Текст книги "Итальянские альпийские стрелки на Русском фронте 1942–1943"

Итог участия Альпийского корпуса на русском фронте в 1942–1943 гг. Воспоминания очевидцев событий. Официальные сообщения

Своеобразным итогом участия в боевых действиях итальянского Альпийского корпуса может служить письмо генерала Габриэле Наши, командира этого корпуса своему другу, офицеру, которое было отправлено из Гомеля.[5]5
  Это письмо хранится в музее Возрождения в Милане.


[Закрыть]

«/…/ Остановились сегодня в этом населенном пункте после длительного путешествия, послал тебе два письма: 3 и 7 февраля; с 4–5 января не получал почты из Италии. Нет слов для выражения сердечной благодарности за поведение моих Альпийских стрелков. /…/ Посылаю тебе записи жизненных испытаний в нашей одиссеи, которые изложил своими словами, в несколько строк: на Дону мои альпийские стрелки создали непреодолимую линию обороны, испытания начались в день 16 /января/, то есть накануне отступления была атака силами трех батальонов на участке фронта, где с легкостью нанесли поражение вражеским силам с многочисленными для них потерями (тебе достаточно знать, что на фронте «Вестоне» насчитали восемьсот неприятельских трупов, имея собственные потери: только один убитый и четверо или пятеро раненых). Никогда неприятелю не удавалось прорваться через Дон на участке фронта, порученного нам, несмотря на нашу ущербность в вооружении, особенно касательно противотанкового оружия. Мы были достаточно уверены в поддержке нашего правого фланга, где был 24-й немецкий армейский корпус, в котором дивизия «Юлия» за месяц суровых сражений покрыла себя славой, заслужив упоминание в немецком бюллетене. Но 14 января части справа, из 24-го немецкого армейского корпуса, которые были восточнее дивизии «Юлия», отступили на равнину без предупреждения, поэтому утром 15 января за Россошью, где находился мой штаб, были обнаружены около двадцати русских танков в сопровождении пехоты.

Лишенные эффективного противотанкового оружия, как ты знаешь, наши 47-мм орудия не годятся против русских танков, мы защищались как могли, к вечеру с помощью «Штук» город был освобожден, и 12 вражеских танков были выведены из строя. День 16 запомнился набегом русских танковых частей, которые угрожали не только штабу, но также и тылам, перерезав единственную проезжую дорогу к нашим позициям.

В этом положении необходимо было решительно переместиться вместе со штабом на север по оставшейся проезжей дороге, используемой венгерскими тыловыми службами, которые были слева от нас, это была единственная наша возможность для отступления. Не буду тебе говорить о соглашениях с венграми, которые должны были оказывать решительное сопротивление на Дону, но которые сразу отступили, оставив Альпийский армейский корпус единственным, в соответствии с приказом, на фронте Дона, лишенным защиты справа частей 24-го немецкого армейского корпуса, и без сопротивления на левом фланге венгерских частей, мы остались изолированными, и все дороги к спасению были перерезаны, даже на севере, а из венгерской зоны неприятельские танки делали свои набеги в наш тыл.

Прибыл приказ на отступление, как видишь, слишком поздно, должны были открыть дорогу для живой силы, за пятнадцать дней непрерывных боев /…/ удалось прорвать окружение и вернуться на линию обороны товарищей, которые тем временем достаточно удалились от нас.

Душой этого отступления была /дивизия/ «Тридентина», которая с примерной храбростью преодолевала все препятствия /…/, примером для всех служил прекрасный Ревербери.

Но, к сожалению, «перья» понесли тяжелые потери: много офицеров убито /…/, среди них Мартинат. Много солдат обморожены и ранены, ты конечно понимаешь, что вернулись на Родину только десять тысяч.

Я был всегда с «Тридентиной», был свидетелем храбрости ее частей: в первый день потеряли все радиостанции и все материалы, потому что были окружены еще один раз русскими танками и пехотой, не было больше связи с /дивизией/ «Юлия» и с /дивизией/ «Кунеэнзе», которые следовали много ближе к «Тридентина», и 22 января сформировали, можно сказать, единую колонну. Хочу сообщить о факте, вызвавшем много огорчений, это то, что два дивизионных штаба попали в плен, прорвались со мной только 4000 военнослужащих из «Юлия» и только 2000 из «Кунеэнзе».

Не говорю о «Юлия», потому что после месяца сражений, которые она выдержала вместе с 24-м немецким армейским корпусом и после первых боев, происшедших в окружении, она имела сокращенный состав, но «Кунеэнзе» понесла необъяснимые потери…

Было бы напрасным говорить тебе о наших страданиях, лишениях, трудностях со снабжением в этом эпическом отступлении, ты, конечно понимаешь, что все, включая офицеров имели потери в своих рядах; не говорю тебе о сильном холоде (температура достигала – 39 градусов), утомительная дорога, которую мы должны преодолеть для спасения от действий танков, нехватка продовольствия и боеприпасов: но я всегда был уверен, что нам это удастся преодолеть, потому что я знаю своих альпийских стрелков/…/. Когда, после пятнадцати дней напряжения, нам удалось добраться до линии обороны союзников, мы верили что найдем там воинские эшелоны и автомашины, чтобы отправиться к месту переформирования, однако, напротив, мы должны были продолжить пеший переход еще на шестьсот километров и только через несколько дней произошла встреча с автомашинами и несколькими воинскими эшелонами /…/.

«Твой Наши»

А вот воспоминания простого сержанта альпийских войск Марио Ригони Стерн, вернувшегося из России:

/…/ То немногое, что должны были делать, мы делали. К сожалению, это можно охарактеризовать фрагментом одной песни «мы поехали туда и немного задержались». Многие из нас остались в степях России. И когда мы пошли на первый штурм для прорыва окружения у Постоялый, чтобы вновь соединиться с Альпийским армейским корпусом, мы поднялись вместе с другими батальонами из дивизии «Тридентина», артиллеристы должны были поддерживать наши действия по прорыву и я помню, что патронные сумки опустошали и делили боеприпасы, как говорится: на возьми, земляк, стреляй также за нас, откроем дорогу. И мы шли и шли домой. Мы не сражались против русских или за «Ось», или за еще что-то; мы сражались, потому, что теперь уже понимали, что единственно возможная цель: вернуться домой. И мы приняли участие в первом сражении. Первое, о котором говорили – оно должно быть единственным, напротив это было первым из пятнадцати или шестнадцати, а последнее было в Николаевке 26 января, где был бой, более трагический, который вызвал наиболее высокие потери в наших частях, собственно потери были ужасными. Это сражение, как и предыдущие, проходили при нехватке боеприпасов, танков, не хватало, в общем, всего; мы сражались только с отчаянием, с безнадежностью, с верой в возвращение домой.

Но это было после, 26 января, часть, можно сказать, прекратила свое существование. Почти все мои друзья были кто ранен, кто обморожен, кто умер в снегу. Мы снова уходили от разгрома в ночь с 26 на 27 января. Мы больше не существовали как часть, сил не было никаких, теперь уже мы были в такой степени обессилены голодом, морозом, боями, в которых принимали участие, что шли вперед по инерции, тащились вперед пешком, искали картофельные очистки в какой-нибудь избе, горсть снега. Так изо дня в день.

До тех пор пока мы не вышли. Мы вышли поблизости от Харькова, где позже были сделаны вывески, указывающие: 6-й полк альпийских стрелков; батальон «Вестоне»; 5-й полк альпийских стрелков; батальон «Тирано»; 2-й полк альпийской артиллерии; группа «Виченца; группа «Бергамо» и стрелки указывали, где находится часть, в одной небольшой группке изб. И одна за другой располагались части, которые насчитывали в начале пятьсот, триста человек, роты по триста пятьдесят человек, теперь вернулись численностью в двадцать, пятнадцать человек. Из моего взвода осталось трое. Нас было тридцать четыре человека, теперь осталось трое или четверо и смотрели друг на друга, как будто вернулись из мертвых. В последние дни в окружении не существовало больше никого; также отсутствовала человеческая природа, солидарность, теперь все это было уничтожено, двигались, искали, тащились вперед только за счет духа, шли почти скелеты, какое там! Не существовало больше дома, не существовало больше ничего, шли без каких-либо чувств, просто по направлению на запад. Почему? Может быть потому, что мы все были в ожидании встречи с домом и продолжали идти за счет последних сил, по инерции…

В одном местечке нашли убитых и хотели сделать мессу. Говорили: «Марио мертв, не вернется больше, те, кто остались в России, больше не вернутся». У меня дома моя мама была больна, все понимали, что исключительно это убило мою мать.

В своей книге Марио Ригони Стерн приводит следующие воспоминания тех трагических для итальянцев в России событий:

/…/ Это было 26 января 1943 года /…/. Было еще темно, но в деревне стоял невообразимый шум. Раненые стонали на снегу и в избах. Я теперь ни о чем не думал, даже о родном доме. Я был как камень в горном потоке, и как камень двигался вместе с водой. Я не стремился найти товарищей и даже не очень торопился. Как камень в горном потоке! Ничто меня не трогало и не волновало… Мои ботинки порвались, я скрепил их проволокой и обрывками тряпок. Кожа на ногах потрескалась, и образовались открытые раны. Колени болели и при каждом шаге похрустывали. У меня дизентерия. Я шел вперед, не говоря ни с кем ни слова.

/…/ Солнце на безоблачном небе светит и согревает наши окоченевшие члены, а мы все идем вперед. Какое сегодня число? И где мы находимся? Дат и названий больше не существует. Существуем только мы. Проходя по какой-то деревне, мы видим трупы у входа в избу. Это женщины и дети. Может быть, их застали во время сна, потому что все они в рубашках. Обнаженные руки и ноги белее снега. Они напоминают лепестки лилий на алтаре. Одна женщина лежит на снегу, совсем обнаженная, а около нее снег розовый. Я не хочу смотреть на это, но трупы все равно стоят у меня перед глазами, даже когда я отворачиваюсь. У одной женщины лицо закрыто белым платком. Зачем это? И кто это сделал? Мы продолжаем шагать вперед.

/…/ (Как-то в поисках пищи М. Ригони зашел в одну избу)

Я вижу там русских солдат. Пленные? Нет. Они вооружены. На шапках у них красные звезды! У меня в руках винтовка. Окаменев, я смотрю на них. Они сидят вокруг стола и едят. Они едят суп из одной большой миски. И смотрят на меня с ложками, застывшими в воздухе.

«Мне хочется есть», – говорю я.

В комнате находятся также женщины. Одна из них берет тарелку, наполняет ее супом из общей миски и протягивает ее мне. Я делаю шаг вперед, закидываю винтовку за плечи и ем. Русские солдаты смотрят на меня. Женщины и дети тоже смотрят на меня. Никто не двигается. Слышен только стук ложки в моей тарелке. И звук каждого глотка.

«Спасибо», – говорю я, закончив есть.

Женщина берет тарелку из моих рук.

«Пожалуйста», – отвечает она.

Солдаты смотрят, как я направляюсь к выходу, не двигаясь с места…

Так это было. Сейчас, когда я вспоминаю, я не вижу в этом ничего странного. Наоборот, я нахожу это совершенно естественным. После первого мгновенья все мои действия были естественными, я не чувствовал никакого стеснения, никакого желания нападать или защищаться. Все это было очень просто. Русские чувствовали то же, что и я. И я это знал. В этой избе между мной, русским солдатами, женщинами и детьми возникло понимание, которое было чем-то большим, чем перемирие. Случилось так, что обстоятельства заставили людей остаться людьми.

/…/ До тех пор пока мы будем живы, мы все будем помнить об этом, о том, как мы себя вели…

Из книги Марио Ригони Стерн «Пять тысяч километров в снегах»:

Когда объявили войну, мы находились в Валь д’Аоста, уже в долине. Оставалось несколько дней, после которых мы отправимся на передовую. Мне было восемнадцать лет и я уже был капралом, вестовым, и я помню, что поддерживал связь с альпийской артиллерией и с другими батальонами, которые были впереди и бегал постоянно и днем, и ночью. Только одна ночь была потрачена даром, прошла только в ожидании. Да мне было восемнадцать лет.

Потом я прошел всю Албанию, а позже Россию. И не потому, что был молодым, а был уверенным в данный момент, мы все были людьми, разве нет? Я никогда не ощущал холодного выстрела или штыковую атаку против конкретного человека, протыкая его, кровь холодеет. Когда находился на достаточной дистанции, закрывал глаза и нажимал на спусковой крючок; в бою я делал так. И когда был на Дону, мы видели русских, выходивших утром к реке набрать воды, мы не стреляли в них и также поступали они: мы спускались вниз к реке набрать воды приготовить кофе и видели русских, выходивших наружу из своих укрытий и наблюдавших спокойно. Однако ночью, когда действовали патрули, все было по-другому, потому что в это время война была важнее мира. Такие случаи были каждый день, разве нет? Один взял воды для умывания или для приготовления еды, другой выбирался наружу и искал вшей на солнышке, тогда мы были в этом мире. Мы делали также кукурузную кашу. Потом, ночью, когда приходили патрули, все менялось, докучали нам, ища дорогу к сторожевому посту, или бросали ручную гранату, в то время мы возвращались в войну.

Много раз слушали пение русских. Я помню, когда мы были в убежище, весь вечер в полголоса начинали петь. Медленно штопали носки, некоторые делали кукурузную кашу, некоторые ловили вшей; но все, сколько было объединились в один хор и могли прекрасно петь, так что русские слышали эти голоса. Шло время, были периоды, когда звучали однообразные песни. Я помню, что было время, когда мы пели постоянно «О рыбак из Гарды, иди лови рыбу больше этой» и все вечера: «О рыбак из Гарды, иди лови рыбу больше этой, лови кольцо, которое пропало в море», и потом парень говорит: «Сто золотых монет мне не надо, а нужен только один любимый водоем», и так далее и тому подобное, и все вечера пели эту песню. Но потом каждая часть, каждая группа, имела свою собственную песню, и я помню в то время в батальоне «Червино» пели всегда пьемонтские песни, или абрузские песни, потому что был один унтер-офицер, который сейчас работает проводником на Монблане, ему нравилась «Вола, вола лу кардилле» и на поезде из Италии в Россию он пел всегда эту песню.

С пением приходило чувство дома. Особенно для горцев, которые жили изолированно от шума и городской суеты.

Если собирались пять-шесть дровосеков днем на отдыхе, то всегда делали кукурузную кашу. Так и в России. Когда нам удавалось найти муку, мы делали кашу. Мука служила для кукурузной каши, для нашей каши альпийских стрелков. Это создавало чувство дома и единения. Альпийские стрелки представляли разные группы населения. Когда горцы, местные жители, эмигрировали за границу, они работали в шахтах, куда прибывали группами. Один изолированный человек будет оторван от родной земли и пропадет ни за что, но когда приезжали четверо или пятеро вместе, то нет; даже в большом городе, если встречаются четверо или пятеро горцев, они вместе никогда не пропадут, все они люди мужественные. Делали хижины в горах, потом вот так, вечером собирались в таверне поболтать. Было такое же чувство единства. /…/ Когда люди были вынуждены жить вместе, необходимо было найти гармонию; животные в лесу также делают это. Но, однако, есть разница: животные в лесу делают это инстинктивно, в то время как люди делают тоже самое сознательно.

Там, на Дону, был один отряд из моей роты, отряд вестовых моей роты, который делал честь всему взводу разведчиков, в отряде все были земляки. Все из одного места. Все из одного горного селения. Весь отряд носил две или три фамилии. Хотя в отряде было около пятнадцати человек, все были родственниками, кузенами или один любил сестру другого. Были все связаны, были как одно племя. Они между собой использовали один диалект, особый для местных жителей, на котором они понимали друг друга с полуслова, на языке понятным только им. И когда случалось несчастье: или ранение, или обморожение, или необходимость в помощи, все были рядом. Если назначали в патруль – шли все. Это содружество, к сожалению, имело также определенные затруднения, потому что когда случалась трагедия, трудно было видеть, например, брата мертвым и при этом продолжать действовать. Но, в общем, действовали они успешно.

Но также, когда случались некоторые тяжелые вещи, все сплачивались, и никакой катастрофы не происходило. Не было общества «соединенной силы», но были некоторые вещи, перенесенные из их гражданской жизни в эту войну. Как дома, строили или работали вместе на шахтах, или на земляных работах, или в лесу, также действовали на войне.

И пришел известный декабрь, когда русские атаковали. Весь этот грохот и вспышки, которые были на той стороне реки, давали впечатление, что что-то должно произойти. Огромное расстояние отделяло убежище от дома, от нашей долины, воздушной почты не было больше недели, а было только пять тысяч километров снега, которые мы не могли проехать на поезде или в грузовике, пять тысяч километров снега мы должны были пройти пешком. Отправились с излучины Дона и прибыли в конце пути в наши горы шаг за шагом. Позже русские атаковали также и нас. И когда атаковали, было одно уверенное чувство, служившее небольшим утешением, потому что был разгром, мы держались в напряжении, которое усиливалось всегда гулом, который производили русские. Слухи, которые прибывали по радио «котелок» – радио вооруженных сил, радио «ботинок» – через водителей, которые перевозили боеприпасы, с нашими альпийскими стрелками, которые приходили забирать пайки на кухне, распространялись сплетни: мы окружены. Русские прорвались. Дивизия «Юлия» разгромлена. Сталинград пал. Это продолжалось до тех пор, пока однажды не прибыла конкретная новость, что русские танки ворвались в Россошь, где находился штаб Альпийского армейского корпуса. С этого момента почта больше не прибывала и, конечно, она не действовала и в обратном направлении; действительно, тогда мы услышали, что окружены. Русские атаковали наши главные позиции 14-го, 15-го и 16 января.

Потом пришел приказ отступать.

Воспоминания альпийского стрелка Паттольо о бое в районе населенного пункта Валуйки:

/…/ 20 января, в три часа утра, когда было еще темно, наша колонна приблизилась к Валуйкам. Мы остановились. Генерал послал вперед группу разведчиков. Они возвратились и сказали, что деревня занята русским. Тогда генерал обратился к тем, кто находился около него. Он сказал: «Италия на западе. Кто еще в силах, пусть продолжает марш. Я вел вас к Валуйкам, потому что там проходит железная дорога. Но Валуйки в руках русских. Теперь я не знаю, что с нами будет. Кто может, пусть идет на запад».

Мы все перемешаны, солдаты и офицеры. Генерал Баттисти не знает, что делать. Он даже не приказывает нам двигаться к деревне. Наша группа идет к избам. Я захожу в первую из них, валюсь с ног и засыпаю. Когда я просыпаюсь, около моей избы идет бой. У меня обморожены ноги. Я беру пару валенок у русской женщины, надеваю их и иду из деревни. Встречаю артиллериста с мулом, на котором нагружена сыр, галеты и много пачек сигарет. «Мы уже в плену, – говорю я артиллеристу, – снимай мешки, и поедим чего-нибудь, прежде чем поднять руки». Сидя на небольшом холме, мы едим до тех пор, пока наши животы не вздуваются. В долине под нами мы видим тысячи итальянских и немецких солдат. Итальянцев больше. Русские их обезоруживают, выстраивают в колонну. Мы рассуждаем о том, что делать. Выбора у нас нет, продолжить путь невозможно. Мы спускаемся вниз и сдаемся в плен.

Воспоминания альпийского стрелка Кастеллино из батальона «Мондови»:

Мы шли днем и ночью. Мы заходили в избы для того, чтобы найти что-нибудь поесть. Какой-нибудь старичок или старушка пятится в угол, повторяя: «Нет, нет». Мы сразу начинаем искать в печке, хватаем горсть огурцов и поспешно выбегаем наружу. Однажды я увидел в избе двух козлят, сосавших козу. Я схватил одного и убил. Старичок со старухой плачут, как дети. Я убегаю и ем козленка сырым, потому что если он замерзнет, его не угрызешь.

Воспоминания командира полка дивизии «Виченца» о событиях в Подгорном:

16-го или 17 января утром в Подгорном царит хаос. Пожары. Грабежи. Беспорядочное и лихорадочное движение автомашин… Отсутствие продуктов, невероятная усталость вызывают тревожные вопросы: «Куда мы идем? Сколько еще нам осталось шагать? Выдержим ли мы?..»

Понемногу ручейки частей, отходящих с фронта, сливаются в одну реку, образуя огромную колонну: это увеличивает опасность и затрудняет движение. Колонны саней, которые стали врагом пехотинца, месящего рыхлый снег, вызывают проклятья. Перегруженные людьми и материалами, они сшибают с ног тех, кто не уступает им дороги. Сколько стычек, сколько яростных схваток, чтобы заставить слабого уступить! Все лихорадочно спешат, стараются уйти от опасности.

Воспоминания участника отступления итальянского офицера Д. Фуско:

«Это были итальянцы, венгры, пруссаки, австрийцы, баварцы, бежавшие в одиночку или группами из русских «котлов». Колонна генерала Наши разбухала на глазах, как река в половодье. Марш людей утяжеляли санки, телеги, самодельные волокуши. В снежных вихрях мелькали силуэты лошадей, мулов и медлительных волов, украденных у крестьян. Время от времени животные падали в снег. Последняя дрожь сотрясала их иссохшую кожу. На них сразу же набрасывались люди, громко споря на всех языках, вступая в драку из-за наиболее съедобных кусков. Стаи жирных ворон сопровождали колонну с первых дней отступления…»

А вот, что говорили официальные источники о положении итальянских альпийских стрелков на советско-германском фронте в этот период:

Сообщения от Главного Командования немецких вооруженных сил, как правило, публиковались в ежедневных итальянских сводках и датировались следующим днем (они выделены другим шрифтом). Здесь представлены доклады об операциях, в которых участвовали итальянские войска.

* * *

24 декабря 1942 года. «В районе Дона продолжается оборонительная битва…»

/Выражение «В районе Дона» употребили первый раз, вместо выражения «На Дону» /…/ Вдоль всей линии обороны были атаки советских войск, единственные позиции, которые оставались неизменными, несмотря на многочисленные атаки, это позиции дивизии «Юлия» и частей XXIV германского танкового корпуса на фронте у Крыничной./

* * *

29 декабря 1942 года. «В оборонительных боях в большой излучине Дона особо отличилась итальянская дивизия «Юлия»…

* * *

19 и 20 января 1943 года. Информация сдержанная и недостаточная. Из одной краткой корреспонденции в Nachtausgabe от 19 января говорится: «Батальон «Джемона» отбил атаки русских».

/Информация правдивая, но она относится к периоду за десять дней до публикации. В действительности батальон «Джемона» и все другие батальоны Альпийского армейского корпуса в это время были в окружении./

21 января 1943 года. /…/ Одна итальянская корреспонденция из Берлина: «АРМИР выдержала атаки больше чем семи советских армий».

/АРМИР тогда была разгромлена./

22, 23 и 23 января 1943 года. Несколько слов, трудно поддающихся объяснению в каждом из трех немецких сообщений.

* * *

26 января 1943 года. Практически никаких сообщений.

/Остатки Альпийского армейского корпуса прорвались из окружения у Николаевки, в трехстах километрах западнее Дона/

27 и 28 января 1943 года. Практически никаких сообщений.

29 января 1943 года. Практически никаких сообщений в германском бюллетене.

/Фрагменты передачи Радио Берлина в этот день: «На фронте, на среднем Дону, отмечалось сегодня утром, крупная группировка из АРМИР больше недели изолирована с некоторыми немецкими частями и должна была отбивать многочисленные атаки неприятеля после того, как оборонительные позиции были оставлены при движении отступающих союзных войск по направлению к новым оборонительным позициям… Вследствие этого большевики наносили день за днем удары по позициям, которые итальянские солдаты хорошо укрепили; борясь против бронетанковых частей, пехотные и пулеметные батальоны и полки обстреливались артиллерией и подвергались бомбардировкам, но им не удалось прорвать оборону. Это дало время союзным дивизиям закрепиться на новой линии обороны. В завершении итальянские войска получили приказ соединиться с другими частями. Пришлось поменять битву позиционную, безопасную на укрепленной линии обороны, на битву маневренную в открытом поле на площади в десятки квадратных километров, которая была уже в руках неприятеля (так как главная линия обороны была полностью окружена). Тем не менее, итальянские солдаты без колебаний начали марш и после пяти дней сражений вновь соединились вчера с одной германской танковой дивизией. /…/ Проявляя большую храбрость, итальянские войска вышли со всеми материалами и также с тяжелыми батареями орудий средних калибров, оставили в руках неприятеля только несколько орудий, которые были повреждены на первом этапе битвы и не могли транспортироваться»/.

/Вероятно, что этот радиотекст передавали остатки XXXV итальянского армейского корпуса, окруженные в Чертково с 28 декабря 1942 года по 15 января 1943 года. Из восьми тысяч человек в Черково, пять тысяч вырвались 15 января. Через четыре дня четыре тысячи оставшихся в живых прибыли на немецкую линию обороны. Из этих четырех тысяч, три тысячи были обмороженными и ранеными. Количество спасенных материалов: ноль/.

Колонна входит в Белгород

29 января 1943 года. «Между Донцом и районом среднего Дона, при использовании резервов, неприятель был отброшен на восток».

/В первый раз приводилось название реки Донец, которая находилась в сотне километров западнее Дона/

30 января 1943 года. «Суровая оборонительная битва продолжается от Ладоги до Кавказа» В итальянских газетах «Десятилетие национал-социалистического режима».

Дорога к Гомелю

31 января 1943 года. «На фронте Донца продолжаются тяжелые сражения».

Из итальянских газет: Муссолини в двадцатилетие фашистской милиции: «Не отступать никогда, стоять до конца, пока способны держать оружие в руках».»

/Остатки альпийского армейского корпуса добрались до немецкой линии обороны, севернее Харькова, после двух недель отступления./

3 февраля 1943 года. «Битва за Сталинград закончена. 6-я германская армия, под командованием превосходного маршала фон Паулюса, погибла…»

5 февраля 1943 года. Заключительная часть бюллетеня № 985 Главного Командования (сто семьдесят слов) посвящена итальянцам, касательно Альпийского корпуса. Всем трем дивизиям, и в особенности дивизии «Тридентина». Несколько строк посвящены битве у Николаевки, также, среди других сообщений, было сообщение о смерти начальника штаба Джиузеппе Мартината. Заголовок сообщал о больших потерях в трех дивизиях. Ничего не сообщалось о пехотной дивизии «Виченца», которая также была в окружении.

В феврале 1943 года в генеральный штаб итальянских вооруженных сил был представлен отчет командующего 8-й итальянской армии И. Гарибольди (о причинах поражения), он делил эти причины на две группы: существовавшие до начала сражения и возникшие в ходе него.

К первой группе Гарибольди относил несоответствие протяженности фронта наличию сил и средств, линейное построение войск и отсутствие сильных резервов, недостатки в обеспечении войск транспортом и транспорта горючим, требование жесткой обороны со стороны немецкого командования и огромное превосходство сил противника, особенно в танках.

Ко второй группе причин он относил упорство немецкого командования в вопросе защиты рубежа Дона, в то время как по его мнению, «обстановка диктовала широкий отход с целью контрманевра», недооценку наступательных возможностей противника, который не дал времени немецкому командованию для концентрации резервов, перемалывая их по частям по мере прибытия на фронт.

К этим причинам, которые итальянский командующий называл основными, он добавляет еще несколько «менее значительных» – таких, как недостаточная вооруженность итальянских войск, особенно противотанковыми средствами, нехватка зимнего обмундирования, профессиональная неподготовленность некоторых офицеров запаса, плохое качество радиостанций и оборудования итальянских самолетов, не позволяющее проводить ночные полеты.

Есть только некоторая переоценка значимости этих причин. Например, недостаточность вооружения итальянских войск, фигурирующая в отчете Гарибольди в качестве второстепенной причины, в современных официальных трудах выставляется одной из главных причин поражения итальянских войск.

«Запомните и расскажите», – так начинались параграфы приказа генерала Гарибольди, составленного в штабе экспедиционной армии. Итальянские солдаты должны запомнить, что они «стойко дрались до последней возможности», что нанесли такие потери противнику, которые его «обескуражили, привели в замешательство и остановили», что «вперед смогли пройти только бронетанковые силы, и только они». Приказ заканчивался словами: «Вы, которые возвращаетесь на родину, будьте всегда горды тем, что вы сделали в России».

В исследованиях итальянских историков очень много пишется о суровости русской зимы и неподготовленности итальянских войск к действиям в 30–40 градусный мороз. Причем в некоторых исследованиях фактор суровых метеорологических условий русской зимы выставляется в качестве одной из главных причин поражения итальянских войск.

Если вернуться к итогам участия Альпийского корпуса в боях на русском фронте, особенно в период его отступления с фронта на Дону, то следует сказать, что военные историки Италии насчитывают до 21-го боя и еще немало мелких стычек, которые выдержали альпийцы при выходе из окружения. Наиболее значительными из них были бой 18 января за выход из первого кольца окружения в начале движения сводных дивизионных колонн в районах Подгорное (севернее Россоши) и Анновки (восточнее Россоши), где итальянцам ценой огромных потерь удалось прорваться на запад лишь частью сил через заслоны 12-го танкового корпуса и 160-й и 180-й стрелковых дивизий (при этом 12-й танковый корпус захватил в плен свыше 15 тысяч человек); бой 22 января в районе Шелякино с целью пробиться через заслоны 48-й гвардейской стрелковой дивизии; и, наконец, бой 27 января в районе Никитовка – Николаевка с частями 6-го гвардейского кавалерийского корпуса, занявшими этот район еще 19 января. В бою 27 января советские кавалеристы уничтожили около 3 тысяч и взяли в плен более 6 тысяч итальянских солдат и офицеров, в том числе в плен попали командиры дивизий «Кунеэнзе», «Юлия» и «Виченца» вместе со своими штабами.

Далее читатель имеет возможность впервые прочитать на русском языке воспоминания участников итальянского похода в Россию. Скудные строчки этих воспоминаний помогут всем нам проникнуться переживаниями и мыслями рядовых участников похода итальянских альпийских стрелков в Россию в 1942–1943 годах.