тоже едете в Петроград узнать новости? Как вы думаете, изменится все к лучшему?» – спрашивает сосед, помещик фон Бок, седой, розовый, всегда веселый. У него 11 человек детей. Старший сын убит на войне. На его вопрос отец ничего не ответил и извинился тем, что мы не одни, с ним распрощались. Фон Бок удивленно посмотрел нам вслед.

Садимся опять в поезд и едем… Наконец Петроград. Комиссар сказался любезным и отпустил отца под честное слово до следующего утра. В 9 часов утра отец должен быть на Семеновском мосту.

Мы решили ехать к нашим знакомым, Озеровым. Звоним, дверь открывает Алексей Алексеевич Озеров. Он был один в квартире. Мать уехала на несколько дней. Он в специальном классе Пажеского корпуса и сдает выпускные экзамены в Правоведение. Он очень удивлен нашим расстроенным видом. Отец говорит, что он арестован и что он дал честное слово явиться завтра на условленное место.

«Граф, Вам надо, не теряя времени, ехать в Финляндию, через несколько часов Вы будете за границей и вне опасности».

«Я это сделать не могу, я дал честное слово: революционерам».

«Кому Вы дали честное слово: революционерам».

«Все равно, свое честное слово нарушить не могу».

Алексей Алексеевич уходит в соседнюю комнату и возвращается с расписанием поездов.

– Через три четверти часа отходит поезд, Вы еще успеете.

– Не будем больше говорить об этом. Я это сделать не могу. Чтобы рассеять тяжелое настроение, А.А. играет на рояли. Вскоре переходим в столовую. У них хороший Сэрвский фарфор. На нем горничная подает подгоревшую яичницу. Жиров мало и их трудно достать…

Мы долго разговариваем. Обсуждаем текущие события. В открытом окне обманчивый серебристый свет белой ночи и только по затихшему шуму столичного города можно догадаться, что уже очень поздно.

На следующее утро мы идем к Семеновскому мосту. Нас там уже ожидает комиссар. Нанимаем автомобиль и едем в «Кресты». Эта тюрьма известна своим строгим режимом, из нее еще никто не убегал.

Идем в тюремную канцелярию. Начальник тюрьмы в офицерской форме с солдатским Георгием. Отца уводят.

Еду на вокзал, чтобы вернуться в Кярово.

Петроград сильно изменился за то короткое время, что я его не видел. На улицах мало офицеров, зато много грязных и небрежно одетых солдат. Появилось много элегантно одетых штатских, новых кафе. На Невском нет былой сдержанности. Толпа громко смеется, жестикулирует, поплевывает семечки…

В нарядных магазинах исчезли многие товары.

Через месяц отца выпустили, сказав, что он был арестован как свидетель, все же с него взяли подписку о невыезде из Кярово.

В тюрьме отца навещал известный революционер Бурцев. Отец говорил, что он произвел на него хорошее впечатление.

Совет солдатских и рабочих депутатов постепенно стал забирать власть в свои руки.

Ленин из особняка Кшесинской готовил большевицкий переворот.

Большевицкий переворот

В начале сентября я вернулся в корпус, в 6-й класс. Корпус был переименован в Военную гимназию. Молодые офицеры-воспитатели стали подлаживаться к революционной обстановке. В корпус поступило много новых неизвестных людей. Все разваливалось.

Я написал родителям, что хотел бы оставить корпус.

В конце октября вечером, когда мы собирались ложиться спать, раздался сильный артиллерийский выстрел, задрожали стекла. Через некоторое время еще несколько выстрелов… Это крейсер «Аврора» обстреливал Петроград с Невы. На следующий день, 29-го октября, в «Кровавое воскресенье», с 8-ми часов утра началась осада Владимирского военное училища. Юнкера и женский ударный батальон отстреливались до 2-х часов дня. Артиллерийским огнем разбито не только Владимирское училище, но и соседние дома. Убиты и ранены дети и женщины.

С момента сдачи толпа вооруженных зверей с диким ревом ворвалась в развалины училища, началось кровавое побоище. Многие безоружные были заколоты штыками. Мертвые подвергались издевательствам: у них отрубали головы, руки, ноги. С мертвых снимали шинели и сапоги.

Оставшихся в живых повели под усиленным конвоем в Петропавловскую крепость, подвергая издевательствам и провожая ругательствами. Это было кровавое шествие на Голгофу, так как там их расстреливали сотнями, а сдавшихся юнкеров на городской телефонной станции выводили на улицу и здесь зверски убивали. Еще живых, с огнестрельными ранами, сбрасывали в Мойку, добивали о перила набережной и расстреливались в воде.

 
Вскоре появились стихи Вертинского:
Я не знаю, зачем и кому это надобно,
Кто послал их на смерть не дрожащей рукой,
Забросали их елками и засыпали грязью,
И пошли под шумок по домам толковать,
Что пора положить бы конец безобразию,
Что и так уже скоро начнем голодать.
 

Нас одели в солдатские шинели, так как юнкеров и кадет ловили и убивали на улицах.

Юрий Вуич, паж моего класса, не пришел на уроки (он был приходящий). Вечером его родители звонили в корпус, разыскивая его. Его труп нашли в Мойке: он был исколот штыками и обезображен. Как позднее выяснилось, произошло следующее: он вышел из дома, чтобы идти в корпус. На нем была солдатская шинель, а под ней рубашка с золотыми пажескими погонами. У подъезда он обменялся несколькими словами со швейцаром, критикуя современные порядки. Прохожий солдат подслушал разговор. Как только Вуич пошел от швейцара, солдат его остановил, дернул за ворот расстегнутой шинели и увидел золотой погон. Подошло еще несколько солдат и матросов. Вуич бросился бежать. Его нагнали и зверски убили.

Нужно бежать из Петрограда. Зашел за младшим братом Шурой в Александровский корпус. Вместе мы направились на вокзал.

Движение поездов по Балтийской линии прервано, так как казаки под командой генерала Краснова двигались из Гатчины на Петроград.

Идем на Варшавский вокзал, чтобы ехать окружным путем на Гдов.

По дороге встречаются на грузовиках солдаты и матросы, краса и гордость революции, с винтовками и пулеметными лентами через плечо…

Варшавский вокзал набит дезертирами, бегут с фронта. С трудом влезли в поезд. Висит густой махорочный дым и стоит отборная ругань. Проехав всю ночь, рано утром добираемся до станции Дно.

Весь пол вокзала заполнен лежащими дезертирами. Приходится ступать очень осторожно. Расписания поездов больше не существует. После долгих поисков находим на пути военный эшелон, он должен двигаться на Гдов. Влезли в вагон теплушки, забиваемся в угол и прикидываемся спящими, боимся, что по разговору узнают, что мы не солдаты.

Через несколько часов поезд трогается. Сильный мороз, наверное, градусов 20ºС. Как только мы проехали вокзал, началась беспорядочная ружейная стрельба. Поезд замедлил ход. Из нашего вагона выскочило несколько солдат, на ходу заряжая винтовки. Поезд остановился, стрельба прекратилась, вернулись солдаты из нашего вагона и стали рассказывать, что в одном из вагонов нашли переодетого юнкера: в его вещах нашли погоны и документы. Он выпрыгнул из вагона, но его солдаты догнали и пристрелили.

Нам стало страшно… Сильный мороз, замерзают уши и ноги…

Наконец, ночью мы приезжаем в Псков. Садимся в поезд на Гдов и на другой день, утром, мы дома. Здесь еще не знают о большевицком перевороте.

Коля дома, вернулся с фронта, так как солдатский комитет выразил офицерам недоверие…

Во власти ЧК

 
С Россией кончено… На последях
Ее мы проглядели, проболтали,
Пролузгали, пропили, проплевали,
Замызгали на разных площадях,
Распродали на улицах: не надоль
Кому земли, республик да свободу,
Гражданских прав? И родину народ
Сам выволок на гноище, как падаль.
О, Господи! Разверзни, расточи,
Пошли на нас огонь, язвы и бичи,
Германцев с запада, монгол с востока,
Отдай нас в рабство вновь и навсегда,
Чтоб искупить смиренно и глубоко
Иудин грех до Страшного Суда.
 

Максимилиан Волошин

1918 год. По России гуляют большевики, разрушая буржуазные предрассудки, заборы, произведения искусств и многое другое.

Партия большевиков даровала России свободу, учредили ЧК, которая заливает всю страну невинной кровью для блага человечества и обещает это всему миру: «Пролетарии всех стран соединяйтесь», «Мир – хижинам, война – дворцам». Религия объявлена опиумом для народа.

В селе Коломенском под Москвой, в день отречения Государя, явлена была новая икона Божьей Матери, названная Державной. Эта икона, найденная среди рухляди и пыли в подвале, по указаниям одной глубоко верующей богобоязненной женщины, получившей троекратное видение во сне – представляла собой огромную, узкую темную икону Божьей Матери в красной царской порфире, с короной на голове, со скипетром и державой Российских Государей, восседающих на престоле. Через несколько месяцев, икона сама собой чудесно обновилась и стала светлой и ясной. Необычно для изображения лика Богоматери строг, суров и властен взгляд Ее скорбных очей, наполненных слезами гнева и любви. Порфира Ее пропитана мученической кровью, и Царская корона сверкает алмазами невинных слез.

Понял русский народ чудное пророческое знамение: покаянные молитвы к «Державной Божьей Матери» стали возноситься по всей России, а сама икона, в бесчисленных копиях стала украшать русские храмы. Появился дивный акафист этой иконе, слушая который, вся церковь падала на колени. Богоборческая власть не могла, конечно, оставаться равнодушной к такой «религиозной пропаганде»! И начала жестоко преследовать всех почитателей этой иконы. Акафисты были запрещены, сама икона была изъята из всех церквей, а составители службы и канона расстреляны.

В Кярово приехали солдаты без офицеров. Они сказали, что принадлежат к воздухоплавательным частям и будут вести наблюдение за противником с аэростатов. Они заняли нижний этаж дома, разложили солому на полу и на ней валялись. Разбили в библиотеке книжные шкафы и растапливали книгами печи. По утрам они выходили с винтовками в парк и стреляли, во что попало: в птиц, в деревья, в купол и крест церкви. В это время было опасно выходить из дома. Мы боялись также, что они сожгут дом, но все обошлось благополучно: через месяц они также внезапно исчезли, как и появились.

Немецкие войска заняли Псков. По шоссе на Нарву отступают, или вернее бегут, остатки когда-то доблестной русской армии. Все шоссе запружено конными, пешими, повозками. Среди убегающих, попадаются солдаты в синих гусарских венгерках: они по дороге разграбили интендантские склады и приоделись. Вдоль шоссе валяются тощие трупы загнанных лошадей, вокруг которых собираются вороны. Торчат повозки со сломанными колесами. Солдаты меняют крестьянам за продукты или водку винтовки, пулеметы, швейные машины, снимают часы, которые они, очевидно, захватили при отступлении из Пскова.

Боясь, что отступающие солдаты займут водочный завод, администрация Гдова спешно уничтожила запасы водки и вина, вылив их в канавы. Народ об этом узнал и стал черпать ведрами из канавы талый снег, смешанный с грязью и водой. Некоторые просто лакали из канав и, опьянев, тут же валялись. Отступление войск по шоссе продолжалось несколько дней. Боясь нападения солдат на усадьбу, Коля, я, сын священника и сторож Василий, по ночам с ружьями обходили вокруг дома и церкви.

Как-то пришёл из города Игнат. Он был приказчиком у отца до революции. Прослужив в нашем доме лет 20, он после большевицкого переворота от нас ушел и стал доверенным лицом советской власти. Он рассказал, что был на митинге в городе. Из Петрограда приехали партийные рабочие. Во время митинга кто-то крикнул, что в Кярове много оружия и контрреволюционеры. Народ решил идти, чтобы с нами расправиться. Игнат нам советует бежать, так как через час они будут здесь. Куда бежать? Решили никуда не бежать, а ждать, что будет. Мы, братья, приготовили охотничьи ружья, револьверы. Отец сел в кресло и открыл Евангелие. Следим за дорогой… Проходит час, два, наступает вечер… Все спокойно. Расходимся спать…

Наш священник отец Константин Модестов дал нам послание недавно избранного Патриарха Тихона:

«Смиренный Тихон, Божьей милостью Патриарх Московский и вся России возлюбленным о Христе Господе Архипастырям, пастырям и всем верным чадам Православной Церкви Российской.

Тяжелое время переживает нынче Святая Православная Церковь Христова на Русской земле. Явные и тайные враги воздвигли гонение на Истину Христову и стреляют в толпу, чтобы погубить дело Христово, посеяв вместо любви христианской семена злобы, ненависти и братоубийственной брани.

Жесточайшее гонение воздвигнуто на Святую Церковь Христову: благодатные таинства, освящающие рождение на свет человека или благословляющие супружеский союз, семью христианскую, открыто объявляются ненужными. Святые храмы подвергаются разрушению или ограблению и кощунственному осквернению, чтимые народом святыни расхватываются безбожными властителями тьмы века сего, школы, содержавшиеся на средства православной церкви и училища, подготовлявшие пастырей Церкви, признаются излишними, имущество монастырей и церквей православных отбирается. Где же предел этим издевательствам над Церковью Христовой? Как и чем можно остановить это наступление на нее врагов ненависти? Все сие преисполняет сердце наше глубоко болезненной скорбью и вынуждает нас обратиться к таковым извергам рода человеческого с грозным словом обличения по заветы Апостолов: «Согрешающих перед всеми обличай, да и прочие страх имут».

Опомнитесь безумцы, прекратите ваши кровавые расправы. Ведь то, что творите вы, не только жестокосердное дело; это дело по истине сатанинское, за которое подлежите вы огню геенскому в жизни будущей, загробной, и страшному проклятию потомства в жизни настоящей, земной.

Властью данной нам от Бога, запрещаем вам приступать к Тайнам Христовым, анафематствуем вас, если вы еще носите имена христианские хотя по рождению своему принадлежите к Церкви Православной.

Заклинаем всех вас верных чад Православной Церкви Христовой не вступать с таковыми извергами рода человеческого ни в какое-либо общение: «Измите злого от вас самих».

Враги Церкви захватывают власть над нею и ее достоянием силою смертоносного оружия, и противустаньте им силою веры вашей. А если нужно будет пострадать за дело Христово, зовем вас, возлюбленные чада Церкви на эти страдания вместе с собой словами апостола: «Кто разлучит вас от любви Божией. Смерть или теснота, или гонения, или глад, или нагота, или беда, или меч». А вы, братие архипастыри и пастыри, не медля ни одного часа в вашем духовном делании, ныне с пламенной ревностью зовите чад ваших на защиту Церкви Православной, зовите их становиться в ряды духовных борцов, которые силе внешней противопоставят силу своего исповедания. И мы твердо уповаем, что враги Церкви будут посрамлены и расточатся силою Креста Христова, ибо непреложно упования Самого Божественного Крестоносца: Созижду Церковь Мою и врата адова не одолеют Ее».

Тихон, Патриарх Московский и всея России.

19 января 1918 года».

Стали распространяться брошюры доказывающие, что Бога нет. В них все объяснялось очень просто: самозарождением, химическими процессами и колебанием мельчайших частиц. «Человек сознательно разрушает чудную гармонию, дарованную ему Творцом, – подумал я, – и называет ее иллюзией, а взамен создает себе новый мир из колеблющихся волн, бесцветных и беззвучных. Счастливее ли он будет в этом новом мире?»

Из Петрограда приехал делегат деревни Смуравьево и сделал доклад. Я пошел послушать. Он рассказывал, что виден на съезде самого Карла Маркса. На мое замечание, что Карл Маркс давно умер, он посмотрел на меня подозрительно и ответил, что этого быть не может, так как он его видел таким же на портрете, с бородкой, и что он говорит очень дельно. О чем говорил Маркс, он так и не рассказал. Другой крестьянин говорил, что он доволен новыми порядками: «Землицы у нас теперь прибавилось, только пропаганд всяких много развелось».

Газета «Правда» на плохой серо-желтой бумаге печатает длинные списки расстрелянных, а в июле появилось следующее сообщение, потрясшее нас до глубины души:

«В последние дни столице красного Урала, Екатеринбургу, угрожала опасность приближения чехословацких банд. В тоже время был раскрыт заговор контрреволюционеров, имевший целью вырвать из рук советской власти коронованного палача. Ввиду всех этих обстоятельств, Президиум Уральского Областного Совета постановил расстрелять Николая Романова, что было приведено в исполнение 16-го июля.

Жена и сын Николая отправлены в надежное место. Всероссийский ЦИК советов рабочих, крестьянских, красноармейских и казачьих депутатов в лице своего президиума одобряет действия президиума Областного Совета Урала.

Москва 18.7.18.

Председатель ЦИК Яков Свердлов».

В Москве эсеры организовали убийство немецкого посла графа Мирбаха, а через несколько часов после убийства появились живописные группы конных матросов, увешанных ручными гранатами. Это были матросы отряда Попова, прибывшего в Москву и расположившегося отрядом недалеко от Кремля, в особняке Морозова. Матросы имели несколько броневиков. Они перекопали улицу и устроили баррикаду из вывороченных камней и оказавшихся поблизости повозок. Ночью отряд Попова занял главный почтамт и оттуда разослал телеграммы «всем, всем, всем» о том, что большевики свергнуты и образовано эсеровское правительство… Революционно-настроенная красноармейская и рабочая масса была сбита с толку и не знала, на чью сторону встать. Красноармейцы Покровских казарм, оказавшихся в непосредственной близости от центра восстания, выставили караулы для охраны казарм и объявили нейтралитет. Среди них ходил слух, что «братишки пымали Троцкого, им осталось только захватить Ленина». Основанием этому слуху послужил, наверное, арест Дзержинского.

Матросы были уже готовы начать атаку Кремля. В этот момент единственной вооруженной силой, выступившей без колебания на защиту советского правительства, оказался латышский полк, под командой Вацетиса, и батарея старой латышской полевой артиллерии.

Утром следующего дня Вацетис повёл наступление из Кремля на матросов и с помощью своей батареи, выбил отряд Попова из Трехсвятительского переулка. Матросы не обнаружили особого упорства в бою, и, выбитые из своей крепости, бежали из Москвы.

В Кярово назначен комиссар: парень лет 25 из дальней деревни. Он женился на нашей бывшей прислуге и зажил помещиком, заняв лучшие комнаты в доме. Мы ему передали ключи от всех хозяйственных построек и получили 2 десятины земли на всю нашу семью. Землю мы должны были обрабатывать.

Наступила осень. Мы занимаем четыре комнаты в верхнем этаже. По вечерам сидим со свечами, так как нельзя достать керосина. Под окнами завывают совы, да ледяной ветер громко колотит ветви старого дуба.

Церковный сторож Василий пришёл взволнованный и сказал, что он уходит из сторожки и не будет больше сторожить церковь. Объяснить причину он в этот вечер не захотел.

Через несколько дней, успокоившись, он рассказал следующее: «В темную ночь я, как обычно, вышел из моей сторожки с ружьём, чтобы обойти вокруг церкви и убедиться, что все в порядке. Я очень испугался, когда увидел, что дверь в церковь широко открыта. Я спрятался за дерево, взвёл курок ружья и стал ждать. Очень скоро я увидел три фигуры. Они прошли мимо меня совсем близко и направились в церковь. В первой я опознал Вашего прадеда в генеральской форме, второй, сдается, был Ваш дед, а третий – Ваш отец, я его хорошо видел. Как только фигуры вошли в церковь, дверь сама закрылась. Я так испугался, что просидел до утра со светом…»

Было холодно, не было дров, мы пили чай из брусничных листьев. Отец сидел за столом в шубе и рассказывал сон, который он видел в эту ночь: «Между большим дубом и церковью я искал клад. Вдруг лопата зазвенела. Я стал копать глубже и вытащил большой крест. После этого пришли какие-то странные люди: у них на рукавах были белые кресты».

В деревне Смуравьёво были расклеены объявления о всеобщей мобилизации в Красную армию. Старший брат Коля подходил годами. После долгих обсуждений, было решено, что он пойдет в город и узнает, в чем дело. Он вернулся к вечеру очень взволнованный результатом. Как только он пришел в указанное место, его освидетельствовал доктор и признал годным. После этого он очутился перед комиссией, которая стала вносить его в списки. Тогда он сказал: «В объявлении вы призываете рабоче-крестьянское население, а я сын помещика и гвардейский офицер. Подлежу ли я мобилизации?» Члены комиссии удивленно переглянулись и сказали, что, конечно, он не подлежит и может идти».

Рано утром отец с Колей уехали в Гдов и должны были вернуться к обеду. К обеду они не вернулись. Наступил вечер, и нас охватило беспокойство. Не случилось ли чего?

Наконец доносится лай собак на дороге, их заглушает Полкан, наш любимец. Слышен знакомый стук колес. Но лай собак, как обычно бывает при приближении хозяина, на этот раз не сменяется радостным визгом: собаки продолжают ожесточенно лаять. Коляска остановилась у подъезда. Слышен стук сапог по лестнице и, наконец, стук кулака в запертую дверь. Открываю… на меня направлены дула винтовок. – «По распоряжению ЧК мы производим обыск! Оружие есть? Указать немедленно всех находящихся в доме!»

Мать, сестер и Шуру собирают в одну комнату и ставят двух часовых, а я с остальными четырьмя иду по всему дому. Чекисты обыскивают весь дом. От них пахнет спиртом. Они были очень довольны, найдя несколько золотых монет. Сейчас же спрятали их в карман и выдали расписку.

Обыск закончили около 3-х часов ночи. Собрали много обвинительного материала: револьверы, маузер и браунинг брата, австрийский карабин, охотничьи ружья, немецкую каску, по их мнению, доказательство сношения с немцами. Забрали много старых писем и мои записки по химии, в которых они собирались обнаружить тайный шифр.

Узнаем, что отец и Коля арестованы и заключены в Гдовскую тюрьму.

Уже третий месяц как отец и брат в тюрьме. Я каждый день ношу им обед в тюрьму. Чтобы получить разрешение на передачу обеда нужно каждый день ждать по несколько часов в передней ЧК. Помещение очень грязное, не подметается, не проветривается.