Текст книги "Коновницыны в России и в изгнании"

Во главе ЧК стоит революционная тройка, ее прислали из Петрограда, чтобы углублять террор и укреплять революцию.

Председатель ЧК товарищ Образцов – бывший студент. Он похож на Керенского: военный френч, прическа ежиком, бритое лицо в прыщах. Неподвижные оловянные глаза, много говорит, пахнет от него аптекой, очевидно кокаинист.

Его помощник Данилов – это псевдоним, его настоящая фамилия Блохин и он уголовный. У него красное лицо, рыжие волосы и маленькие злые, налитые глаза. Он носит офицерский строевой китель, походные ремни, через плечо, револьвер в кобуре и кортик. На голове белая папаха с красной звездой. От него пахнет самогоном. Последний член тройки Трофимов, рабочий Путиловского завода. На правой руке у него недостает указательного пальца. Под ногтями грязь. Он носит затасканную солдатскую шинель и засаленную от грязи папаху. Он говорит односложно и от него пахнет кислой капустой.

В прихожей вместе с другими красноармейцами сидит мальчик лет 12-ти с карабином в руках. Говорят, он участвует в расстрелах и чекисты его ценят.

На мои вопросы, в каком положении дело отца и брата, они мне ничего не отвечают, и я перестаю задавать бесполезные вопросы.

Отцу 65 лет, он страшно исхудал. С ним постоянно Евангелие, он осознает, что его не оставят живым; иногда вспыхивает надежда… Его удалось перевести в больницу. У дверей палаты сидит караульный с винтовкой. С отцом в комнате лежит белый партизан, раненный в ногу и взятый в плен. Ему уже сообщён приговор – расстрел, когда рана заживет. Рана долго не заживает, он её растравливает.

С братом иногда разговариваю через решётку тюремного окна, если часовой позволяет. Это окно выходит на улицу.

Был вечер, в больнице у дверей, сидя на табуретке, дремал красноармеец.

«Я видел странный сон» – говорит отец, лежа в плохо проветриваемой палате на грязных простынях с папиросой, скрученной из оберточной бумаги. – «Я пришел на станционный буфет во время остановки поезда. Был полумрак. Подхожу к стойке, хочу закусить. Вижу, стоит покойный брат Мануша, а на блюдах лежат человеческие ноги».

Тридцатое января (старого стиля), сильный мороз, но солнце светит ярко. Я отправился, как обычно, около 11 часов в город и был очень удивлен, когда в ЧК мне предложили свидание с отцом. В больнице мне сказали, что сегодня неожиданно отца отправляют обратно в тюрьму.

Последнее свидание продолжалось минут 20 в тюремном дворе. Отца поместили в одиночную камеру, и он знал, что это его последние часы. «Ze dernin Jour d”un condamne», – сказал он, – «звери, что они со стариком делают».

Прощаясь, отец меня благословил в последний раз. Тюремный сторож всё время торопил.

Из тюрьмы я отправился к нашим городским знакомым, они встречались с комиссаром Никитиным. Меня там успокоили, сказав, что этой ночью ничего не будет, так как вышел декрет: все расстрелы должны быть санкционированы в Петрограде.

Успокоенный, я поздно вечером отправился домой. Сильный мороз, снег скрипит под ногами… Ночь… Ярко горят звёзды… Город давно позади… Кругом лес… Ни живой души… Над лесом на небе появился свет… Наверное пожар… Свет становится ярче, появляются лучи, они медленно передвигаются и окрашиваются то в бледно-зеленый, то в малиновый – северное сияние. Я его вижу в первый раз, становится жутко…

Дома рассказываю о случившемся. Мы решаем с матерью рано утром идти в деревню и просить крестьян идти в ЧК, чтобы требовать приостановление смертного приговора над отцом и братом. С крестьянами мы жили хорошо, они от отца, кроме добра, ничего не видели.

Разбитый и усталый я засыпаю… Просыпаюсь от грохота… Катится из спальни отца большой шар. Хотя его и не видно, но по звуку ясно слышу, что это шар. Он катится через все жилые комнаты и в последней, где спит мать, он с треском лопается… Мать, брат и сестра тоже проснулись… Мать громко молится… Два часа ночи… Наступает полная тишина… У всех чувство, что отца в эту минуту не стало.

Рано утром на следующий день, получив у нашего комиссара лошадь мы с матерью отправились в деревню Смуравьёво. Крестьяне нам очень сочувствовали и решили идти всей деревней в город, чтобы требовать, как представители народа, освобождения отца и брата. Лошадь, окружённая крестьянами, двигалась шагом.

Приехав в город, мы с матерью отправляемся к знакомым, а крестьяне идут в ЧК. У знакомых мы узнаем, что отца расстреляли этой ночью в 2 часа… С матерью обморок… Приводим ее в чувство. В тюрьме тюремный сторож передает Евангелие и плед отца. За вознаграждение кладбищенский сторож указывает место, где закопано тело отца… Капли крови на мелких льдинках… Дует холодный ветер, лошадь поджала хвост и опустила голову… Начинает падать снег. Мы стоим на коленях и молимся…

Крестьяне бежали из ЧК, так как им пригрозили чекисты расстрелом за контрреволюцию. Выдать тело отца для похорон тоже отказали.

При свидании с братом узнаю: он заснул и во сне видел, что отец ходит по тюремной стене в дворянском мундире. Проснулся от выстрелов… На следующий день его вызвали на допрос. В кабинете председателя ЧК собралась вся тройка. Они были судьями и палачами. Брату предложили сесть и закурить. «Не хотите ли чаю? Мы Вас пригласили, чтобы сообщить, что этой ночью Ваш отец расстрелян, нас интересует узнать, какое впечатление это произведет на Вас?» Молчание… «Есть ли у Вас какие-нибудь вопросы?» «Да, я три месяца в тюрьме и мне до сих пор не предъявлено никакого обвинения». «Ваше дело уже закончено и Вас на днях расстреляют. Конвойные ведите его в тюрьму. При попытке бегства колите штыками, понятно?» В этом заключался весь допрос.

Медленно ползет время… пустота… Иногда кто-нибудь на рояле играет новую песню Вертинского:

 
Ваши пальцы пахнут ладаном,
А в ресницах спит печаль.
Никого теперь не надо Вам,
Никого теперь не жаль…
 

Петроград

Решили ехать в Петроград и добиваться, пока не поздно, освобождения брата. Пишу прошение и собираю подписи крестьян.

Приезжаю в Петроград рано утром в начале февраля 1919 года. Я одет в кожаную куртку, смазные сапоги, на голове крестьянская меховая шапка, а за плечами мешок. В нем хлеб, сало и картошка. Не видно ни трамваев, ни извощиков. Изредка проносятся на лихачах военные в щегольских кавалерийских шинелях, с красными звездами на фуражках. Окна и двери Гостиного Двора заколочены досками. Магазины не торгуют. На улицах закутанные в тряпье женщины и мужчины, одетые в остатки военной формы, меняют на хлеб кусочки сахара, папиросы и предметы домашнего обихода. Все это разложено на грязной бумаге на тротуаре.

Я разыскиваю знакомых. Двери парадного хода закрыты, нужно идти через черный ход. Из некоторых квартир выносят мебель. Звонки не действуют. Стучу в дверь. Слышу, кто-то тихо подходит к двери, не открывает, видимо боится…

После долгих скитаний по городу, наконец, нахожу в бывших меблированных комнатах кровать, на которой мне позволили переночевать за кусок сала. Отправлюсь в ЧК на Гороховую улицу. У входа часовые с пулеметными лентами через плечо и ручными гранатами на поясе. Вхожу… Небольшая полутемная комната. У одной стены что-то вроде прилавка. Возле него худая женщина в черном. За прилавком кто-то роется в бумагах. Женщина держит в руках пачку папирос и, как я понимаю, просит передать ее заключенному, может быть мужу. Просматривающий длинные списки человек обрадовался, наконец нашел имя, которое, видимо, долго искал – вчера расстрелян.

Спрашиваю, кому могу передать прошение об освобождении брата.

«В комиссариат юстиции на Литейном». Иду на Литейный. Широкая мраморная лестница очень грязна и заплевана. Вхожу в первую большую комнату. Несколько девиц в пальто стучат на пишущих машинках. Красные пальцы окоченели от холода и медленно выстукивают буквы. На полу груда бумаг. Я рассказываю, что привез прошение. Одна из девиц, не дослушав меня до конца, вырывает у меня из рук прошение и кладет его в общую кучу бумаг. – «Могу ли я получить расписку?» – спрашиваю я. – «Никаких расписок мы не выдаем», – отвечает она злобно. Этим дело и кончилось.

Уезжая из Кярова, я получил письмо от крестьянина нашей деревни к его родственнику, Петроградскому рабочему «видному члену партии», как он мне сказал. Он живет на Васильевском острове. Попробую его разыскать. Выхожу на улицу. Стало совсем темно и пусто… Огромный город как будто вымер. Изредка только некоторые фонари освещают улицу тусклым светом. Сильный мороз. Иногда порывы ветра кружат сухой снег… Подхожу к набережной, слышу только свои собственные шаги… жутко и холодно… Вдруг совсем близко раздались беспорядочные выстрелы и затрещал пулемёт. Прижимаюсь к стене и выжидаю. Стрельба прекратилась. Опять полная тишина… Иду дальше… Слышу, сзади шаги догоняют меня… Останавливаюсь. Шагов не слышно… Продолжаю быстро идти… Опять шаги. Быстро оборачиваюсь. Вижу женщину… Испуганным голосом она говорит, что ей нужно идти через мост. Одной очень страшно и она просит ее не оставлять. Идем вместе, она успокоилась, и мне стало веселее. Я довожу её до дома и ищу нужный мне адрес. Наконец нахожу. Вхожу по узкой и крутой лестнице… Стучу. Дверь приоткрывается. Я говорю, что привез письмо, передаю его и говорю от кого… После долгих расспросов, наконец, меня впускают в жарко натопленную комнату. Тут же плита, на которой хозяйка готовит блины. Около нее маленькие дети. Хозяин, типичный фабричный рабочий, читает письмо и, видимо, озадачен: не знает как себя вести со мной, как с врагом народа или как с гостем? Осмотрев мои грязные сапоги, кожаную куртку, крестьянскую шапку, он, после небольшого предисловия о победе большевицкой партии и о будущей счастливой жизни, превратился в доброго русского человека. Угощает блинами, хвастая, что у него много всяких продуктов. Тускло горит керосиновая лампа. Он хочет помочь в моем деле, спрашивает, кто у нас председатель ЧК и пишет ему письмо. Непривычные пальцы с трудом управляют пером. Наконец письмо готово. Он мне его передает. Я ухожу. Добираюсь без приключений до места моей ночевки. Вхожу в ледяную комнату и ложусь одетым в грязную кровать. Через тонкую стенку слышна гармонь, пьяное пение и женские взвизгивания. Просыпаюсь ночью от холода, слышу ту же музыку…

На другой день после тщетных розысков знакомых и подозрительных взглядов, встречавших и провожавших меня, я вечером пришел на вокзал, чтобы ехать домой. Тусклые лампы освещают три длинных очереди. Одна из них выходит на улицу. Узнаю, нужно сперва получить разрешение из ЧК на выезд из города. Его получить трудно. Это разрешение проверяют на вокзале и ставят на нём печать для продажи билета. Это самая длинная очередь. Вторая для продажи билета, а третья для выхода на перрон.

Становлюсь в очередь для выхода на перрон. Два часовых у выхода и полутьма. Внезапно приходит мысль: складываю пополам керенку (20 рублей), в таком виде она размером и цветом похожа на билет. Часовые заняты разговором, они кивают головой, и я выхожу на перрон. Стоя в коридоре переполненного поезда, я добираюсь через Псков домой.

Набег

Для людей, упорно отворачивающихся от Бога, чудес нет, потому что ум их всегда умеет найти доводы в пользе отрицания чуда. Но люди, нуждающиеся в благодатной помощи Божьей, ухватываются за чудо и приходят к вере или укрепляются в ней.

Ф.М. Достоевский «Великий Инквизитор».

Письмо, которое я привез из Петрограда и передал председателю ЧК, видимо имело значение. Брата не расстреляли. Когда я возвращался из Гдова после свидания с братом, меня догнал верхом председатель ЧК Образцов. Он остановил лошадь, вежливо со мной поздоровался и сказал: «Вы, наверное, устали? Садитесь на круп моей лошади, я Вас подвезу». Он продолжал настаивать. Боясь, что мой отказ может повлиять на судьбу брата, я влез на лошадь. «Вы меня, наверное, очень ненавидите?» Я промолчал. Тогда он отстегнул кобуру револьвера, который у него висел сбоку, почти на спине. «Застрелите меня». Я удивился и отказался. «Нет, я вас очень прошу меня застрелить». Я просил его остановить лошадь, чтобы я мог слезть. Как только я слез, он дал шпоры лошади и помчался галопом.

Однажды вечером в Кярово приезжал незнакомый священник из дальнего села Крапивно. Он слышал, что брат в тюрьме и просил ему передать акафист Николаю Чудотворцу. «Пусть Ваш брат его внимательно прочтет и Святой Николай ему поможет». Он пробыл у нас очень недолго, так как торопился домой. Ему еще надо было проехать 20 верст, и ночевать у нас он отказался.

На следующий день я исполнил желание священника и передал брату акафист.

Чувствуется приближение весны: снег тает на солнце, и дни становятся длиннее. Природа подчиняется своим законам. Пробуждается после суровой северной зимы. Как обычно, надеваю через плечо сумку с обедом для брата и иду в город.

Подходя к деревне Смуравьёво, встречаю крестьянина. «Возвращайтесь сейчас же домой! В городе белые, а в деревне красные, они никого не пропускают». Возвращаюсь и рассказываю новости… темнеет… Решаюсь опять идти… На дороге встречаю сына священника. Он служит в советском учреждении и возвращается из города. Рассказывает, как привезли убитого своим братом красноармейца… Белые ушли из города… Брат бежал из тюрьмы. Говорят, что его настигла погоня на озере, и он убит. Как я позднее узнал, все произошло следующим образом: получив от меня акафист, брат его вечером внимательно прочел и вскоре заснул, не прислушиваясь к ночным шагам по коридору и к звукам выволакиваемых из камер для расстрелов. Заключенные называли это – советские ангелы прилетели.

На рассвете брат проснулся от выстрелов около тюрьмы. Когда он влез на окно, то увидел, что часового больше нет у окна, а вблизи стоят солдаты и офицер в погонах. Он разбил окно и стал кричать через решетку. Вскоре послышались шаги в коридоре, зазвенели ключи, открылись двери. Несколько офицеров вошли в камеру. Брат представился полковнику в черной черкеске, как оказалось Булак-Балаховичу, начальнику отряда.

Булак-Балахович (в центре) со своими офицерами.

«Мне нужны офицеры, я получил сообщение, что к городу подходит красный бронированный поезд, возьмите пленных красных и идите с ними к железнодорожному мосту, это в двух верстах от города. С Вами пойдет прапорщик Апарнек, подрывник. Взорвите поезд и пришлите мне донесение».

«Слушаюсь Г-н Полковник. В 8 верстах, в имении Кярово находится моя мать, сестра и два брата. Я беспокоюсь за их судьбу».

«Вам не надо беспокоиться, я сейчас дам распоряжение послать за ними бронированный автомобиль и их привезти».

Успокоившись за нашу судьбу, брат собрал пленных, разбил их по взводам, назначил унтер-офицеров и повел к мосту.

Под мост подложили взрывчатое вещество и стали ждать поезда. Ждать долго не пришлось, из леса показался белый дымок паровоза… Поезд стал вползать на мост… Раздался взрыв… Треск… клубы дыма… Паровоз успел дать задний ход и поезд отошел назад. Началась перестрелка… Появились раненные… Их отправляли в городскую больницу… Во время боя Балаховичу посылались донесения, но никто из посланных не возвращался назад. От Балаховича не было никаких приказаний. Бывшие пленные стали разбегаться. Тогда прапорщик предложил брату пойти в город, чтобы выяснить обстановку. Когда они пришли в город, то там уже не было белых. Кое-где появились красноармейцы. Долго размышлять не приходилось, нужно было спасаться. Без дорог, по глубокому снегу, они пошли к озеру. Винтовки мешали, они их бросили. Наконец, добрались до деревни. Вошли в первую избу и приказали немедленно запрягать лошадь. Старик хозяин стал нехотя запрягать свою клячу в крестьянские сани. Он наложил в них сена и долго искал свои рукавицы.

Наконец, тронулись. Кроме белой пелены снега, кругом ничего не было видно.

Вдруг на горизонте появились какие-то точки. Приближаясь, они стали постепенно увеличиваться. Это погоня – десять всадников. Двое вырываются вперёд и стреляют с лошадей по саням. Пули ложатся по сторонам, оставляя бороздки в снегу. Прапорщик струсил. У него револьвер маузер с тремя патронами. Он спрашивает брата, хорошо ли он стреляет? «Без промаха» – говорит брат, решив живым не сдаваться.

«Сдавайся, белогвардейская сволочь», – кричит красноармеец, целясь из винтовки в брата в 15 шагах. Возница остановил свою лошадь и плачет. Брат соскочил с саней, и держит руку с револьвером за бортом шинели. Он видит направленное на него дуло винтовки и ждет выстрела. Красноармеец почему-то не стреляет. Брат поднимает свой револьвер и стреляет во всадника, целясь ему в грудь. Он падает с лошади… Брат стреляет во второго, но неудачно. Тот, видя, что он один против двух, соскакивает с лошади, нагибаясь, бежит к своим. Лошади всадников подходят к саням и начинают, есть сено. Брат берет винтовку умирающего красноармейца, который его просит: «Не стреляй, товарищ, я такой же мобилизованный, как и ты». Быстро вскочив на лошадей красноармейцев, брат и прапорщик пускают их в галоп. Погоня отстает и вскоре преследующие становятся уже невидимыми. Отъехав ещё несколько вёрст, они решают дать отдых лошадям. Брат осматривает доставшуюся ему винтовку. Открывает затвор. Винтовка пуста, в ней нет патронов. Преследуя беглецов, красноармеец расстрелял всю обойму. Когда он целился в брата, в винтовке не было больше патронов.

Проехав верст 30, они догнали опять Балаховича. Балахович был рад и удивлён их видеть. На город был произведен просто набег. Всего в отряде было 120 человек и 2 пулемета. Проехав озеро по льду на санях ночью, отряд с рассветом ворвался в город, обстрелял из пулеметов ЧК и казарму.

В городе был гарнизон из 700 красных, но все так испугались, что бросились бежать, кто куда мог. Чекисты спрятались на кладбище. Пробыв 2 часа в городе, освободив заключенных из тюрьмы, захватив деньги из казначейства, нагрузив подводы продовольствием и военным снаряжением и оставив заслон из пленных под командой брата, Балахович ушел той же дорогой, пожертвовав братом и прапорщиком, которым все-таки удалось спастись.

Во время перестрелки в Гдове был убит комиссар Никитин. Его убил прапорщик Апарнек и взял у убитого маузер, тот самый, который спас жизнь брату и который оказался револьвером, отобранным у нас при обыске. Брат его узнал по вырезанной букве «К» на рукоятке.

После ухода белых чекисты и комиссары вернулись в город и началась расправа. На улицах расстреливали людей, заподозренных в симпатиях к белым.

Спасение

Прошло два дня после набега белых на Гдов, два дня неизвестности и тревоги. После побега из тюрьмы брата нужно ждать мести красных.

На третий день, во время обеда, открывается дверь и входят красноармейцы. Они нам сообщают, что мы арестованы. Матери советуют собрать наиболее ценные вещи и их сложить в сундуки, которые будут запечатанными находиться в полной сохранности до выяснения нашей судьбы. Мать возилась до вечера, укладывая вещи. Никто её не торопил. Нам разрешили взять с собой по подушке и одеялу. Перед домом ждет крестьянская телега. Мы в нее садимся и, окруженные конными красноармейцами, двигаемся в город шагом.

Горят весенние звезды, дует теплый ветер. Местами на дороге образовались промоины.

На шоссе встречаем заставу красных, спрашивающих у начальника пароль.

Наконец приехали в город и остановились перед зданием ЧК. У входа стояли парные часовые. Спрашивают, кого привезли. Нас помещают в большую уже переполненную комнату. Всю ночь горит яркий свет. Время от времени приводят новых людей. Среди них один священник.

Наступило утро, а с ним начались издевательства: входит кто-нибудь из чекистов, показывает пальцем, спрашивает фамилию и, получив ответ, говорит: «Повезут на озеро и бросят в прорубь». Другой говорит, что всех отправят в Сибирь или расстреляют.

Наступает вечер. Начали вызывать на допрос. Пришла и наша очередь. Идем к следователю. За письменным столом сидит толстый и очень бледный человек в очках в золотой оправе. Я его никогда здесь не видел, наверное приезжий. Спокойным голосом спрашивает у каждого из нас фамилию. Год рождения. Когда эта процедура окончена, он сообщает: «Получена телеграмма из Петрограда – на белый террор отвечают красным, арестовать семьи бежавших к белым». Затем он приказал конвойным: «Ведите их в тюрьму».

Темная ночь… Входим в темный двор, где был убит отец. За нами щелкает замок и засовы ворот. Сторож, позванивая связкой ключей, вводит нас в коридор и передает надзирателю. Грязно и сыро. Тускло горит маленькая керосиновая лампа. Обыскивают, отбирают перочинный нож. Нас разделяют: мать с сёстрами в женскую, а нас с братом в мужскую камеру. За нами щелкает замок. В углу параша издает зловоние. На нарах грязные тощие матрасы. Из дыр вылезает солома. Тут же костыли старика эстонца. Он лежит на нарах, сильно кашляет и тяжело дышит. На нарах лежат ещё двое. Время от времени они почёсываются. Горит керосиновая коптилка. Лежащие потеснились, и мы легли, положив подушки и одеяла. Брату Шуре 14 лет, он ведет себя молодцом. Я ложусь рядом со стариком и быстро засыпаю.

Утро, чуть брезжит серый свет через решётчатое окно под потолком. Выводят умыться в коридор, холодно. Долго задерживаться не позволяют. Приносят в ржавом баке кипяток и дают по куску чёрного хлеба, из которого торчат соломинки. Хлеб на целый день. Кипяток пахнет рыбой. В том же баке приносят в 12 часов рыбную похлёбку. Кругом грязно-серые стены и полутьма. Невольно приходит сравнение: каменный мешок.

В соседней камере священник. До нас иногда доносятся слова Евангелия, которое он громко читает целый день. Дни тянутся монотонно, без всякой надежды на лучшее будущее. Предполагаем, что нас, как заложников, вышлют в Сибирь.

После обеда, обыкновенно прогулки во дворе 15 минут. В 6 часов вечера проверка. Надзиратель со сторожем приносят небольшую лестницу, поднимаются на окно и проверяют исправность решетки. Затем пересчитывают всех в камере. Приносят кипяток в том же баке и запирают до утра. Ни с матерью, ни с сестрами мы не встречаемся. Сидим в тюрьме около месяца.

Однажды меня с Шурой вызвали в тюремную канцелярию, там уже находилась сестра Таня. Нам дали подписать бумагу и отправили под конвоем в коммунистический дом для малолетних. Здесь мы оказались на относительной свободе, среди детей и подростков различного возраста. Это все дети коммунистов. Мы находились под надзором учительницы. Занятий никаких нет, и мы слоняемся без дела. Мы им рассказываем о наших переживаниях.

Через три дня нам сообщают, что мы можем идти домой. Очевидно администрация спохватилась, что мы можем иметь плохое политическое влияние на детей и постаралась от нас избавиться.

Таня осталась у своей подруги Нины в городе, а мы с Шурой пошли пешком в Кярово.

Приходим… двери настежь открыты… Лестница в перьях и пуху… Мебели осталось очень мало… Мы пошли к нашему священнику, отцу Константину Модестову. Он нас оставил у себя жить и рассказал, что на другой день после нашего ареста приходили чекисты с самогонкой. Они резали кур и уток в птичнике. Оставались два дня, ели, пили, веселились. Напившись пьяными, нагрузили на подводы сундуки, которые мать укладывала, и уехали, оставив дверь открытой, и сказали собравшимся крестьянам, что каждый может брать из дома, что ему понравится. Слух о возможности поживиться быстро разнесся по деревням. Крестьяне ближайших деревень приезжали с подводами.

Через месяц выпустили и мать, и мы кое-как опять разместились в Кяровском доме.

Ходят слухи, что белые войска опять на Эстонской границе. Однажды к нам приехал незнакомец на двуколке. Он представился фельдшером, который своими знаниями может заменить врача. Он разъезжает по деревням и усадьбам, оказывает медицинскую помощь и берёт за это, кто что даст, а бедных лечит бесплатно. Мы его пригласили выпить чай. За чаем, он сразу перешел на политические темы. Он сказал, что он противник большевиков и что он часто переезжает Эстонскую границу. Он вынул из сумки карту и начал показывать в каких местах сосредотачиваются белые. Он сказал, что, наверное, знает, что брат Коля жив. Мы можем написать письмо, и он его ему передаст. Мы его поблагодарили, но письмо не написали. Он много рассказывал про свою антибольшевицкую деятельность, намекая, что он состоит в белой разведке. Прощаясь, он обещал скоро нас опять навестить.

Наступил праздник Троицы. В этот день церковь была, как прежде, переполнена молящимися. Во время Богослужения пришёл отряд красноармейцев с пулеметом. Они требовали, чтобы народ ушёл из церкви, и хотели поставить пулемёт на колокольне. Крестьян было много и они их не пустили на колокольню. Красные ушли дальше искать подходящую позицию.

После полудня стала доноситься отдаленная артиллерийская стрельба. Вскоре стали появляться небольшие группы отступающих красных. Они отходили, а некоторые просто бежали, подоткнув за пояс полы шинелей. Все они шли через мост. Отступление продолжалось какой-нибудь час, и вскоре наступила полная тишина. На дороге никого не видно – все попрятались по домам. Мы пошли к священнику – оставаться дома было страшно.

Чтобы рассеяться, сели играть в карты. Игра идёт вяло… Я сижу против окна и вижу, что из леса подъезжают три всадника. Они подъезжают ближе, и я узнаю Колю с двумя солдатами. У них на плечах погоны и на рукавах белые повязки. Мы выбегаем им навстречу с радостным криком. Один солдат остался на дороге наблюдать. «Бегите туда, – показывает Коля, – из этого леса должны подойти наши».

Мы с Шурой берем мать под руки и бежим по пахати к лесу. От волнения и непривычки мать задыхается и не может больше бежать. Она просит ее оставить. В это время мы видим, как к Коле подскакал солдат и, показывая на деревню, как мы поняли, сказал, что нас заметили и из деревни сюда идет отряд красных. Рассуждать долго не приходилось. Коля с солдатами подскакали к нам. Он взял мать к себе на седло, а мы с Шурой влезли на крупы лошадей солдат. Мы скакали галопом. Я крепко держусь за спину солдата. Свистит ветер и слышен равномерный топот копыт… Вижу впереди скачущих брата с матерью. У матери от быстрой езды распустились волосы и развеваются по ветру. Мы скачем по дороге вдоль реки. Справа видна за рекой деревня Турковщина, а впереди имение Любимец.

Та, та, та… вдруг затрещал пулемет из Турковщины. Стреляют в нас и пули ложатся на дороге, поднимая столбики пыли. Мы быстро останавливаемся. Лошади нервничают: кружатся на месте. Из леса двигается цепь белых. Мы ложимся в канаву у дороги, а Коля с солдатами скачут на встречу к белым. Уже пулеметы трещат с обеих сторон. В мою канаву падают ветки, срезанные пулями. Я лежу, прижимаясь к земле. Вдруг из леса вспыхнул сноп пламени и грянул орудийный выстрел. За ним второй и третий. Деревня вспыхивает, как факел. Пулеметная стрельба прекратилась… «Рысью марш», – слышится команда. Белые перешли реку вброд и преследуют убегающих красных. Мы вылезаем из канавы… Мы спасены. Коля знакомит нас с офицерами. Нам запрягают лошадь, и мы едем за двадцать верст к Эстонской границе.

Мы, наконец, вне опасности, у белых. Чувствуем себя в другом мире. У матери во время скачки оборвалась тесемка мешка с драгоценностями, и она все потеряла, но эта потеря по сравнению с полученной свободою кажется незначительной.

Наконец мы выезжаем на Нарвское шоссе. По дороге мы встречаем небольшие отряды белых. У всех на левых рукавах – белый крест. Они двигаются на Гдов. Проехав верст 12, решаем отдохнуть и покормить лошадь. В деревне, где мы остановились, расположена небольшая воинская часть. Все ново и интересно… Возле самой деревни березовая роща… Странно, у деревьев неподвижно стоят люди в одних рубахах, человек 10. Подхожу ближе и вижу, что их ноги не касаются земли. Это повешенные комиссары и коммунисты, с которыми крестьяне сами расправились.