Текст книги "Палаццо Дарио"

– Жаль, что вы нас уже покидаете, – крикнул ей вслед граф. – Но мы обязательно встретимся.

8

Ванда узнает много о Джованни Дарио, кое-что о ранне-ломбардском стиле, что-то о дворе Константинополя и немного о склонности Морозини к кичу

Спустя какое-то время после переезда Ванды в Венецию ее отец завел обычай присылать на ее факс в Восточный музей тексты разнообразных молитв и заклинаний, которые она должна была проговаривать, чтобы «оградить себя от недругов и сглаза». А поскольку он прекрасно знал ее ненадежность в вопросах суеверий, то всегда перезванивал ей для подстраховки. Так было и в этот раз.

– «Святые Косьма и Дамиан… », – покорно начала Ванда.

Она давно отказалась пререкаться с отцом о смысле или бессмысленности заклятий. На словах «да не источат меня и не вернутся» он перебил ее, кашлянув.

– Извини, – сказал он, – здесь у меня вкралась ошибка. Я перепутал слова. Вместо заговора «от врагов и сглаза» я прислал тебе заговор для детей «от глистов». Но, не страшно. Сейчас я пришлю тебе нужный текст. Его следует прочесть трижды, глядя на подкову.

– О железо четвероногого, крепкое, защити меня от всех недругов, отрави их и погуби их, поверни их и срази ведьминское племя и тройной силой своей защити дом мой, – пробубнила Ванда в трубку, надеясь, что никто этого не слышит.

От маленькой колкости она все же не удержалась.

– До сих пор мне никто не подтвердил существование этого самого заклятия, – сказала она. – Кроме Микеля, который, похоже, заработал гайморит, все здесь просто пышат здоровьем. А если кто-то споткнется и упадет на лестнице, то это просто случайность, а не проклятие.

– Sciocca, – снисходительно сказал отец. – Дурочка! Какая еще случайность? Проклятие проявляется в случаях! Случай и есть проклятие! Почему оно выпадает на долю одного и не страшно другому? – Он снова откашлялся и вполне логично продолжал: – Как еще можно объяснить несправедливость нашего мира, если не через проклятия?

Затем он дал ей задание: необходимо выяснить, откуда (в прямом смысле) дул ветер каждый раз, когда в Палаццо Дарио происходил несчастный случай.

– Обрати внимание: северный ветер – очень плохо. Важно знать, как долго сохранится направление ветра. Верный знак того, что он взбудоражит духов из прошлого, если дует три, шесть или девять дней. Ветер, меняющий направление через день, еще хуже. Вообще климат играет важную роль: жаркий, холодный, сухой или влажный… Все может плохо подействовать. Особенно влажный климат, такой как в Венеции.

Далее он спросил, что ей снится.

– Тебе снились женщины? Красивая снится к радости, – поучал он, – страшная – к боли, ругающиеся – к клевете.

– Очень оригинально, – сказала Ванда.

– Оригинально, оригинально!!! – возмутился отец. – Что значит оригинально?! Мы говорим о снах и проклятиях, а не об оригинальности! Так, ладно, что тебе снилось прошлой ночью?

– Не помню… было туманно.

– Туманно! – воскликнул отец. – Туман означает, что тебе надо остерегаться и держаться подальше от врагов. Только тогда к тебе вернется благополучие. ;

– У меня нет врагов, – сказала Ванда. – И быть ими могут исключительно певцы ночных серенад. Но я-то с ними не сталкиваюсь.

– Подумай хорошенько, – не унимался отец. – А я уточню, сегодня же позвоню в службу сонников. Может, они смогут тебе помочь. Может, мне приехать в Венецию и разобраться, что у тебя происходит?

– Да не надо мне ни в чем помогать, – раздраженно ответила Ванда, но он уже повесил трубку.

Морозини никогда не приходил в музей раньше одиннадцати. По утрам он выглядел ужасно: лицо бледное, глаза красные. Только после стакана освежающего вина он возвращался к жизни.

Когда Ванда вошла в кабинет, он раскладывал на столе свои рукописи.

– Вы пишете роман? – улыбнувшись, спросила она.

Морозини испуганно сгреб разложенные листы и засунул их в кожаную папку с пухлым львом Св. Марка. Она подумала: «Как ему пришло в голову завести такую безвкусную папку?.. Украл, что ли, из какогонибудь отеля? Или купил? Да, у него явная склонность к кичу».

– Нет, нет, это набросок одной научной работы, – быстро ответил Морозини. – «Дворцы всемирно известного Большого канала от раннеломбардского стиля до наших дней».

– Значит, вы можете рассказать мне побольше о Палаццо Дарио, – оживилась Ванда.

– О да, синьорина! – воскликнул Морозини.

Он торопливо положил эту папку в ящик стола и взял с книжной полки другую – папку-регистратор. В конце концов, не зря же его считают корифеем, чей конек – Венеция. Пусть даже многоуважаемый Радомир и не оценил этого. Морозини был обижен за то, что ни разу не получил приглашение на чай от Радомира. Он был готов каким угодно образом быть полезным Радомиру, но, к сожалению, их отношения не складывались. Всякий раз, когда они сталкивались в обществе, между ними словно пробегала черная кошка и что-то обязательно провоцировало их на ссору.

– Я, госпожа доктор, ученый, а потому считаю необходимым знать реальную историю дворцов, в том числе и Палаццо Дарио, независимо от легенд, верований и сомнительных выводов, как принято здесь, в Венеции.

Он отпил вино из стакана, стоявшего на столе, и откашлялся. В Неаполе считали, что все северные итальянцы – любители выпить, и Морозини был тому подтверждением. Ванда ободряюще ему улыбнулась.

– Тем не менее, – продолжал он, – Палаццо Дарио хранит для меня как историка искусств немало тайн. Масса обстоятельств скрывает правду о нем. Долгое время не было ни одного достойного исторического свидетельства, кроме надписи «Genio Urbis Joannes Darius» на фасаде, но такое скудное сообщение не ограничило человеческую фантазию, скорее наоборот. А быть может, именно это и следует рассматривать как источник бесконечных историй о дворце.

– Значит, это все досужие толки? – спросила Ванда.

Не обратив внимания на ее вопрос, Морозини склонился над папкой, в которую, должно быть, собирал цитаты и заметки для своего доклада.

– Палаццо Дарио – единственный в Венеции, названный по имени своего создателя. Надпись на фасаде – это знак уважения Джованни Дарио к своей родине. Джованни Дарио был одним из немногих владельцев дворцов на всемирно известном Большом канале, которые не были аристократами. Скорее всего аристократы всемирно известного Большого канала считали его выскочкой, и всю жизнь он боролся за общественное признание.

– И поэтому был проклят? – торопила его Ванда.

Ее совсем не интересовали его культурно-исторические выкладки, она сама день-деньской занималась ими. Ей хотелось знать о таинственном проклятии, чтобы в конце концов от него защититься, ведь «предупрежден – значит защищен!». Но Морозини не поднимал глаз от своих записей.

– Как-то я рассматривал великолепное убранство этого фасада, и мне показалось, что я разглядел в нем изящные нюансы раннеломбардского стиля.

Ванда покачивалась на стуле. Всемирно известный Большой канал за окном был серо-зеленым. На нем кипела жизнь: такси, вапоретто и мотоскафы. Грузовые лодки везли в город упакованную мебель и всякую всячину. Лодочники смеялись и кричали, встречаясь друг с другом. Морозини сидел неподвижно.

– … балкон с железной балюстрадой, установленный в XVIIl веке, подчеркивает великолепие фасадного убранства, то же самое можно сказать и о решетке для нижних окон у самой воды. Одна из комнат была почти полностью обита медью. Над окнами зала второго этажа идет готический удивительно инкрустированный карниз. Палаццо Дарио, бесспорно, стал достойным владением и жильем своего создателя – Джованни Дарио, чье имя мы читаем на фасаде.

– А как умер Джованни Дарио? – спросила Ванда.

Морозини сурово посмотрел на нее.

– Госпожа доктор! Всему свое время! – и продолжил: – Род Дарио принадлежит к самым знаменитым и древним в Венеции. Он происходит из Крита. Джованни Дарио предположительно родился в 1414 году. По происхождению он был мещанином, не патрицием, и членом, с одной стороны, почетной, а с другой стороны, второстепенной группы сенатских секретарей. Он исполнял разнообразные обязанности в Совете Десяти, руководил в Сенате достаточно значимыми отделами и выполнял различные поручения…

– Он умер своей смертью? – нервно допытывалась Ванда.

Морозини вновь отпил из стакана.

– Многие историки по достоинству оценили заслуги Джованни Дарио. Тентори, например, восхищается им, почти боготворит, как человека с богатейшим опытом и талантом политика. Леконт исторического факультета университета Монтелье пишет, что Дарио уже в 1450 году был назначен послом Республики. Однако это утверждение не научного характера, оно бездоказательно. Французы относятся к научному доказательному подходу несколько небрежно. Доказано то, что Сенат назначил Джованни Дарио послом только в…

Ванда сдалась. Она посмотрела в окно и подумала о том, что взгляд на виды Венеции не может устремиться в бескрайнюю даль, ее здесь нет. Даже отсюда, сверху, из Палаццо Пезаро, куда ни посмотри, дворцовые крыши обрамляют горизонт.

– … Паоло Морозини, нашему заслуженному историку из Падуи, мы обязаны фактом, что именно Джованни Дарио удалось заключить мир с султаном Турции, ужасным Мохамедом Il, завоевателем Константинополя…

Морозини был неутомим. «Венецианцы – как глухари на току, стоит им заговорить о своей истории», – подумала Ванда.

– Дарио был в 1478 году уполномочен дожем Джованни Мочениго неограниченными правами по решению и заключению мира с Мохамедом Il.

Ванда смотрела на всемирно известный Большой канал. Внизу на грузовом катере перевозили грузовик. Он был похож на грустного слона, оторванного от своего стада.

– Джованни Дарио был в почете в Константинополе, о чем свидетельствуют два чрезвычайно интересных письма, в которых он описывает роскошный прием, оказанный ему в этом городе…

Ванда перенеслась мыслями к фигам, засахаренным фруктам, другой снеди, которую, должно быть, готовили в Константинополе, а Морозини пустился во все тяжкие, перечисляя заслуги Дарио.

– … за установление мира с Мохамедом Il Республика пожаловала ему владение в Новенте в Падуе и сверх того тысячу дукатов от соляной магистратуры в качестве приданого его внебрачной дочери Мариетте. А Мохамед подарил ему три золототканых наряда…

– Внебрачная дочь? – Ванда встрепенулась.

Она сразу вспомнила «Интимные истории», которые читала по дороге в Венецию. Куртизанки с вымоченной в молоке говядиной на лице. Может, в рассказе Морозини что-то и было. Неожиданно зазвонил телефон. Морозини снял трубку и побледнел. Определенно, на другом конце провода кто-то говорил без точек и запятых на тему, заставившую велеречивого Морозини прикусить язык.

– Ну и… Мне жаль, что вы приняли такое решение, – наконец протянул он и положил трубку, не попрощавшись.

И вновь нервно собрал свои бумаги.

– Что-то неприятное? – сочувственно спросила Ванда.

– Нет, нет, нет, – ответил Морозини, – наоборот. Художник должен доказывать свою состоятельность, вы не считаете?

– Разумеется, – сказала Ванда.

Что, собственно, он имел в виду? Непонятно.

Морозини высморкался и продолжал:

– … и семья Дарио поселилась во дворце: Дарио со своей любовницей Чиарой, его дочь Мариетта и два его племянника Андреа и Франческо Панталео.

Да, вот оно! Отец настойчиво пытался укрыть ее колпаком из молитв, заклинаний и заговоров. Интуитивно он понимал, что в ее внутреннем мире есть лазейка для несчастья – ее упорное неприятие брака, семьи. Услышав о любовнице Дарио Чиаре, Ванда вспомнила об этой навязчивой идее отца и наконец ощутила в официозном рассказе Морозини нечто живое и человеческое. Она перебила его:

– Как? Джованни Дарио не был женат?

Морозини вздрогнул, будто Джованни Дарио был его родственником.

– По-видимому, нет. Но прямых указаний на это не существует. Джованни Дарио было семьдесят пять лет, когда он поселился в своем дворце, и его жизнь уже застилала пелена мыслей о болезни и смерти. Тогда же он составил завещание. И в том же году его дочь Мариетта вышла замуж за патриция Винченцо Барбаро. Эти Барбаро были весьма влиятельной и аристократической семьей. Они жили в соседнем палаццо. Первого мая 1494 года восьмидесяти лет от роду Джованни Дарио скончался. После его смерти дворец перешел во владение семьи Барбаро. До начала XIX века он оставался их собственностью. Со смертью Дарио на его наследников и потомков нагрянул какой-то рок…

– Проклятие?! – воскликнула Ванда.

– Мариетте не повезло с мужем, вспыльчивость и гневливость Винченцо Барбаро были всем известны. Уже вскоре он был исключен на десять лет из Большого Совета за оскорбление одного адвоката.

– Мариетта рассталась с ним? – спросила Ванда.

– Нет, – недовольно ответил Морозини. – Мариетта страдала из-за позорного положения мужа. А после смерти отца она тоже вскоре скончалась. Молодая и несчастная. Ей не было и двадцати. В самом расцвете молодости! В спальне Палаццо Дарио от сердечного приступа. А через несколько лет после ее смерти племянники Дарио были зверски и таинственно убиты разбойниками. Ни он, ни его дочь даже после смерти не нашли успокоения. Церковь Санта Мария делле Грация, где они были похоронены, в 1849 году взлетела на воздух. Дело в том, что с 1810 года в ней размещался пороховой склад, который был взорван, когда сюда вошли австрийцы.

– И это ли не проклятие? – сказала Ванда.

Несколько сбивчиво Морозини добавил:

– Мы благодарны за эти многочисленные ценные справки и факты работам Раудона Лэбокка Брауна, автора знаменитого исследования жизни Марии Сануто. Раудон Браун был владельцем дворца Дарио с 1838 по 1842 год. Он купил его за четыреста восемьдесят фунтов стерлингов у маркиза Эбдолла, армянского торговца бриллиантами, который представлял в Венеции Саксонию, пока неожиданно не разорился.

– Можно было догадаться, – сказала Ванда.

Она уже не слушала. Пока Морозини монотонно перечислял последующих владельцев дворца, она пыталась представить себе необузданную жизнь старого Дарио и его любовницы. Однако у нее ничего не получалось. В чем же заключалось это самое проклятие? И почему молодая Мариетта была наказана за грехи своего отца? Пока Ванда размышляла о проделках темных сил и о том, как они неотвязно следуют по пятам грехов человеческих, кое-что в монологе Морозини привлекло ее внимание.

– … в последние годы прошлого века в палаццо располагался пансион. Центральная глава его истории. В то время он принадлежал графине де ла Бом Плувиньель. Она водила дружбу со многими мыслителями, французский поэт Анри де Ренье был ее частым гостем в первые годы XX века, надпись на садовой стене до сих пор напоминает о нем…

– Графиня умерла своей смертью? – спросила Ванда.

Морозини строго посмотрел на нее.

– Именно графиня де ла Бом Плувиньель была инициатором решающих реставрационных работ, когда, например, заново был сооружен фонтан на третьем этаже. Она, правда, несколько переборщила с украшательством, словом, перегрузила дворец. По ее распоряжению повесили большие зеркала, они висят до сих пор, а также установили майоликовые печи. Как справедливо заметил тогда Д'Аннунцио, Палаццо Дарио превратился в «дряхлую куртизанку, согбенную под тяжестью своих украшений». Поэт жил в то время напротив, в casetta rossa4444
  розовый домик (ит.).


[Закрыть].

Морозини допил последний глоток вина и захлопнул папку. Лекция закончилась, как фильм, который обрывается перед самой развязкой. Ванда удивленно смотрела на него.

– А что происходило с обитателями дворца в последние годы? – спросила она.

– Я уже сказал вам, дорогая доктор, я ученый и не могу себе позволить рассказывать фантастические истории или делать сомнительные выводы.

Он поставил папку-регистратор на полку и надел плащ.

– Передайте вашему уважаемому отцу, доктору Виарелли, мой сердечный привет и комплименты по поводу последней публикации о Веронезе. Если вы, уважаемая доктор, сами захотите предпринять исследования о Палаццо Дарио в библиотеке Марчиана или в государственном архиве и вам понадобятся советы опытного историка, я всегда к вашим услугам.

Когда он уходя достал из своего стола кожаную тисненную золотом папку, Ванде на секунду показалось, что его лицо омрачилось, но в следующий же момент он поцеловал ей руку и вышел из кабинета.

9

«Вторая часть драмы. Фабио делле Фенестрелле, или Любовные связи»

«Стоял один из тех чудесных июльских венецианских дней, которые словно созданы для того, чтобы посвятить их прогулке на лодке по живописной венецианской лагуне, когда Фабио делле Фенестрелле открыл окно Палаццо Дарио. Его глаза были того же светло-сапфирового оттенка, что и вода во всемирно известном Большом канале, отражавшем неповторимое венецианское небо. В них скрывалась таинственная сила. Его напомаженные черные короткие волосы поблескивали в свете летнего солнца, как эбеновое дерево. Одет он был в роскошный пурпурный парчовый халат, на нагрудном кармане которого был вышит родовой герб. Фабио вытянулся во весь свой высокий рост и подставил лицо с закрытыми глазами яркому венецианскому солнцу. Затем он подошел к антикварному ночному столику, на котором его ждала чашка дымящегося чая. Он выступал величаво, как адмирал Serenissima.

– Венеция всегда Венеция, – сказал он своей любимой экономке Марии, которая принесла ему свежевыглаженную рубашку.

Он с тоской посмотрел на фотографию в серебряной рамке, которая украшала его ночной столик: на ней был снят Лидо – известный всему миру венецианский курорт, а сам он в окружении своих подруг Анны Фоскари и Марии Вианелло позировал на фоне фешенебельного отеля «Эксцельсиор». Лица обеих красавиц прикрывали огромные соломенные шляпы, на тульях которых развевались шифоновые шарфы. Фабио растянулся у ног своих спутниц на мягком песке. Стройный, изящный, он лежал, как мраморная статуя, с отсутствующим взглядом. Самым выразительным на этом снимке была его гордо вскинутая голова. На самом-то деле его взгляд был устремлен в сторону загорелого юноши, игравшего на гитаре на переднем плане.

Почему именно эта фотография была так дорога ему? Он знал десятки, сотни молодых мужчин с загорелыми телами… И все же… Он, все переживший и познавший, всякий раз заново испытывал глубокое чувство, когда брал это фото, чувство, которое он не мог выразить словами. Сердце его сжималось. В тот день их взгляды встретились, и взгляд загорелого молодого человека, как луч солнца, проник в душу Фабио и засверкал подобно солнечному свету, сверкающему сквозь облака в бухте Св.Марка. Фабио заставил себя очнуться. Пора было заняться антикварными делами, а не любоваться незнакомым прекрасным принцем! Он поставил фотографию на столик.

– Марчеллино уже пришел? – спросил он верную экономку Марию.

– Да, синьор. Он ждет вас в салоне Мохамеда, – ответила она.

Она говорила надтреснутым голосом. Фабио делле Фенестрелле с упреком посмотрел на нее. Сколько раз он просил ее бросить курить?! Из-за своей забывчивости она то и дело повсюду оставляла непотушенные сигареты: на кухне, в библиотеке, в салоне Мохамеда – она прожигала пятна на старинных подоконниках и каминных полках, и вообще было чудом, что Мария еще не сожгла весь палаццо.

Однако Фабио дорожил ею и был счастлив, что унаследовал ее от своего предшественника, потому что он был человеком с изысканным вкусом. Кулинарный талант Марии мог соперничать только с искусством лучших поваров города – стоило Фабио подумать о ее цыпленке в лимонном соусе, у него текли слюнки. К тому же она была не болтлива и являла собой воплощенную деликатность. Поэтому она не рассказала ему о страшном конце его предшественника – американца Роберта Баулдера. Да и что бы он предпринял, расскажи она ему эту историю? Аннулировал бы договор о покупке палаццо? Вряд ли.

Фабио был родом из старинной пьемонтской аристократической семьи. Еще в детстве он мечтал жить в Венеции, жемчужине Адриатики. Его увлечение, торговля картинами эпохи Ренессанса, барокко и рококо, сделало эту мечту осуществимой, а когда он занялся делами, связанными с аукционом старых мастеров в Палаццо Лабио в городе-лагуне, ему встретился странный таинственный человек с горящими глазами, предложивший ему купить Палаццо Дарио. К тому времени Фабио давно тосковал по этому дворцу, в своих фантазиях он бывал его владельцем и проходил не раз по его затемненным коридорам… Не раздумывая, Фабио заключил сделку, и уже через несколько недель дополнил убранство piano nobile великолепными работами Тинторетто и уникальной коллекцией старинных пистолетов, о которой говорил весь город. Погруженный в воспоминания о первых счастливых днях в Палаццо Дарио, Фабио оглядел себя. На нем был кипенно-белый льняной костюм, безупречно завязанный галстук, на ногах розовые бархатные туфли гондольеров. Он бесшумно проследовал по сверкающему паркету в салон Мохамеда, где его ждал маленький толстый человек.

– Дорогой Марчеллино, рад видеть тебя. – Фабио обнял его, как легкий летний бриз.

Человечек слегка покраснел.

– Я принес тебе подарок. – Марчеллино, улыбаясь, протянул ему изящную старинную птичью клетку и с нескрываемым восторгом посмотрел на Фабио. – Хотя что его красота в сравнении с тобой, Фабио!

– Марчеллино, – приветливо сказал Фабио, – ты мне очень дорог, ведь у меня мало настоящих друзей, поэтому я не хочу, чтобы нашу дружбу что-либо омрачило.

– Ты хочешь сказать, что мы можем быть только друзьями? – спросил Марчеллино и его нижняя губа задрожала.

Фабио заметил его волнение, и это тронуло его.

– Дружба зачастую бывает глубже и длится дольше, чем любовь, Марчеллино.

Надежды Марчеллино исчезли при этих словах, как тело утопленника, утянутое на дно мельничным колесом. Он сглотнул и постарался улыбнуться.

– Конечно, ты прав.

Он подошел короткими нервными шажками к окну и устремил взгляд на всемирно известный Большой канал, будто ждал от него совета. Шмыгнув носом, он отвернулся от окна.

– Нужно поторопиться, Фабио. Если туда слетятся другие покупатели или, чего доброго, встрепенутся наследники со всего света, нам уже ничего не достанется.

Фабио делле Фенестрелле улыбнулся. Марчеллино вечно суетился. Всякий раз, когда им предстояло оценивать чье-либо наследство, он боялся, что они опоздают. Вдвоем они торопливо сбежали вниз по мраморным ступеням дворцового причала. Элегантная моторная лодка Фабио «Рива» ждала их. Марчеллино удобно устроился на сиденье бирюзового цвета. Фабио горделиво сел за штурвал и повел «Риву» по всемирно известному Большому каналу. Его взгляд скользил по фешенебельным мраморным дворцам. Его белый льняной костюм был ослепителен в солнечных лучах, и те же лучи таинственно играли в воде всемирно известного Большого канала. Фабио делле Фенестрелле счастливо улыбался. Он и не подозревал, что его благоденствию не суждено продлиться долго.

– Фабио, ты знаешь, что сегодня день рождения графини Фоскари? – спросил Марчеллино. – Мне ни в коем случае нельзя забыть отослать ей букет гардений. Больше всего на свете она любит гардении.

– Пройдоха, сколько стеклянных статуэток ты у нее стащил? А сколько гравюр подменил подделками? Пять? Шесть? – ухмыляясь, спросил Фабио делле Фенестрелле и повернул элегантную лодку в тихий обводной канал.

– Ты был и есть неисправимый утешитель графинь, – сказал он и подмигнул Марчеллино.

– А кому еще их утешать? Это все – старушки, которые сидят одни в своих палаццо, заживо похороненные, со своими Карпаччо и Канова, забытые детьми и внуками. В своих дворцах они не слышат больше ничего, кроме шагов своих горничных-филиппинок, – обиженно ответил шарообразный Марчеллино.

Наконец они остановились у роскошного мраморного портика импозантного Палаццо Лоредан. Пока Фабио пришвартовывал лодку, Марчеллино любовался его гибкой фигурой.

Войдя во внутренний двор роскошного Палаццо Лоредан, Фабио замер. Гитарист! Несомненно, это был он. Он был одет в рабочую форму и подметал двор. Руки Фабио задрожали. В ту же минуту ему захотелось подбежать к юноше, обнять его и сказать, что между ними произошло что-то редкое и удивительное. Еще ни один мужчина в мире так не притягивал его. Ему казалось, что он спит и ему снится ангел. У молодого человека был высокий гладкий лоб. Над полуприкрытыми глазами дерзко поднимались ровно очерченные брови. Подбородок хорошей формы завершал лицо с сомкнутыми словно для поцелуя губами. Фабио одарил его таким долгим и тоскливым взглядом, что гитарист с полуприкрытыми глазами смущенно отвел их. Фабио рванулся вперед и всунул ему в руку свою визитную карточку.

– Пожалуйста, позвоните мне! – выдохнул он. Нехотя поднимался он вслед за Марчеллино по изящно украшенной мраморной лестнице. Сосредоточиться он не мог. И только когда наследник семьи Лоредан принялся убеждать его купить ночной столик в стиле ампир, к нему вернулась его жизненная энергия. С первого взгляда он понял, что сможет убедить графа, будто ампирный столик является вопиющей по небрежности исполнения подделкой.

– Дорогой граф Лоредан, гвозди, которыми скреплен этот столик, фабричного производства, – сказал Фабио с интонацией триумфатора, – а такие стали производить только с 1870 года. Раньше гвозди ковали вручную.

Молодой Лоредан стоял пораженный с открытым ртом. Воспользовавшись моментом, Фабио предложил ему полцены за этот изящный старинный тосканский столик.

– К сожалению, венецианские аристократы зачастую сами понятия не имеют о состоянии и ценности своего антиквариата, – сказал Фабио и подошел к Марчеллино, стоявшему скрестив руки на груди.

– Марчеллино, что у тебя там, под пиджаком? Ну-ка показывай, ворюга.

Он вытащил пергаментный свиток из-под пиджака Марчеллино.

– Ах ты, лиса, я так и знал, что ты не удержишься, – сказал Фабио и засмеялся, – не можешь что-нибудь не стащить.

– Ты же сам сказал, что венецианская аристократия понятия не имеет о своем антиквариате, – простонал Марчеллино.

Завершив дело, они отправились в Палаццо Дарио. Сиденья бирюзового цвета нагрелись на солнце, и мотор речной лодки гудел зычно и ровно.

– Ах, Марчеллино, – мечтательно сказал Фабио, – он такой чистенький, такая прелесть. Простой и в то же время немного рафинированный. Я и мечтать не мог о том, что в Палаццо Лоредан найду такой подарок.

Марчеллино испуганно, удивленно и жалобно посмотрел на него. Как Фабио мог быть таким бесчувственным? Марчеллино и сам прекрасно видел, какими влюбленными глазами Фабио смотрел на молодого человека. Фабио такой нетактичный!

– А ножки, – восторженно сказал Фабио, – никогда еще не видел таких прекрасных ножек!

Марчеллино готов был заплакать. Ну почему Фабио так жесток к нему? Что он сделал такого, чтобы его так мучить?

– Но с ним еще работать и работать, – добавил Фабио, указывая на старинный тосканский столик.

Марчеллино с облегчением вздохнул.

Колокол на Кампаниле пробил десять. Фабио медленно выбрался из постели и оделся. Он сунул ноги в бархатные гондольерские туфли, посмотрел на гладкую грудь своего возлюбленного, подошел к окну и глубоко вздохнул. Он увидел черную гондолу, проплывавшую по всемирно известному Большому каналу.

– Венеция – город, чьи опознавательные знаки не встретишь больше ни в одном городе мира, – подумал он и ощутил прилив счастья.

Кто-то помахал ему из стройной гондолы. Быть может, это был последний отчаянный знак судьбы?

Прекрасный гитарист вот уже несколько недель жил у Фабио. Молодого человека звали Рауль Госпик, он был, как выяснилось, безработный югославский матрос. «Это любовь с первого взгляда», – думал Фабио, когда Рауль позвонил ему. В тот же день они встретились. Фабио пригласил его на обед. Он больше ни о чем другом не думал, как только о минуте, когда юноша проснется рядом с ним. Однако Мария, его верная экономка, отнеслась к Раулю с подозрением. Она заметила, как сверкнули его глаза, когда он впервые переступил порог Палаццо Дарио. Она также отметила, с каким вниманием он смотрел на обе картины Тинторетто. С первого мгновения верная душа этого дома и пылкий гитарист объявили молчаливую войну.

– Вы слишком великодушны к этому парню, – шумно прошептала Мария Фабио, когда он перед ужином зашел на кухню, чтобы высказать ей комплименты за цыпленка в лимонном соусе, – слишком великодушны!

– Может быть, – улыбаясь, ответил Фабио, – но тот, кто отдает с целью что-то получить взамен, теряет себя.

Мария замолчала, проводила Фабио в его спальню и поставила на столик дымящийся эспрессо в изящных фарфоровых чашках на серебряном подносе.

– Спасибо, Мария, – сказал Рауль Госпик своим бархатным голосом, который звучал нежно, как напев гондольера.

Но, подавая ему серебряную сахарницу, она увидела, какими ледяными глазами он смотрел на нее, словно компенсировал этим лживость своих слов.

– Не ваш уровень, – предупредила Мария Фабио, оставшись с ним как-то наедине.

– Что ты такое говоришь, Мария! Да, Рауль простой парень, но может лучше многих специалистов по живописи отличить работу Тьеполо.

Фабио был в восторге от Рауля и отметал все предупреждения и Марии и Марчеллино, который пытался раскрыть ему глаза еще настоятельнее Марии. Что-то было в Рауле, что тронуло самую чувствительную и скрытую точку существа Фабио. Из нее разливалось тепло, пробуждавшее в нем жизнь, как весеннее венецианское солнце. Любовь к Раулю свела его с ума.

Однажды вечером, уставший от долгих, мучительных переговоров о старинной венецианской люстре, которую хотела продать графиня Фоскари, Фабио делле Фенестрелле вернулся домой в Палаццо Дарио. Мария ждала его у тяжелых дубовых входных дверей.

– Марчеллино ждет вас в салоне Мохамеда, – сказала она.

Фабио удивился. Марчеллино уже давно не заходил к нему. Он был обижен, страдал от того, что Фабио был погружен в свою новую любовь. Он не бывал в Палаццо Дарио с тех пор, как там поселился Рауль Госпик. Фабио взбежал по мраморным ступеням. Салон Мохамеда сиял в свете старинных канделябров золотым светом. Там никого не было.

– Марчеллино? – позвал Фабио и прошел несколько шагов по коридору, стены которого были обиты желтым атласом и блестели.

Никто не ответил. Странно. Он прошел в библиотеку. Снизу, снаружи, со всемирно известного Большого канала долетал щемящий сердце напев гондольера. Фабио прислушался – звучала «funiculi-funicula». Ни Марчеллино, ни Рауля нигде не было. Может, Мария ошиблась? Фабио решил сначала принять душ и пошел в свою любимую роскошную ванную, отделанную розовым веронским мрамором. На пороге он замер. Рауль и Марчеллино стояли обнявшись у розовых мраморных колонн. Рауль обнажил свою гладкую грудь, лицо Марчеллино выражало крайний восторг. Они мгновенно отпрянули друг от друга, словно над ними грянул гром.

– Рауль? Марчеллино? Что вы здесь делаете?

Фабио схватился за сердце, которое внезапно заледенело, как венецианская лагуна зимой. На его глазах выступили слезы, прозрачные и сверкающие, как кристаллы льда.