Текст книги "Путешествие в Тянь-Шань"

Потом мы опять поднялись в гору, но и этот второй перевал привел нас еще к одному из истоков Тургеня, текущему сначала к востоку, а потом загибающемуся дугой сперва к северу, а потом к западу и прокладывающему себе путь по долине, через которую мы могли видеть к северо-западу от себя весь покрытый сплошным вечным снегом гребень северной цепи Заилийского Алатау, между тем как горы порфирового гребня, через который шел наш перевал, носили на себе только полосы вечного снега. Пройденные нами перевалы уже находились в зоне альпийской растительности, а ложбины верховых речек Тургеня – в зоне хвойных лесов.

С той же верховой речки, которая загибалась к западу полной дугой, мы поднялись на последний и самый высокий перевал, который киргизы называли Асыньтау. За этим перевалом мы спустились к реке Асы (Асысу), текущей на восток по продолжению той же продольной долины, по которой мы взошли на Асыньтау, и остановились здесь на ночлег. Термометр показывал здесь +7 °С в 8 часов вечера.

Ночлег наш оказался на 2390 метрах абсолютной высоты, но он был ниже последнего перевала метров на 500, и при всем том растительность и около ночлега имела альпийский характер[65]65
  Миграция растений альпийской зоны в нижние зоны (лесную и культурную) вдоль горных ручьев, долго сохраняющих свою низкую температуру вследствие быстроты их течения, есть явление, многократно замеченное мной на северном склоне Заилийского Алатау, и объясняется оно переносом из альпийской зоны водами ручьев семян альпийских растений, находящих себе удобные условия развития там, где почва имеет постоянное орошение всегда одинаково холодными ручьями.


[Закрыть]. Мы всего сделали в этот день от атамкуловых аулов не менее 60 верст очень трудного переезда, доступного только для лошадей киргизских горцев.

6 сентября поутру был иней. Мы вышли со своего ночлега на реку Асы в 8 часов утра и отправились вниз по ее продольной долине к востоку. Через четверть часа пути мы перешли реку вброд, а через два часа, когда долина вдруг расширилась, уклонились от Асысу в том месте, где находилась близ ее берега киргизская могила в виде конической башенки, выстроенной из сырцового кирпича, с окном, окруженным балкончиком. Отойдя от реки, мы стали подниматься в гору по наклонной плоскости, поросшей темным еловым лесом.

Через четверть часа подъема мы вошли в дикое ущелье, по которому пробивался ручей, впадавший в Асы; правая сторона ущелья поросла елями, а левая – арчой (Juniperus pseudosabina). Ущелье было скалисто; встречавшиеся обнажения состояли сначала из метаморфических пород, а далее, как и весь кряж, на который мы всходили, из сиенита. Подъем был так крут, что наш верблюд выбился из сил, и мы на втором часу подъема должны были сделать часовой привал. Недаром киргизы называли этот перевал Джаманбастан (дурной путь).

После нашего привала мы еще поднимались часа полтора, пока не вышли в альпийскую зону, а затем уже достигли вершины перевала. В западинке на его северной стороне видны были остатки не совсем растаявшего во весь летний сезон снега, а под конец подъема на нас падал снег в виде крупы из набежавшей тучки, но когда мы добрались до вершины, с которой поднималась живописная гряда скал, то порывистый ветер разметал тучи, и перед нами открылся обширный вид на всю южную цепь Заилийского Алатау.

Вправо от нас она простиралась непрерывным гребнем снежных вершин без всяких выемок; впереди нас возвышались горы, на которых видны были только пятна и полосы вечного снега, а влево весь хребет быстро понижался и сглаживался в том месте, где наши проводники указывали на самый низкий из перевалов этого хребта, называя его Санташ. Вершина же нашего перевала имела высокоальпийскую растительность. Пространство между ними и южной цепью Заилийского Алатау было очень широко и выполнено несколькими параллельными кряжами, которые с громадной высоты, на которой мы находились, имели вид огородных грядок.

Спуск с горного перевала был крутой и быстрый, вдоль ключика, который наши киргизы называли Чинбулак и ущелья которого с одной стороны поросли елями, а с другой – обиловали сиенитовыми обрывами. Оставя ключик, мы спустились к югу-востоку, а потом к югу и, перейдя на большой гранитный кряж, вышли уже в сумерки в долину, по которой текла к востоку река Дженишке. Перейдя вброд эту реку, мы остановились на ночлег на правом ее берегу, между густыми зарослями тополей и черганака (Berberis heteropoda), перевитых ломоносом (Clematis soongarica). Над нами торчало несколько диоритовых скал. Обрывы левого берега казались мне в сумерках похожими на какие-то развалины старой крепости с бойницами.

7 сентября поутру я убедился, что эти обрывы состояли из совершенно горизонтальных слоев слабо цементованного песчаника, заключавшего в себе массу огромных и малых валунов, между которыми главную роль играли порфиры, а затем диориты и сиениты. В этом конгломерате было немало пещер.

Снявшись со своего ночлега в 8 часов утра, мы следовали около часа вниз по реке Дженишке, а потом начали подниматься к югу-востоку на новый перевал. Место, на котором мы отошли от реки, замечательно было тем, что долина ее превращалась в род ущелья, стесненного отвесными скалами. Скалы эти состояли уже из очень твердого конгломерата, под которым я нашел настоящие кристаллические породы, а именно очень крупнозернистый гранит, впрочем, сильно выветрившийся. Отделившись от реки, мы начали переходить через легкие увалы, на которых встретили большого волка, но догнать его не могли.

Пройдя часа в два с половиной эти увалы, мы наконец увидели долину самой значительной из рек, берущих начало в Заилийском Алатау, а именно Чилика, ограниченную в этом месте довольно высокими, но пологими холмами, одетыми травянистой растительностью. Выше того места, на котором мы вышли на Чилик, река эта от самых своих верховьев течет с запада на восток вдоль самой значительной из долин Заилийского Алатау, отделяющей северную из двух параллельных его цепей от южной.

Чилик представился нам там, где мы его увидели в первый раз, очень многоводной, широкой и шумной рекой, бурно несущейся через пороги наваленных ею же скал. Берега ее заросли густым лесом, состоявшим из тополей (Populus suaveolens), пород тала (Salix purpurea и S. fragilis), облепихи (Hippophae rhamnoides), черганака (Berberis heteropoda), аргая (Cotoneaster sp.) и других кустарников. Мы блуждали в этой чаще более получаса, прежде нежели нашли брод через реку. В одном месте выскочил почти из-под моей лошади огромный марал (Cervus canadensis asiaticus), по-киргизски «бугу», со своими громадными ветвистыми рогами. Брод был широк, глубок и крайне опасен; выдержать переправу могли только наши привычные горные киргизские лошади. Между громадными валунами, уносимыми бурной рекой, было много конгломератов и брекчий.

За Чиликом мы направились к югу-востоку через довольно гладкое степное плоскогорье, очень медленно, но постепенно поднимавшееся в направлении нашего пути. По этой высокой степи мы шли часов пять, не встречая текучих вод, но зато нам встретилось здесь множество легких и красивых диких коз (Capra sibirica), пробегавших через эти степи небольшими стадами. Киргизы называют это плоскогорье Уч-Мерке (три Мерке), по названию трех речек Мерке, прорывающих себе неимоверно глубокие долины в высоком плоскогорье. По мере его повышения к югу с ним как бы слилась южная цепь Заилийского Алатау, и я увидел впервые на отдаленном горизонте, при блеске солнечных лучей, то, что в течение многих лет было целью моих помыслов и стремлений, – непрерывную снежную цепь Тянь-Шаня, которую мои проводники называли Мустагом. Исполинский хребет резко отделялся от более близкой южной цепи Заилийского Алатау, на которой впереди меня были видны только полосы вечного снега; но скоро порывистый ветер занес тучами ближайший к нам горный гребень, и когда тот же ветер разметал эти тучи, то и вершины этого гребня были уже покрыты свежим снегом.

После 5 часов переезда от Чилика наш путь по плоскогорью был внезапно прегражден глубокой ложбиной, прорытой в нем первой Мерке. Глубина этой характерной долины, врезанной в плоскогорье не менее чем на 300 метров ниже его уровня, дала мне наглядное понятие о высоте плоскогорья. Бока долины, по которым нам пришлось спускаться в нее, были очень круты и состояли из тех характерных конгломератов, из которых, по-видимому, было сложено и все плоскогорье и которые заключали в себе громадные валуны порфира, сиенита, диорита и других кристаллических пород, довольно слабо цементованных песчаником.

Долина имела полверсты ширины; на дне ее текла быстрая и довольно значительная многоводная речка, на берегу которой не было ни одного дерева. Мы сделали здесь часовой привал, а затем поднялись на другую сторону долины по такому же крутому и скалистому скату, состоявшему из тех же конгломератов, снова на ровное плоскогорье, прерванное глубокой долиной, и через час пути по нему дошли до второй Мерке, которая прорывала себе здесь почти столь же глубокую долину, как и первая.

На окраине речной долины возвышалось киргизское кладбище. Здесь между могилами заметили мы и гробокопателя – светло-серого небольшого тянь-шаньского медведя (Ursus arctos leuconyx). Спугнув его, мы погнались за ним. Бежал он с необыкновенной быстротой, без оглядки, спускаясь в долину второй Мерке и забавно кувыркаясь на крутых спусках. Имея лучшую лошадь, я преследовал его по пятам, а мои конвойные казаки постепенно поотстали от меня. Только один из них отделился и с необыкновенной сметливостью спустился в долину по кратчайшему пути для того, чтобы поспеть наперерез медведю.

Маневр казака вполне удался. Когда я спустился на дно долины, преследуя по пятам медведя, то заметил казака стоящим впереди нас с ружьем в руках совершенно наготове. Медведь бежал впереди меня шагов на сто очень быстро, но когда заметил впереди себя казака, пошел очень медленно, тяжелой походкой. У меня случайно не было ни ружья, ни пистолета, и я мог только с любопытством смотреть на исход нашей травли, тем более что остальные конвойные казаки далеко от нас отстали. Наконец медведь поравнялся с казаком, но тот, вместо того чтобы сделать выстрел, попятился назад и пропустил его мимо себя.

Медведь прошел грузно и тихо мимо своего несмелого врага, а затем, оглянувшись, бросился бежать с неимоверной быстротой. Я же доскакал до казака и спросил его, почему он не стрелял в медведя, находясь в таком благоприятном для охотника положении, и получил ответ: «Да я был совсем наготове и хорошо прицелился, но как посмотрел вблизи на медведя и подумал: а вдруг он меня съест, – так и руки опустились, а он прошел мимо меня, да и давай тягу».

На берегу второй Мерке мы с удовольствием заметили группу деревьев тала (Salix purpurea и S. fragilis) и между этими деревьями расположились на ночлег на самом берегу реки.

В полуверсте ниже нашего бивака вторая Мерке врывалась в дикое ущелье, пробиваясь уступами и образуя невысокие водопады, или пороги, через скалы, состоявшие из твердого и звонкого порфира.

8 сентября мы поднялись в семь часов утра с нашего ночлега на второй Мерке и выбрались по крутому скату из долины на плоскогорье. Следуя по нему три четверти часа на юго-восток, мы дошли до долины третьей Мерке. Долина эта была столь же глубока, как и долина второй, имела полверсты ширины и скаты хотя и крутые, но поросшие дерном. В одной версте ниже того места, где мы перешли вброд реку, третья Мерке пробивалась так же, как и вторая, через ущелье. Но мы от нашей переправы повернули не вниз, а вверх по реке. Через полтора часа пути долина превратилась в узкое ущелье с крутыми порфировыми обрывами и скатами, поросшими еловым лесом. Избегая этого ущелья, мы поднялись на правый его берег и сделали двухчасовой его обход, а затем вышли снова в расширявшуюся долину, скаты которой были уже покрыты дерном.

Через три часа пути от ночлега третья Мерке разделилась на две ветви, из которых одна текла с юга, а другая с юго-запада. Мы пошли по первой, через час въехали в еловый лес, отчасти одевающий скаты долины, состоявшие из диабаза. После пяти часов пути от ночлега река опять разветвилась. После этого разветвления мы поехали по западной ветви и стали круто подниматься в гору, следуя вдоль одного из верховых ручьев третьей Мерке, но через полчаса остановились на часовой привал вследствие крайнего утомления нашего верблюда.

Здесь обнажения состояли из метаморфического известняка с прожилками известкового шпата. Из зоны лесов мы уже вышли с начала подъема; кустарники были субальпийские: арча (Juniperus pseudosabina), четыре вида смородины (Ribes diacantha, heterotrichum, atropurpureum и rubrum), татарская жимолость (Lonicera tatarica) и открытая мной тонкая, нежная порода бересклета, получившая впоследствии мое имя (Evonymus Semenovi). Затем мы уже шли по лугам с высокоальпийской растительностью[66]66
  Вот список собранных мной в альпийской зоне Табульгатинского перевала 8 сентября 1856 года растений: из сем. лютиковых: кашмирская Anemone Falconeri. Замечательно, что на Табульгатинском перевале в этот день найдено было мной еще одно западногималайское растение: Carumindicum (по определению Регеля и Гердера), привезенное, по-видимому, из Кашмира Ройлем и описанное ботаником Линдлеем. В этот же день (8 сентября) были мной еще собраны: европейские формы: Moehringia lateriflora, Cerastium alpinum, Aster alpinus, Erigeron uniflorum, Gentiana aurea и Veratrum album, полярная форма Gymnandra borealis, алтайская Doronicum oblongifolium, а из местных центральноазиатских: Chrysanthemum pulchrum, Eritrichium pectinatum, Nepeta densiflora.


[Закрыть] и наконец добрались до вершины горного прохода, на котором снег лежал еще до начала июля, но стаял уже в конце этого месяца, а не в августе. Высота этого прохода была не менее 2500 метров, но все-таки он показался мне ниже Асынынтау.

Мои проводники называли этот горный проход Табульгаты. Обнажения на нем состояли из гранита. Отсюда текли в разные стороны две речки: одна к югу, в бассейн Иссык-Куля, другая к северу, в Мерке, принадлежащую к бассейну реки Или. Обе носили одно и то же название Табульгасу.

По очень крутому спуску спустились мы в долину южной Табульгасу, поросшую стройными еловыми деревьями. Начиная от перевала через гребень во время нашего спуска, я мог постоянно наслаждаться чудной панорамой всего Тянь-Шаня между меридианами знаменитого Мусартского горного прохода и западной оконечностью озера Иссык-Куль.

К сожалению, я не мог ориентироваться в этой великолепной панораме, так как проводники мои (киргизы Большой орды), хорошо знакомые с Заилийским Алатау, совершенно не были знакомы с Тянь-Шанем. Влево от нашего меридиана посреди обширной группы снежных исполинов выдавалась смелостью своих очертаний гора пирамидальной формы, скаты которой были так круты, что на некоторых местах снег не мог держаться, и при всем том пирамида казалась белоснежной, тем более что она от самого своего основания, находившегося посреди других исполинов горной группы, была расположена уже в зоне вечного холода.

Слева от этой сильно индивидуализированной горы находилась еще другая, поднимающаяся более пологим конусом, но уступавшая ей в высоте, может быть, только потому, что она была дальше. Правее нашего меридиана к юго-западу особенное внимание обратил на себя трехглавый исполин, формой похожий на Dent du Midi Валезских Альп, но весь покрытый снежным покровом.

Спустившись с Табульгатинского перевала, мы избрали себе ночлег при выходе речки Табульгасу из поперечной к оси хребта долины, по которой мы спустились с перевала в продольную, т. е. параллельную оси хребта долину, отделяющую от него невысокое предгорье. Место, избранное мной для ночлега, было прекрасно защищено с одной стороны предгорьем, с другой – лесной зарослью и находилось у самого берега быстрой, несущейся через скалы речки, под шум которой можно было заснуть так сладко. Отсюда горный проход Табульгаты, находившийся над нами на 1010 метров, казался нам точкой.

Так как мы прибыли на наш ночлег не позже 4 часов пополудни и солнце было еще высоко, то я оставил своих конвойных разбивать палатку, разводить огонь, варить чай и приготовлять нам скромный ужин, состоявший из сухарей, размоченных в воде и поджаренных на курдючном сале (так как никаких консервов в свое путешествие я никогда не брал), и поскакал с одним казаком на ближайшую сопку предгорья, откуда мог иметь беспрепятственный вид на Иссык-Куль, длина которого на западо-юго-запад простиралась более чем на 150 верст.

С юга весь этот синий бассейн Иссык-Куля был замкнут непрерывной цепью снежных исполинов. Тянь-Шань казался крутой стеной[67]67
  Нужно иметь в виду, что П. П. Семенов-Тян-Шанский считал хребет Кунгей-Алатау, окаймляющий Иссык-Куль с севера, южной цепью Заилийского Алатау, а Тянь-Шанем называл высокий Терскей Алатау и расположенные за ним высокие горные узлы (Ак-Шийрак, Хан-Тенгри и др.).


[Закрыть]. Снежные вершины, которыми он был увенчан, образовали нигде не прерывающуюся цепь, а так как бесснежные основания их, за дальностью расстояния на юго-западе, скрывались под горизонтом, то снежные вершины казались прямо выходящими из темно-синих вод озера. Возвратившись в свою палатку, я уснул особенно хорошо под впечатлением виденных мной в этот день картин природы и под шум падающей водопадами речки.

9 сентября мы вышли с нашего ночлега на Табульгасу в 7 часов утра и направились к Иссык-Кулю. Более часа следовали мы продольной долиной, простирающейся от востока к западу параллельно реке Тюп и отделенной от нее низким горным кряжем.

По долине этой не текло никакой речки, так как Табульга пошла наперерез этого кряжа. На северной стороне долины находился тот округлый холм, на который я взбирался вчера для обозрения озера.

Через час пути кряж, ограничивающий долину с юга, сгладился, и после небольшого спуска мы очутились в широкой степной долине, по которой протекали к западу параллельные между собой реки Тюп и Джаргалан – восточные многоводные притоки Иссык-Куля; из них первый (Тюп) собирает все текущие с севера речки, берущие начало на не достигающей уже здесь снежной линии южной цепи Заилийского Алатау, через которую мы накануне перешли в Табульгатинском перевале. Второй же из горных притоков Иссык-Куля, Джаргалан, собирает все речки, текущие с юга и берущие начало в передовой цепи Тянь-Шаня.

Мы шли по Тюп-Джаргаланской равнине прямо к западу, вдоль предгорий южной цепи Заилийского Алатау, в некотором расстоянии от них, но ближе к ним, чем к Тюпу. Долина Тюп-Джаргалана имела не менее двадцати верст ширины, а за нею уже поднимался исполинский хребет, передовые горы которого кое-где носили на своих вершинах снежные полосы, а задние исполины составляли непрерывный ряд снежных белков.

Степь, или равнина, Тюп-Джаргалана очень мало возвышена над озером, а потому, пройдя по ней час, я остановился на поперечном ручье для гипсометрического измерения. Это было в девять с половиной часов утра. Термометр показывал +10 °С, погода была немного пасмурна и слегка туманна при нижнем восточном и верхнем западном ветрах.

Следуя далее, мы очень часто переходили поперечные ручьи, притоки Тюпа, которых на всем протяжении было не менее 25. Горы, по мере вторжения их выступа в долину, казались то ближе, то дальше от нас. Степь была безлесна, а травяная ее растительность имела степной характер подгорной равнины Заилийского края и европейской Сарматской равнины. Чий (Lasiagrostis splendens), степной шалфей (Salvia silvestris), медунка (Mediсago falcata), тысячелистник (Achillea millifolium), касатик (Iris Gueldenstaedtiana) и астра (Galatella punctata) были преобладающими растениями всей степи.

В некоторых местах встречались болотистые пространства, заросшие высокими камышами (Phragmites communis), между которыми мы везде замечали следы кабанов. Беспрестанно мы выпугивали красивых семиреченских фазанов (Phasianus mongolicus), которых казаки не могли стрелять из своих винтовок, заряженных пулями.

После трех часов пути от ручья, на котором мы останавливались, мы приблизились к горному выступу, вдающемуся в долину и почти перегородившему нашу дорогу, которая должна была обходить его. Гора состояла из мелкозернистого гранита. Взобравшись на нее с одним из казаков, я увидел впереди нас все озеро и широкое устье Тюпа. Отсюда до Иссык-Куля оставалось не более восьми верст. Мы скоро сошли с дороги, направляясь к озеру напрямик, и часа через полтора достигли его берега. Место, в котором мы вышли на озеро, вдавалось в него в виде полуострова или, лучше сказать, косы между устьями Тюпа и Джаргалана. Весь полуостров по песчаному грунту порос густо только одним кустарником – облепихой (Hippophae rhamnoides).

Вода озера на вид была прекрасна по своей прозрачности и светло-голубому цвету, но она была солоновата и непригодна для питья. Прибой волн был сильный. На песчаном берегу никаких валунов не было, исключая кусков слабого конгломерата, образованного самим озером и не округленного ни в валуны, ни в гальки. Раковины, найденные мной на берегу, принадлежали новому виду пресноводного рода Limnaea (L. obliquata). Ширина Тюпа была более ширины Роны при ее впадении в Женевское озеро. На запад озеро казалось беспредельным.

На северной стороне его, верстах в 20–30, высокий горный выступ вдавался в долину Кунгея[68]68
  Семенов называет Кунгеем не хребет, а северное прибрежье Иссык-Куля, а Терскеем – южное прибрежье озера.


[Закрыть] и близко подходил к озеру, способствуя образованию в нем красивых бухт. Островов на озере совсем не было. На берегу Тюпа, верстах в пяти-шести выше его устья, возвышалось замечательное строение, хорошо видимое с дороги. Эта была мулла (киргизская могила). Здание было солидно построено из серого сырцового кирпича, имело купол и две тонкие башни вроде минаретов, соединенные высокой стеной с узкими окнами вроде бойниц.

Мы дошли до Иссык-Куля в 4 часа пополудни и охотно остались бы здесь до следующего дня, но ночевать на берегу озера было слишком опасно. Бивак на полуострове был бы самый неудобный. Огни наши были бы видны отовсюду с обоих прибрежий Иссык-Куля (Кунгея и Терскея) и отрезать нас от сообщения было бы слишком легко. О приходе нашем на Иссык-Куль могли уже знать каракиргизы, потому что поутру мы видели издали одного всадника. Пробитая к мулле дорожка со свежими следами доказывала, что мулла эта посещалась нередко.

На дороге нашей мы встречали в большом количестве остатки разорванных юрт, очевидно, здесь происходили нынешней весной баранты и побоища между обоими каракиргизскими племенами. Так как победа осталась за более хищными сарыбагишами, то они могли ночевать на Кунгее за горным выступом. Всякая проезжая баранта заметила бы наши огни. Поэтому я решил не оставаться здесь на ночлег и идти назад к прежнему. Казаки повеселели, а сопровождавшие нас три киргиза, с усилием тянувшие нашего верблюда и вьючных лошадей, усердно поскакали рысью.

Мы скоро достигли пройденного нами выдающегося на дорогу горного выступа. Забравшись на гору, я мог еще раз окинуть прощальным взглядом чудную поверхность Иссык-Куля. Светлая струя серебрилась по ней под догорающими лучами солнца, вскоре утонувшего в дымке вечернего тумана. Скоро совершенно смерклось. Нам оставалось или ночевать в каком-нибудь боковом ущелье, или возвращаться ночью на прежний ночлег. Несмотря на усталость людей и лошадей, мы избрали последнее.

Ночь была темная, безлунная и даже беззвездная: небо было покрыто темными тучами, а очертания гор исчезали в тумане. Тесной толпой, подобно киргизской баранте, ехали мы скорой рысью часа четыре. Часто приходилось переезжать вброд многочисленные ручьи, текущие с гор. Дорогу, или тропинку, мы скоро совершенно потеряли и должны были прижиматься к горным скатам, для того чтобы совсем не сбиться с пути и не потерять своего направления в широкой степи Тюпа. Наконец верблюд наш, утомленный форсированным маршем, остановился.

Делать было нечего. Мы поднялись на скат горы и сошли с лошадей. Ветер был чрезвычайно сильный и пронзительный, температура опустилась ниже нуля. Сначала моросил мелкий дождь, а потом пошел снег крупными хлопьями. Не расседлывая лошадей, развьючив только верблюда, мы легли на сырую землю, закутавшись чем попало. Казаки так устали и продрогли, что разбивать для меня палатку я не позволил. Огни разводить было нечем, да и место нашего привала было слишком открытое и опасное. В усталости я уснул немного, но проснулся через час под впечатлением пронзительного и невыносимого холода.

Была глухая полночь. Тучи немного рассеялись, и кое-где заблистали звезды. Я решился разбудить казаков и искать спасения от холода в новом переезде. Передохнувшего верблюда опять навьючили. Я уехал вперед с одним казаком и, к счастью, вскоре нашел дорогу. Часа в три трудного пути мы наконец добрались до ущелья Табульгасу, хорошо защищенного с востока горой, а с запада рощицей. С радостью я услышал приветливый шум знакомого ручья. Через пятна лежавшего кое-где мягкого снега мы добрались до брода и, перейдя ручей, ночевали на своем прежнем ночлеге, разбив там палатку и разведя огромный, но ниоткуда не видимый костер.

10 сентября вышли мы со своего ночлега в 10 часов утра и направились по долине к востоку. Обрывы горы, ограничивавшие долину с севера, состояли из плотного серого известняка со следами окаменелостей: раковин, кораллов, энкринитов и ортоцератитов каменноугольной системы. Мы перешли вброд через Табульгасу и скоро вышли на реку Тюп, в которую она впадает. Тюп течет здесь с востока на запад и только по соединении с Табульгасу пробивается через кряж и уходит в другую параллельную долину.

Долина, по которой мы следовали вверх течения реки часа три или четыре, была живописна и привлекательна. Ширина ее – с версту; дно поросло ивами (Salix viminalis); река довольно широка и быстра; ели растут на всех скатах, на которых также много черемухи (Prunus padus) и черганака (Berberis heterepoda), одним словом, растительность очень богата. Горы, ограничивавшие равнину, были невысоки, но имели красивые волнистые очертания; вершины их были покрыты выпавшим вчера снегом. Обрывы гор были в высшей степени интересны.

Известняк выходил здесь в таких малых обнажениях, что нельзя было заметить его простирания, но он покоился на плотном, несколько метаморфизованном песчанике, которого простирание было с северо-запада на юго-восток, с 40° отклонения от меридиана, а падение 45° к юго-западу. Все это было прорвано конгломератами и брекчией, состоявшими из огромных глыб того же известняка, песчаника и красного порфира, крепко цементованных более мелкозернистой массой. Очевидно, прорывающей здесь породой является красный порфир, который образует штоки в осадочных породах. Далее все те же известняки тянулись вдоль долины. Наконец долина окончилась расширением верст до четырех, образуя местность, очень удобную для заселения.

Отсюда мы повернули к северо-северо-востоку, переехали через легкий перевал и вступили в широкую долину, имеющую меридиональное направление, в которой не было речки, а только небольшое озерко и болотце. На левой, то есть западной, стороне долины выходил песчаник с тем же простиранием и падением, как прежний. Затем мы направились прямо к северу и поднялись несколько в гору на понизившееся продолжение южной цепи Заилийского Алатау; через него мы проходили часа три или четыре и наконец вышли на плоскогорье Джаланаш (Уч-Мерке).

Впереди показался перед нами ряд тополей (Populus suaveolens), обозначавший течение реки Каркары. Здесь мы надеялись встретить аулы богинцев, но не нашли их, а потому повернули к северо-северо-востоку, так что Каркара осталась от нас вправо, и вышли к вечеру на реку, которую наши проводники называли Чириксу и на которой мы ночевали. Долина этой реки была здесь безлесна, ограничена высокими горами и направлена от юга к северу. Ночь была холодная, и к утру было –2 °С.

11 сентября мы снялись со своего ночлега в 10 часов утра, перейдя вброд на левый берег реки, поднялись на возвышенность и направились к западо-северо-западу по степному плоскогорью. Вправо от нас постоянно была видна Чириксу, с которой медленно расходилась наша дорога. Через три часа пути мы опять приблизились к реке, которую нашли здесь вдвое шире. Ее увеличило и несколько изменило направление в широтное впадение в нее слева реки Каркары, по слиянии с которой соединенная река получает название Кегенсу. Видный за рекой кряж простирался от востоко-северо-востока к западо-юго-западу, приближаясь к течению Кегена с правой его стороны.

После трех часов нашего дальнейшего пути к западу речка Кеген текла уже по продольной (по отношению к направлению хребта) долине Заилийского Алатау, которая постепенно превратилась в ущелье; ущелье это, по недоступности его, мы должны были обойти и выйти на реку Кеген там, где ее долина опять расширялась. Обнажения скал состояли здесь из красного порфира. Через полтора часа пути вдоль долины мы опять дошли до входа ее в дикое ущелье, по совершенной недоступности которого мы должны были окончательно оставить течение реки и взобраться на высокое плоскогорье Джаланаш, через которое она пробивается.

Через час переезда мы спустились в преграждавшую наш путь глубокую долину третьей Мерке и выехали на старую нашу дорогу. В глубине долины мы полдневали в рощице на берегу реки. Обнажения горной породы здесь состояли из того же самого известняка, который мы встретили на Табульгасу и который заключал в себе характерные окаменелости каменноугольной системы, а именно Rhynchonella и Productus с продольными бороздками. Простирание и этого известняка было неясно, потому что он выходил на поверхность только плоскими скалами. Над ним, как и на всех Мерке и во всем окружающем плоскогорье, навалены были наносы слабо цементованного песку со множеством огромных и мелких валунов порфира, сиенита, гранита, диорита и конгломератов из тех же пород.

До второй Мерке доехали мы по прежней дороге, но, перебравшись через ее глубокую долину и выехав снова на плоскогорье, забрали вправо, то есть более к северо-западу, и выехали на первую Мерке гораздо ниже, чем прежде, и ближе к ее впадению в Кеген.

Спуск к первой Мерке был очень продолжителен, потому что долина ее здесь была еще глубже. Скалы, ее ограничивающие, состояли здесь из красного порфира. Со спуска в долину видно было слияние Мерке с Кегеном, который, приняв все три Мерке, пробивался через дикое ущелье; здесь его течение, подобно Иматре, имело характер сплошного водопада, вследствие чего киргизы характеризовали его названием Актогой.

Место, на котором мы остановились на первой Мерке, поросло прекрасной порослью деревьев и кустарников, между тем как выше, где мы переходили долину этой Мерке на пути к Иссык-Кулю, на ней не было никакой лесной растительности. Поросль, посреди которой мы ночевали в этот день, состояла из тала (Salix viminalis), тополей (Populus suaveolens), аргая (Cotoneaster sp. и С. multiflora), шиповника (Rosa piatyacantha) и черганака (Berberis heteropoda). Ночь не была холодна.

12 сентября мы вышли из своего прекрасного ночлега рано поутру, по чрезвычайно длинному и крутому подъему выбрались на плоскогорье Джаланаш и следовали на расстоянии почти пятнадцати верст сначала параллельно Актогою, а потом постепенно отходя от него. Влево от нас оставался прорыв реки Чилика через то же плоскогорье, вправо уже вырвавшийся из дикого ущелья (Актогоя) Кеген, все еще текший в очень глубокой долине. Когда же мы заглянули в эту долину, то с радостью увидели в ней киргизские аулы и направились к ним в надежде ускорить наше возвращение в Верное переменой нескольких совершенно усталых лошадей, а в особенности верблюда.

Часа через три после бесконечного спуска и опасной переправы через широкий и стремительный Кеген, принявший уже название Чарына и имевший здесь ширину Аара под Интерлакеном, мы наконец добрались до аулов. Несколько часов прошло у нас в первом обильном со времени нашего выезда из Верного обеде, состоявшем из целого барана, и в переговорах с киргизами, которые, наконец, доставили нам за умеренную плату шесть лошадей и верблюда, и мы тронулись в путь в пять часов пополудни, когда солнце уже склонялось к западу.