Текст книги "Остафьевский архив. Том 5. Часть 1"

45.
Князь П. А. Вяземский своей жене.

[Ревель) 31-го [июля – 1-го августа 1825 г.].

Вчера вечером возвратился я или возвратились мы, потому что со мною ездил Пущин, из Гапсаля и прочих, и прочих мест, куда путеводила нас наша кочующая звезда. Вот тебе журнал путешествия. Мы выехали в субботу в полночь 25-го или, правильнее, 26-го, потому что воскресение было уже на дворе, когда мы тронулись со двора, и таким образом воскресение сменило нас в Ревеле. До утра ехали мы и ничего не видали, разве во сне, да и того не помню; помню только, что за несколько верст от города вылезли мы из коляски, завязнувшей в песках, и прошли с полверсты пешком, там сели и опять заснули. Часов в 8 утра представился нам на дороге замок довольно красивой наружности, а в нашей внутренности представилось желание есть. Спрашивать там, здесь, – везде один ответ: «ei moista», то-есть, «не понимаю»! Наконец, хозяин замка, 70-летний старик, барон Стакельберг завидел нас и, велев расспросить у нас раза но три наши имена, пригласило, к себе и напоил хорошим кофеем. Мыза его – Riesenberg; дом обширен и хорош; построен, омеблирован все собственными людьми и стоит 28 тысяч, а по оценке нашей тысяч около ста. У него жена и много детей, но все в разброде. До Гапсаля не нашли мы ничего примечательного, кроме весьма порядочного обеда в корчме под вывескою: «Астанависа», т. е. «остановися»! и то же самого на немецком и эстонском языках. Примечательно и то, что обед нас двух и двух людей наших стоил рубль. Дешевизна везде черезвычайная, в особенности же за Ревелем, где нравы еще во всей чухонской простоте. Здесь приезжие уже набивают цену. Гапсаль – род Подольского, но Подольского на море. В средине города и перед самыми окнами трактира, или кабака, в котором мы жили, возвышаются и великолепствуют развалины древнего монастыря, епископства укрепленного. Я люблю развалины. Рябина растет и краснеет на обломанных стенах, может быть, на том же самом месте, где толстел и краснел благочестивый монах за стаканом рябиновки или тому подобного, потому что рябиновка российское и новейшее произведение, как о том говорит Шишков в своей Академической речи и Сергей Глинка в 16-й главе своей истории. В Гапсале есть также собрание больных, довольно здоровых: семейств 30-ть, более из Петербурга, но мало коренных русских. Есть галлерея, куда собираются два раза в неделю плясать под дождем, когда Бог велит, чтобы шел дождь, а если нет, то все довольно сухо. Мы тут нашли ревельских наших Мантейфеля и Башуцкого, адъютантов Милорадовича; Мантейфель – умный и милый малый, Башуцкий – урод, для Башуцкой породы. Мы сейчас познакомились со всеми и были Чернышевыми, Кассельскими героями, собрания.

Было несколько миловидных творений. Сиротка Кнорринг, воспитанная старухою Ренненка[м]пфь, – не красавица, а мила, героиня Августа Иафонтена; не любит Ревеля, потому что Ревель слишком большой, блестящий город, и предпочитает ему Гапсаль. – Говоря о развалинах я забыл сказать, что есть еще высокая башня, на которую мы взобрались. Виды с неё обширные, но море в Гапсале не хорошо, перерезано островами. Морское дно черное, зеленоватое, свинцовая глина: ноги, точно как в теплой каше. Этой грязью хорошо тереться, и лице, говорят, от того белеет, а как намажешься, – походишь на железную маску в драме Коцебу. Года, кажется, за три, верх одной стены, не моря, а развалин, обрушился на деревянный домик, из коего псе убежать успели, кроме одной молодой девушки, тут погибнувшей. С её могилы перейдем опять на бал, где укажу тебе на петербургскую девицу Rachette, лица красивого, стройную, живую, не блестящей породы, как сдается, а с Васильевского острова, петербургского Замоскворечья, а я, ты знаешь, и в красавицах враг аристократии. Красавицы под пышным гербом редко мне нравятся: они обыкновенно сухи, жестки, как их родословный пергамент. Тут познакомились мы с одним Кноррингом, у которого на другой день были на мызе версты за три (Weiаsenfekl). У него нашли родственницу его из Ревеля, которую еще я не знаю, Баранову, но не мериносной и не московской породы, а здешней; у лея дочери две, из коих одна совершенная красавица, но довольно ледовитая. Так как в воскресение не весь Гапсаль был на бале, а следующее собрание было назначено в середу, до которой мы не хотели оставаться, решили мы с общего согласия уговорить entrepreneur созвать весь народ на другой день, обещаясь заплатить за освещение, музыку и прохладительные, которые здесь, то-есть в Гапсале, не дороже, да и не вкуснее промывательных. Так и было сделано. Крылатая молва разнеслась повсюду, и вечером было около двухсот человек в зале, и многие из них, а особливо же из женщин, были точно с человеческими лицами. На другой день, покатавшись по морю с некоторыми из дам, которые от нас не отставали и учредили новую прогулку мимо окошек наших (извините! не нарочно промолвился)[11]11
  Оговорка эта объясняется тем, что сначала вместо наших князь П. А. Вяземский написал моих.


[Закрыть], оставили мы Гапсаль в слезах, т. е. Гапсаль, а не мы в слезах. Для совершенно больных Гапсаль, думаю, лучше Ревеля: вода действительнее, да и жизнь гошпитальнее. Климат также должен быть получше: по крайней мере, хвалят тамошние фрукты, груши, reine-claude. Впрочем, и здесь в растении, то-есть в прозябении, большая разница с нами. В Катеринентальском саду есть каштановые деревья прекрасные, растущие без присмотра и выносящие зимы, не хуже варшавских.

Эпизод.

Боже мой! Что за несчастие не уметь бриться! Сейчас матрос жирною, вонючею, мокрою рукою гулял по лицу моему и точно гулял, потому что руки его воняли потом, которым обыкновенно воняют ноги chez le commun des martyrs. Каково же было мне судить об этом анатомическом феномене! Если бы ты видела, если бы ты чувствовала, как он лапою своею (вот настоящее и обоюдное здесь слово) лобызал мои уста и трепал, как грации, мои ланиты тучны! Нет! лучше не знать грамоте, а уметь себя брить! Только что приеду в Москву, отдам 11аилу ту не в школу, а в цырульню. Справься, где лучшая.

Продолжение рассказа.

Во вторник итак, т. е. итак во вторник, мы выехали не без труда: не то, чтобы мы сердцем привязались к Гапсалю, а то, что лошади не шли с места, потому что фурман напился пьян; несколько добрых подзатыльников, данных ему сторицею, по примеру Дашкова с Шишковым, выбили из него упоение, и мы полетели рысью. Мы поехали но другой дороге. В окрестности Гапсаля мелькали мызы, довольно красивые. Здешния дороги там, где нет песка, чрезвычайно хороши: слой земли каменистый, и везде натуральная шоссе превосходная. Зато пропадешь в песках с лошадьми чухонского происхождения и немецкого воспитания. Поля хорошо обработаны и все обведены оградами, по большей части из каменьев, друг на друга поставленных, вышиною в аршин или в полтора: признак уже некоторой образованности в домоводстве и обдуманности. У нас все делается на Божию волю. Русскому Богу много хлопот за нами; чухонскому менее: люди менее на него надеются и менее плошают. Наружность здешних сел и поселений бедная, грустная, даже отвратительная; но на деле, полагаю, нет большой бедности. Я не мог еще порядочно узнать, какие плоды принесла здесь свобода крестьян, или по крайней мере некоторое их освобождение. Кажется, de fait все или многое осталось по прежнему, и ни господа, ни крестьяне не дали еще себе отчета в новом своем положении. Вообще все-таки мера принятая хороша: главное дело сделано. Рабство, нарост уродливый на теле, срезан: от врачей, от больных, от времени, от обстоятельств зависит последствие. Скоро ли больной встанет на ноги и пойдет, долее ли пролежит и прохворает, – по все уже он облегчен и не умер под ножем оператора. Весь этот переворот, конечно, доселе более на словах, чем на деле существующий, совершился без шума, без бунта. Это тем замечательнее, что не все были разом освобождены, а но ломтям. Может быть, другая, а не чухонская природа, и не выдержала бы этой очереди. Все растущее поколение будет грамотное: не дают причастия детям без экзамена. Вот лучшее орудие, чтобы добыть и упрочить свободу. Всю ночь мы проехали, или простояли в корчме или у корчмы, или пролежали, а утром очутились мы в мызе г-на Рамма Padis-Kloster. По внушениям рыцарских преданий и наущениям голодного желудка, постучались мы у ворот замка. Нас впустили; самих хозяев не было, но был приятель дома и кофе. Тут также развалины древнего монастыря (все это памятники католицизма) и развалины, поруганные чухонским и варварским расчетом. Многие стены обломали и построили из них господский дом; в остальных стенах завели анбары, клева, подвели соломенную крышку, и чухонская экономия ругается прахом столетий, Прерываю рассказ одного путешествия, чтобы предпринять другое, не такое большое. Идем на тех же смертоносных дрогах в Тишерт, Tisskert, верст за 12-ть, лучшее, говорят, место в окрестностях ревельских: крутая, высокая скала на берегу моря, Левкадский прыжок. Увидим! Пока прости; я зайду за тобою в Padis-Kloster, чтобы идти далее. Между тем, спасибо за письмо, которое мне сейчас принесли, от 19-го. Я нее сокрушаюсь о Петруше и надеюсь на Thomas. Сейчас окропил мне ухо Серг[ей] Львов[ич] и проворковал старым и хриплым голубем, что линейка готова, и меня ждут. Вот можно о нем сказать, que ses paroles mut comme la rosée du ciel.

Вечер.

Не ты неисправна, моя милая, а почта. Вот сегодня получаю три письма от тебя: от 19-го, 22-го и 24-го. Слава Богу, что Петруше получше. Сажайте его в соленые ванны. Гапсадьская грязь должна быть бальзамом для детей. Жаль мне, что князья проиграли процесс; но нельзя ли еще поправить? Потолкуй с князем Павлом и снесись с Толстым. Как мне жаль и молодого студента! Как он казался тих и добр. Что за ужасное создание человек! – Варшавская швейцарка найдет скоро место. Пускай пока она живет у нас, если ты решилась взять Конусов. Возвратимся к моим путешествиям. Идти ли по порядку? Нет! перескачем со мною на Тишертскую скалу, с которой я сейчас возвратился. И в самом деле место прекрасное! Скала, зелень и море, вот богатые материалы для картины. Скала версты с две или более: величественная крепость природы! Здесь висит она круто над морем, здесь подается уступами, то голыми, то одетыми деревьями, растущими в различных направлениях. Начало скалы красивой наружности и зеленеет под дерновым бархатом; на первом этаже стоит домик консула, кажется, английского, с развевающим флагом; подалее на площадке желтеет жатва, точно пол золотой в изумрудном храме! Далее скала морщится; тут она улыбалась. Вид её становится дикой, и дикость её величественна. Вечер был прелестный, и захождение солнца восхитительное. На краю горизонта облака пылали, как огненные горы, из волн выходящие. Вдали Ревель был освещен; море было тихо, но прибрежные валы его с невыразимым шумом и с обыкновенною расстановкою ударялись в берег. Французское слово bruissement довольно хорошо выражает и действие и звук. Что за поэтический голос в этих стонах моря: оно как будто сетует, как будто жалуется, что обнимается с землею, как молодая жена, которая, цалуясь с дряхлым мужем, невольно вздыхает и удерживает в груди свои вздохи. Далее от берега, там, где валы дома, они окликаются между собою совсем иначе! Я непременно поеду еще раз в Тигаерт ночевать, провожать и встречать солнце. Теперь возвратимся в Padis-Kloster, откуда я тебя схватил и перебросил с собою через расстояние и время. Но на лету услужу тебе гостинцем. С нами ездил Дубенский, богатый питерский житель и славный своею крепостною музыкою; он жестоко красноречив и говорит так кудряво, что каждое слово его в завитках. Вот и это жестоко воняет припекою щипцов! Как бы то ни было, вот его фраза: «J'ai coulé ièi des jours filés d'or et de soie, comme dit M-me Sévigné». Впрочем, и Кассельский Чернышев говорил однажды: «il а été attrapé flagrant délit, comme disait Napoléon».

Чухонский бич хлопнул, и мы из Padis-Kloster поехали верст за двадцать к Кнорринговым, о коих говорил я тебе в первом письме. Дом его прекрасный и также состроен, омеблирован его людьми и стоит, верно, впятеро менее такого дома у нас. Мыза его (Wichterpal) у моря, и с балкона оно видно так же, как и городок Балтийский Порт, куда также ты со мною съездишь. У них нашел я Клюпфельда с сестрою из Ревеля, и мы очень друг другу удивились. Дом Кнорринга устроен, как нельзя лучше, и даже с отменным щегольством, – не только комнаты, но и все домашнее житье-бытье как для хозяев, так и для гостей. Жена его, как я тебе сказывал, красавица и вместе ключница. Она водила нас но всем чуланам опрятным, где держит молоко, чеснок, яйца, хлеб, холст и прочее, и прочее. И так как в домашнем быту у них нет никакой скупости, а напротив более довольство и изобилие, то ключ ничуть не портит её рук и делается у ней эмблемою порядка, а не скупости. У нас большой недостаток в воспитании девиц, что их не приучают к домоводству. Кноррингова сказывала мне, что хозяйственные занятия отнимают у неё два часа в сутки, и она доказательством служит, что они ничуть не сушат души и не наводят морщин ни на нрав, ни на лице.

Выдав десяток луковиц или часть телятины, она возвращается в свою гостиную и не хуже вас, чисторуких барынь, готова кокетствовать на свой немецкий и лафонтеновский лад. Пускай хоть это примирит вас с немецким хозяйством. Шутки в сторону, я желал бы, чтобы паши княжны побывали в этой школе. Меня это совершенно обворожило. Муж также большой хозяин в большом маштабе, и крестьяне его, сказывают, благополучны. Мы ходили по жатве: жницы все опрятно одеты, и, чтобы им не было скучно работать, чухонский трубадур с волынкою под мышкою, ходит взад и вперед по нолю. Это, кажется, уже лишнее и, как будто, насмешка над потом, орошающим лице бедных работников. Добро еще песни наших крестьян на работе: они поют сами, когда хотят и когда поется, но этот accompagnement obligé мне совсем не нравится. Это песни жрецов при заклании жертвы; веселее ли ей от них? Мы хотели ехать в тот же день, но ласковость и обещание доставить нас на другой день морем в Baltis Port заставили нас остаться ночевать, а коляску отправить в город сухим путем. Усталость также заставляет меня оставить до завтрашнего дня окончание рассказа, а теперь иду спать. Простите, мои милые. Обнимаю и благословляю вас. Под солнцем, на море и на скалах, посреди восторгов и рассеяний возвышенных, воспоминание об вас, как облако, заглядывает в сердце мое. Хорошо, а все чего-то нет, да, впрочем, и во всей жизни все чего-то нет! Купания, кажется, помогают мне и крепит мои нервы, но все не могу совершенно отделаться от каких-то облачков, которые внезапно набегают на меня. Должно однакоже признаться, что эти сердечные затмения редки, не продолжительны и не совершенно мрачны. Вообще я здоров духом и телом. Обнимаю вас.

1-го августа.

День ненастный, дождь и, кажется, на целый день, на природе физиономия осенняя; но мне однакоже не помешало купаться. В Катеринентале гулять нельзя; возвратимся в Вихтерналь. Как я там ел, это ужасно! Вместо супа подавали какие-то пироги из каши, род ватрушки, и обливают их сливками, простоквашею и творогом: объедение! Но деревням везде это блюдо в обыкновении два раза в неделю, в середу и, кажется, в субботу! Ночь провели также хорошо на чистых, мягких постелях, все обзаведение домашнее хорошо обдумано и устроено, На другой день встали рано, до 8 часов плотно два раза позавтракали и пустились на чухонской лодке морем в Haitis Port, верст за 12-ть или поболее. Время было тихое, и в этой прогулке ничего не было поэтического. Версты за четыре от пристани принял нас дождь и хлестал до самого берега. Крупные дождевые нули с небесной тверди скакали по равнине морской, но никакого следа в море не оставляли: вот что называется кидать горохом в стену! Балтийский Порт есть не доконченная мысль Петра или Екатерины, наверное, не знаю, а кажется, обоих. Мы видели тут развалины значительных укреплений и нескольких миллионов, брошенных в море, потому что ничего не кончено, и время м море подмыли труды человеческие. Порт имел бы ту выгоду, что мог бы почти весь год быть отперт, потому что море редко, и то на несколько только дней, здесь замерзает. Здесь море прекрасное, и вид на него безграничен: здесь оно барится, а не жмется к земле, как в Ревеле или в Гапсале. Зато уже твердая земля в городе и около весьма бедной наружности. В истории его примечательно, между прочим, и то, что при Екатерине несколько шведских лодок им овладели и наложили на город значительную контрибуцию, несмотря на то, что город имел коменданта с полком. Может быть, это забавное приключение отвратило Екатерину от дальнейших видов на порт, обесчещенный при самом рождении. Недавно устроили в нем деревянную гавань, куда заходят корабли в сильные непогоды. Мы тут нашли преемника того коменданта, который принял нас хуже шведов и в 11-ть часов утра приглашал нас остаться в городе весь день, добро бы с тем, чтобы у него отобедать, нет, а после обеда напиться чаю. Нам этот чай показался горчицею после ужина, и мы, покупавшись весьма неприятно, потому что дно моря у берега вымощено острыми каменьями, и пообедав налегке у трактирщика, поворотили оглобли в Ревель, к 48 верстах от порта состоящий. Всего примечательнее тут показалось (sic) нам осетр, величиною в сажень слишком, пойманный русскими рыбаками из Осташкова, с давнего времени промышляющими здесь рыбным промыслом тысяч на сорок в год. Чухна покупает мелкую рыбу, кильки и проч., солит ее и продает по деревням и городам. За этот осетр просили сто рублей. Мне представилась радость московских бригадиров, если подать бы им такого осетра за столом, и в легком тумане явились мне тени Дурасова и графини Толстой, летающими и сетующими над этим осетром, подобно алкионам. Приближаясь к Ревелю, увидели мы на небе приготовление сильной грози или сильных гроз, обхвативших небо кругом, Небо было перерезано грядами разноцветными. Крайняя гряда на горизонте была желто-медная; я никогда не видывал подобной. Точно медная стена со сводом! Приехавши, мы бросились в море, темное и повременно обожженное сверканием молнии. Весело было нырять в эти огненные волны, но с веселием мешался и какой-то тайный страх. Молния и в постеле найдет свою обреченную добычу, а все как будто безопаснее быть под защитою чего-то нам знакомого. Человек везде и всегда слабое и глупое животное, именно от того, что врожденный ум его, т.-е. природный инстинкт, выживается из дома каким-то умствованием, спесивым пришельцом, который озадачивает простое и грубое здравомыслие хозяина. Хозяин и видит, что гость его пустомеля, да, делать нечего, соглашается с ним, потому что так велено, так заведено.

Берег! берег!

 
Конец благополучну бегу!
 

Вот тебе подробное донесение! Кушай и слушай на здоровье! Я вчера получил ответ от нашей Кнорринговой из Петербурга. Она пишет мне, что зовет тебя к себе. Знаешь ли что? Если очень тебе хочется с нею увидеться, то можешь приехать в конце августа с двумя княжнами недели на две: к твоему приезду приехал бы и я, и вместе отправимся в одном дилижансе, а бричку мою продать в Петербурге или оставить до зимы. И из Москвы ты возьмешь дилижанс: двух старших, и девушку, и одного человека, а два задния места можно уступить кому-нибудь. А что же сделаешь с двумя меньшими, а что скажет Прасковья Юрьевна, что к ней ты не могла приехать, а в Петербург поехала? Разве оставить меньших у Четвертинских или перевезти их в город, потому что сентябрь уже не очень благоприятен для детей, да и докторский надзор тут? Раскуси, разжуй, развари все это, а я только тебя этим потчую и ни за что не отвечаю. Во всяком случае с моей стороны честь предложена, а знать об убытке – твое дело. Оставляю тебя с этим планом и с крепкою думой. Думай! Обнимаю и благословляю вас от души.

Я получил письмо от ссылочного Пушкина; он, кажется, довольно доволен позволением ехать в Псков и имеет уже там на примете оператора. Он думал, что ты со мною, и тебе кланяется: «поклон княгине-лебедушке от арзамасского гуся».

Посылаю 2-й том Genlis.

Приписка Екатерины Николаевны Карамзиной.

Maman vient de recevoir votre lettre, chère et bonne tante; elle en a été vivement affectée ainsi, que nous toutes, et compte y répondre de suite. Quant à moi, je ne veux pas vous expédier ce volume sans vous donner des nouvelles de votre Paul, auprès duquel nous avons rempli votre message, mais qui nous a soutenu bien affirmativement, qu'il vous aimait bien plus encore, qu'il ne vous craignait. Sa santé et sa bonne humeur sont toujours dans un état florissant; quant à sou franèais, je douté, qu'il y fasse des progrès brillants, car le gouverneur de mon frère est le seul, qui le lui parle, et Paul prétend n'y rien comprendre.

Je vous embrasse, ma chère tante, de toute la tendresse de mon coeur.

Catherine Karamzin.