Текст книги "Цесаревна"

IV

Неделю спустя после этого разговора Рита получила через полицмейстерскую часть приглашение на бал в Зимний дворец. Прибыть надлежало к пяти часам и быть кавалерам при полном параде с «надлежащею кавалериею», дамам в робах. Рита догадалась – это Алексей Григорьевич о ней подумал и ей устроил приглашение на бал. Она была очень обрадована. Ей интересно было посмотреть, какой императрицей стала прекрасная цесаревна, и было любопытно поглядеть на великую княгиню Екатерину Алексеевну, о ком ей эти дни прожужжали все уши, рассказывая о ее тонком уме и красоте.

Рита перебрала свои платья, выбрала хорошую, в Париже сделанную розового цвета робу, вплела пунцовую розу в локоны густых каштановых волос, подошла к зеркалу и не без удовольствия увидела в нем стройную, совсем молодую женщину. Кто скажет, что ей сорок два года! Краска чуть тронула скулы ее щек – от этого еще худее и миловиднее стало лицо. Она наклеила мушки – на щеку одну, у подбородка другую, попудрила плечи – только ключицы и лопатки выдавали ее немолодую худобу – и пошла садиться в присланную за ней придворную карету.

В Зимнем дворце Рита нашла большие перемены. Это не был тот малый Зимний дворец, где умирала Анна Иоанновна и где она бывала раньше. Архитектор Растрелли построил на его месте целый город, громадное здание, выходившее на Неву, на Миллионную улицу и занявшее часть Луговой.

В вечерних сумерках догоравшего зимнего дня оно высилось стройными прямыми линиями, возносящимися к лиловевшему небу. Тускло светились громадные окна зал и галерей. Перед дворцом, на площади, в больших железных клетках горели костры, кучера грелись подле них. По широкой мраморной лестнице, едва освещенной немногими свечами, в толпе приглашенных гостей, Рита медленно поднималась на второй этаж. Она вошла в громадную залу. Зала была скупо освещена, и в ней стоял зимний холод. Множество приглашенных терялись в ее просторах. Говор, отдаваемый эхом, был глух и невнятен. Рита с удивлением оглядывалась. Мраморные стены, колонны из зеленого малахита, розового орлеца, голубой ляпис-лазури, золотые рамы картин и портретов, завитки стиля рококо, золотые купидоны – все блистало даже и в сумраке, все было ново и роскошно. Сквозь неспущенные шторы больших окон видна была покрытая снегом Нева. Отблеск вечернего света ложился на потолок, и Рита увидала на нем, как по голубому небу в розовых облаках летят нимфы, сплетаясь розовыми телами, сыплют гирлянды цветов и листьев, а за ними порхают ласточки.

По стенам были зажжены лишь редкие кинкеты. От этого сумрак, бывший в зале, казался таинственным, и тихая, неопределенная грусть незаметно вливалась в сердце Риты. Гул голосов становился громче. Иногда сквозь него прорвется чье-нибудь громкое восклицание и сейчас же потухнет в общем бормотании. На хорах восемьдесят музыкантов придворного оркестра настраивали инструменты. По зале прошли скороходы, неся раскаленные сковороды, на которые поливали восточным куреньем.

Рита прошла туда, где тесной толпой стояли дамы. Они были молодые и старые, красивые и некрасивые, но все одинаково богато и роскошно одетые в зашитые золотом и серебром парчовые робы, усеянные множеством драгоценных камней. Против них собирались в дорогие кафтаны, затканные золотом, одетые чины двора и офицеры гвардейских полков в богатых мундирах. Везде было золото и драгоценные камни пуговиц и пряжек, пудреные парики и блеск дорогого оружия. Более тысячи человек было в зале, а зала не была наполнена.

Вдруг разом, по чьему-то знаку, все шторы на окнах упали, отгораживая залу от Невы, по люстрам в хрустальных ожерельях, по кинкетам, бра и канделябрам с прозрачными подвесками запрыгало быстрое белое пламя пороховой нити, и тысяча двести «маканых» сальных свечей, отраженных множеством зеркал, загорелись по зале.

– А-а-а-а! – пронеслось по ней.

Стало светло как днем. Паркет отразил цветные платья дам, заиграл розовыми, белыми и голубыми полосами и казался сонной рекой.

Оркестр загремел. Великий князь с великой княгинею подали пример танцам. Пара за парой отделялись от стен и порхали в плавном англезе. Внезапно танцующие остановились. Музыка смолкла. За высокими дверями палисандрового дерева в бронзовых украшениях раздался гул и треск, точно там били барабаны и литавры, трубили трубы и кричало много голосов. В большой зале все спешили к этим дверям и становились по рангам. У самых дверей стали великий князь Петр Федорович с супругой Екатериной Алексеевной. Он был в кафтане Преображенского полка с нагрудным знаком. За ними стали послы иностранных держав, сенаторы и генералы. Напротив – дамы и в стороне по полкам группами – офицеры гвардии. Разговоры смолкали, слышнее и таинственнее становился гул за запертыми дверями.

У Риты от волнения стеснило грудь. Она с трудом дышала и, не отрывая глаз, смотрела на двери. Что-то великое и прекрасное должно было быть за ними. Слезы туманили ее глаза. Огни свечей расплывались в оранжевые солнца, Рита была потрясена.

Через расступившихся на две стороны гостей, образовавших широкий проход, по зале прошел высокий, худощавый, красивый итальянец – граф Санти, церемониймейстер двора, за ним шли камер-юнкеры Возжинский и Воронцов. У Санти в руках была длинная трость черного дерева с рукояткой слоновой кости, перевязанная голубым широким бантом. Он остановился лицом в залу у двери и постучал тростью о пол. Торжественная тишина стала в зале.

В тот же миг на обе половины бесшумно распахнулись высокие двери. Легким вздохом пронеслось и вспорхнуло по зале исторгнутое из тысячи грудей – ах!.. Рита почувствовала, как мураши побежали по ее телу, и она точно перестала существовать, растворяясь в нарядной толпе, чувствуя одинаково со всеми этими незнакомыми ей людьми.

Открывшаяся за дверьми небольшая зала пылала множеством огней. Жарок был ее свет и так силен, что в большой зале показалось темно. Золото и драгоценные камни сверкали в море огней.

Рита сначала не видела подробностей. Она, как и все, увидала только стоявший на алом возвышении золотой трон под малиновым балдахином с подбоем горностаевого меха. На нежной белой опушке меха в нестерпимом блеске свечей, как божество, ожидающее жертвоприношения, как драгоценная икона, выделялось недвижное, очаровательное лицо. Блеск глаз говорил о том, что оно живое, что это не картина, не изображение, но сама жизнь. Рита сразу узнала «прекрасную цесаревну».

В золоте волос Елизаветы Петровны сверкали бриллианты, и изумрудный аграф причудливыми листьями спускался к локонам у левого уха. На светло-сиреневом парчовом корсаже, через который была протянута голубая Андреевская лента, на груди было прикреплено громадное украшение из золота и бриллиантов. Большие его камни горели и переливались радужными огнями.

Внизу, как золотые статуи, стояли в расшитых кафтанах первые сановники империи. Рота лейб-кампании держала «на караул».

Арабской сказкой, фантазией Востока веяло от этого неподвижного появления императрицы, осиянной множеством огней.

По лицу Риты текли слезы. Она была подготовлена увидеть блеск русского двора, за границей она бывала при дворах, на балах, но такого блеска она не ожидала. Фантазия и замысел Востока слились здесь с изяществом и красотой Запада. Тишина, в которой точно растворились тысячи людей, их неподвижность и неподвижность императрицы колдовали, и от этого колдовства разум отказывался принимать виденное, все казалось несказанно красивым сном, и как во сне цепенела, исчезая, свободная воля.

Так продолжалось две, три секунды, два, три быстрых биения взволнованного сердца.

Разом ударили барабаны. Музыка на хорах заиграла нечто упоительно нежное, императрица встала с трона и медленно, колыша широкими юбками на пышных фижмах, пошла к зале.

Она остановилась в дверях. Дамы опустились в низком, глубоком, придворном, до земли, реверансе, кавалеры склонились в поклоне. Императрица с чарующей улыбкой на лице низко поклонилась гостям на три стороны и вошла в залу. Она проходила вдоль приглашенных, останавливаясь то подле одного, то подле другого, она говорила по-французски с посланниками и дамами и по-русски с генералами и офицерами.

– Ваше Величество, можно подумать, что мы в Версале, – услышала Рита восторженный голос, пришла в себя и увидела в трех шагах императрицу.

Императрице шел сорок восьмой год, но она была по-прежнему прекрасна. Она располнела и раздобрела с тех пор, как ее видала последний раз Рита, но высокий рост скрадывал ее полноту. Искусно наложенные белила и румяна делали ее лицо молодым, приветливая улыбка не сходила с пухлых щек с так знакомыми Рите милыми ямочками.

Подле императрицы оказалась великая княгиня Екатерина Алексеевна. Рядом с государыней она казалась маленькой. Великая княгиня была в корсаже из белого гродетура, оттенявшем ее чрезвычайно тонкую талию, и в такой же юбке на очень маленьких фижмах. Длинные, густые, темные, прекрасные волосы ее были зачесаны назад и перехвачены белой лентою как лисий хвост, в волосах была приколота искусственная роза с бутоном и листьями, другая была у корсажа. Газовые шарф, манжеты и передник – были единственными украшениями ее скромного туалета. Екатерине Алексеевне шел двадцать восьмой год, у нее уже был сын – Павел, а в этом платье она казалась девочкой.

Императрица повернулась к ней и, казалось, только теперь разглядела оригинальную прелесть ее наряда.

– Боже мой, – сказала она. – Какая простота!.. Как, даже ни одной мушки?..

Великая княгиня засмеялась:

– Так легче, Ваше Величество!

Государыня вынула из ридикюля маленькую золотую коробочку величиной в рубль с чеканным двуглавым орлом в лавровом венке и своим вензелем и, достав из нее мушку средней величины, налепила ее на щеку великой княгини и поцеловала ее.

Она двинулась дальше. Шедший сзади нее Разумовский шепнул ей что-то, и она остановилась против Риты. Та низко склонилась в настоящем «версальском» придворном реверансе.

– Здравствуй, Рита, – по-французски сказала государыня. – Пожаловала наконец к нам. Надоело в чужих краях… Успокоилась… Я рада, что ты будешь воспитывать девочек нашего обер-егермейстера… Береги их. Эти дети мне как родные…

Она вздохнула, протянула маленькую, необычайной красоты руку, удостаивая Риту ее целованием. Рита снова низко поклонилась и коснулась губами нежной, пахнущей амброй руки.

Музыка играла, и в зале одновременно танцевали двадцать менуэтов. Это производило странную, но приятную для глаз картину. Государыня не танцевала. Она стояла в дверях и смотрела на танцующих.

После менуэта часть кавалеров и дам куда-то исчезли. По зале медленно проходили лакеи с громадными серебряными подносами, уставленными хрустальными стаканами с лимонадом, оршадом, морсом и квасом, с блюдцами с сухим киевским вареньем, с восточными персидскими сладостями – халвой, рахат-лукумом и чурчхелами, с маленькими хрустальными тарелочками в форме виноградных листьев с мороженым.

Запах сальных свечей и толпы становился душен и неприятен. Стороной, по галерее снова прошли скороходы с куреньем. В окнах открыли форточки. У Риты, – она таки танцевала менуэт со старыми своими знакомыми, кого знавала она еще простыми гвардейскими солдатами, с кем готовила переворот и кто теперь был в лейб-кампании, – от жары, сменившей холод залы, от запаха свечей, от возбуждения и от волнения кружилась голова. Она стояла в стороне у малахитовой колонны и ела черносмородиновое мороженое. Она задумалась. Почему государыня не спросила ее ни об отце, ни о брате?.. Значит ли это, что она среди державных забот позабыла о них или, напротив, не забыла обиды на брата, что он не пожелал оставаться в лейб-кампании? Кругом нее гвардейская молодежь, которой она уже не знала, говорила о предстоящей войне с пруссаками. Рита невольно прислушивалась к их разговору. Старая привычка сказывалась.

– Главнокомандующим назначен генерал-фельдмаршал граф Апраксин, – сказал молодцеватый сержант лейб-кампании.

– Который?..

– Один только и есть, мой друг. Степан Федорович… Чья дочь за князем Куракиным и в связи с Петром Ивановичем Шуваловым.

– Сия красавица!.. Кого считают образцом изящества, цинизма и разврата?

– Ну да.

– Но постой… Ее отец?.. Новый главнокомандующий, выходит, и пороха не нюхал? Он никогда не видал неприятеля.

– Уверяю тебя – ни малейшего желания не имеет и впредь его видеть.

– Как я его, мой друг, понимаю.

– Зато никто не умеет так угостить и принять так, как он. И какое красивое и благородное лицо у него!

– А толст. Настоящий боров, раскормленный к Рождеству.

– Однако… Маркиз Лопиталь, французский посланник, без ума от него. Он в восторге от приема, оказанного ему в Риге. Его там трактовали с необыкновенной пышностью, и он так щедр к солдатам и справедлив ко всем.

– Сие все не суть воинские добродетели.

– А где ты оные возьмешь? В ком? Апраксину всего пятьдесят четыре года… Он один подходит… Кругом остался такой старый хлам.

– Др-р-рова!

– Не посылать же Кейта?

– Кейт?.. Пфуй!.. Кейт!.. Он благоговеет перед королем Фридрихом. Он ему сдастся в первом же сражении и со всей армией.

– Чем чрезвычайно угодит великому князю.

– Ну, шутишь… В самом деле?.. А?

– Мой милый, я далеко не уверен, что курьеры его высочества даже и ныне через Швецию не ездят в Потсдам.

– Полно… Ты осторожнее…

– Такие ходят по городу «эхи».

Рита с ужасом слушала эти разговоры. Как вместе с роскошью, вместе с растреллиевскими дворцами, стилем барокко, зеркалами и золотом, этим еще нигде не виденным Ритою блеском и богатством вошли за эти шестнадцать лет царствования Елизаветы Петровны вялость, робость и равнодушие к судьбам отечества.

Начинается война с Фридрихом, которого за его победы называют Великим, кто окружен плеядой боевых генералов, заостренных в целом ряде сражений и не знающих поражений, – а тут такие разговоры… и некого назначить во главе армии!

Миних в опале… Ее отец в отставке… забытый, вдали от дел, читает газеты и возится с канарейками… Ласси умер…

Рите стало страшно. Но нельзя было задумываться на балу.

Оркестр заиграл ритурнель к первой «кадрилии».

Танцевали четыре маскарадные «кадрилии», в каждой по семнадцати пар, всего сто тридцать шесть персон. Первая «кадрилия» «государя великого князя» была в розовых домино с серебряной выкладкой. Ее танцевали великий князь, бывший под домино в преображенском мундире, со светлейшею княгинею Гессен-Гомбургской, во второй паре шел фельдмаршал князь Долгорукий с обер-гофмейстериной Маврой Егоровной Шуваловой, в третьей – фельдмаршал князь Трубецкой с статс-дамой Черкасской, потом канцлер граф Бестужев-Рюмин с Чернышевой, граф Ушаков с Салтыковой, граф Румянцев с Шуваловой, князь Куракин с Чоглоковой, генерал Кейт с Воронцовой, обер-маршал Шепелев с фрейлиной Гендриковой, генерал Салтыков с Татищевой, генерал князь Репин с женою канцлера Бестужева, граф Брюмер с Куракиной, камергер Хованский с женой генерал-майора Измайлова, генерал-майор Борятинский с женой камергера Балка, Одоевский с Жеребцовой, камергер Апраксин с женой гофмаршала Черкасского и камергер Татищев со старшей княжною Куракиной.

Это была кадриль представительства. Старые вельможи и самые красивые из молодых статс-дам и фрейлин чинно скользили по хорошо навощенному полу, протягивали друг другу руки, пристукивали в chaine каблуками, меняясь местами, принимали фигурные «позитуры». Старики и старухи с серьезными лицами, на которых было написано: «Сие есть дело… служба… Ее Величеству так угодно…» Молодежь с шутками, с короткими перемолвками во время быстрого balancez.

Широкие розовые домино, подбитые белым атласом, развевались, музыка то громко гремела, то почти смолкала, и сладко пели скрипки, сопровождаемые нежным посвистыванием флейт, кадриль чинно шла по зале. Она продолжалась недолго. Стариков нельзя было утомлять. В grand rond покружились по зале, и визгливо крикнул великий князь:

– Стойте… и благодарите ваших дам.

Едва розовые домино попарно удалились в соседнюю залу, как оркестр заиграл «приглашение на танец» и с шумом и смехом весело выскочила из стеклянной галереи вторая «кадрилия» «ее императорского высочества государыни великой княгини». Она была в белых домино с золотой выкладкой.

Тайный советник князь Голицын вел великую княгиню, очаровательную в белой, расшитой золотом просторной накидке домино… Эта «кадрилия» состояла из молодежи и шла шумно и весело со многими хитрыми фигурами, затейницей которых была великая княгиня. Дамы порхали около кавалеров, широкие юбки с фижмами развевались воланом, соблазнительно показывая ножки.

Третья «кадрилия» была в голубых домино с серебряной выкладкой и четвертая в рудо-желтых с серебром. Когда потом все четыре «кадрилии» выбежали, схватившись за руки и перемешавшись, вся зала точно наполнилась блестящими голубыми, белыми, розовыми и красно-желтыми мотыльками. Длинную цепь танцующих со смехом увлекала великая княгиня. Вихрь поднялся от развевающихся широких домино, каблуки башмаков стучали в такт с музыкой, веселой и шумной сарабандой пронеслась пестрая цепь по всем залам и по стеклянной галерее.

Едва началась третья «кадрилия», государыня прошла в соседнюю с залой «арабскую» комнату и села играть в баккара. Банк держал Прокофий Акинфиевич Демидов. Столбики золотых и серебряных монет передвигались от одного игрока к другому, и слышались короткие разговоры играющих. Музыка заглушала звон металла. Между монетами с изображением императрицы часто попадались монеты сибирского чекана, с изображением двух горностаев, поднявшихся на задние лапки.

– Я слыхала, Прокофий Акинфиевич, – сказала государыня, – что ты у себя, на алтайских заводах, свою монету чеканишь?..

– Слухи, Ваше Величество, однако, бывают разные.

– А ты знаешь, что полагается по закону фальшивомонетчикам?..

– Знаю, матушка. Им глотку заливают расплавленным оловом.

– То-то, милый, и оно-то… Смотри, как Павел Иванович да и доберется до тебя.

– Знаю, матушка, что ты милосердна и справедлива. Моя монета чеканится из полновесного золота и серебра, и нужна она мне для расплаты с моими рабочими, которых у меня поболее пятидесяти тысяч. Казначейство же твое не поспевает подавать мне монету.

– Пусть хотя и так, Прокофий Акинфиевич, но недозволенное законом никому дозволено быти не может.

– А ты о том подумала, матушка, что ты наша и мы твои и все, что наше, – твое. Моя монета – твоя, – сказал Демидов, подвигая государыне стопку монет, только что ею выигранную.

– Что с тобою поделаешь, – засмеялась государыня. – Знаю, что очень ты честный человек и что отец твой Акинфий Никитич, а паче того дед твой Никита Демидович большие услуги моему батюшке оказали, а все-таки будь ты опасен олова.

– Да что ты, матушка!.. Чтобы я при моих-то рудниках да стал бы олово в монету мешать!..

Государыня махнула рукой на Демидова:

– От тебя не отбрехаешься… Тебе дело, а ты шутки.

– Шуткой, матушка, царю пушек не льют.

V

Ровно в одиннадцать часов обер-гофмейстер Миних появился в дверях «арабской» комнаты и доложил:

– Ваше Императорское Величество, вечернее кушанье подано.

Ужинали в большой, богато убранной зале, где в люстрах, бра и канделябрах горело девятьсот свечей. Стол был накрыт на восемнадцати «штуках». Посередине залы стоял фигурный стол на четыреста персон. На нем возвышалась серебряная статуя, обвитая цветами, и из нее в серебряный бассейн бил фонтан, окруженный шкаликами, налитыми воском, где горели огни. Во время стола играла итальянская вокальная и инструментальная музыка. Против государыни стоял форшнейдер камергер барон Сергей Строганов. Блюда государыне подавали камергер Петр Иванович Шувалов и граф Кирилл Разумовский. Когда подано было жаркое – седло дикой козы с трюфелями и шампиньонами и разлито по стаканам шампанское вино, великий князь встал. Разговоры смолкли.

Срываясь на визгливый крик, великий князь провозгласил:

– За здравие Ее Императорского Величества!

Трубачи заиграли, ударили в литавры, и все троекратно прокричали: «Виват!..»

Снова разлили по бокалам шампанское. Императрица встала и ясным, звучным, грудным голосом с чарующей, полной неизъяснимой красоты улыбкой, громко и четко, так что каждое слово было слышно и в зале, и в галерее, где стояли столы, сказала, низко кланяясь русским поясным поклоном:

– Я кушаю здравие всех присутствующих… и отсутствующих… всех верно любезных сердцу моему подданных моих.

Трубные звуки подхватили ее голос, снова забили литавры.

– Виват!.. Виват!.. Виват!.. – закричали по столам.

Третий тост был провозглашен обер-егермейстером Разумовским о здравии их императорских высочеств, благоверного государя и великого князя Петра Федоровича и благоверной государыни великой княгини Екатерины Алексеевны.

Этими тремя тостами кончилась официальная часть ужина. Когда было подано сладкое и разрешено курить, многие сошли с мест, где сидели «по билетам», выданным им, когда они шли к столу, образовались группы, знакомые искали знакомых. Сели лицом к эстраде, где продолжалась музыкальная программа. Сидевший по правую руку государыни великий князь встал и перешел в глубь залы, к дверям, где собрались его гольштейнские офицеры. Около государыни образовался маленький кружок приближенных. Рита сидела в кругу своих друзей – преображенцев и измайловцев. Поручик Яков Брюс и бомбардир Михайла Чаплин, преображенцы, были по одну ее сторону, по другую были измайловцы: капитан-поручик Маскатиньев и подпоручики Василий Безобразов и князь Леон Грузинский, против нее сидели один из секретарей французского посольства и два совсем юных прапорщика, напудренные, изнеженные, ломавшиеся, как девушки, несмотря на то что на эстраде шла музыка, пение и декламация, разговаривавшие на французском языке и громко смеявшиеся. Они мешали слушать Рите. Итальянец-кастрат окончил петь звучную, певучую пастораль, эстрада опустела, в зале слышнее стал гул многих голосов.

Кто-то недалеко от государыни, из ее окружения, видимо желая сделать угодное государыне, сказал:

– Михаила Васильевича просят «о тишине».

Государыня милостиво улыбнулась и посмотрела на середину стола, где сидел большой, мешковатый человек в темно-синем академическом кафтане. Под гладким белым париком было бритое лицо, со вздернутым широким носом, с пухлыми губами и большими умными глазами. Маскатиньев показал на него Рите и сказал:

– Вы знаете, кто сей человек?

Рита его не знала.

– Сей человек, Маргарита Сергеевна, – сказал Михайла Чаплин, – достопримечательность российская. Ученый, физик и химик, историограф и одописец. Государыня его очень жалует. Весьма сражается с немцами-академиками, понеже они его не любят за то, что он простой русак, архангельский мужик, Ломоносов.

Конечно, Рита его знала по его одам и сочинениям. Но она никогда еще с ним не встречалась.

По всей зале шорохом понеслось:

– Михайла Васильевича!.. Михайла Василича!..

Ломоносов огляделся, покраснел до края парика и поднялся, вопросительно глядя на государыню.

– Ваше Величество? – негромко сказал он.

– Прошу, пожалуй, декламовать, – сказала государыня. Ломоносов вышел из-за стола и не спеша пошел к эстраде.

– Тишину!.. О тишине!.. Тишину!.. Тишину!! Тишину!!! – понеслось дружным гулом по зале.

Ломоносов стоял у эстрады, не поднимаясь на нее, и вопросительно смотрел на государыню. У той лицо расплылось в довольной усмешке.

Государыня кивнула и сказала:

– Люди просят «о тишине», Михаил Васильевич.

Ломоносов начал негромким голосом в затихшей зале:

 
Царей и царств земных отрада,
Возлюбленная тишина,
Блаженство сел, градов ограда,
Коль ты полезна и красна.
Вокруг тебя цветы пестреют
И класы на полях желтеют;
Сокровищ полны корабли
Дерзают в море за тобою;
Ты сыплешь щедрою рукою
Свое богатство по земли.
Великое светило миру,
Блистая с вечной высоты
На бисер, злато и порфиру,
На все земные красоты,
Во все страны свой взор возводит,
Но краше в свете не находит
Елисаветы и тебя.
Ты кроме той всего превыше;
Душа ее Зефира тише
И зрак прекраснее рая…
 

Затаив дыхание, Рита слушала музыку прекрасных слов. Как многое переменилось с тех пор, как она покинула Россию! Откуда взялись эти новые, не слышанные ею раньше слова, откуда эта несказанная красота стиха, какой не знают и в самой Франции ее самые знаменитые стихотворцы? Откуда это богатство мысли и яркость образов? Рита старалась не пропустить ни одного из тех слов, что бросал в зале Ломоносов.

 
Когда на трон она вступила,
Как Вышний подал ей венец;
Тебя в Россию возвратила,
Войне поставила конец;
Тебя прияв, облобызала:
«Мне полно тех побед, – сказала, —
Для коих крови льется ток.
Я россов счастьем услаждаюсь
И их спокойством не меняюсь
На целый Запад и Восток».
 

Рита повернула голову к государыне. Она думала, глядя на очаровательное лицо задумавшейся о чем-то государыни: «Маленькою своею, изящною, – Рита точно снова ощутила прикосновение своих губ к руке императрицы и нежный, чуть слышный запах амбры, – но и какою властною, подлинно петровской рукой императрица все повернула в сторону красоты, веселья и счастья мирного жития».

Напротив нее слышнее стал разговор молодых сержантов с дипломатом. Один сержант, критикуя слова Ломоносова, – и это показалось Рите святотатством, – обращаясь к другому, сказал по-русски:

– Враки, батюшка, враки… Придворная низкая лесть. Хороши тишина и мир. Я чаю, загнет Фридрих Степану свет Федоровичу салазки и всыпет ему горяченьких.

– Ты думаешь? – сказал другой.

– А почему нет?

– Наш солдат посильнее будет пруссака.

– Возможно, и так, но пруссак защищает свое достояние, а мы идем и сами не знаем для чего. Нас гонят вот они, – он кивнул на француза. – Маркиз Лопиталь сказал Шувалову, может, и не только что сказал, – похлопал он себя по ладони, – а мы и растаяли… Ах, Франция, ах, Франция хочет сего… Долг союзника! И пошла писать история!

– Но… тут совсем другое… Ты знаешь, как болезненно она ощущает все, что касается дел ее отца. Пока не занята нами Курляндия – дело Петрово не завершено, отсюда…

– Отсюда нас гонят завершать петровское дело, а завтра могут погнать завершать фридриховское дело, ибо мы все под Богом ходим, и если с государыней что-либо случится, ты понимаешь, кто ей наследовать будет?.. Налево кругом!..

Они мешали Рите слушать Ломоносова. Не слушать их она не могла. Она так привыкла в свои молодые годы прислушиваться к тому, что говорилось в казармах, чем дышала солдатская и офицерская молодежь, что и теперь не пропустила ни одного из тихо и осторожно сказанных слов. Рита думала: неужели Тайная канцелярия, хватающая офицеров и солдат и бросающая их на дыбу для сечения плетьми, необходимое для государства учреждение, неужели и точно не может быть в России такими прекрасными словами воспетой тишины? Вот начинается война, и чем полны умы молодежи?.. Не мечтами о подвигах и победах, но критикой своей монархини, и какой прекрасной монархини, опасением наследника, который имеет другие взгляды, чем его тетка… Неужели благо людей и государства зависит от одного человека?..

Рита пропустила несколько куплетов, сказанных поэтом в то время, как она слушала болтовню молодых сержантов. Она досадовала на себя. Наконец взяла себя в руки и заставила слушать, что говорил Ломоносов. Его голос звучал вдохновеннее, громче и сильнее.

 
В полях кровавых Марс страшился,
Свой меч в петровских зря руках,
И с трепетом Нептун чудился,
Взирая на Российский флаг.
В стенах внезапно укрепленна
И зданиями окружена,
Сомненная Нева рекла:
«Или я ныне позабылась
      и с оного пути склонилась,
Которым прежде я текла…»
 

Образы увлекали Риту, они мешали ей слушать. И точно не слышала Рита запаха гнилого дерева и тины на Неве, не видела в седом инее, как в бороде, замерзших водорослей, свисающих с деревянных столбов набережной. Когда проходила эти дни по Неве, видела: гранитный парапет, подернутый серебряным инеем, и в нем белую Неву, как в драгоценной раме.

 
О вы, которых ожидает
Отечество от недр своих
И видеть таковых желает,
Каких зовет из стран чужих,
О, ваши дни благословенны.
Дерзайте ныне ободренны,
Раченьем вашим показать,
Что может собственных Платонов
И быстрых разумом Невтонов
Российская земля рождать…
 

Рита поняла: все переменилось за эти годы. Россия вышла, и уже надолго, если не повернет обратно, на широкую дорогу цивилизации, как корабль из тесной реки выплывает на большие морские воды. Какой простор был кругом! Дух захватывало. Как можно было опасаться войны?.. Победы для Елизаветы Петровны были обеспечены всем размахом ее царствования. Ломоносов дочитывал оду, и рядом с Ритой измайловец, капитан-поручик Маскатиньев, знавший ее наизусть, вполголоса вторил:

 
Науки юношей питают,
Отраду старцам подают,
В счастливой жизни украшают,
В несчастной случай берегут;
В домашних трудностях утеха
И в дальних странствах не помеха,
Науки пользуют везде:
Среди народов и в пустыне,
В градском шуму и наедине,
В покое сладки и в труде…
 

Ломоносов кончил, расшитым рукавом утер пот, струившийся с взволнованного вдохновенного лица, низко поклонился государыне и под восторженный гул гостей пошел к выходу из залы.

В этот гул вдруг резким диссонансом вошел визгливый и, Рите показалось, совершенно пьяный голос:

– Виват король прусский Фридрих!..

В дни войны с королем Фридрихом, когда русские войска уже стояли на винтер-квартирах против армии Фридриха, во дворце его противника – императрицы Елизаветы – этот «виват» был неуместен, груб, страшен и дерзновенен. Глубокая томящая тишина стала в зале. Казалось, свечи, пригорая, убавили пламя и стало темнее. Необычная тоска точно разлилась по зале, и стало до жути скучно.

Все обернулись туда, откуда раздался этот голос.

У дверей в стеклянную галерею, узкоплечий, широкобедрый, с женским тазом и большим задом, в темно-зеленом с алыми отворотами, распахнутом кафтане преображенского полковника, в белых лосинах, туго обтягивавших жидкие ноги, в высоких ботфортах, глубоко заложив левую руку в карман и подняв правую с бокалом, стоял государь-наследник, великий князь Петр Федорович. Казалось, он наслаждался произведенным им эффектом. Точно удивленный наступившей тишиной и скукой, он обвел всех небольшими сонными глазами, глупо рассмеялся и сказал:

– А?! Что?! – и бросил бокал на пол.

Все были растеряны. Никто не поднимал глаз от земли. Одна государыня была совершенно спокойна. Она добродушно, каким-то неуловимо милым, женским, бабьим жестом махнула рукою и, улыбаясь во все круглое лицо, негромко, но отчетливо сказала:

– Нахлестался!.. Что с пьяного спрашивать?..

Она поклонилась гостям, давая знать, что ужин кончился, и с высоко поднятой головой, с приветливой улыбкой на губах, легко и плавно пошла, точно поплыла, сопровождаемая статс-дамами и первыми чинами двора и великой княгиней, во внутренние покои.