Текст книги "Остафьевский архив. Том 5. Часть 1"

46.
Князь П. А. Вяземский своей жене.

[Ревель]. 5-го августа [1825 г.].

Вчера получил я твое коротенькое письмецо от 29-го. Радуюсь, что у вас здорово. Как решилась ты с варшавскою швейцаркою? Куда ми весь этот народ уместим в московском доме? Если обе дамы останутся вместе, будут ли они уметь быть вместе или это из них будет выше? Как ты это все уладишь? Бог помощь! – У нас погода было испортилась, но теперь опять солнце во всей красоте. Я между тем накупил или накупал себе маленький флюс; боли нет, а показалась маленькая опухоль. Здесь на флюсы и легкия простуды поветрие; но солнце все высушит или море все смоет. Ожидаю завтра генерала Спафарьева, которого, помнишь, принимал а в Москве за грека; он будет из Петербурга, куда ездил недели на две, а перед отъездом обещался он отпустить меня на своей яхте в Петербург. В половине августа хотелось бы мне выехать отсюда с 60-т купаниями на шее. Наконец отвечал я Галифу и писал к Крюднеру, посылая ему письмо. Я здесь узнал от Клюпфеля, что княгиня Сулковска умерла, и сердечно пожалел о ней. Что бедная Небольсина? Писал также к Александру Пушкину, который теперь должен быть в Пскове. Что слышно об Елене Григорьевне и что делает сын с делами? Пишешь ли к Чернышевым? Скажи им на всякий случай, что я писал им. Сейчас был у меня Тизенгаузен, le beau frère de Fahlen. Он в деревне за 50 верст, и я обещался быть у него. Деревня, сказывают, прелестная, а дочери, особливо же старшая, как я тебе сказывал, красавица. У меня ваш студент не выходит из головы, и мне сердечно его жаль. Неужели никто не подучил его, и разврат гнездился под этою доброю и простодушною наружностью? Я думаю, любовь к Софии Васильевне вскружила ему голову. Что с ним будет? Во всяком случае в преступлении его много глупости. Сегодня мне нечего тебе описывать и рассказывать. Я ничего не видал, кроме озера[12]12
  Одно слово неразобрано.


[Закрыть] на высоте за городом, из которого идет вся пресная вода для города. Не могу добыть себе доброй лошади верховой. Моя вчера раза два кидалась с испуга в сторону, и это очень не весело. Я люблю так сидеть на лошади, чтобы о лошади не думать, а ехать, спустя поводы и рукава. Здесь есть развалины монастыря Бригитты, которые мне очень нравятся; я любил бы туда ездить вечером амуриться с луною. Клюпфель на днях отправляется; буду писать с ним князю Василию. Он через месяц будет в Париже. А, может быть, мы и вместе поедем, только не в Париж, а в Кронштадт, если Спафарьев даст нам яхту. А ты, ваше сиятельство будешь ли в Петербурге? Я тебя очень балую; даю тебе полную волю располагать собою – ехать, оставаться. Уж не лишнее ли с моей стороны? Более с пера ничего не льется: все вылилось. До субботы! Обнимаю и благословляю вас от всей души, а тебя нежно палую. Сказывал ли я тебе, что Лебцельтерны здесь?

Извини меня перед барышнями Хитровыми, что в этом письме нет никакой глупости. А Варвара Петр[овна] Хитрово читает ли мои письма? Давай ей самые г…….!

На обороте, 3-го листа. её Сиятельству Княгине Вере Федоровне Вяземской, в собственном доме, Чернышевский переулок, в Москве.

47.
Князь П. А. Вяземский своей жене.

[Ревель]. 8-го [августа 1825 г.].

Управляйся, как умеешь, а я рад между тем, что меня тут нет. Впрочем, на всякий случай ты можешь держать у себя варшавскую швейцарку, пока не найдет она себе места. Отпустив Елену и Каролину, можно дать бы тысячу рублей и без большой необходимости. Мы, кажется, не виноваты ни пред нею, ни пред Фовицким. Более двух месяцев оставляли они нас без ответа. Что у нас за погода? Баснословная! Сегодня опять едем в Тишерт на прощание с Пушкиными, которые завтра в Петербург отправляются. Я еще не видался с Спафарьевым, вчера приехавшим, и потому не знаю, когда еду, ни – как: морем или землей; но во всяком случае не позднее, как около 20-го, т.-е. дней через десять. На днях Лазарев, адъютант Комаровского, давал нам плясовой завтрак, обед, ужин, плошки, музыку в Löwenruh. Мало было кавалеров, и бал вертелся на мне и на Bourdeaun, комендианте Нееловых.

Что какова Елена Васильевна? Сейчас готовится гроза на небе. Не знаю, что скажут барыни и Сергеи Львович, который также страшная……. и мочится ртом. С нами едет также каламбурист фортопианист.

11 мне тоже очень жаль Мамонова! Писала ли ты Орлову о нем? Кто этот попик, который прислал мне книгу? И чего он от меня хочет? Вероятно, денег! Знает ли его твоя швейцарка? Я имени его разобрать в письме не мог. Может быть, тебя это письмо уже и не застанет в Москве! Будешь ли в Петербурге? Полотна здесь нет, я уже несколько раз тебе сказывал, а ты все пристаешь с портками своими. Контрабанда здесь производилась уже за несколько лет, и портки, сшитые из тогдашнего контрабандного полотна, успели прорваться на всех причинных местах! Отвяжись от меня с своими портками! Небесная канонада все гремит, но гроза, кажется, пройдет мимо и вспрыснет нас один дождь, ты думаешь?

Нет, – Сергей Львович! Прощай. Это письмо не годится ни для бессмертия, ни для княгини Волконской! Мало времени и мало мыслей в голове; я одержим головным запором. Авось, в середу пронесет меня порядочно. Обнимаю и благословляю вас от души. Бедный Петруша! Да какая его болезнь? Неужели тоже английская! Я все думаю, что купания были бы ему полезны. Как мне жаль, что его нет со мною. Здесь поставил бы я его на ноги. Цалую тебя нежно и кланяюсь всем соседям и соседкам.

На обороте 2-го листа. её Сиятельству Княгине Вере Федоровне Вяземской, в Москве.

48.
Князь П. А. Вяземский своей жене.

[Ревель]. 12-го [августа 1825 г.].

Спасибо за строки от 3-го августа. Ты ленишься, матушка княгиня, и рада беду свою сваливать на Окулову, которую также благодарю за милое письмо. Ведь она получила мое, которое я писал ей после моего посещения в Екатерининском институте? Как я рад, что у вас погода хорошеет, и что дети и ты могли купаться. Слышу отсюда, как Машенька и Пашенька визжали, когда в первый раз полезли в реку. А Машенька, послышалось мне, даже и плакала. Так ли? Что бедный Петруша? Третьего дня в 10-ть часов утра отправились мы к Тизенгаузенам в Вальдау, верст около за 60, а вчера в 10-ть часов вечера возвратились. В его стороне природа не хороша, кроле той, что ходит в юбке. Место плоское и без моря, но деревня хорошо устроена. Дом красивый, большой и хорошо расположен; большие оранжереи в порядке. Он почти их не топит, а согревает одним солнцем. У него есть галлерея стекляная виноградная, которую и вовсе не топят, а иные ветки уже и теперь созрели. Персики и вишни с нашили не сравняются: вообще в здешних плодах мало вкуса. Все заведение для гостей в отличном порядке и судна также. Это напомнило мне, что у нас судная часть, я не говорю о России, а о нашем Остафьевском доме, не весьма исправна. Устрой это хорошенько: при обеих лестницах вверху и внизу можно учредить четыре чулана под надписью: Кабинет д. я чтения стихотворений графа Хвостова. Суднам должно быть покойным, в роде Вольтеровских кресел, – но их перекрестим мы в Хвостовские кресла, – широким; не только de grandeur et de largeur naturelle, но даже размера колоссального, гак чтобы, например, Вадковская могла усесться на них, не затопляя берегов: в этой части миньятюра не идет, il faut un style large et analogue au sujet; мягким, так чтобы не от одной нужды, но и из прихоти можно было туда сходить, даже и не за тем, чтобы сходить. Вот тебе маленькая пиитика судна, которую спиши для Тургенева. Еще заметил я очень удобную небель для спальной: стол с крышкою, куда вкладываются в сделанные впадины лаханка, рукомойник, мыло, щетки и проч., и проч. Здесь та выгода, что все строится и работается дома и, право, очень хорошо. Тнзенгаузен мать, умная, но мало сообщительная, ищем очень похожа на брата нашего знакомца; старшая дочь – красавица, роста прекрасного, и чем более в нее вглядываешься, тем более находишь в ней прелести: выражение кротости удивительной. С нами ездил Лазарев, молодой и холостой миллионщик, которого я все подзадоривал влюбиться в нее и жениться. Влюбиться, кажется, он довольно готов, но на женитьбу еще мало подается, и удерживает его то, что она слишком велика. Он все время нас смешил рассуждениями о ней, всегда оканчивающимися восклицанием с армянским ударевием: mais c'est dommage, qu'elle soit si grande! Хотя поездка эта и довольно мне понравилась, но, возвратившись в Ревель, сожалел я, что не остался дома, узнав о буре, которая здесь на море третьего дня куралесила. Эскадра адмирала Кроуна возвратилась сюда, и сорвало с якоря один бриг; долго носило его по волнам вдоль берега; палили из пушек, весь берег покрылся народом. Зрелище, говорят, было прекрасное! Наконец шлюпки, долго боровшиеся с заливающими волнами, подъехали к бригу и все и всех спасли. Мне жаль, очень жаль, что не удалось мне быть на этой суматохе. За тобою, то-есть за письмами к тебе, прогулял я также морскую прогулку: меня приглашали съездить на корабль адмиральский. Прошу принять в уважение сию жертву брачной чувствительности и оценить ее, как должно. Прогулять для тебя красавицу дело естественное, но корабль… в этом отречении есть что-то сверхъестественного. Вот уже третий день или четвертый, что дует сильный ветр с моря. Купания упоительны! Как я люблю, когда волна задаст холодную пощечину: в этом случае, как добрый христианин, подставляю всегда другую щеку и жалею, что нет третьей. За неимением подставляю ей гиббоновские ланиты. Все еще не добьюсь толка, когда и как поеду. Признаюсь, что, если мог бы я отправиться с эскадрою, то решился бы и пожертвовать несколькими днями. Бог знает, может быть и по придется мне побывать в другой раз на море: блого, что есть случай. Авось, к субботней почте решится; а не то в начале будущей недели отправлюсь сухим путем и с горем пополам, Пушкины отправились. Вот стихи, мною ей написанные в день отъезда.

 
Нас случай свел; но не слепцом меня
К тебе он влек непобедимой силой,
Поэта друг, сестра и гений милой,
Во сердцу ты и мне давно родня!
 
 
Так! в памяти сердечной, без заката
Мечта о нем горит теперь живей:
Я полюбил в тебе сначала брата,
Брать но сестре еще мне стал милей!
 
 
Его удел – блеск славы горделивой,
Сияющей из лона бурных туч,
И от неё падет блестящий луч
На жребий твой смиренный, по счастливый.
 
 
Но ты ему спасительнее[13]13
  В оригнале слово спасительней подчеркнуто и на поле написано еще еще полезней.


[Закрыть] будь!
Свети ему звездою безмятежной!
И в бурной мгле участьем, дружбой нежной
Вливай покой в растерзанную грудь![14]14
  На поле, против этого стиха написано тоскующую, томящуюся.


[Закрыть]
 

Меня ломала слегка стихотворческая лихорадка, и я выдрожал или выпотел стихов 50 о Байроне с удовольствием.

Прости, моя милая. Обнимаю и благословляю нас от души. В дилижансе ли ты или нет? Нежно цалую.

Приписка Екатерины Николаевны Карамзиной.

Paul se porte bien et vous embrasse. Nous eu faisons tous autant.

49.
Князь П. А. Вяземский своей жене.

[Ревель]. 15 августа [1825 г.].

На дворе холодно, в комнате свежо, в воде очень холодно; становится плохо. Сегодня адмирал Проун звал было всех здешних красавиц к себе на корабль, но ветер слитком силен, и все отказано; разве мы, одни мужчины, поедем. Здесь Шварценберг, которого также всюду подмывает – и в Свеаборг, и с эскадрою в Петербург. Сейчас был у меня Спафарьев и говорит, что пойдет на своей яхте в Свеаборг: это соблазнительно! Пойдет на три дни; но на его слово худо положиться можно: оно зыбко, как море. Во всяком случае не кончаю будущей недели здесь и на какой ни есть стихии, а отправлюсь. Спасибо за письмо из Москвы от 6-го августа. Я рад за тебя приезду Орловой и поездке твоей в Семеновское. А в Петербург будет ли ваше сиятельство? Надеюсь, что будущая почта уже разрешит мое сомнение. И разумеется, не жди моего приезда, чтобы разделаться честным образом с варшавскою швейцаркою. Судя по портрету, она ни на что не годится. Кажется, от купаний должно отказаться. Говорят, что теплые дни еще будут, по меня уже не застанут они здесь. Холодные пощечины волн становятся слишком чувствительны. Это жаль; я желал бы еще схватить десяток купаний, но делать нечего. Я писал вчера князю Василию с Клюпфелем, который отправился сегодня в 3 часа утра в Ригу, а там морем во Францию. Он здесь немного поправился в здоровии своем. Мы здесь с Шварценбергом неразлучны; не знаю, как это сделалось. Кажется, перед отъездом побываю и у Лебцельтерна, который уже раз звал меня обедать, по мне нельзя было обедать у него. Он и они здесь очень ласковы и учтивы со всеми. Бедный Сбедиго! разве нельзя его перевезти в Москву? Я много надеюсь на Орлова для пользы Мамонова. Сегодня письмо мое будет глупо, потому что небо глупо, что я глуп: устал от ночи, – не пугайся! Ночь провели мы за ужином, прощальным для Клюпфеля и угостительным для капитана корабля, который несколько раз нас потчивал на корабле. Шампанское было не забыто, но не путайся! А только я здесь отстал от ночных экспедиций и сегодня я, так разбитая лошадь. Обнимаю и благословляю вас, моих милых, от души. Дай Бог увидеться нам скорее и в радости, Клюпфель тебе очень кланяется. Цалую тебя нежно.

Посылаю 3-ию Genlis.

15-го августа.

На обороте 2-го листа. её Сиятельству Княгине Вере Федоровне Вяземской, в собственном доме, в Москве.

50.
Князь П. А. Вяземский своей жене.

[Ревель. 18-го августа 1825 г.].

(В Остафьево).

Наконец я завербован; завтра в четыре часа утра мы на корабле адмиральском и плывем с ним, куда Бог велит, куда ветр велит, куда адмирал велит. Он не прямо идет в Кронштадт, а будет крейсировать и пойдет к Готланду; надеюсь, что во всяком случае не более десяти дней будем на море. Теперь я бы почти и на понятный двор, потому что захотелось вас брюхом и сердцем увидеть; но любопытству очень льстит эта поездка. Меня корабль усыновил: старик Кроун полюбил меня, и весь экипаж со мною на дусерах (sic), потому что они видят первого русского поэта на корабле. Одно сокрушает меня: то, что еду без писем ваших. Последняя почта мне ничего не принесла, и грустно ехать без свежих вестей от вас, мои остафьевские и царскосельские друзья. Что делать? В этой грусти есть что-то поэтическое! И я с трудом и с сердечным надрывом отстаю от земли.

 
Awaking with а Start.
The waters heave around me; and on high
The winds lift up their voices: I depart,
Whither I know not!
 

Вот что я скажу завтра! Это между нами, Софья и Екатерина Николаевны! Но прошу перевести это для жены и для меня к моему приезду. Avez vous lu mon mandement?– Oui, Monseigneur, et vous? – Итак, я завтра на адмиральском судне, прошу не прогневаться! Увидим, каково на нем сидеть; только на этом судне действие бывает противное обыкновенному: тут ходишь не на низ, а на верх, и часто не с низу, а с верху идет. Извините меня, придворные барышни, что это письмо так дурно пахнет, но оно ведь не к одним вам писано, а отправится в остафьевcкую сторону, где эта сторона est en lionne odeur во всем околодке.

Прощайте, мои милые остафьевские и царскосельские. Весь Ревель ждет меня в зале, где дается прощальный бал: музыка гремит, а я в халате пишу к вам. Сегодня уже не ложусь. Прямо с бала отправимся на корабль. С нами едут Шварценберг и Пущин. Надобно еще укладываться, отправить коляску в Петербург.

Дай Бог увидеться нам в радости! В объятия свои включаю всех, а благословляю, кого следует. Если я дал бы валю сердцу, то готов очень разнежиться, но не хочу и оставляю вас! То-то привезу славные стихи с корабля и буду поверять Байрона, как Василий Львович поверял Виргилиеву бурю. Я надеюсь, что на судне пронесет меня хорошими стихами. Жуковский! позавидуй мне! Такая поездка стоит твоего чернослива! Кого-нибудь бы из сердечных при мае, и поездка была бы в тысячу раз приятнее. Боюсь, что придется мне удерживаться на судне. Вот положение! Настоящее Танталово страдание! Тьфу, Боже мой! у меня на языке и на пере так и висит судно! Я совсем провоняю в Ревеле. Теперь, решительно, простите. Обнимаю вас, прижимаю к сердцу, и полно.

18-го.

51.
Князь П. А. Вяземский своей жене.

Петербург. 22-го [августа 1826 г.].

В Петербург не дошло еще письмо мое к тебе из Ревеля, в котором уведомлял я тебя об отправлении своем морем на адмиральском корабле, по крайней мере дней на десять, а я уже здесь. На другой день нашего плавания застегнули нас сильные ветры, которые решили адмирала оставить дальнейшее крейсирование и спуститься к Кронштадту. Я и рад и не рад тому. Первый день на море был для меня очень тяжел; хотя меня и не рвало, но тоска, как свинец, лежала на душе; все было не по мне, и самое море опостылело мне, но на другой день я начинал уже привыкать, а вчера мне было уже грустно расставаться с кораблем. Неизъяснимо также грустно было мне, расставшись у парохода, на коем пришли мы из Кронштадта с Шварценбергом и Пущиным, въезжать одному в эту столичную пустыню Петербурга, где мае некого было видеть и не– кого было искать за отсутствием Тургенева, которого я привык видеть первого в Петербурге. Я однакоже остановился у них на квартире; коляски моей еще нет; она должна была отправиться в тот же день после меня из Ревеля, и удивляюсь, что её еще здесь нет. Я совершенно здесь чужестранцем на диком острове, Первое мое движение было броситься на почту, чтобы узнать, нет ли тебя в Царском Селе или, по крайней мере, нет ли писем от тебя. Письмо нашел твое от 14-го из Семеновского; ты меня поддразниваешь своими веселиями. Веселись с Богом! А приедешь ли сюда? Теперь уже не знаю, на чем решиться и что присоветовать? Я полагал, что мы около одного времени съедемся в Петербурге: это было бы и хорошо! Теперь придется мне ждать тебя? И это можно, но долго ли? Из Царского Сада, куда поеду часа через два, буду тебе писать подробнее о сем. Если сама не приедешь и во всяком случае, если деньги есть, пришли мне тысячи полторы. Я заказал себе в Ревеле платья за дешевизною и кое-что купил, по только не холстины и ничего для тебя, – не прогневайся! Теперь прощай! Хочу побывать у Северина. Обнимаю и благословляю вас от души. Теперь письма мои пойдут опять глупые. Пора хороших писем отцвела: извини меня перед Волконского. Ненавижу Петербург.

Цалую тебя нежно и нежно.

52.
Князь П. А. Вяземский своей жене.

[Царское Соло. 23-го августа 1825 г.].

La porteuse de cette lettre et la rapporteuse de ma vieexistence il Rewal est ma soeur d'adoption Mademoiselle Olga Pouschkin, que je vous recommande. Je vous prie de l'aimer et de lui donner quelque chose.

Постарайся ст. него увидеться, только не очень ее слушай, если она тебе станет сказывать, что я много шалил в Ревеле. Обнимаю.

Царское Село. 23-го.

На обороте 2-го листа. Княгине Вере Вяземской.

53.
Князь П. А. Вяземский своей жене.

[Царское Село. 24-го августа 1825 г.].

Я здесь в Царском Селе; нашел Павлушу румяным и свежим. Ник[олай] Мих[айлович] все не очень здоров. Мне так больно, что он не съездил в Ревель; я уверен, что месяца два в Ревеле, или в другом месте подобном, дали бы ему здоровия на много лет. Прежде 8-го сентября мне быть к вам нельзя, потому что барышни затеяли «Полубарские затеи» для моего высокоторжественного приезда. А ты что же делаешь? Скажись! Погода здесь грустно хороша. Как бы теперь хорошо быть в море, если не быть уже в Остафьеве. Вот тебе мое прощальное письмо из Ревеля, мою лебединую песнь! Теперь я попал в колею глупости и сухой прозы. Государь едет из Петерб[урга] в Таганрог 31-го августа, а Императрица Елисавета дня три после.

Обнимаю и благословляю вас, моих милых. Ольга Пушкина вчера поехала в Москву, отыщи ее с Трубецкими Знаменскими, у которых она верно будет. Я дал ей записочку к тебе. Нежно цалую тебя. Пришли же денег.

24-го.

54.
Князь П. А. Вяземский своей жене.

[Царское Село. 28-го августа 1825 г.].

Каковы девицы княжнушки? С нетерпением жду новых вестей и, надеюсь, хороших. 'Твое последнее письмо из Остафьева – от 22-го. По всему вижу, что тебе нет охоты сюда ехать.

Что же о том и говорить? я звал тебя для тебя. К тому же, вероятно, теперь будем мы в Петербурге будущею весною. Следовательно, лучше отложить поездку; впрочем, делай, как умеешь и как хочешь. А если не будешь, то я все к 17-му приеду. Приехал бы и ранее, потому что мне делать здесь нечего, хочется домой, да и нужно мне будет съездить еще нынешнею осенью в Кострому, да нельзя не дождаться спектакля, который, надеюсь, будет не позднее 10-го. В воскресение думаю ехать в Петербург и увижусь с Кнорринговою, от которой вот записка ко мне. Вот и письмо от к[нязя] Василия и росписка его, доставленная мне Булгаковым. Нельзя ли будет занят для него денег, если Поспелов прежде октября или зимы в приходе иметь не будет?. Нельзя ли сделаться с банкиром, pour qu'il avance une somme de huit a dix mille roubles, с тем, чтобы князь Василий мог бы до зимы убраться в Прованс. Потолкуйте с Толстым, Поспеловым, к[нязем] Павлом Гагариным. Деньги, верно, будут у Поспелова в приходе до нового года; дело только в том, чтобы несколькими месяцами ускорить. Что дело князя Федора с Толстым и Лодомирским? Я сейчас ходил смотреть с Екат[ериною] Андр[еевною] портреты царя и царицы, писанные известным Давом. Как помнится мне, они должны быть схожи. Здесь свадьба: фрейлина Великой Княгини Алекс[андры] Фед[оровны] Ушакова помолвлена законно-гвардейского Барыкова, брата [графи]ни Толстой Тургеневской. У него ничего нет, у неё только несколько лет в барышах против него, но любовь была им свахою, и они счастливы. Я читал у Жуковского письмо Пушкиной: она все очень горюет и на зиму едет во Флоренцию. Сделай милость, если детям будет хуже, и ты будешь о них беспокоиться, не обманывай меня и дай сейчас знать. Я этого непременно от тебя требую. Да и во всяком случае, хоть по словечку, уведомляй меня о их здоровии.

Прости. Обнимаю и благословляю вас от души. Дай Бог нам увидеться в радости. Цалую тебя нежно.

Я и забыл, что я еще должен за книги Жуковс[кому] 500 рублей; следовательно, пришли 2000 на имя Булгакова.

28-го.

Смотри не показывай никому, разве одним Четвертинским, письмо к[нязя] Василия, ради сплетней сто о Голицыне. Скуловой Анетой я очень доволен и в знак благодарности повторяю ей милость, которую оказал ей за ужином у Зенеиды.