Текст книги "Под властью Люцифера. Историко-биографический роман"

Такого же характера было возникшее после освобождения города свое, «черкассовское движение». Названо оно тоже по фамилии зачинателя. Мы никогда не видели изображения женщины-домохозяйки, посвятившей себя строительству, с этой фамилией? Нет, она не была строителем, как об этом писали тогда в газетах, но, наверное, не была обременена домашними заботами, возможно, поэтому часть своего свободного времени могла посвятить украшению, восстановлению города. У меня было подозрение, что это общественное движение в основе своей было очередным мифом. Как бы то ни было, в нашем городе возникло несколько таких бригад. Они вначале ничего не строили. Они убирали улицы от нагромождения камня, заполняя ими провалы стен, ворот, окон. Возникали бесконечные стены. Зато по улицам стало ходить свободно. К примеру, стена из камня вместо фасадов домов беспрерывно тянулась от рыбоконсервного завода до здания старой тюрьмы, в конце улицы Кирова. Признаться откровенно, идти по этой улице ночью даже в 1947 году было крайне неприятно. Ни одного человека на пути, ни одного огонька, льющегося из окна. Только стены и стены, края которых были чуть повыше моей невысокой фигурки. Я уже не помню, когда исчезли черкассовские бригады. Они ушли в небытие так же незаметно, как и появились. Но след в городе оставили.

Стены складывались без связующих растворов. Были они относительно высоки, труженицы пользовались при их сооружении подмостками. Крепостью стены такие не отличались. Существовала опасность попасть под обрушившуюся стен. Свидетелем такого случая я как-то стал сам. Там, где прежде стоял дом №35 по ул. К. Маркса, стояла высокая стена – все, что осталось от прежнего дома, со стороны ул. Крестьянской его поддерживала стена, поставленная «черкассовками», связи между стенами этими не было.

Шла весна. Выпирала из земли зелень травяной щетиной. Нежно окутывало легким зеленоватым прозрачным туманом округу. И вдруг налетел холодный ветер. Всю ночь выл протяжно в дымовой трубе, через щели пытался пробраться в квартиру. Раннее утро средины марта 1945 года. Ледяной пронизывающий ветер продолжает гулять по городу Керчи, покрыл тонкими морщинками лужицы, сеял мелкой ледяной крупой. В ту часть оконной рамы, где было вставлено настоящее стекло, проникал свет. Сквозь белесую дымку утра медленно продиралось солнышко. Я еще накануне, вечером, собрал в портфель все, необходимое для уроков, и выскочил во двор дома. Завтрака мне не полагалось. Мать рассчитывала на ту булочку с чаем, которую я получу на большом школьном перерыве. Несколько минут я ждал своего двоюродного брата, проживающего в квартире рядом, чтобы вместе идти в школу, мы учились с ним в одном классе. Он, как всегда, задерживался, завтракая. Но вот грохнула дверь, и он выскочил наружу. Мы вышли на улицу и, взявшись за руки, преодолевая сопротивление порывов ветра, двинулись по тротуару своей стороны улицы. До угла Крестьянской и Карла Маркса оставалось несколько шагов, когда вздрогнула земля и раздался грохот обрушившейся стены. Пыль быстро унесло ветром, не коснувшись нас. Женский крик смолк, когда мы подбежали. Груда камней. Среди них видны тела двух мужчин и женщины с ребенком. Они попали под рухнувшую стену. Спасать некого – все они мертвы.

После этого случая высота стен не стала превышать 1,5 метра. «Гром не грянет – мужик не перекрестится!»

Из черкассовских бригад сформировались позднее вполне профессиональные женские строительные бригады. Пока мужчины были на фронте основную рабочую силу составляли женщины. Не уступят они пальму первенства в этом вопросе и после того, как мужики вернутся. Вот только на руководящих должностях удержаться им не удалось. На многих предприятиях, а еще чаще в колхозах начальствовать стали мужчины. Какой выбор оставалось сделать женщине? Не далеко ушли времена, о которых писал Некрасов: «Эх, тяжела ты долюшка женская!»

Развернулись черкассовские бригады вовсю, когда участие в строительстве приняло и государство. Нет, нового почти ничего не строилось, ремонтировалось старое, если его еще возможно было восстановить, из материалов того, что восстановлению уже не подлежало. Первыми объектами стали здания поликлиник, больниц и школ. Да, знала Советская власть, с чего начинать надо! Больничный городок полностью был разрушен, восстановлению не подлежал. Под больницу было определено здание Керченской фельдшерско-акушерской школы. Это здание сейчас находится рядом со зданием городской СЭС, в начале ул. Комарова, жалобно провожая провалами окон прохожих. Так и думается: «Кто и почему тебя, беднягу, довел до такого жалкого состояния?» Спросить не с кого, власти нет, есть враждебная человеку фикция ее.

Уже конец мая, не за горами начало учебного года. За парты должны сесть те, кто три года в руки книги не брал, кто за годы войны основательно забыл, чему его учили. А возможно, были и те, кому следовало все начинать с азбуки. Как разобраться, как отфильтровать знающих от естественного балласта. Какие документы об образовании у каждого из нас есть? Есть они у тех, кто вернулся из эвакуации. Об аттестатах зрелости до войны и не слышно было. У меня лично ничего нет, кроме свидетельства о рождении, да и то, в нем имеются, если внимательно присмотреться, исправления, сделанные моим отцом, чтобы уберечь от отправки в Германию. Табеля об успеваемости нет. Что я могу представить в школу при поступлении? Естественно, я волнуюсь, что и как будет? Волнение мое оказывается напрасным. Ничего от нас не требуется, кроме знаний. Они и будут являться критерием для поступления в школу. Называешь класс, в который хочешь поступить – вот и все! А там все зависит от твоих знаний, от способности ориентироваться в учебном материале и усваивать его. Слабы знания – пересаживают на класс ниже, не выдержал испытания там – еще ниже шажок по лестнице знаний. Некоторым, севшим со мной в седьмой класс, пришлось через неделю оказаться в пятом. Многие бросили школу вообще, устроившись учениками на производство. Вернулась дореволюционная система ученичества. Что поделать, если условий для организации школ профессионального обучения еще не было.

Но прежде чем сесть за парты, нужно было создать условия для учебы. Ударными темпами восстанавливались четыре школы: две в Кировском р-не города, по одной – в Сталинском, Орджоникидзевском.

Нам пока не до нового. Как мечтать о строительстве новых зданий, когда для того, чтобы подготовить площадку для строительства, нужно убрать горы камня, проверить территорию на наличие мин и авиабомб, а самое главное – где взять необходимые материалы: цемент, гипс, краски, стекло, пиломатериалы, всего и не перечислишь! Слава Богу, нашлись умельцы выжигать известь. Пиломатериалами являлись доски, бывшие в употреблении. Вместо стекол – полулитровые и литровые стеклянные банки, сохранившиеся на территории разрушенного рыбоконсервного завода. Торопятся все: лето пройдет быстро, а к зиме следует убрать все под крыши. Торопиться надо и нашей семье. Наконец, ура! – Новый 1945 год мы встречаем под крышей дома своего! И не оказалось в городе беспритульных. Было холодно, было голодно, но не было блуждающих под открытым небом. Работы по восстановлению ни на минуту не прекращались. Новостроек не было, за исключением той, что возводилась саперами 51-й армии, среди которых были прекрасные строители. Создавался монумент Славы на горе Митридат, который теперь стал символом города, видимый, как прежде часовня Стемпковского, со всех точек прибрежной зоны города. Сначала были взрывы – готовилась площадка, потом постепенно стал подниматься вверх и обелиск. Возводилась лестница, соединившая Большую Митридатскую лестницу с подножием памятника. И как-то незаметно исчезла одна из городских достопримечательностей – часовня Стемпковского. Незаметно это совершилось потому, что не поднимались тогда в День Победы горожане для возложения цветов к обелиску. Не было и праздничного гулянья с возлияниями. Не было и вечернего факельного шествия накануне, 8 мая. Что удивительно, чрезвычайных происшествий в этот день, требующих вмешательства милиции, в последствии тоже не происходило.

Более значительных или равных этому строительств не велось. Были надежды, что многострадальная Керчь будет внесена в реестр городов, определенных пятилетним планом развития для восстановления за счет бюджетных средств государства.

Эти надежды породили выставку развития города, представленную в клубе госторговли. Я видел эту выставку, выполненную в картинах. Потрясающе! Сердце готово было от радости выпрыгнуть из груди. На картинах красавцы здания, по великолепию не уступающие дворцам французских королей – Тюильри и Версалю. К водам пролива от этих зданий ведет широченная белоснежная лестница. Куда там бедной Потемкинской лестнице Одессы!

Остались эти планы на бумагах. А Керчь продолжала самостоятельно выкарабкиваться к свету, поскольку в пятилетний план развития она не вошла. Не войдет она и в следующий пятилетний план, и в следующий… И снова пришлось мне присутствовать при создании мифа…

И все-таки попробовали бы нынешние, так называемые «демократические власти» справиться с такими сложнейшими задачами без понуканий и предупреждений сверху! Попробовали бы без субботников (а они прежде не проводились) привести улицы в благопристойное состояние. Мы работали по восстановлению города не из-под палки, а по велению сердца своего! Богатства нам в наследство не дарили, наследство наше – ноги, руки, ум! На Запад не глядели, а творили. Мир – плод работы нашей, дум!

Хлеб ты наш насущный

Мы из крестьян, той части рода человеческого, у которого к хлебу особое отношение. Его воспитывают с детства раннего. Бросить хлеб на землю? Не поднять с земли валяющийся ломоть? Такого позволить себе крестьянин не мог. Хлеб брали, сидя за столом, ровно столько, чтобы он не оставался. Не поели, остатки убирались и, либо их доедали потом, либо сухари сушили. Крошки со стола крестьянского в ладонь сметались – это уже корм птичий был. И это отношение к хлебу я сохранил до старости. У меня душа переворачивается, когда я вижу хлеб брошенный.

 
Мы из крестьян, мы знаем цену хлебу,
Ведь хлеб всему живому – плоть.
Земле молились, дождику и небу,
Чтоб урожай нам даровал Господь!
 

…Боже, как хочется есть! Желудок бунтует, ноющею болью требуя своего. А тут, как назло, за натянутой на колья стальною сеткой, дразня мои глаза и желудок, лежит ломоть черного хлеба с глянцевитой корочкой. В моем сознании рождается вкус его и запах. Невольно во рту собирается слюна. Я судорожно глотаю ее, не отводя взгляда от ломтя хлеба. Меня совершенно не интересует, как хлеб там оказался? Бунтующая мысль требует одного – достать его! Каких только поз я не принимал, чтобы дотянуться до хлеба! Я даже ложился на землю. Тщетно, хоть и небольшое расстояние, но пальцы не дотягиваются. Я беспомощно обвожу глазами площадку перед этой чертовой сеткой в поисках какой-нибудь палки. Метрах в двадцати вижу отломанную от дерева палку с засохшими листьями. Бегу к ней, хватаю. Но поздно. Возвращаясь, я вижу большую черную собаку, обнюхивающую хлеб. Ни крики мои, ни топанье ногами не отгоняют ее от хлеба. Она, покосившись глазом на меня, не торопясь, принимается его жевать. Как я ненавижу это животное, если бы кто-нибудь знал!..

Шла война, нужно было кормить огромную армию. А кто работал на наших полях? Женщины, дети и мужчины, вернувшиеся инвалидами.

 
Что-то в мире изменилось нашем?
В прошлое вернулись, или нет?
На себе, да, на коровах пашем,
Хоть зовут – вершители побед!
 

Хлеба не хватало, приходилось его нормировать. Это и Керчи касалось. Но к тому же в городе не было муки, ее надо было еще доставить.

Советская власть должна была решать вопросы оперативно. Времени для раздумий и колебаний не было. В каждом из трех районов города в приспособленных помещениях стали функционировать пекарни. Хлеб пекли из непросеянной муки, но хорошего качества. Нам выдали хлебные карточки – лист бумаги с квадратиками. В каждом из них стояли цифры: 300; 400; 500, указывающие вес хлеба в граммах. Работающие получали свои карточки на производстве, члены семей – в домоуправлении. Каждый район был прикреплен к своему хлебному магазину. Наш находился в здании, расположенном рядом с нынешней библиотекой им. Белинского. Хлеба завозилось ровно столько, сколько было прикреплено людей к магазину. Все оборудование магазина: небольшие весы с гирями, нож и ножницы для вырезания квадратика из карточки. Квадратик на день. За прилавком стояла пышнотелая тетя. Я с той поры установил одну особенность – все, имеющие дело с хлебом, отнюдь не относятся к истощенным. Руки у нашей продавщицы были белые, полные, с ямочками у локтей. Пальцы коротенькие, напоминающие сосиски. Голос с хрипотцой, но достаточно громкий. Представьте подростка, пришедшего в магазин за хлебом. Умопомрачительный запах свежего хлеба… Кажется, я готов всю жизнь вдыхать его… Чувство голода, оно не исчезало и тогда, когда мы вставали из-за обеденного стола. Настоящей пыткой было нести хлеб. Соблазн преследовал до самой двери квартиры. Без преувеличения могу сейчас сказать, что вполне управился бы в один присест с двухдневной порцией всей нашей семьи. Садимся за стол, мать делит хлеб. Мы жадными глазами следим за каждым ее движениями. Муха пролетит мимо – слышно. Попробуйте-ка 350 граммов тяжелого хлеба разделить на три приема, когда его весь проглотить можно, не моргнув глазом. Хорошо зная, что такое голод, я всегда преклонялся перед мужеством жителей осажденного Ленинграда, их выдержкой. Великим счастьем была сама возможность хорошо поесть. Вспоминаю случай, когда я съел сразу 22 пирожка с горохом, макая их в жареное сало. Вкус невероятный! Но ощущение приятной сытости постепенно сменилось ужасными муками. Живот мой вздулся, как барабан, а боли… И неудивительно – каждый пирожок был весом более 100 граммов! К тому же горох… И никаких лекарств, чтобы облегчить страдания. Бабушка догадалась гонять меня палкой по двору, и все прошло благополучно.

А сколько человеческих трагедий разыгрывалось вокруг хищения или потери хлебных карточек, в тот период времени, когда разразился голод 1946 года. Дети, подростки, еще могли найти пищу, охотясь на птиц, жаря их на примитивных вертелах. Голодно, холодно, но и взрослым удавалось свести концы с концами. Утрата карточек стариком означала медленную голодную смерть. Пропитания добыть нет ни сил, ни проворства. А как выпросить его у тех, кто сам едва влачит жизнь свою в море голода. Случаев суицида немало. И вновь, как и во времена оккупации приходится видеть опухших от голода людей. Появились, хоть и редкие, случаи каннибализма.

В смерть от голода свою лепту внесли чиновники, в том числе и чиновники от медицины. В больницах был по указу сверху создан небольшой резерв питания для тех, кто поступал с ясно выраженными признаками алиментарной дистрофии (истощения от недостатка питания). Чтобы показатели были хорошими, не портили отчетности, лечащим врачам было запрещено местным руководством ставить в заключениях в качестве причины смерти алиментарную дистрофию. А это создавало иллюзию благополучия. Голод был, и вроде его не было. Честь и хвала руководителю, успешно борющегося с социальной эпидемией! Он гоголем ходит по бумажной отчетности, его хвалят за оперативность великую…

На таком «благоприятном» фоне в нашем городе произошла история, претендующая на уникальность. Истинность происшедшего гарантирую своим честным словом, так как был лично знаком с той женщиной, которая была «героиней» происшедшего. Женщина, – назовем ее Голиковой, мать двоих детей, утратила карточки в самом начале месяца. Отдавая все, что удавалось достать из съестного, детям, она отчаянно голодала. Ее в состоянии голодного обморока доставили в больницу. Больше ничего она не помнила. Когда пришла в сознание, то обнаружила себя в помещении городского морга, лежащей обнаженной поверх двух трупов. Секционный стол (стол, на котором производятся вскрытия мертвых тел) был высоким. Женщине стоило немалых сил спуститься с него на пол. Оказавшись лежащей на бетонном полу, она поползла к выходу. Подстегивало ее два чувства. Во-первых, беспокойство за оставленных детей, во-вторых, страх за свою судьбу – она боялась, утратив сознание, быть вскрытой врачом-патологоанатомом. С трудом ей удалось преодолеть пространство, отделяющее помещение секционного зала до входной двери. Дверь оказалась закрытой снаружи на висячий замок. Толкая дверь, она пыталась обратить внимание людей на себя. Стук двери был незначительный, а сил кричать, звать на помощь не хватало. Неподалеку от дверей морга стоял офицер, разговаривающий с женщиной. Неподалеку от них резвилась девочка. Девочка и обратила внимание на постукивание и движение двери морга. Она пыталась мать и ее знакомого обратить тоже внимание на заинтересовавшую ее дверь, но те отмахивались от приставаний ребенка. И все же девочке удалось, потянуть за руку к двери морга свою мать. Тут и взрослые заметили не только движение двери, но и кисть голой руки. Они подняли шум. Прибежали медики. К их приходу потерпевшая вновь потеряла сознание. Очнулась второй раз на кровати приемного покоя больницы. Чтобы женщина не поднимала шума о происшедшем, медики кормили не только ее, но и ее детей. Опасения врачей за свою судьбу были небезосновательны. Во времена Сталина такие действия медиков не нашли бы сочувствия у власть имущих, а судебные приговоры мягкостью не отличались.

Постепенно жизнь налаживалась. Потом появится так называемый «коммерческий хлеб», он будет во много раз дороже обычного, но он будет. И мы будем позволять себе прикупать его. А для этого нужно было выстоять в очереди, где, еще кто-то посильнее, попытается за рукав вытянуть тебя из нее. Придет время, когда хлеба будет вдоволь и любого вида. Будет хлеб прекрасного качества, которому современный хлеб, как выражаются на Руси, в подметки не годится. Тот хлеб содержал много естественного белка, клейковины и в добавках никаких не нуждался. Но, каков бы он ни был, хлеб достоин того, чтобы о нем поминать в молитве, обращенной к Господу Богу нашему: «Хлеб наш насущный дай нам на сей день…»

Кто не работает, тот не ест!

Не следует забывать, что в социалистическом государстве и в военное время продолжал действовать принцип: «Кто не работает, тот не ест!» Кормить город, не производящий ничего, – слишком накладно. Нужно было властям организовывать предприятия. Где, как, за счет чего?

 
Без начала не бывает конца!
Есть конец, значит, есть и начало.
Наши руки и наши сердца,
Вот что город родной возрождало!
 

Рай придумали бездельники. Сидеть бы им с ложкой на самом краешке кисельного берега и хлебать из молочной реки сладкие сливки! Есть, лежа под яблоней, медленно двигая челюстями, райские яблочки. И сплевывать не надо, без косточек яблочки те. Но на земле нет молочных рек и кисельных берегов. И булочки на деревьях не растут! Что делать людям, если нет работы, а есть хочется? Нет работы, значит, – нет денег, чтобы купить хоть что-то, самое необходимое! Бежать за рубеж, как это делают многие сегодня на Украине? Да не было тогда таких возможностей! И советская власть, с какой бы стороны ни рассматривать ее действия, принимала в то время единственно правильные решения. Действовал «коллективный» мозг. Решено было объединить всех кустарей города, которые хотели, и имели возможность, трудиться, но в одиночку, при отсутствии материалов, это сделать было не под силу. Таким объединением стал Керченский горпромкомбинат – слишком громкое название для учреждения, состоящего из швейных, сапожных, вулканизационной, часовых мастерских, нескольких парикмахерских и двух заводов: мыловаренного и механического. Последние два располагались в уцелевших частях дореволюционной мельницы Шаргородского. Значительно позднее механический завод ждали самые удивительные превращения, он последовательно становился труболитейным заводом, заводом электронной аппаратуры «Свитязь». Я упоминаю об этом только для того, чтобы люди, незнакомые с нашим прошлым, представили себе возможности социалистического строя, позволяющие такое сложное перепрофилирование завода проводить с легкостью, сходной с простым перелицовыванием одежды. Сейчас на месте завода находится торговое предприятие по продаже строительных материалов. Последнее превращение означало полную гибель завода, поскольку его цеха были очищены от станков, которые были отправлены в пункты сбора металлолома. А что с людьми, работавшими на этих станках? Выброшены на улицу! С ними произвели те действия, о которых они слышали, когда им, живущим в СССР, расписывали ужасы жизни капиталистического общества!. Но в 1944 году, после освобождения, этот примитивный завод был первым промышленным предприятием города, обеспечивающим возможность приложить свои силы. Пока он использовал простую механическую силу рук человеческих, внутренним видом напоминая большую слесарную мастерскую,; может, только беднее обычной оборудованием. Рабочий материал – заказчика. Ремонтировали швейные и пишущие машинки, велосипеды, металлическую посуду. Единственным механизированным участком механического завода был бронзовый станок для изготовления гвоздей из проволоки любого сечения, работающий на жидком топливе. Мыловаренный завод варил мыло из рыбьего жира, получаемого из хамсы, уловы которой тогда своей величиной потрясали воображение. Через несколько лет этот завод прекратит свое существование..

На ул. Ленина (номер дома сейчас 26), на первом этаже, с очень невысоким потолком, делавшим его похожим на полуподвальное помещение, обосновалось управление горпромкомбинатом.

Комната была большой с недостаточным естественным освещением. А искусственного еще не было, тем более электрического – Керченская ГРЭС была разрушена, и восстановить ее было делом непростым. Я начал работать в этой конторе буквально через несколько недель после освобождения города.

Появился я в храме счетов и расчетов, робко передвигаясь бочком, словно боялся неловким движением что-нибудь смахнуть на пол. Я был самый юный, с лицом гладким и розовым, словно у девушки, и так же часто заливался краской смущения. Юнец среди взрослых. Должность моя – счетовод. Вдумайтесь только в само название должности? Человек счета водит! Только русский язык мог родить такое сочетание слов! А каково состояние моей души? С одной стороны, меня распирала гордость от сознания, что я стал одним из кормильцев семьи, с другой – тоска и зависть, в те мгновения, когда я видел своих сверстников свободно располагающих временем и идущих в жаркую погоду на городской пляж. Когда я переступил порог конторы, то должен был остановиться, чтобы глаза, после ярко освещенной солнцем улицы, успели привыкнуть к полумраку. Стены побелены белой известью. Слева, у боковой стены стоял огромный платяной шкаф, называемый в нашем общежитии «гардеробом», он отгораживал уголок помещения, служивший кабинетом директору комбината. В скромном по размерам уголке – простой стол и два стула, – один для директора, другой для посетителя. Над столом руководителя комбината висел портрет вождя в простой деревянной рамке. Сталин был изображен таким, каким его рисовали в довоенное время. Волосы и усы без следов серебра, ни единой морщинки на гладком лице. На вожде была надета куртка с накладными карманами на груди. Такой тип курток получил в народе название «сталинки». От боковой стенки «гардероба» к стене был натянут шпагат, на нем свисала до пола ситцевая с розовыми цветочками занавеска, отгораживающая директора от посторонних глаз, создающая ему иллюзию замкнутого пространства. Следует твердо заявить, что порог директорского кабинета не обивали посетительские массы. Заходили туда только для того, чтобы завизировать исходящий документ. Директор макал перо ручки в чернила и ставил подпись, состоящую из множества кругов и полукружий, накладывающихся друг на друга, из которых крайне трудно было даже предположить прочтение настоящей директорской фамилии – Елисеев Иван Иванович. Сейфа у директора не было, он доставал из кармана небольшой кожаный кисет, такого же размера и вида, как и иные кисеты для хранения табака, извлекал печать, долго, с особым усердием смачивал тем же, чернильным, пером ее поверхность, затем, подув на нее несколько раз, крякнув, с силой припечатывал к бумаге. Изо рта при этом вырывалось слово: «Наклал!». Само слово, и особенность его произношения вызывали у меня желание расхохотаться. Но, понимая, что этим я могу навлечь неприятности не только на самого себя, но и отца, удерживали меня. Я стискивал зубы и давился слюной до слез. Потом я привык, слово стало обыденным, будничным, привычным. Директор грамотностью не блистал. Я не знаю, каково было его образование, но полагаю, что полным курсом церковно-приходской школы тут и не пахло! Характер Ивана Ивановича был таким же неопределенным, как и его подпись. О таких в народе говорят: «Ни рыба, ни мясо». Правда, в нем, скорее всего, было слишком много от растительного мира. Он так же, как и растения, был малоподвижным, приросшим к сиденью своего стула. Уборщице стоило немалого труда «переставить» директора на иное место, даже временно. Внешность была серой и безликой, не подлежащей детализации – все среднее, все неопределенное! Все соответствовало характеру освещения кабинета.

На остальном пространстве задней части комнаты стояли столы главного инженера Петряева, главного экономиста Владимира Кельзона и начальника по снабжению Макса Кельзона. Может, таким расположением столов давалось понять непосвященным, кто по рангу своему стоит ближе к руководителю? А может, потому, что объем работы этих «столпов» канцелярии был не велик и не требовал большого освещения. Каковым было отчество Кельзонов, я, честно признаюсь, успел забыть. Твердо знаю, что они были двоюродными братьями. И не забыл я, что эти люди хлеб свой добывали, пусть и не сложным, но трудом своим, чего я никак не могу сказать о потомке Владимира Кельзона, сколотившего в нашем городе преступную группу после распада СССР. Не из-за куска же хлеба он на преступления пошел?.. И только жадность, желание властвовать и богатеть, толкала на новые, и новые преступления. Да, он практически контролировал умирающую, но еще действующую промышленность города. Надо бы остановиться? Но не хватало времени, дела преступные не пускали. Наверное, не было возможности для этого? Я не знаю ни одного гангстера, которому бы удалось спокойно отойти от дел преступной группировки! Думаю, что жители города моего не забыли ни деяний, ни отстрела самого Кельзона и его ближайшего окружения в помещении клуба Керченского морского порта. Не забыли, наверное, и тех почестей, которыми сопровождались похороны гангстеров. И место самое почетное им на кладбище отвели, и долго на месте отстрела венок из живых цветов вывешивался. Странно было видеть, что все это происходило при полной поддержке и участии властей города, получивших власть «из рук народа»! Говорят, что яблоко от яблони далеко не падает. Мне кажется, что такая поговорка к данному случаю не подходит. Необходимо учитывать величину яблока, источенность его червями и силой порыва ветра. Такое яблоко может упасть далеко от ствола дерева. Но так, как оно червивое, то из него ничего и не вырастет. Продолжая эту мысль, я предлагаю глянуть на «яблочки», рожденные яркими личностями своей эпохи. Объясните, граждане хорошие, почему Светлана Аллилуева, дочь Сталина перебралась на жительство в Англию? Почему сын Хрущева стал американским гражданином? Их, что, преследовали за деяния отцов? Какой идее они поклонялись? Какую мораль сегодня исповедуют дети украинской элиты общества? Почему и сейчас дети высокопоставленных чиновников независимой Украины заграницей знания приобретают? Ученые Украины не могут насытить любознательность отпрысков «новой украинской знати»? А перемещение за границу больших денежных средств, а также приобретение там огромной по цене недвижимости, совершаются не из чувства ли патриотизма, к которому взывают их родители, всякий раз обращаясь к народу?.. Но, продолжу о прошлом, когда люди совсем иными были, падать «яблочкам.» тогда было некуда, кроме как в дружеские объятия труда за небольшую плату. В России прошлого немало патриотов было, служили ей честные, благородные, высокообразованные, интеллигентные люди, готовые отдать жизнь свою за отчизну, и отдававшие ее. И хотя сталинский репрессивный аппарат косой острой прошелся по ним, но не оскудела русская земля, из недр рабочих и крестьян родился интеллект могучий, позволивший вырваться нам за пределы земли, построить могучее государство. А то, что есть среди нас звери, животные, в образе человеческом, так этого отрицать нельзя. «Звери есть, тем приятнее чувствовать себя человеком, когда вокруг тебя они рыскают» – думаю я.

Мой отец, главный бухгалтер П.И.Котельников и остальные клерки, в числе которых был и я, сидели за столами, ближе к входу, значит, ближе к естественному источнику света, что иерархической пирамиде управления не противоречило. На стене, близ стола главного бухгалтера канцелярскими кнопками был приколот плакат с изображением вождя революции. Ленин стоял в полный рост, в брюках и жилете. Под плакатом на полоске белой бумаги были написаны довольно прилично выполненными буквами слова: «Коммунизм – учет, учет и еще раз – учет!» Мне этот лозунг стал понятен, когда стал обрабатывать рабочие наряды. Я понял, каким образом завышается объем выполненных работ. Понял работу нормировщиков, ставящих рабочих в условия постоянного ускорения производственного процесса, а это в свою очередь затрагивает вопрос выпуска качественных товаров. Попытки обмана, поиска условий обойти законы, заставила меня понять вынужденное содержание государством большого числа счетных работников, увеличивающих цену выпускаемых товаров, ведь их оплата труда тоже входит в цену продукта. Забегая вперед, скажу, пусть и недолгой была моя работа в этой примитивно оборудованной конторе, но она позволит позднее мне успешно изучать политэкономию в институте. Я приобрел в личное пользование «Капитал» К. Маркса и, ни чуточки не жалею, что основательно проштудировал его. И понял я еще и то, что труд для себя – это труд для души, человек работает в этом случае качественно, все у него получается прекрасно. Здесь не требуется чиновник. А раз социализм потребовал большое количество чиновничьих мест, значит, ничего существенного в трудовой деятельности рабочего после революции не изменилось к лучшему. Чтобы человек стал жить хорошо, он должен стать собственником. И это – великая цель будущего! Вот тогда он станет и добрым и честным. А в рабочем коллективе нет равноправия, нет оптимизации отношений, всегда будут рвачи, халтурщики, будут хищения и будут приписки, и многое иное неприятное будет! При Сталине борьба с негативными явлениями на производстве осуществлялась путем ужесточения наказаний. Опоздал на работу более двадцати минут – суд. Допустил брак, или украл – тюрьма. Но не было дифференцировки самой величины преступления. Правда, тогда, только вначале своей трудовой деятельности, не зная трудового кодекса, я считал все действия вождя по наведению порядка правильными, не подлежащими обсуждению. Я рос честным человеком, полагал, что и все остальные должны действовать так же. Работа с взрослыми, в период, когда юный насыщает себя наблюдениями, здорово развила меня. Наблюдая за сотрудниками нашей конторы, я учился познанию психологии людей. Сколько людей, столько и характеров, и каждый, по-своему – интересен! Правда, иногда человек имел естественную защиту, за которой он прятал свою сущность. И пробить такую защиту было так трудно молодому человеку, а правильно говоря, подростку еще! В таком случае человек представлял для меня интерес только внешностью своею. Ну, например, управляющий мыловаренным заводом Зельтцер, человек невысокий, с двумя подбородками и полным отсутствием растительности на лице. Невысокий рост компенсировался выступающим вперед большим животом. Он выглядел дородным, призывающим к повышенному уважению своей особы. Появлялся в правлении редко, только когда к этому вынуждали особые обстоятельства. Лицо его было непроницаемо. Только излишняя порция пота на гладком лбу свидетельствовала об ускорении у него мыслительных процессов. Голос был мягкий, вкрадчивый, с резко звучащей буквой «р». Он был недоступен для меня, мешала огромные напластования жира. Они мешали выразительности работы мимических мышц. А без мимики, зеркала души, как увидеть ее?.. Говорить об отце своем мне трудно. Скажут о необъективности сообщений. И все же скажу несколько слов: это был семьянин, любитель рюмки с хорошей закуской, а в остальном – типичный трудоголик. Из-за него, этой черты его характера, я и покину храм цифири. Он всегда задерживался, дорабатывая за тех и то, что не успели сделать сотрудники. И заставлял меня сидеть с ним, постоянно нарушая трудовое законодательство по охране труда подростков. Скрыться и филонить я не мог. Приходилось только терпеть. Столы работающих тесно примыкали друг к другу. Костяшки счетов, как кастаньеты, сыпали дробь ударов то с одной, то с другой стороны. Арифмометр, видимый показатель технического прогресса, стоял на столе главного бухгалтера; послушно вращаясь, он издавал звуки, похожие на те, что издает глубокий старик, передвигаясь в шлепанцах по обшарпанному полу. Признаюсь откровенно, без элементов физического труда, я к концу рабочего дня чувствовал себя настолько опустошенным, что не появлялось даже желания пойти к морю и окунуть в воды его пропотевшее за день тело. Я не знал, как работали промышленные подразделения комбината, но контора трудилась интенсивно. Полагаю, лепта, внесенная в копилку борьбы с немецкими захватчиками нашей конторой, была «весомой». Судя по нарядам, с которыми я имел дело, дела на комбинате шли успешно. Знакомству с главным инженером Петряевым я был обязан не конторе, а поездке на косу Чушку. Керченский горпромкомбинат имел свое подсобное хозяйство – бригаду рыбаков, дислоцирующуюся на косе «Чушка», на той стороне пролива, чуть юго-западнее нынешней части паромной переправы «Кавказ». Заметьте, что хозяйство наше находилось за пределами современной могучей державы Украина. Потому что Крым был тогда территорией РСФСР, не возникало тогда территориального спора между двумя юридическими персонами, Керченским горпромкомбинатом с одной стороны, и Краснодарским краем – с другой. Просто построил Керченский горпромкомбинат прямо у самого берега пролива два куреня, напоминающие большие шалаши из нарезанного камыша, в них на постелях из того же камыша спали рыбаки, или сидели, лениво поругиваясь и пуская струи вонючей махорки. Но запах курева не мог пересилить запаха вяленой рыбы, глубоко въевшегося и в живое, и в мертвое.