Текст книги "Под властью Люцифера. Историко-биографический роман"

Решила как-то руководящая элита нашего могучего комбината послать экспедицию, состоящую из главного инженера Петряева и меня, безусого мальчишки, посмотреть, чем там наши рыбаки занимаются? Плана вылова рыбы для них не было, ассортимент рыбы не мог поддаваться учету. Выбор, павший на нас, наверное, объяснялся тем, что без наших персон комбинат явно не должен был рухнуть. Руководил экспедицией, понятно, Петряев, человек большей частью молчаливый, поджарый, светловолосый, с вечно скорбным выражением лица. Одет он был в черное пальто из грубого драпа с черным каракулевым воротником, заметно тронутым молью, и темно-серый шевиотовый костюм, брюки которого были заправлены в высокие сапоги. На мне было полупальто с меховой подкладкой, неизвестного зверя, шапка с суконным верхом, рубашка и отцовские полуботинки, из которых, чтобы я на ходу не выпрыгивал, в носки натолкали немало скомканной бумаги. При моем невысоком тогда росте, эта обувь делала мою фигуру несколько комичной. Такую обувь, как я выяснил потом, носили клоуны, расхаживая по манежу. Вначале мне было стыдно надевать такого огромного размера обувь, но потом я привык, заметив, что никто не смеется, хотя и завистливых взглядов тоже не замечалось. Часов в 10 утра мы отплыли на стареньком, повидавшем виды катере. Откуда он взялся? Кому принадлежал? Как и с кем договаривался о нашей поездке Петряев мне не известно. Вспоминаю, день был великолепным, только где-то далеко на западе виделись облачка, от чего цвет неба делился на большую синюю и меньшую бледно-голубую полосы. Море было тихим. У берега вода была без единой рябинки, отливала зеленоватым цветом. На палубе катера собралась приличная толпа, в основном мужчины. Были, и две, среднего возраста женщины, ни по одежде, ни по цвету лица они не отличались от остальных. Слава Богу, что не было на катере детей! Я удивлялся тому, что у такого старенького катера мотор работал четко, без перебоев. Шли ровно, не переваливаясь с боку на бое, по обе стороны от форштевня расходились две невысокие волны, позади стелился широкий пенный след. Мы быстро приближались к месту назначения. Подойти вплотную к берегу катер не мог: не было причала, да, наверное, и глубины этого не позволяли. Для встречи нас от берега отошла большая лодка с двумя гребцами. Когда она подошла к катеру, оказалось, что от фальшборта катера до лодки было приличное по высоте расстояние. С катера в лодку пассажирам помогали спуститься по веревочному трапу. Разгрузка шла медленно. Людей было слишком много, чтобы лодка могла их всех вместить. Но, оказывается, находились и такие, что думали несколько иначе. Лодка все более и более погружалась в воду. Что-то подсказало мне дальнейший ход событий. Я разделся до трусов, хотя воздух не был жарким. По привычке, приобретенной с довоенного времени, чтобы не замочить одежду, я ее связал в узел и ремнем от брюк плотно привязал к голове. Повесив на шею за шнурки полуботинки, я одним из последних опустился в лодку. На меня смотрели с удивлением, но ничего не говорили, наверное, думали про себя: «Что с него, малого, неразумного возьмешь?» А я думал в свою очередь о том, что старый делает глупостей меньше только потому, что у него нет возможностей молодого. А осторожность, находясь в переполненной людьми лодке, не излишня, как и вообще всякая разумная осторожность. Похоже, один Петряев отнесся ко мне как к взрослому и сказал: «Зачем это ты?» Я на полном серьезе ответил: «Купаться придется!» Не нужно было быть пророком, чтобы не заметить, что края борта лодки находились от воды всего в нескольких сантиметрах, она была не просто перегружена, а чересчур! К удивлению, она держалась пока ровно, не раскачиваясь. До берега оставалось не более двадцати метров, когда откуда-то к правому борту стала приближаться волна. Была она совсем небольшая, и ничего не произошло бы, не хлюпни она через борт внутрь лодки. И плеснулось-то воды совсем мало, но кто-то двинулся от нее в сторону, а возможно, это сделали несколько человек разом, только лодка стала раскачиваться и заглатывать воду. Она не перевернулась, она просто ушла из-под ног на глубину. Все люди оказались в воде. Плохо плавающих было немного, их подобрали две лодки рыбаков спущенные тут же на воду с берега. Остальные сами добирались до берега, выходя из воды, как в сказке о «Царе Салтане», где из вод морских выходят дядька Черномор и тридцать три богатыря. Вода была слишком холодной, тело мое сжалось, как перед броском. Но делать было нечего, я поплыл брасом к берегу. Добравшись до берега, я не стесняясь, повернувшись спиной к людям, стянул мокрые трусы, и стал натягивать сухую одежду. Мне под сухой одеждой, после холодного плаванья, стало вскоре не только тепло, но и жарко. На Петряева было жалко смотреть. С него струями стекала вода. Он походил на мокрую курицу, как-то осунулся, став еще меньше ростом. Его быстро переодели в сухую одежду, которую презентовали рыбаки, а мокрую выкрутили и повесили сушиться. Стало ясно, что без ночевки нам не обойтись. Вскоре мы стали есть наваристую уху, вкусней которой мне прежде есть не доводилось. Рыба таяла во рту, настолько она была нежной. Потом я своими молодыми зубами терзал кусок балыка из осетрины. Мой главный инженер пил с рыбаками водку. Мне тоже предложили стопку, я от нее отказался. Водку я уже пробовал до этого, но она мне не понравилась. Желудок мой не воспринимал ее.

Если бы мне предложили стакан хорошего десертного вина, я бы тогда не отказался. Но у гостеприимных рыбаков были только водка, да еще бутыль самогона. Я, насытившись хлебом и рыбой, выбрался из куреня наружу. После тяжелого отвратительного запаха так было приятно дышать чистым морским воздухом с легким запахом брома и йода. От нечего делать я побрел вдоль берега. Ширина свободной от растительности береговой полосы песка была примерно метров пятнадцать, на ней местами встречались углубления, заполненные морской прозрачной водой. Может, она заполняла их во время штормов, кто знает? Рыбы в них не было, а вот крабы, и довольно крупные, величиной с ладонь, водились во множестве. Было интересно смотреть, как быстро бочком двигается это ракообразное, потревоженное палкою. Интересно было наблюдать, как он зарывается в песок, оставляя снаружи глаза, да клешни, похожие на седые, отмершие водоросли. У края зеленых трав и кустарника можно было видеть большие комки сухих коричневого цвета водорослей. А там, вдали виднелись серые неподвижно усевшиеся на прибрежный песок ряды крупных морских чаек. Я вернулся к куреню, и пошел теперь в другую сторону. Здесь сушились рыбацкие сети, натянутые на весла и колья. Чуть в стороне вялилась рыба. Преимущественно здесь была тарань, но виднелись и куски осетрины, судаки, селявка, и даже невесть откуда взявшийся отливающий желтизной, почти прозрачный от жира – рыбец. Моя прогулка длилась долго, после съеденной рыбы начала мучить жажда. Я вернулся к куреню и прямо из ведра долго пил пресную воду, показавшуюся мне дождевой по сравнению с чуть жесткой солоноватой керченской водой. Потом я ужинал. Взяв кусок хлеба и вяленой рыбы, я выбрался наружу и долго наслаждался вкусом и запахом еды. Свидетелем моего пиршества была вечерняя розово-красная заря. Ночи на юге приходят быстро. Вот, кажется, солнце еще над горизонтом, а через полчаса уже наваливается полная темнота. Я, по непродолжительном размышлении, пришел к выводу о ночлеге на свежем воздухе, с чем и поделился со своим старшим товарищем. Петряев был уже в состоянии приличного подпития, поэтому не прореагировал на мое предложение. Итак, мы разделились, он остался ночевать в курене, а я – на свежем воздухе. Я натаскал сухих водорослей, соорудил из них ложе и улегся, натянув воротник пальто до ушей. Уснул я сразу, проснулся рано, только начинало светать. Разбудил меня собачий холод. Забираться в курень, откуда раздавался могучий храп и исходил дурной запах, мне не хотелось. Чтобы согреться, я стал бегать. Мой топот никому не помешал – реакции не было. Согрелся я довольно быстро. Но, по прошествии времени, вновь подступал холод, и приходилось бег повторять. Что делать, вода в море еще недостаточно прогрелась, и по утрам было прохладно, если не сказать холодно. Но вот выглянуло солнце, его живительные лучи быстро привели меня в прекрасное настроение. Как ни много пили рыбаки, но с восходом солнца все они были на ногах. Иное дело гость. Из куреня выбрался заспанный, помятый, с еще более жалким выражением лица Петряев. Мы с ним впервые видели, как идет лов рыбы. Лодка с сетью отплывала от берега, сея сеть, опуская ее в воду. Затем, обметав ею довольно большой участок водной поверхности, стоя на берегу и напрягая силы, рыбаки стали тянуть ее к берегу под ритмичные звуки: «Ну, раз! Еще – раз!»… Постепенно сводились к условленному центру концы так называемой волокуши. В мотне невода, вытащенного на берег, билось и трепетало, отливая серебром, множество крупной рыбы. В Керчь мы возвращались с рыбой, а главный инженер еще и с добрым числом крупных породистых насекомых в голове. Борьба с ними по прибытии домой продолжалась долго и закончилась полной победой Петряева, но для достижения ее бедняге пришлось распрощаться с довольно пышной, хоть и блеклого вида, шевелюрой. Голова, лишенная ее, казалась теперь маленькой и жалкой, зато какими-то лишними деталями стали казаться его большие уши. Из-за этого временного изменения внешности нашего главного инженера его стали называть мартышкой. Кличка эта произносилась громко обыденным тоном, в ней не чувствовалось ни нотки оскорбления. Глядя на него, я полагал, какую должен был испытывать радость первый человек, осознавший, что он – не обезьяна!

Впрочем, положа руку на сердце, следует сказать, что за время работы с Петряевым, я ни разу не слышал, чтобы он когда-нибудь обижался, кого-нибудь распекал, как это делали многие другие. Он был безвредным и для людей, и для производства. О последнем качестве, пожалуй, трудно было судить, так как проверить знания и умения Петряева было не на чем. Производство было многопрофильным и до невероятности кустарным. Ну, скажем, как главный инженер мог проверить работу часового мастера, более того, помочь такому виртуозу, каким был Абрам Мурашковский? Этот человек из обычного часового хлама создавал прехорошенькие часики. Почему я говорю часики? Да потому, что этот кудесник имел особенное пристрастие к крохотным женским часикам, умещающимся на печатке дамского перстня.

Оставим Петряева и обратим толику внимания своего остальным важным персонам нашего управления. Уступая значительно в росте моему отцу, рост которого был 196 см., самым высоким казался наш главный экономист Кельзон Владимир, наверное, потому, что был невероятно тощим, с резко выпирающим вперед острым кадыком и потянутой в качестве противовеса назад шеей. Лицо этого человека было узким, все черты резкими, поскольку мышц не было видно. Тонкая, как пергамент, и такого же цвета кожа обтягивала кости лица. Нос с горбинкой клювом нависал над узкой щелью рта. Речь быстрая, внятная, но с акцентом, свойственным семитам, лилась изо рта тогда, когда губы, казалось, не раздвигались. Глаза глубоко располагались в глазницах, зато взгляд карих глаз был острым и внимательным. Он буквально впивался взглядом в глаза собеседника, словно гипнотизируя его. И было трудно выдерживать этот замерший в неподвижности взгляд. В чем заключалась роль главного экономиста, я не знал тогда, не знаю и сегодня. Что нужно было экономить и как? Почему он назывался главным, я тоже не знаю, поскольку других экономистов по штатному расписанию нам не полагалось. Владимир всегда казался каким-то озабоченным. Маска озабоченности, раз прилипнув к нему, более его не покидала. Жена его худенькая, сутулящаяся черноволосая женщина с густой сединой в волосах, имела такое же выражение лица, что и у мужа. Может, это качество и послужило основанием для образования этой супружеской пары? Она, заботясь о здоровье мужа, всегда приносила ему обед на работу. Странно то, что жил он неподалеку, на соседней улице, которую мы, по привычке, называли Греческой, и сходить домой на обед было минутным делом. Супруга Кельзона считала себя замечательной хозяйкой, знатоком еврейской кухни.. Будучи хлебосольной, она пыталась нередко одарить своей стряпней плохо знающего ее таланты человека. Я помню, как здорово влип однажды, испробовав ее коронного блюда – прямой коровьей кишки, начиненной серой тянущейся массой, напоминающей плохо пропеченное тесто. Я отношусь к той категории человеческих существ, которые способны питаться тем, что исключают из своего рациона другие двуногие. Поэтому я храбро вонзил свои молодые зубы в плохо прожаренную кишку. Что делать дальше, я не знал. Жевать эту стряпню было невозможно, а конструктор этого кулинарного шедевра буквально впился в меня глазами, очевидно, ожидая похвалы. Оставалось использовать возможность моей глотки, позволявшей заглатывать свободно крупные куски, не пережевывая. Я глотал куски теста, покрытые плохо прожаренной кишечной стенкой, стараясь делать вид, что это доставляет мне величайшее в мире наслаждение. На предложение отведать еще кусочек, я категорически отказался, заявив, что такой вкусной и питательной пищи я еще не ел. У Кельзонши глаза сияли от счастья. По-видимому, только я и удостоил похвалы эту национальную еврейскую стряпню. Двоюродный брат Владимира, Макс Кельзон, работавший начальником снабжения, будучи женатым на враче-терапевте Червинской, медицину в грош не ставил. Главным лекарством на свете он считал водку. Пил неумеренно много, никогда не теряя головы и женолюбия. Да, женщин он и любил, и ценил, хотя дамским угодником не был. Здоровье так и перло у него из всех щелей сверхупитанного тела. Я никогда не видел его унывающим, как и редко можно было видеть его абсолютно трезвым. Вся еврейская община того времени, имеющая близкие и отдаленные родственные связи в городе, говорила о Максе Кельзоне:

«В кого он такой удался? Все люди как люди, а он – «пяница!»

Что сказать об остальных представителях нашей конторы? Они представляли женскую половину человечества, непознаваемую по определению, даже продвинутыми особями мужского пола.

Бухгалтер расчетного отдела, по фамилии Коба, была бесформенной, некрасивой женщиной, Я не знаю ее хозяйственных навыков, может они были и великолепными, но женщин я оценивал только по внешним физическим данным. Желание мое обладать красивой стройной женщиной уже появилось, но объявить о нем открыто, я еще не смел. Эта женщина ни по возрасту, ни по формам мне не нравилась. Ближе других ко мне по возрасту находилась Курилкина. Она была старше меня на три года. Я был невысокого роста, она была еще чуточку ниже меня. Блондинка с плохо уложенными волосами, с полным отсутствием макияжа, она выглядела серенькой, невзрачной, неаппетитной.

Если характеристики тех, с кем мне пришлось столкнуться в первые робкие шаги трудовой жизни, кому-то покажутся необъективными, то он ошибается. Я описал их такими, какими они были, беспристрастно. Я еще не был знаком с объемом подлости и хамства. Для меня основным мерилом важности человека тогда были внешний вид его и эрудиция. А так, без этих особенностей, это были для меня обычные люди, с неба звезд не снимавшие, не нажившие личных капиталов. Они не посещали ресторанов, так как самих ресторанов не было. О роскоши они и представления не имели. Я ни чуточки не жалею, что жизнь свела меня с ними… Работая с ними, я не успел деформировать душу свою. А самое главное я не приобрел того, что называется презрением. Презрение, чувство испытываемое нищим к богатому, а богатых как раз вокруг меня и не было.

Вскоре я расстался со всеми этими людьми. Причиной послужил мой страх перед будущим, когда я представлял себя в окружении гроссбухов, раздутой до невероятности и, по существу, не нужной никому цифири. Мне просто хотелось учиться. Брешь, пробитая в моей учебе войной, сама по себе не могла затянуться. Если ничего не знаешь, значит, есть о чем и задуматься! А о том, что у меня с образованием дела плохи, я отлично знал. Можно было состояние моих знаний определить и такой формулой: «Никто не знает столько, сколько не знаю я!» Я стал интенсивно готовиться к учебе в школе.

Мы трудились, а война шла. Фронт все дальше уходил на Запад. И движение все более ускорялось. Все чаще и чаще возникали разговоры о втором фронте. Когда наши войска отступали, а к нам стремительно катились немецкие танки, мы ничего не слышали о союзниках. Вот союзников Германии мы видели своими глазами… О существовании наших союзников мы могли догадаться, когда нас подвозили на «Студебеккере». У нас таких машин не было. И я понимал, что это машина американского производства. Да и в 1943 году в небе над Керчью появились истребители совсем иной конструкции, чем те, к которым мы привыкли. Теперь, проживая в освобожденной Керчи, мы знали, что на стороне Советского Союза выступают извечные враги его – Англия и Соединенные Штаты Америки.

Друзья наши и союзники

И в наше время приходится часто слышать слова о личной дружбе между главами правительств различных стран: «дорогой друг Клинтон, дорогой друг Блэр, дорогой друг Буш»… Однако нужно твердо знать: в политике не может быть друзей, в ней есть только партнеры и расчеты.

 
Он нравится тебе, иль нет?
Но он судьбой в союзники навязан,
За ним идти не нужно точно вслед,
Но крепкими должны быть сами связи.
 

Заключая пакт «о ненападении», мог ли верить заверениям Гитлера И. Сталин?

Разве можно допустить, чтобы Сталин был не знаком с книгой Гитлера «Mein Kampf», в которой открытым текстом были изложены планы фюрера относительно будущего России? Согласно ему, Россия расчленялась на куски, в которых самим русским места не находилось. Кстати, этот труд Гитлера прежде назывался и длинно, и претенциозно «Пять с половиной лет борьбы с ложью, тупостью и коварством». Это издатель потом переиначил название на «Моя борьба» (Майн кампф)

Неужели такой прожженный политик, как В.М.Молотов, ничего не знал об истинном положении вещей, подписывая вместе с Иоахимом фон Риббентропом акт о взаимном ненападении? Да и разведка наша была тогда на высоте. Поступала вполне достоверная информация о военных приготовлениях Германии. Поэтому запущенный миф о вероломном нападении фашистской Германии был рассчитан на рядовых граждан, чтобы оправдаться перед ними за грубые просчеты начала войны. Разве это нападение было первым в таком роде? Разве Италия, нападая на мирную Абиссинию, объявила о своем намерении заранее? Или нападение Германии на Голландию и Бельгию сопровождалось предупреждением? Канули в вечность рыцари чести, такие, как Пьер дю Террайль, прозванный Баярдом, или киевский князь Святослав, посылавший своего гонца к неприятелю со словами: «Иду на вы!»

И нечего упрекать союзников в том, что они постоянно нарушали договоренности, если не в размерах помощи, то по срокам ее предоставления. Каждый из них был политиком, в первую очередь служил интересам своего государства. И если он был толковым политиком, то должен был руководствоваться не только временными интересами, но и заглянуть в будущее. Время само выбирало таких политиков.

Сэр Уинстон Черчилль, потомок знатного рода герцогов Мальборо, премьер-министр Англии, с одной стороны, и его противник, Адольф Шиккельгрубер, неудавшийся австрийский художник, неудачник и в военной карьере, но ставший канцлером Германии под именем Гитлер, с другой.

Министр иностранных дел фашистской Италии граф Галеаццо Чиано, министр иностранных дел Германии Иоахим фон Риббентроп, происходившие из знатных дворянских родов, с одной сторогы, и незнатного происхождения В.М.Скрябин, известный под именем Молотова, нарком иностранных дел СССР, с другой.

Сын грузинского сапожника Виссариона Джугашвили, собиравшийся стать священником, но ставший непримиримым борцом с религией, известный под именем СталинаС одной стороны, и Дуайт Эйзенхауэр сын руководителя протестантской секты «Речные братья», американец немецкого происхождения, ставший кадровым военным, но глубоко верующий человек, с другой стороны.. Что объединяло их, таких противоположных? Все они обладали одним общим качеством – умом.

И не нужно считать Гитлера бесноватым. Он выражал интересы своей нации, которую возглавлял, и которая ему доверяла. Беда в том, что она слишком ему передоверила. Но основная вина, мне кажется, лежит на руководителях ведущих стран Европы, позволивших Гитлеру нарушить основные положения Версальского договора и давших ему возможность вырасти до масштабов одного из величайших завоевателей, заставившего мир содрогаться от боли и страданий.

Не следует и Сталина представлять кем-то вроде Чингиз-хана на подвластных ему территориях, а всех людей, живущих на них, пребывающими в постоянном страхе за свою жизнь. Будь так, едва ли стала бы страна оплакивать смерть своего вождя. Никого не заставляли тогда публично выражать свое горе. Оно было естественным, оплакивали близкого человека.

Остановлюсь несколько подробнее на характеристике некоторых союзников, с которыми пришлось согласовывать не один политический шаг.

Не нужно удивляться трансформации Эйзенхауэра после смены им военного мундира на штатский президентский костюм. Нужно знать одно, что любой президент США отказывается от выполнения многих предвыборных обещаний после того, как спустится в тайные подвалы «Лэнгли» – Центрального Разведывательного управления для ознакомления с секретной документацией.

Как бы то ни было, этот человек достоин уважения и как генерал, и как президент, хотя многое в нем может и не нравиться.

Дуайт – имя, данное ему матерью потому, что его трудно сократить, а ей не нравились сокращенные имена, так распространенные в Америке: Билл, Дик, Джо, Боб, Мак, Арт…

Как ошиблась Ида Эйзенхауэр: сокращению подверглось не имя, а фамилия. Теперь Эйзенхауэров называли Айками. За будущим президентом закрепилась в детстве кличка – Гадкий Айк. Ребенок был светловолос, некрасив, кожа лица – красная.

Айки, после долгих поисков счастья на чужбине (они были выходцами из Германии), нашли себе пристанище в Абилине – тогдашнем конечном пункте железной дороги, ведущей на Запад. Многие оседали в этом городке. Вокруг Абилина были прекрасные земли, пастбища. Развивалось скотоводство. Каждый год в Абилин гнали со всех сторон скот на продажу. Только за период 1867 – 1871 гг. через городок прошло более 3 млн. голов скота. Соскучившиеся по зрелищам и обществу ковбои, получив деньги за проданный скот, предавались традиционным развлечениям, характерным для Дикого Запада. День и ночь были открыты салуны и публичные дома. Пьянство, перестрелки, поножовщина средь подгулявших гуртовщиков были повседневным явлением и терроризировали жителей Абилина. Избранные начальники полиции не могли установить порядка. Первые маршалы, как называли блюстителей порядка, были все убиты или изгнаны из города. Только один из них – Джеймс Хикок оставил в истории города свое имя. Прозвище ему было дано Дикий Билл. Участник гражданской войны, сражавшийся против рабовладельцев, прибыл в Абилин с большим послужным списком, им было убито сорок три преступника. Искусство владения кольтом новый маршал довел до совершенства. Он никогда не промахивался, стреляя в подброшенную в воздух монету. Стрелял он поразительно быстро сразу двумя руками из двух пистолетов. Обычным зрелищем для городка было появление внушительной фигуры маршала, вооруженного двумя шестизарядными револьверами. В видавшем виды Абилине все были поражены случаем убийства маршалом двух преступников, бежавших в противоположных направлениях, одновременно. Дикий Билл убил в Абилине пятьдесят преступников, не испытывая мук совести. Сам он был убит выстрелом в затылок, когда, сидя в салуне, играл в покер.

Впоследствии Дикий Билл стал героем многих вестернов. Вот в такой атмосфере проходило детство Дуайта Эйзенхауэра, сохранившего на всю жизнь любовь к вестернам и приключенческим фильмам, с участием ковбоев.

Я назвал здесь того, кто участвовал в сражениях, кого пытаются сегодня сделать основным героем победы над фашистской Германии. Эйзенхауэр был в то время генералом, сделавшим стремительную карьеру. А над ним стояло большое число лиц, делавших историю, в которой ключевой, активнейшей фигурой стал Айк. Так уж случилось, что еще в 1930 году генерал Дуглас Макартур, просматривая бумаги, обратил внимание на один документ. Он ему настолько понравился, что Макартур спросил: «Кто его составил?» Генералу сказали: «Майор Эйзенхауэр!»

Макартур лично познакомился с майором. Не забыл он о нем и в 1932 году, когда стал новым начальником штаба американской армии. Еще через год, Макартур забирает к себе в штаб понравившегося ему майора. Потом Макартур оставляет пост начальника генерального штаба и направляется военным советником на Филиппины. Отправляется вслед за ним и Айк. На Филиппинах Эйзенхауэр увлекся авиацией, налетал там 300 часов и получил диплом на право управления самолетом. Было тогда подполковнику Дуайту Эйзенхауэру 48 лет. Эйзенхауэру хотелось командной работы, а его не отпускали из штабов. Наконец 19 декабря 1942 года он получает должность начальника управления планирования военных операций штаба армии США.

Работая в генштабе под командой генерала Маршалла, Эйзенхауэр трудился над проектом директив по осуществлению операции по форсированию Ла-Манша и высадке во Франции.

8 июня 1943 года он представил свой проект Маршаллу и тот, внимательно ознакомившись с ним, направил Эйзенхауэра в Лондон командовать Европейским театром военных действий. К фигуре Эйзенхауэра еще придется вернуться, поскольку он в послевоенное время два срока пребывал на посту президента Соединенных Штатов Америки. А пока Айку предстояло ехать в Англию.

Там Эйзенхауэр имел возможность познакомиться и лучше узнать ведущего английского политика сэра Уинстона Черчилля.

В разговорах выпивающих в нашем дворе мужчин перед войной больше всего доставалось Черчиллю. Все самые отрицательные характеристики адресовались ему. Что поделать, сказывалось идейное, политическое воспитание трудящихся масс в СССР.

Нам трудно было понять, что каждый народ, выбирая себе правителя, выбирает и судьбу свою. И не должен правитель другого народа думать о благах чуждого ему по духу общества.

Черчилль ненавидел коммунизм. Боязнь оккупации Англии фашистской Германией толкнула его на союз с Россией. Но Черчилль не желал вместо побежденной Германии получить резко возвысившуюся, еще более чуждую ему Советскую державу. И все поступки его следует рассматривать в связи с такой концепцией.

 
Премьер-министр останется в веках.
Резцом судьбы был знак его начерчен.
В войне с Германией заслуга велика.
Народу Англии служил всегда сэр Черчилль.
 

Я пытался представить внешний облик знаменитого английского политика, но тщетно. В моем распоряжении были карикатуры на него в журнале «Крокодил». В них фигура Черчилля напоминала многократно увеличенный бурдюк с вином, где над суженной частью красовалась шляпа-котелок, а под ней жирные складки с ротовой щелью, из которой торчала сигара. Ножки тоненькие, ручки маленькие. Будь этих ножек и ручек больше, то и карикатурный паучок вышел бы! От взрослых, да и сам, став взрослым, я слышал мифы о сэре Уинстоне. Что он любит армянский коньяк, а курит только гаванские сигары. Правда, червячок сомнения в душу лез, щекотал ее напоминанием: «А каким образом англичанин пристрастился к советскому армянскому коньяку? А может, речь шла о коньяке, производящемся в турецкой части Армении?» Поговаривали также, что премьер всю жизнь занят строительством. То ли дом строит, то ли дачу. Заканчивает строительство и разрушает все до фундамента, чтобы на нем вновь начинать возводить стены… Нелепость какая-то! Неужели такому человеку время девать некуда?

Но оставим мысли-домыслы и предоставим возможность высказаться самому знаменитому английскому политику, оставившему яркий след в политике времен Второй мировой войны.

«Мечта моей жизни, – говорил сэр Черчилль, потомок знатного рода герцогов Мальборо, – увидеть германскую армию в могиле, а Россию на операционном столе!»

И поэтому ничего удивительного не нахожу в том, что, видя возросшее техническое оснащение Красной Армии, 18 июля 1942 года Черчилль известил Советское правительство о прекращении отправки военной помощи Северным морским путем. Но ведь знал премьер, что иного пути транспортировки тогда не было! А впереди были еще почти три года войны… Над Англией, как и над Москвой, висели в великом множестве аэростаты заграждения. Так как конвои больше не ходили в Мурманск, на территории Англии скопилось такое огромное количество военной техники, поставляемой из-за океана, что англичане, грустно улыбаясь, говорили: «Если бы не аэростаты, Англия бы от тяжести военной техники затонула!»

Отказ открыть второй фронт в 1942 году, как это было оговорено предшествующими соглашениями, представляло собой ничто иное, как желание обескровить Советский Союз, ослабить его в экономическом и в политическом отношении, и, тем самым, создать выгодные для себя условия в послевоенном мире. И опять в этом нет ничего дикого!

Политические причины, определявшие выбор направления главного удара западными союзниками, раскрывают биографы Эйзенхауэра: «Черчилль и англичане стремились пересечь Средиземное море и высадиться в Италии для того, чтобы получить плацдарм для послевоенной борьбы за политический контроль в Восточной Европе».

И далее по этому же поводу. Оливер Литлтон, один из английских министров того времени писал позднее: «Черчилль настойчиво обращал внимание на преимущества, которые могут быть получены, если западные союзники, а не русские освободят и оккупируют некоторые столицы, такие, как Будапешт, Прага, Вена, Варшава, составляющие часть самой основы европейского порядка».

Черчилль считал себя выдающимся военачальником, поэтому считал уместным давать наставления и подробный инструктаж командующему английскими вооруженными силами в далеком Египте. Эйзенхауэр, будучи главнокомандующим всеми союзными вооруженными силами, в том числе и английскими, со всей откровенностью сказал: «Будь я на месте английского генерала, то не принял бы этих указаний и отказался бы от командования!»

Когда наступил момент принимать конкретное решение о плане операции «Оверлорд», то есть открытия второго фронта, Черчилль выступил против плана Эйзенхауэра нанести комбинированный удар по противнику с севера и с юга Франции, настаивая на Балканском варианте, что свидетельствовало о том, что английский премьер не меняет своих взглядов, оставаясь скрытым врагом России.