Текст книги "Слово в пути"

Идеальный город

Сейчас это словосочетание идейно разболталось. Время от времени появляются списки лучших городов мира, и первая десятка объявляется идеальной. И каждый раз – претензии: “да в этом Цюрихе от скуки помрешь”, “ну, Торонто – Нью-Йорк для бедных”. И т. п.

А спорить не надо. Идеальный город есть. Всего один на свете. Зафиксированный, зарегистрированный – терминологическая истина.

Это Пиенца. Находится в Тоскане, в 50 километрах к югу от Сиены, в 12 километрах к западу от Монтепульчано.

Сиену представлять не надо: по крайней мере, площадь – по моей, не подтвержденной Гиннессом, оценке – прекраснейшая в мире, не говоря об остальных достоинствах города.

Кто не был в Монтепульчано, съездить надо, хотя небезопасно. Все 13 тысяч населения заняты продажей окрестных вин – Rosso di Montepulciano и Vino Nobile di Montepulciano. Нормальное времяпрепровождение в этом городке, насаженном на вершину горы, – с утра до обеда бродить по дегустациям, после обеда выспаться и снова бродить по дегустациям, не охваченным до обеда. Питейно-торговых точек тренированному туристу хватит дня на три.

В Пиенце тоже торгуют тем же дивным вином и поят им повсюду. Плюс здесь еще своя духовная радость – овечий сыр. Pecorino из Пиенцы – может быть, самый знаменитый в Италии. Лучший – в пепле, похожий на грязный булыжник в углу двора. В местных кабачках пекорино подают изобретательно: с медом, каштанами, мармеладом; запекают, жарят на манер сулугуни. Берусь рекомендовать на закуску под чуть (совсем чуть) охлажденное красное – пекорино с медом и pignoli, орешками пиний, теми же кедровыми.

В общем, заметно, как мы приближаемся к идеалу.

В 1405 году в этой деревеньке (здесь и сейчас 2300 жителей), которая тогда называлась Корсиньяно, родился Энео Сильвио Пикколомини, один из образованнейших людей раннего Возрождения. В 1458 году он стал папой Пием II, а уже в следующем году поручил архитектору Бернардо Росселино превратить родную деревню в идеальный город.

Надо повторить: это было четкое понятие. Термин. Идеальный город призван был воспитывать нравы и чувства, исправлять души и умы. В трактатах той эпохи рекомендовалось, например, устраивать площади и перекрестки так, чтобы молодые были под постоянным наблюдением старших. Одни резвятся в открытом пространстве, другие чинно беседуют в колоннаде. Переписи показывают, что половина мужского населения итальянских городов xv века – люди до сорока лет, подавляющее большинство из них холостые. Альберти трогательно пишет: “Играющую и состязающуюся молодежь присутствие отцов отвратит от всякого беспутства и шалостей”. Ага, щаз. Футбола, допустим, еще не было, но перечтем Шекспира: с чего сцепились Монтекки и Капулетти?

Идеальный город изображали и проектировали многие: Леон Баттиста Альберти, Филарете, Лючано Лаурана, великий Пьеро делла Франческа. Но все это осталось на бумаге. В камне попытка сделана была лишь одна – Пиенца.

Когда приезжаешь сюда, как бы ни готовился заранее, цепенеешь от миниатюрности идеала. Выходящие на главную площадь кафедральный собор и три палаццо – обычного ренессансного размера. Но сама площадь – двор. Едва не дворик. И вдруг понимаешь – да так оно и есть: это же итальянский сад камней эпохи Возрождения. Для себя, для эстетическо-интеллектуальной утехи. Там, вне, – черт знает что с безобразиями и жестокостями, а у нас тут, внутри, идеал. Вышло? Нет, конечно, и не могло. Но был замах – и остался на века в камне, золотистом песчанике Пиенцы.

Имперский пригород

Вена – из тех немногих городов мира, облик которых сразу вызывает в умственном воображении понятие “империя”. Таковы Лондон, Париж, Вашингтон, Петербург, Буэнос-Айрес, Мадрид – кто там еще? Вена уверенно войдет в призовую тройку.

Не надо даже знать истории – первый взгляд все скажет. Дело и в помпезности архитектуры, и еще больше в промежутках между сооружениями. Как в японской живописи нетронутые плоскости играют столь же важную смысловую роль, как рисунок, оставляя простор фантазии, так и величественные пустоты меж громадными зданиями неизбежно приводят к идее – не жалко. Не жалко пространства!

Будь то империи, в которых не заходило солнце (Испанская, Британская), или относительно стиснутая в размерах Австро-Венгерская – понимание масштаба одно: земли столько, сколько надо. Не хватит – захватим. Если солнце не заходит, то и городская площадь пересекается за полчаса.

На северной окраине Вены, возле Дуная, в районе Хайлигенштадт – здание, в котором отрицающий империю социализм времен “красной Вены” (1919–1934) парадоксально подтвердил имперский стиль. Это Карл-Маркс-Хоф – построенный в конце 20-х муниципальный дом для социально ущемленных. Терракотово-пастельные тона спасают от общего ужаса при виде монстра длиной в 1200 метров с 1300 квартирами. Нынче это просто многоквартирный дом, где и сейчас живут, по австрийскому термину, “пролеты” – они прекрасно зарабатывают, но пролетарство у них в мозгах, а не в карманах: иначе не выбрали бы такое жилье.

От непомерного Карл-Маркс-Хофа начинается путь в самый уютный пригород империи – Гринцинг. Туда можно приехать любым транспортом, разумеется, но стоит не пожалеть полутора часов неспешного пешего хода через приветливый лесопарк, переходящий в парк формальный. За ним – по улице Штайнфельдгассе, уставленной элегантными виллами венского извода стиля модерн, Сецессиона. В лучшей из них сейчас – посольство Саудовской Аравии: как же далеко просочилась ближневосточная нефть. Дальше – по длинной Гринцингштрассе, мимо домов, где четыре года прожил Эйнштейн и где писал Пасторальную симфонию Бетховен, – в деревенский прелестный уют.

Гринцинг оттеняет центровую Вену: здесь дома в один и два этажа с двориками, в каждом из которых – харчевня под высокими деревьями. Они называются хойриге (heurige) – дословно “этого года”. Речь о вине последнего урожая, которое считается heurige до 11 ноября, дня святого Мартина. Так именуется и само вино, и ресторанчики, где оно подается. В окрестностях Вены – около двухсот хойриге, лучшие из них – в Гринцинге.

Особый мир с местными культурными героями. Конечно, большая Вена вторгалась сюда: на здешнем кладбище завещал похоронить себя Малер, он тут и лежит под лаконичным сецессионистским надгробьем; на одном доме по Химмель-штрассе – мемориальная доска в честь Шуберта, который любил проводить здесь время. Но в двадцати метрах – доска в память композитора Зеппа Фелльнера, прозванного гринцингским Шубертом. Своя иерархия, свои кумиры, свои кликухи. Понятно, кто важнее: тут процветал стиль “шраммель” – нечто игривое в исполнении скрипки, гитары и аккордеона, так славно идущее под чуть игристый рислинг или зеленый вельтлинер.

Усевшись под липой, прихлебываешь вино из маленькой кружечки на манер пивной, а тебе уже несут шницель. Правильный шницель – и более сочный свиной, и посуше и потоньше вкусом телячий – размером больше тарелки, на которой его подают. И снова обозначается имперская Вена: солидная, размашистая, основательная.

Молодец Оломоуц

Мы с компанией приятелей возвращались на поезде в Прагу из Остравы, где Вениамин Смехов ставил в местном театре спектакль “Трагедия Кармен”. Постановка была отменная, да и Острава – некогда угольно-стальная столица Чехии, в северо-восточном углу страны – оказалась милым и аккуратным городом со следами былой и ныне ухоженной роскоши стиля модерн. Уголь и сталь тут рухнули, как водится во всей этой части Европы, в 90-е: промышленность ушла, архитектура проявилась.

Мы рассуждали на эти темы, как вдруг кто-то сказал: “Через двадцать минут – Оломоуц. Может, выйдем?”

Что знает приезжий, да и живущий тут, о чешских городах? Номер один, разумеется, Прага – правильно: один из прелестнейших в Европе. Номер два, опять правильно, – Карловы Вары: из людей, что-то значивших в мировой культуре, в Карлсбаде не бывали только те, у кого в порядке желудок. А кто видал гениев с нормальным пищеварением? Номер три – Чешский Крумлов, городок возле австрийской границы такого очарования, что, находись он в Италии или Франции, туда давно съезжались бы толпы. Но в силу известных исторических обстоятельств Крумлов открылся миру лишь десяток лет назад – зато уж вовсю.

Все так, однако теперь моя чешская иерархия изменилась. Сразу после Праги идет Оломоуц, стотысячный город в центре Моравии, – быть может, самый недооцененный в Европе, как Андрей Платонов во всемирной литературе.

Оломоуцу суждено туристическое будущее – в том нет сомнения. Но пока здесь спокойно и немноголюдно. Можно без помех и суеты рассмотреть готическую церковь Святого Морица и замечательно стилизованный неоготический кафедрал Святого Вацлава, шесть барочных фонтанов, “чумные” колонны на двух дивных площадях – Верхней и Нижней, ренессансную ратушу с астрономическими часами, храм Святой Анны и тот двуглавый, который носит поэтическое имя Богоматери в Снегах. Так называли церкви, построенные на местах неурочно выпавшего снега, что считалось небесным знамением.

Вот такое чудо – явление всего Оломоуца, выпавшего на чешскую землю в xv-xvi веках в том виде, который, по сути, не менялся, несмотря на исторические вихри в виде Гуситских войн, восьмилетней шведской оккупации в Тридцатилетнюю войну, религиозных пертурбаций, сделавших Оломоуц (Ольмюц) оплотом империи Габсбургов и центром архиепископства. Здесь короновался на свое 68-летнее царствование молодой Франц Иосиф, когда императорская семья бежала из Вены от революции 1848 года. А пятью с половиной веками раньше тут был убит чешский король Вацлав III, на котором пресеклась пятивековая династия Пршемыслидов.

В доме возле кафедрального собора полтора месяца приходил в себя от ветрянки одиннадцатилетний Моцарт – сочинив тут заодно Шестую симфонию. Оломоуцским оперным театром в 1883 году руководил Густав Малер. Они с городом друг другу не понравились: вегетарианец Малер спрашивал в харчевнях шпинат, а этому надменному очкарику цинично предлагали свинину. Но здесь произошло важное: 22-летний композитор осознал свое место в музыке, сформулировав отношение к тем, кому наследует, к тому, что делает, к тем, кто слушает: “Чувство, что я страдаю ради моих великих мастеров, что смогу забросить хотя бы искру их огня в души этих бедных людей, закаляет мое мужество”. Это письмо было отправлено 12 февраля, а 13-го умер малеровский кумир – Рихард Вагнер. Очевидцы вспоминали, как бродил по оломоуцским улицам рыдающий Малер, как они думали, что он плачет по скончавшемуся тогда же отцу, а он – по Вагнеру.

Дом Волка

Официально это называется Jack London State Historic Park, а в обиходе – Wolf House, Дом Волка. Так, как назвал его сам Джек Лондон. А как еще было называть дом на своем ранчо Лондону, если его писательское рождение состоялось в 1900 году с выходом сборника рассказов “Сын Волка”. К этому времени двадцатичетырехлетний автор печатался уже семь лет, но то была первая книга.

Впервые в виноградную долину Сонома к северу от Сан-Франциско он попал в 1903-м, а через два года купил тут участок в 52 гектара, очарованный этими местами.

Немудрено: насколько же Северная Калифорния прекраснее более знаменитой Южной с ее Голливудом и Беверли-Хиллс. На севере – Йосемитский национальный парк, городки золотой лихорадки, горы Сьерра-Невада, зеркальное озеро Тахо, секвойные леса, один из красивейших в мире городов – просторный легкий Сан-Франциско, захватывающая дорога № 1 по кромке океана, мимо некогда русского Форт-Росса, и вот эти изумительные долины – Сонома и Напа, где производят лучшее в Западном полушарии вино.

От города Сонома надо проехать на северо-восток километров пятнадцать до Глен-Эллена, оттуда рукой подать до Дома Волка. Сейчас ранчо раскинулось уже на 320 гектаров – прикупили наследники.

В 1916 году Джек Лондон здесь умер, и это сразу понятно, даже если не знал раньше. Зловещие обгорелые руины подскажут, что произошла трагедия, хотя сам дом погиб на три года раньше хозяина. Могила-то Джека Лондона как раз малозаметна – она на холмике, без сколько-нибудь солидного надгробия. Главный памятник ему – останки Дома Волка.

Лондон начал строить его в 1911-м с размахом: кабинет двенадцать на шесть метров, такая же библиотека, все удобства той эпохи. На участке – секвойи. Множество комнат для гостей. Дом еще обставлялся, а типовые приглашения были напечатаны: гостей просили звонить загодя, обещали встретить на станции, им предлагались верховые лошади и коляски, летом – бассейн. Хозяин по утрам работал и собирался начинать общение только в 12:30.

Никто никуда не приехал. Джек Лондон не прожил ни дня в своем заветном творении, над которым трясся больше, чем над любой книгой. Дом Волка сгорел. Через восемьдесят лет экспертная комиссия пришла к окончательному выводу, что поджога не было – случайность.

Всегда стоит взглянуть на неизменно красноречивые дома писателей: подчеркнуто аскетическое жилище Флобера, бесприютные гостиничные номера О. Генри, разухабисто помпезный замок Дюма. Джек Лондон, проживший мальчишкой-скитальцем чуть не до сорока, хотел наконец повзрослеть. Не вышло, не дано. Он и не пережил этого.

После пожара Лондон и его жена Чармиан жили в небольшом коттедже – он неподалеку, в полной сохранности. Утром 22 ноября 1916 года писателя нашли на веранде. Рядом – два пустых флакона с морфием и атропином и блокнот с вычислениями смертельной дозы яда. Официальная версия – уремия: самоотравление организма из-за почечной недостаточности. Мнения биографов делятся примерно пополам.

За свою жизнь Джек Лондон перенес несколько тяжелых болезней – от цинги до тропической лихорадки. Он пил с юности, и сильно. Только пьяница мог написать настолько проникновенную книгу о пьянстве – “Джон Ячменное Зерно”, – что она всерьез повлияла на введение в Штатах “сухого закона”. Когда Осип Мандельштам в 1913-м писал в рецензии о Лондоне: “Безукоризненное физическое и душевное здоровье” – тот уже был законченным алкоголиком.

Причин умереть было много, но и сделать это своевольно – тоже: достаточно взглянуть на руины Дома Волка.

В гостях у Троцкого

Первый раз в Мехико я был лет двадцать назад и тогда дом Троцкого нашел с трудом. На южной окраине мексиканской столицы – в Койоакане – все знали дом Фриды Кало, жены Диего Риверы. И когда, стараясь выказать осведомленность, я объяснял, что меня интересует дом-музей того русского, который был Фридиным любовником, таращили глаза.

Между тем они в двух с половиной кварталах друг от друга, эти дома. Жилище Троцкого на углу Рио-Чурубуско и Виена правильнее назвать городской усадьбой: господский дом, сараи, сад. Тишина стояла деревенская. В клетках копошились кролики – потомки тех, которых разводил еще бывший председатель Реввоенсовета. Девочка-билетерша и сторожа не знали толком, где работают, – обращаться к ним с вопросами было бессмысленно. Помню, я беспрепятственно и нахально уселся за письменный стол Троцкого, возле диктофона с восковым валиком, надел его очки и проглядел газетную статью, которая лежала перед хозяином дома 20 августа 1940 года, когда его ударил ледорубом по голове Рамон Меркадер.

Все теперь решительно переменилось, что объясняется не разросшимся влиянием идей троцкизма, а туристическим бумом: мало-мальски привлекательное для публики выводит себя на фонтанирующий рынок путешествий.

Дом Троцкого обзавелся солидным входом, киоском литературы и сувениров (до авторучки-ледоруба пока не додумались) и встроенными в усадьбу музейными помещениями. В этих залах стоит потратить время, чтобы рассмотреть фотографии. Троцкий, при помощи Риверы, поселился в Мексике в 1936 году и насниматься успел. Чего стоит компания, путешествовавшая по стране: Лев Троцкий, Диего Ривера, Андре Бретон. Главные революционеры начала XX века, каждый в своей сфере. Теоретик “перманентной революции” и практик конкретной в отдельно взятой стране. Создатель монументального комикса революции, которым расписал стены мексиканских городов. Ниспровергатель, пошедший дальше двух своих компаньонов, провозгласив “диктат мысли, свободный от всякого контроля разума”. Интересно, понимал ли Троцкий, что такое мысль, свободная от разума? Так или иначе, больше всего в Мехико его заинтересовала жена Риверы – Фрида Кало. Не выходивший из дому без револьвера Диего пережил. Революционер революционеру глаз не выклюет.

В остальном Троцкий был осторожен. Установили стальные двери, возвели высокие стены, наладили круглосуточную вооруженную охрану. Тем не менее однажды ночью в мае 1940 года сюда ворвалась группа под руководством риверовского коллеги, художника-монументалиста Давида Альфаро Сикейроса. Они выпустили более двухсот пуль – и следы от них до сих пор видны на стенах. Ни одна не попала в успевших залезть под кровати Льва Троцкого и его жену Наталью Седову. Нападавшие лучше обращались с кистью, чем с автоматом, к тому же сильно выпили для смелости.

Меркадеру, помня о заветах Суворова («пуля дура, ледоруб молодец”), в НКВД настоятельно рекомендовали не полагаться на темноту и огнестрельное оружие.

Троцкий похоронен во дворе собственного дома. Лаконичное надгробие с серпом и молотом создал Хуан О’Горман. Три выдающихся мастера фресок, гордость Мексики, которых выстроило в один ряд время – Ривера, Сикейрос, О’Горман, – отметились в судьбе Льва Троцкого.

Во дворике на углу Рио-Чурубуско и Виена каждый август собираются троцкисты помянуть своего вождя. С годами их не становится меньше. Многие молодые не очень хорошо или совсем ничего не знают о Троцком и его идеях. Но бум туризма, знаете ли, индустрии развлечений.

Дон Жуан в Севилье

Отдельная тема – Севилья в апреле: во время ферии, самого захватывающего праздника, который мне приходилось видеть. Но об этом как-нибудь потом, к весне поближе. В Севилью можно приезжать когда угодно: здесь и в январе доходит до 22 по Цельсию.

Всегда стоит выбрать в странствиях подходящего гида – чтобы увидеть город под его углом. В Севилье вроде бы резонно пристроиться к Кармен в компании с Мериме и Бизе, даром что композитор тут никогда не бывал – как и никто из авторов пяти великих опер, помещенных в Севилью (“Севильский цирюльник”, “Свадьба Фигаро”, “Дон Жуан”, “Фиделио”, “Кармен”). Но все они точно знали, что любовные приключения, соблазнения, измены нужно располагать здесь.

Сочетание неистовой святости с неистовым же разгулом – вот что создало миф о Севилье. Монастырей тут было больше, чем где-либо. Первый трибунал инквизиции прошел в Севилье: в 1480 году под председательством Торквемады. Здесь чаще всего устраивались аутодафе – сожжения еретиков, и они были самыми зрелищными: севильцы и такую жуть превращали в праздник. В этом городе было больше всего проституток, а также артистов, музыкантов, матадоров. Тугой замес страстей любого рода таков, что существует специальный термин – севильянизм.

Сказав это, выберем в гиды не Кармен, как ни жалко с нею расстаться, а Дон Жуана. Он был идальго – дворянин, не входящий в верхушку грандов. Это означает лишь честь, полученную в наследство, и больше ничего. Происхождение давало привилегии: их не сажали в долговую тюрьму и казнили не на виселице, а почетно душили удавкой. Идальго – это порывистая религиозность, болезненное чувство достоинства, презрение к любому труду; достойное занятие – только война: сражаясь за короля, сражаешься за Господа. Если войны под рукой нет – тогда разгул и покаяние, по интенсивности не уступающие военным действиям.

Обо всем этом рассказывает Hospital de la Caridad, Больница милосердия, в квартале от идущего над Гвадалквивиром бульвара Пасео-де-Кристобаль-Колон, в пяти минутах от Маэстрансы, главной арены боя быков. Больницу основал Хуан де Маньяра – идальго, из которого вырос образ Дон Жуана. Распутник, славный размахом разврата среди распутников, однажды оказавшись на грани смерти, он обратился и посвятил остаток жизни добрым делам. В назидание таким, как он, в больничной церкви – две страшные картины Вальдеса де Ле-аля: “Триумф смерти” и “Так проходит мирская слава”. Сам бронзовый Хуан, с бронзовым же ребенком на руках, умильно глядит на свою больницу из сквера через улицу.

Как преуспел на двух поприщах человек! Hospital de la Caridad существует уже три с половиной века и чуть больше – Дон Жуан: надежнее любого камня и бронзы укрепленный гениями Мольера, Байрона, Гофмана, Пушкина, Цветаевой. И прочнее всего – Моцартом в Севилье.

Дон Жуан и Кармен – два самых звонких севильских голоса во славу вольной любви. Дон Жуан: “Да здравствует свобода!” Кармен: “Свобода – величайшее счастье”. Но Кармен – вдохновенный дилетант, а Дон Жуан – профессионал любви. Он работает, и бухгалтерия у него в порядке: 640 итальянок, 231 немка, 100 француженок, 91 турчанка и испанок “милле тре” – 1003. Итого: 2065. Завистливо усомнимся.

Дон Жуан обратиться не успел: как мы помним, его безвременно утащили в преисподнюю. Но не зря же севильцы установили в квартале от больницы Хуана де Маньяры памятник Моцарту, никогда не бывавшему в их городе: главное Дон Жуан с Моцартом успели – прославить Севилью.