Текст книги "Под властью Люцифера. Историко-биографический роман"

Лиха беда начало

Пробуждение было ранним и, на удивление, дружным, чему способствовало холодное утро. Да, природа еще не сблизила дневную и ночную температуры. В разгар дня столбик термометра легко перепрыгивал через двадцатиградусный рубеж, а под утро столь же легко снижался до 6—7 градусов. Да и постели наши не располагали к тому, чтобы в них понежиться, они были не менее примитивны, чем у наших отдаленных предков. К сожалению, нам не хватало их меховых одежд. И все-таки было у нас перед ними существенное преимущество: нам не нужно было молить богов о ниспослании дичи, и не нужно было искать оружие, чтобы идти на охоту. Оружия кругом было более чем достаточно. Но вот с дичью… Собаки, и те встречались довольно редко, а о кошках и говорить нечего. Их и до войны было не очень много в городе, одна, две на весь большой двор. Бывало, чтобы погонять мышей в квартире, если они завелись, и своей прожорливостью надоели, долго кошку выпрашивали, обещая всяческие блага ее хозяйке. Животные разбежались, птицы разлетелись, людей выгнали. Город, считай, умер. И хоть наши солдаты город освободили, миром пока в нем не пахло. Аисты гнезд себе не вили. Правда, и в довоенные времена, к такому действу они наш город не признавали удобным, облетая стороной и не проявляя внимания к нему. Что делать такой крупной птице на просторах выжженных летним зноем полей? Но другие пичуги, размером поменьше, уже начали сооружать себе гнезда. И воробьи засуетились, чтоб перед перелетными родичами в грязь клювом не ударить. Придет время, и животные найдут человека, когда тот чуть-чуть обустроится. Так уж издревле повелось, где человек, там и живность разная появляется, в том числе и непрошеная, в том числе и неприятная. Насиженное, благоустроенное жилье наше было разрушено – постарались и с той, и с другой стороны. Кто больше нашкодил, как узнать, как измерить? Слава Богу, что сами мы живы остались! «Живы были б кости, а мясо нарастет!» – говорит русская пословица. А нам повезло еще, не полностью, не до основания дом наш разрушен, скелет его полностью сохранился. Минует время, и наполнится квартира наша веселыми голосами! Только и всего нужно, что времечко светлое, да руки дружные, мозолистые. Можно было попытаться вернуться в две крохотные комнатки небольшого домика №12 по 2-му Литвиновскому переулку, откуда нас взяли в немецкий концлагерь. Но домик был не наш, а ведомственный. У него хозяин есть, он в любое время может потребовать возвращения. Он принадлежал Керченской МТС, где отец работал во время оккупации главным бухгалтером. Проживание наше там было делом временным, диктовалось условиями вынужденного выживания (огород, фруктовый сад, возможность держать корову). Теперь, с возвращением наших войск, условия становились стабильно мирными, и делать в том домике было нечего. Нужно было только посетить его и узнать, не сохранилось ли хоть что-то из того, что мы попрятали перед тем, как немецкие автоматчики выгнали нас из дома. Можно было пойти еще по одному пути – выбрать квартирку, лучше сохранившуюся в центре города. Для этого у нас были условия. Мы были полными хозяевами на улице, никого, кроме нас, на ней сейчас не проживало. Но совесть наша не позволяла задействовать древнеримскую пословицу: «Опоздавшим – кости!» Пусть и здорово разрушенное, но – свое. Не хватай чужого, не будет причин для вражды и ссоры. Возвращаясь домой, мы не ждали встречи с духовым оркестром и хлебом с солью. Хотя с хлебом и солью у нас было не густо. Взятые нами на дорогу сухари, как мы их ни экономили, приближались к концу. Все мы были молоды. Самому старшему из нас, моему отцу, было 53 года. У всех прекрасный аппетит. Нужно было срочно позаботиться о пропитании. Хорошо еще, что население города не превышало нескольких сотен. Не было пекарен, не было пунктов питания. Вспомнили, что еще в 1942 году мы с младшим братом околачивались около наших, советских солдатских кухонь. Удавалось тогда приносить немало пшенной разваренной каши. Памятуя прошлое, я направился на поиски съестного. Нет, не было в городе солдатских походных кухонь, да и самих солдат раз-два и обчелся! Я обнаружил съестное на углу Пирогова и Шлагбаумской, чуть поодаль от того места, где сейчас находится магазин «Митридат». Прежде пространство улицы Пирогова между Госпитальной и Шлагбаумской занимало здание городской больницы, на улицу выходили высокие и широкие окна хирургического отделения, с которым я имел повод познакомиться еще в раннем детстве. Здание хирургического корпуса, построенного еще во времена земства, по инициативе великого русского хирурга, чье имя и носила улица, сохранялось неповрежденным долгое время, и не прекращало своей работы. Немцы во время бомбежек пощадили его, как, впрочем, всю эту небольшую улицу, видимо, понимая, что больничный комплекс им в будущем пригодится. Оно действительно пригодилось им во время оккупации. Здесь было прооперировано множество солдат и офицеров дивизии СС горных егерей, на головном уборе которых красовался цветок – эдельвейс. Сейчас это здание было полностью разрушено. Самый угол улиц Пирогова и Шлагбаумской занимало небольшое одноэтажное здание магазина. Без крыши, окон и дверей был и магазин, превращенный немцами в отхожее место. А может, это было сделано итальянцами, поскольку на стене была надпись: «Latrine». Неповрежденным оказалось складское помещение магазина. У него даже сохранились тяжелые металлические двери. Правда, крыши у него совсем не было, так что солнцу ничто не мешало освещать внутренность помещения, одновременно подогревая в нем воздух. Здесь стояло несколько бочек с соленой песчанкой – все, что могли предоставить населению освободители. Я не расспрашивал, кто распорядился раздавать безо всякой оплаты этот дар Азовского моря. Я возвращался к своим, торжественно неся полный кулек (килограмма два) песчанки. Мы сразу не набросились на нее, поскольку обед следовало еще заработать. К умеренности в еде нас приучил еще концлагерь. Мы были жилистыми, все с подтянутыми животами, через которые, как говорят, можно почесать и спину, привыкшие экономно расходовать энергию. А расход ее предстоял великий… Работы непочатый край!

 
Есть место, камень, глина есть,
Есть руки, голова и ноги.
Придется и надежду несть,
Она – одна сейчас для многих!
 

Прежде всего, следовало заложить провалы стен, чтобы через них не бегали животные. В изобилии водились крысы. Ничто не препятствовало их размножению. И они, не обращая на нас ровно никакого внимания, проходили среди бела дня в нескольких метрах. Я прежде никогда не видел такого наглого шествия крыс. Удивляло то, что они двигались гуськом, строго одна за другой. Возглавляла их самая крупная крыса, идущая впереди. Я не удивился бы, если б, повинуясь ее приказу, крысы бросились на нас. Их было много, и они были большие, больше тех кошек, которых я привык видеть. К какому полу принадлежал вожак, то есть, был ли у крыс матриархат, или патриархат, я не знал. Не знали мы и средств борьбы с крысами, кроме мышьяка. Но его у нас не было, да и не из чего было сделать приманку. Крысы выглядели сытыми и довольными. И ходили они на водопой – огромную лужу воды в соседнем дворе. Похоже, что пищей для крыс служили людские трупы, а война в изобилии предоставляла этот «продукт» грызунам. Пройдет еще немало лет, пока мы избавимся от их соседства. Совершенно случайно я натолкнулся на норы, оставленные хорьком. Так странно было узнать, что рядом с нами живет зверек, о биологии которого нам ничего не известно, кроме того, что при опасности он выделяет зловонную жидкость. Позднее, когда матери пришла в голову мысль завести кур, я узнал, каким образом хорьку удается таким манером глушить глупую птицу, чтобы полакомиться ею.

Итак, следовало заняться восстановлением стен. Материала для строительства было в избытке. Камня-ракушечника – горы. Глина тоже имелась в достатке. Лужа служила нам источником воды. Меня отстранили от возведения стен и возложили поиск плотничьих материалов. В моем распоряжении был целый район. Я справлялся отлично, таская половые доски, рамы и двери из разрушенных строений. Попутно удалось собрать приличный набор плотничьих и слесарных инструментов. Вскоре двор наш стал похож на склад стройматериалов, мы доверху набили ими сохранившиеся сараи. Вечером, уставшие до чертиков, уселись за ужин. Ели песчанку, не обращая внимания на ее мелкую и густую чешую, царапавшую глотку. Потом пили много воды. Спать пришлось там же и таким же способом, как и накануне.

Повторюсь, что питьевая вода всегда была проблемой нашего приморского города. Я понимаю древних греков, которые остановили свой взгляд на этом уголке Крыма, увидев впадающую в пенные морские воды реку, названную Пантикапой. Река была в устье настолько широка, что позволяла входить в нее греческим судам. Воды было тогда вдоволь. Но шли времена и Пантикапа, ставшая именоваться Мелек-Чесме, из реки превратилась в ручей, не широкий и не глубокий. Возможно, он и удовлетворял потребности небольшого селения в воде, но когда город стал расти, вода стала дефицитом. Пришлось обратиться к двум древним способам ее получения. Собирать дождевую в цистерны и рыть колодцы. В каждом дворе, за редким исключением, был колодец. В центральной части города колодцы были неглубокими. Порой, опустившись на колени, можно было рукой дотянуться до уровня воды. Вопрос в том, какой воды? Были колодцы с такой жесткой водой, что мыло едва мылилось. Были колодцы, превосходящие соленостью воду Керченского пролива. Колодцы с пресной водой были редкими, они находились на западных окраинах города. Я как-то наткнулся на один из них. Он находился в одном из дворов по 1-му Литвиновскому переулку, получившему позднее имя Патриса Лумумбы. Колодец был очень глубок. Заглянешь в жерло его и видишь далеко-далеко внизу крохотное темное пятно, о которое с едва слышным шлепком падает отпущенное на веревке ведро. Перед войной город насчитывал более ста тысяч жителей. Из речки брать воду было трудно, да и опасно: в нее часто сбрасывали трупы домашних животных. Уже недоставало и колодцев с ручными помпами-насосами для откачивания воды. Необходимо было сооружать городской водопровод, который подавал воду через водоразборные колонки. Их было не так уж и много – одна, две на квартал. О кранах в квартирах мы и понятия не имели. У каждого в тамбуре, перед входом в квартиру, стояла скамья, на ней – два ведра с питьевой водой, которую постоянно пополняли. Постоянно слышалось: «Петя, сходи за водой! У тебя глаза на затылке, что ты не видишь – ведра пусты!»

Керченская вода имела особенность: после нее всякая другая, потребляемая в иных городах и селениях, казалась невкусной, пресной, как бы дождевой. На дне чайников от керченской воды образовывались толстые слои накипи, напоминающие материал, из которого природа создавала сталактиты и камень ракушечник. Возвратясь, мы и такой воды не нашли. Пришлось первое время, как и древним грекам, пользоваться водой из речки. К счастью, она протекала не слишком далеко от дома. И в самой речке ничего биологического, кроме рыбок, не плавало. Потом уже заработали колодцы с помпами. Городские резервуары воды располагались на горе Митридат, в районе той его части, к которой ведет улица Курсантов. Находились они под землей и представляли собой огромные бетонные помещения. Когда я в них проник, они были пусты. Вниз вела металлическая лестница-трап. По ней я спустился на дно одного из них. Я запел, голос, усиленный пустотой, с силой ударился о стены. Казалось, я мог бы заглушить им большой армейский хор. Тогда я понял принцип водопровода. В эти огромные емкости закачивалась вода, вниз она поступала самотеком, учитывая перепад высот. Пройдет немного времени и, как до войны, по водопроводным трубам вода придет во двор дома №33, по ул. Крестьянской. Там будет находиться водоразборная колонка, из которой будет брать воду весь квартал. Почему был выбран этот двор? Наверное, потому, что в нем работали по восстановлению жилья группа пленных немцев. Нет, с ними обращались совсем не так, как они когда-то обращались с нашими солдатами, попавшими к ним в плен. Никто не торопил, не подгонял их криками: «Schnell, Schnell!» Они работали неторопливо, с присущей немцами размеренностью. Возьмут камень-ракушечник, примерят его, потом неторопливо положат строительный раствор, поверх него – камень и несколькими ударами тут же его укрепят. Потом идут за другим камнем. Так же работали они, восстанавливая булыжную мостовую. Два пленных немца несут на носилках песок. Ставят носилки на землю. Берут камни и долго их подгоняют друг к другу, затем засыпают песком. Уложив камни, они с носилками отправляются за булыжниками. Они не создают запаса материала вокруг себя. Работали размеренно, четко, неторопливо. Наступает обед. Все оставляется на тех местах, где застало их время. Поев положенные им Suppe и Roggenbrot (суп и черный хлеб), они не бросаются бежать к рабочим местам, а ждут окончания времени, отпущенного на отдых. Но вот время вышло, без понуканий отправляются к месту, где работа была прервана. Кстати, качество их работы было неважным. Я был свидетелем того, что сделанную ими работу пришлось через два года основательно переделывать. Строили-то немцы не для себя и не за деньги, а для врагов, и не нужен был им хороший результат.

Сегодня приходится иногда слышать, что немецких военнопленных плохо кормили. Отвечу на эти нелепые упреки. Во-первых, с какой стати их должны были кормить хорошо? Во-вторых, дневной рацион пленного был лучше, чем нормы питания советских людей того времени. А сравнивать обращение наше с пленными немцами с тем, как они обращались с нашими военнопленными, вообще нет смысла. Не было среди пленных немцев изможденных и истощенных, подобных тем, кто прошел систему немецких концлагерей…

Ночь прошла несколько беспокойно. Я много раз вставал ночью и обращался к кружке с водой. Мне снилась Сахара, и я умирал в ней от жажды. Похоже, другие тоже переживали подобное. Во всяком случае, сквозь мрак тяжких сновидений я слышал, как часто стучит железная кружка по металлическому дну пустого ведра. Утром мы ужаснулись своего вида. Все до одного за одну ночь стали похожи на азиатов. Глаза, как щелочки, лица круглые. Для полного сходства с китайцами нам не хватало косого разреза глаз. Физиология наших организмов отвыкла от избытка соли и почки не справлялись. В течение дня отеки исчезли, но мы решили быть осторожнее.

Оставив дома женщин охранять имущество, мужчины отправились на Литвинку, посмотреть, что там и как?. Перед отправкой в немецкий концлагерь мы вырыли в земле траншею и положили туда несколько мешков муки, заработанных отцом в МТС. Под стогом сена была вырыта еще яма, в которую было спрятано все ценное, что не могли взять с собою. Были у нас и другие, более мелкие захоронения. Мы шли по улицам города и видели, как быстро прибывает население. Чем дальше мы отходили от центра города, тем больше встречалось людей. Дело в том, что на окраинах дома остались менее поврежденными, и восстанавливать их было значительно легче. Надежда наша найти хоть что-нибудь из спрятанного полностью исчезла, когда мы подошли к небольшому одноэтажному дому, долгое время служившему нам пристанищем. Издали было видно, что домик на Литвинке тоже без крыши. А это значит, что исчезла кукуруза в початках, которой мы засыпали чердак. Коль дом потолка лишился, чего ожидать? Полов, дверей и оконных рам тоже нет. К удивлению, сохранился узел с посудой, которую мы спрятали под полом, отодрав две доски. Он торчал обозреваемый со всех сторон. Неясно, почему его не забрали? Стены стояли невредимые. Значит, пострадал он не от взрыва, а только от рук людей, возможно, вернувшихся домой, как и мы. Обижаться не приходилось: с нами поступили так же, как мы поступили с соседними квартирами. Сами виноваты, следовало сюда придти раньше. Но работать на два фронта мы не могли, а жить на Литвинке после освобождения не собирались. Стога сена не было. Глубокая яма зияла пустотой. Все наши вещи исчезли. Исчезло пианино, исчезла очередная моя библиотека. Зато траншея с мукой не была тронута. Мы откопали мешки. Жалко было смотреть на них. Мешковина сгнила, мука превратилась в грязно-серую, местами черную массу. Мы вздохнули, собираясь уходить. Я взял в руки палку и, просто из отчаяния, ткнул ею в средину одного из мешков. Оттуда посыпалась сухая мука. Оказалось, мука в центре мешков хорошо сохранилась. Ее от гниения удержала плотная корка толщиной в 4—5см. Вопрос питания был решен, у нас оказалось почти два мешка муки. Правда, приготовленные из нее лепешки, имели особый специфический запах, но это уже нас не беспокоило. Тем более что пекли лепешки крайне редко. Из муки готовилась болтушка, называемая почему-то «затиркой»: в муку добавляли понемногу воду и растирали между ладонями и пальцами. Получались комочки в виде малюсеньких клецок. Разнообразить стол можно было, употребляя рыбу. А какую рыбу легче всего поймать, стоя на берегу и забрасывая леску без поплавка, с примитивной приманкой на крючке? Конечно, такой рыбой были бычки! Их ловилось помногу, они были крупные, мясистые и жирные. Ходить на ловлю бычков было недалеко. Берег пролива был свободен от промышленных предприятий. Буквально в 50 метрах от нашего дома стояла табачная фабрика, принадлежавшая до революции греку Месаксуди. Оборудование фабрики в 1941 году наши эвакуировали на восток. Когда немцы вошли в Керчь в мае 1942 года, в здании табачной фабрики оставалась часть оборудования и большой запас табака, спрессованного в табачные тюки. Дальнейшая судьба их неизвестна. Поговаривали работницы этой фабрики, что после освобождении возрождать табачное производство нужно было, начиная с нуля. То ли желания не было, то ли затраты проектировались великие, ясно одно: папирос с маркой «Броненосец Потемкин», выпускаемых Керчью, я больше никогда и нигде не видел. Скромные остатки оборудования вывезли в Феодосию. Появились аналогичные «Броненосцу Потемкину» папиросы, но были они совсем иного вкуса и назвались «Дели». Какое отношение они имели к столице Индии, я не выяснил за долгие годы жизни. Одним словом, табачная фабрика, построенная предприимчивым греком, была выпотрошена. Остался только остов ее. Один угол фабрики был разрушен прямым попаданием крупной авиабомбы. Остальная часть стояла крепко, казалась нетронутой, хотя в крыше ее имелось множество пробоин от бомб и снарядов. Удивляешься тому, какие крепкие здания строили до революции. Только прямое попадание большой бомбы могло разрушить его. Воронка рядом со стеной, а кроме выбитых оконных рам да следов от осколков, иных разрушений нет. То, что Керчь была почти стерта с лица земли, объясняется тем, что более четырех месяцев линия фронта проходила прямо через город. Надеюсь, понятно, что военные действия не ограничивались винтовочной и автоматной перестрелкой. Было и более грозное вооружение. Один из образцов его, целехонький танк Т-34, находился в самом русле речки Мелек-Чесме, перегораживая ее, отчего уровень воды в ней поднимался выше обычного. Я забирался на его броню, не решаясь проникнуть внутрь, и удивлялся, что надоумило танкистов забраться в речку! Все пространство акватории вблизи табачной фабрики было занято поврежденными и ржавыми судами. Здесь же стоял колесный пароход «Чехов», до войны весело преодолевавший водную гладь между Керчью и Таманью. Борта его и особенно тяжелые, мощные, плоские «спицы» густо покрывали колонии мидий. Позднее, когда станет теплее, я буду залезать внутрь колеса, обдирая мидии и складывая их в сумку, привязанную к шее. Работа была непростая, надо было лавировать между перекладинами, спицами, чтобы не порезать тело об острые края мидий. За полчаса удавалось собрать несколько сотен мидий. Этого вполне хватало на всю нашу, уже пополнившуюся остальными членами, семью.

В нескольких метрах от «Чехова» находился «балиндер», так мы называли немецкие самоходные баржи. В трюме его, на метр заполненном водой, плавало около десятка трупов немецких солдат в мундирах. Вода была очень холодной, и трупы долгое время не разлагались, к открытым частям тела их прилипло множество бычков. Я не рассматривал, как они отрывают своими зубами части человеческой плоти, но, когда, возвратясь домой, о виденном я рассказал родным, бабушка моя и тетушка наотрез отказались есть бычки. У остальных членов семейства это сообщение аппетита не испортило.

Среди остовов судов чуть далее других в море стоял коричневый от ржавчины броненосец «Меркурий», фальшборт которого нами, подростками, позже был использован как вышка для прыжков в воду. Скопление большого числа поврежденных судов разного типа и назначения определило судьбу Керченской табачной фабрики. Здание ее было отдано новообразовавшемуся предприятию, названному Керченским судоремонтным заводом. Я считаю, что табачной фабрике еще повезло, чего не скажешь о других предприятиях. Исчез огромный металлургический завод им. Войкова, близнец Мариупольской «Азовстали». Домны его стояли на месте дореволюционного «Брянского завода». Бытовала когда-то песенка, в которой были слова: «Сяду, поеду на Брянский завод…» Это говорилось о дореволюционном Керченском металлургическом заводе. Наверное, значимость его была велика, если он удостоился упоминания в песне! Можно ли было восстановить разрушенный завод? Вопрос этот возникал не раз, и не два. Говорили старые доменщики, что печальная судьба завода – это вина его директора, занимавшегося этим вопросом. Задуй при нем хотя бы одну печь, завод встал бы на ноги. Но легче было порезать домны, чем восстанавливать, вот их и порезали на металлолом. Построенный на его месте нынешний завод им. Войкова относится к предприятиям передельной металлургии, и ни в какое сравнение с довоенным не идет. Канул в небытие Керченский коксохимзавод, как и аглофабрика в районе нынешнего пос. Войкова. А ведь они и составляли гордость довоенной Керчи, называемой в прессе того времени – индустриальным сердцем Крыма. Ведь только эти предприятия обеспечивали работой 20 тысяч человек.

Кроме металлургии, гордостью города была его рыбная промышленность. Теперь ее не стало. Нельзя же считать ею несколько маленьких рыболовецких артелей, не имеющих судов, хотя бы типа парусных фелюг. Все оснащение артелей состояло из сетей, связанных самими рыбаками, нескольких лодок и баркасов, ловящих рыбу тем самым способом, какой описал еще А.С.Пушкин в «Сказке о рыбаке и рыбке»… Правда, приходили они не с тиной, как в сказке, а с самой настоящей рыбой, причем некоторые виды этой рыбы теперь совсем исчезли. Или стали ловиться в ничтожно малом количестве. Я несколько раз наблюдал, когда за рыбой не ходили в море, а довольствовались прибрежным ловом. Присутствие мое исходило из желания поживиться свежей рыбешкой в обмен на папиросы, которые я привозил. Обмен был с моей стороны грабительским, но не отвергался рыбаками: за пачку папирос мне давали ведро свежей барабули или, как ее еще называют, – султанки. Эту небольшую рыбку недаром назвали султанкой. Ее ни по окраске, ни по внешнему виду ни с какой другой рыбой спутать невозможно. Она с тонким слоем подкожного жира, имеющего специфический, только ей присущий запах, хороша во всех видах: и соленая, и сваренная в ухе, и жареная… Один недостаток у рыбки – уж больно она мала. Но, что говорить, мал золотник, да дорог! Ловилась тогда и «селява», рыбка, чуть побольше обычных анчоусов, такой же формы, относящаяся к породе сельдевых. Она в соленом виде не уступала по вкусу другим морским деликатесам. Эта рыбешка почему-то исчезла в средине 70-х годов прошлого столетия. Керченский рыбный рынок был настолько богат разнообразием деликатесов, что керчане, заходившие на него, напоминали разборчивую невесту. Сегодня люди в восхищении от «саргана». К нему прежде относились довольно скептически, а я даже слышал в Ростове-на-Дону слова, обращенные ко мне: «Мальчик, выбрось этих змей из хамсы»». И как я ни пытался объяснить, что сарган – это рыба, переубедить мне никого не удалось.

Тем временем работы по ремонту жилья быстро продвигались. Мне шел пятнадцатый год, я был подвижен, на мою долю выпал ремонт кровли. Оказалось, что этот процесс не так трудно было освоить. Я собирал, где мог, уцелевшую черепицу, называемую у нас «татаркой». Под черепицу укладывался слой сухих морских водорослей, которые на любой кровле было в избытке. За два дня работа мною была выполнена. Проверить качество работы должен был дождь. Дожди в апреле и мае были для нас редкостью. Пока день испытания природой не был определен, можно быть спокойным. Как правило, они приходили, когда острой нужды в них не было. Правда, дожди, пришедшие к концу июня, показали хорошее качество моей работы. Заканчивали свою часть работы и старшие. Дефектов оставалось еще много, но с этим уже можно было мириться. Подумаешь, на потолке во многих местах торчала дранка! Главное – дыры, пусть и грубо, были заделаны. Были отремонтированы плиты, так что можно уже было готовить пищу. Прежде приходилось пищу готовить на таганке, во дворе, подкладывая под него щепу и мелко нарубленные дрова. Пища слегка попахивала дымком. Как ни странно, даже в преклонном возрасте я сохранил в памяти и запах, и вкус той пищи. Она казалась мне восхитительной. Когда ешь из одного котла, надо учиться есть быстро. Медленно жующему могло ничего не достаться. Привычку быстро есть я сохранил и до сегодняшнего дня. А она – одно из условий хорошего аппетита, раздражая слизистую желудка.

Из строительных материалов самым дефицитным оказалось оконное стекло. Что поделать, материал хрупкий, бьющийся. Ему ли выдержать огромной разрушительной силы взрывную волну? Попытки защищать стекла окон наклейкой полосок бумаги и ткани успеха не имели. Мы привыкли жить в тускло освещенных помещениях, поскольку вместо стекол использовалась фанера. Но теперь, когда театр военных действий отодвинулся далеко от нас, и существовала полная уверенность, что немцам – каюк, хотелось света. Мы использовали все крупные и средние кусочки стекол, но их было слишком недостаточно. Стало много понятнее жизнь предков наших, использовавших вместо стекол бычьи пузыри. Отец принес откуда-то прозрачную пленку. Воров не было, воровать нечего, мы за сохранность нашего скудного имущества не переживали. Тем паче уже привыкли к потерям, как к неизбежному злу. Воровство и бандитизм нас ждали впереди. Уголовным элементам в разрушенном городе делать было нечего. Да и суд ожидал вора быстрый и суровый.

Время шло, и город заполнялся людьми. Стали возвращаться не только те, кто был изгнан из него немцами, но и эвакуированные в первый год войны, до оккупации города. И всем нужно было жилье. Не было у нас своих Растрелли и Баженова, не было у нас органов, отводящих участки под строительство жилья, не было и строительных организаций. Не было строительной техники. Не возвышались над развалинами строительные краны. Мы в то время и понятия о них не имели. Покажи их мне тогда, я бы подумал, что передо мной движущиеся машины марсиан из «Войны миров» Герберта Уэллса. Самое высокое здание нашего города насчитывало пять этажей, стояло оно напротив довоенного городского пляжа. Стоит оно там и сейчас, только тогда, сразу после войны, проемы окон пустотой зияли, а в запущенных комнатах ветер гулял. Строились тогда, где хотели, как хотели и как могли. Кто был более сведущ в этом деле, у того что-то путное получалось. А нет, получалось нечто, похожее на избушку без курьих ножек. Многие никакого представления ни о фундаменте, ни об изоляции его от поднимающих вверх вод не имели. Получалось сооружение, мало чем отличающееся от сарая. Потом опомнятся советские чиновники, увидев, что масса людей понастроила без ведома их невесть что. Подсчитают, сколько квадратных метров площади приходится на одного жильца, потребуют лишнее убрать, времянки разобрать. Все это станет тормозом для индивидуального строительства. И попали те, кто в 1944 году, вернувшись в город, построил халупы вместо добротного жилья, в скверное положение. Условия изменились, появились возможности улучшить свое жилье. Ан нет, перестраивать не разрешают и нового жилья не дают. Говорили упавшим духом в утешение: «Подождите, начнем строить новое жилье, ваше снесут! Взамен его получите прекрасную квартиру. И долго, более двадцати лет, пришлось ждать жителям Ново-Карантинной слободки, той, которая находилась на месте выросшего жилого массива за Молодежным парком, между центром города и поселком Войкова. За такой срок кто-то успел повзрослеть и уехать, кто-то в мир иной отправиться, а кто-то в такой временной отрезок жизни придти, когда уже мало что в ней интересует. Часть халуп, что ближе к морю стояли, так и остались стоять, как напоминание о том славном времени. В них продолжают свой век доживать те, у кого сил для строительства не стало, а денежных средств – кот наплакал. Не успели они переселиться в керченские девятиэтажные высотки, так как на смену Советской власти пришли соловьи-разбойники, сладкоголосые, трубозвучные, втягивающие в себя все, что вокруг находится, да и далее того – тоже!

Вернемся к тому времени, которое стало сегодня «серединой прошлого века». Кроме индивидуальных кустарей-строителей, невесть откуда, но явно не по щучьему велению в городе нашем появились так называемые «Черкассовские бригады». У нас всегда были люди, называемые маяками, на которых следовало равняться всем остальным. Был до войны Алексей Стаханов, фамилия которого стала синонимом перевыполнения установленных производственных норм. У меня нет никакого желания описывать страдания зачинателя движения. Работать теперь, после показанного им трудового рекорда он уже не мог, Он должен был встречаться с рабочими коллективами страны, и говорить, и поучать, и говорить! Когда трудиться? Да, едва ли можно одному перекрыть более десяти норм выработки без обслуживания десятком помощников? Мне кажется, что из Алексея Стаханова хорошего популяризатора, проповедника социалистического соревнования получиться и не могло! Я тогда не занимался анализом видимых простым глазом, вроде бы и таких простых, понятных явлений, и все же?.. Я не мог понять, как рабочий класс, ограбленный в смысле знаний и света, может быть интеллектуальным двигателем прогресса? Почему не ученые, почему не интеллигенция? Они, что, носители разрушительного начала, регресса? Как может рабочий стать интеллектуальным двигателем для своего инженера? В том, что это не так, я убедился, когда сам стал на место рабочего. Меня лично, и мне подобное окружение, мало интересовало общественное значение самой работы. Интересовал только размер заработка. В нас, работающих руками, и ценили только руки. Моля голова, мой интеллект был руководству «до лампочки». Он мешал руководству, от него отмахивались, как от назойливой мухи. Отсюда, вывод можно сделать один: руководителей интересует только шкала экономических показателей. Отсюда и сама пропаганда передовиков производства. Отсюда и стахановцы, ударники, маяки…