Текст книги "Судьба адмирала Колчака. 1917–1920"

Таковы в общих чертах обстоятельства, которые привели к тому, что 7 июля Исполнительный комитет пензенской группы армий (самой западной группы, до того момента представлявшей арьергард) приказал лейтенанту Чечеку «изменить объект наступления: вместо дальнейшего продвижения на Восток пензенская группа должна остановиться и действовать как авангард Антанты с перспективой формирования нового Восточного фронта против немцев». В этих приказах игнорировались инструкции чешских политических лидеров, находившихся в Европе и во Владивостоке. Они основывались на четырех убеждениях:

а) что вскоре на Волге появятся мощные вооруженные силы Антанты,

б) что за советской властью стоят немцы,

в) что белые – верные и сильные союзники,

г) что Красную армию не стоит воспринимать всерьез.

Все эти убеждения были ошибочными.

Однако последнее из них в течение нескольких недель подкреплялось развитием событий на «новом Восточном фронте». Отчасти благодаря предприимчивости двух молодых и исключительно агрессивных белогвардейских командиров Каппеля и Войцеховского чехословаки и отряды самарского правительства не только сплотились, но и расширили подконтрольные территории на Волге. На Урале центральная группа со штаб-квартирой в Челябинске действовала столь же успешно. На юго-западе был установлен контакт с оренбургскими казаками, которые под предводительством атамана Дутова, пухленького бесталанного человечка со щенячьим взглядом, добавили сумятицы в неразбериху Гражданской войны, хотя не оказали сколько-нибудь заметного влияния на ее исход. На северо-западе чехи и белогвардейцы успешно двинулись на важный промышленный центр Екатеринбург и тем самым невольно спровоцировали вопиющее беззаконие, потрясшее весь мир и, пожалуй, особенно монархическую Британию, усугубив отвращение, которое советский режим вызывал в правых кругах Запада.

В мае в Екатеринбург привезли царя Николая II и его семью. Это был уже третий пункт их заточения. В Царском Селе на окраине Петрограда Временное правительство обращалось с ними с подобающим уважением – их заключение было не более чем домашним арестом. Однако волнения в столице в июле 1917 года привели к тайной перевозке царской семьи в Тобольск, сердце Сибири.

Условия их содержания, питания и конвоирования в этом отдаленном местечке после большевистской революции резко ухудшились. Царской семье приходилось терпеть мелкие унижения – все более разболтанная охрана лишала их самых маленьких радостей. Им запрещалось ходить в церковь, из рациона были исключены такие «роскошества», как масло и кофе, большую часть слуг выгнали. В общем, гайки закручивались.

В Екатеринбурге в двухэтажном доме, прежде принадлежавшем купцу Ипатьеву, жизнь стала еще более суровой. Их оскорбляли и унижали, плохо кормили, кроватей на всех не хватало. Охранники, часто пьяные, ни на минуту не оставляли их одних. Когда юные великие княжны отправлялись в уборную, сопровождавшие их мужчины толпились снаружи, выкрикивая непристойные ругательства и разрисовывая стены похабными картинками.

Первоначально большевики собирались устроить показательный суд над царем и царицей в Москве с Троцким в роли главного обвинителя. Однако жизнь разрушила эти планы. Екатеринбург, еще в апреле (по так и не выясненным причинам) казавшийся более безопасным местом для содержания царственных узников, чем Тобольск, через три месяца оказался под угрозой вторжения контрреволюционных войск. Существуют три возможных объяснения, почему советские власти не сделали очевидного: не вывезли Романовых до того, как положение Екатеринбурга стало критическим.

Первое: Москва ухватилась за неожиданно предоставившуюся возможность ликвидировать всю семью под предлогом революционной необходимости в исключительно критической ситуации. С чисто практической точки зрения подобное развитие событий имело множество преимуществ перед публичным судилищем, которое могло бы сделать из царя и царицы мучеников и к которому невозможно было привлечь их детей в возрасте от десяти до девятнадцати лет. Хотя ни одно из контрреволюционных движений не ставило себе целью восстановление монархии, выживание любого из ее представителей в смутное лето 1918 года неизбежно противоречило интересам советской власти.

Второе и, возможно, не самое главное: в постоянно менявшейся и неопределенной ситуации на Урале перемещение царской семьи казалось неблагоразумным из страха, что по дороге будут предприняты попытки ее спасения. Однако третье и наиболее вероятное объяснение случившегося состоит в том, что вопросу о их судьбе не придавали особого значения, пока ситуация не достигла той критической стадии, когда варварское решение было единственно безопасным.

Уральский совет принял свое решение 12 июля, предварительно согласовав его с Москвой, с председателем ВЦИК Советов Свердловым, в честь которого впоследствии был назван Екатеринбург. Падение Екатеринбурга в тот момент было вопросом нескольких дней. Руководителем операции назначили еврея Юровского. В полночь 16 июля царя, его семью и домочадцев разбудили, сказали, что в городе назревают волнения и, чтобы не пострадать от шальных пуль, следует спуститься в подвал.

Пленники не спеша оделись и спустились в подвал, захватив с собой подушки и покрывала. Царь нес больного десятилетнего сына на руках, затем он посадил его на стул. Кроме царицы и четырех великих княжон в подвал спустились семейный доктор, повариха, лакей и горничная. Когда все собрались, Юровский привел помощников: семерых латышей и двоих русских из ЧК. Юровский объявил царю о предстоящей казни. «Что?» – переспросил плохо расслышавший его слова царь. Вместо ответа, Юровский собственноручно пристрелил его. Расстрельная команда в упор скосила остальных. После первых выстрелов подвал заполнился пороховым дымом, к тому же исполнители были полупьяными и это мешало прицельной стрельбе. Когда в конце концов замерли предсмертные крики и иссякли пули, латышские стрелки перевернули корчащиеся в судорогах тела и добили жертвы штыками.

На этом ночная работа не закончилась. Предусмотрительные члены Уральского совета понимали, что суеверное крестьянство может сделать царственные останки предметом религиозного поклонения, и Юровский приказал уничтожить трупы. Их побросали в грузовик и вывезли в заброшенную угольную шахту в 20 километрах от города, оцепленную красноармейцами. Затем тела раздели, расчленили топорами, облили бензином и серной кислотой и сожгли на двух огромных кострах. Одежду казненных разодрали штыками (в корсеты девушек и их матери было зашито множество ювелирных изделий) и тоже сожгли. Пепел и кости, включая останки китайского мопса Анастасии, сбросили в затопленную шахту.

Большевики, как большинство революционеров, считали жалость неприличным и постыдным чувством, но похоже, что кровавое убийство царицы и ее детей несколько смущало даже советских лидеров. В официальном заявлении от 19 июля правительство «признало правильным решение Уральского территориального совета», принятого в результате «приближения чехословацких банд и раскрытия нового заговора контрреволюционеров, замысливших вырвать царя-палача из рук советского правительства». Однако в заявлении расстрелянным объявлялся лишь Николай Романов и особо оговаривалось, что его жена и сын «перевезены в безопасное место». Эта гнусная ложь диктовалась практической целесообразностью. В ночь убийства царя были уничтожены сестра царицы великая княгиня Елизавета, ее муж, великий князь Сергей, и еще несколько членов царской семьи – их живыми сбросили в ствол шахты в Алапаевске.

Обе дамы, внучки королевы Виктории, были немками (дочерьми князя Гессенского), и советское правительство использовало их как пешки, скорее как заложниц в весьма трудных переговорах с правительством Германии. 14 июня в Москве, в собственном кабинете, был убит посол Германии граф Мирбах, и Берлин потребовал разрешение на отправку батальона пехоты в российскую столицу для охраны посольства. Советские правители, резко выступив против столь унизительного предложения, умудрились вовлечь Германию в неофициальную сделку: если немцы откажутся от замысла разместить батальон в Москве, русские гарантируют безопасность и, возможно даже, репатриацию великих княгинь немецкого происхождения. Когда обе вышеупомянутые дамы были убиты, переговоры шли полным ходом (Радек обсуждал эту проблему с германским поверенным в делах 20 июля, Чичерин – 23 июля), и, следовательно, необходимо было создавать видимость того, что царица и ее сестра[19]19
  Советские власти говорили о безопасности великой княгини Елизаветы, хотя и не так многословно, как о безопасности царицы. Ее имя не упоминалось в коммюнике о судьбе ее мужа и других великих князей. Однако намекали, что после вооруженной схватки их куда-то увезли неопознанные бандиты – общественность могла воображать, что их спасли белогвардейцы.


[Закрыть] все еще живы.

Две недели спустя легион оказался в центре другого события, которое – в отличие от смерти царя – косвенно оказало большое влияние на его судьбу. В сражениях, закончившихся 6 августа, чехословаки помогли своим белогвардейским союзникам захватить великий татарский город Казань, а вместе с ним и золотой запас прежнего имперского правительства. Огромное количество золотых слитков стоимостью более 650 миллионов рублей (около 80 миллионов фунтов стерлингов или 330 миллионов долларов) эвакуировали из Петрограда в Самару, чтобы они не попало в руки немцев. Когда белочехи стали угрожать Самаре, большевики перевезли золото на баржах вверх по реке в Казань, и уже в Казани оно досталось чехам.

Это сокровище в будущем окажет влияние на развитие событий в Сибири, сравнимое с введением джокера в карточную игру, до тех пор игравшуюся без оного. Ни один из разнообразных белых режимов не имел сколько-нибудь стоящих упоминания финансовых ресурсов, а потому тот, кто обладал золотом, заметно увеличивал шансы на признание своего главенства. Самарское правительство – Комитет членов Всероссийского Учредительного собрания – вскоре было замещено другим, известным как Директория, по чьему приказу (поскольку Красная армия серьезно угрожала Самаре) золото было эвакуировано по железной дороге в Челябинск. Пока искали безопасное место для его хранения, представители Западно-Сибирского комиссариата (вскоре прекратившего свое существование) отогнали поезда с золотом в Омск. В Омске бесценный приз оставался более-менее невредимым, пока снова не был отправлен еще дальше на восток и превратился для своих владельцев из достояния в обузу, как и многие огромные сокровища.

Глава 8
Гонка

«Единственное, с чем все согласны, – телеграфировал Локкарту британский министр иностранных дел Бальфур 11 июня, – это то, что без активного участия Америки невозможно достичь сколько-нибудь впечатляющих успехов в Сибири». Многие недели державы Антанты не предпринимали никаких дипломатических усилий по вовлечению США в активные действия. Однако, когда в начале июля стало известно, что Америка собирается сделать то, к чему ее так давно подстрекали, все всерьез обеспокоились.

И виноват в этом был президент Вильсон. Если юная девица, постоянно отвергавшая ухаживания поклонника, вдруг разошлет в газеты объявление о их помолвке, предварительно не проинформировав его, обожатель – несмотря на то что сбылось его сокровенное желание, – скорее всего, на нее обидится. Именно это – с соответствующими поправками – случилось с Вашингтоном. Неожиданная смена американского курса не только не была согласована с европейскими союзниками, но им сообщили об этой смене лишь на следующий день после того, как решение Вильсона было передано японцам. Чисто по-человечески вполне понятно, почему их уязвило такое грубое поведение. Кроме того, очень недальнозорко было бы с их стороны не распознать серьезных опасностей в этой американской инициативе, которая затрагивала все союзные государства и которую Америка не соизволила согласовать даже со своим главным соратником – Японией. Наиболее точно к поступку президента подходит эпитет «непредусмотрительный», однако государственные деятели Антанты использовали более резкие выражения, в чем вряд ли стоит их обвинять.

Всего несколькими днями ранее Верховный военный совет – чьи полномочия в стратегических вопросах проигнорировал Вильсон – пришел к выводу, что интервенция Антанты в России и Сибири, главным образом из-за чехословаков, является делом «крайне необходимым и неизбежным». Ллойд Джордж, энергично отреагировавший на новый американский план, заявил британскому послу в Вашингтоне, что в Сибири «началась гонка между немцами и нами… До того как замерзнут русские порты, у нас осталось всего несколько месяцев, и если мы собираемся предотвратить превращение России в германскую провинцию, то должны твердо закрепиться там до наступления зимы». Ллойд Джордж назвал президентские предложения «абсолютно неадекватными сложившейся ситуации», поскольку необходима широкомасштабная интервенция, а не присутствие в России всего лишь 14 тысяч американцев и японцев. Франция (в чью армию, как мы помним, входил номинально Чехословацкий легион) столь же рьяно жаждала ввязаться в драку и столь же сильно была разгневана явным желанием Вильсона обойтись без ее услуг.

Итак, началось нечто вроде гонки. Это не было состязание с немцами, которые находились в тысячах километров от скакового круга и в любом случае абсолютно не готовы к борьбе. Это не было соревнование с зимой, ибо – в отличие от архангельского – владивостокский порт никогда не затягивался льдом. Это была гонка держав Антанты. В этой гонке было мало правил, а те, что были, менялись время от времени вместе с предлагаемыми призами. Короче говоря, это была необычная гонка, и вполне объяснимо, что в ней не было победителей – одни проигравшие.

Ллойд Джордж громил предполагаемую американо-японскую авантюру – он называл ее незначительность и скромные цели «совершенно абсурдными»: ситуация, мол, диктовала «отправку войска, которое могло бы <…> решительно оградить Сибирь до самого Урала от германо-большевистского нападения». Со всей очевидностью следовало, что ничтожный проект Вильсона стоит на пути более солидного и выгодного проекта. Однако это не соответствовало действительности. Ни на одном этапе ни одна из союзных держав, кроме Японии, не могла послать в Сибирь более нескольких сотен солдат; до перемирия с Германией им мешали неотложные военные дела, а после – внутриполитические соображения. Хотя американцы предоставили в десять раз меньше солдат, чем Япония, их 7-тысячный контингент был больше британского, французского и итальянского, вместе взятых.

Что касается выработки политического курса, неожиданное и одностороннее решение президента давало Америке преимущество перед другими союзниками на начальном этапе, однако британские войска прибыли к месту действия первыми.

25-й батальон Мидлсекского полка получил приказ передислоцироваться из Гонконга во Владивосток через день или два после того, как американские предложения стали известны в Лондоне. Его перемещение, по существу, было язвительным, хотя и малозначительным ответом американскому правительству. Этот головной империалистический отряд, состоявший из людей, классифицированных В1 (то есть непригодных к действительной военной службе), остальной британский личный состав в Сибири нежно называл «грыжевым батальоном». «Бедняги. Их вообще не следовало присылать сюда, – отмечал в своем дневнике один из британских офицеров. – Они практически никуда не годились, когда появились здесь, и совершенно бесполезны теперь». В батальоне не было ни палаток, ни – еще более серьезное упущение – москитных сеток, их зимний гардероб составляли черные как уголь меховые куртки и шапки, не лучший выбор для войск, которые должны были сражаться среди снегов[20]20
  История полка практически буквально повторилась в 1950 г., когда 1-й батальон Мидлсекского полка был поспешно переведен из Гонконга в Корею, одетый в шорты и легкие рубашки, и оказался совершенно неприспособленным к боевым действиям в суровом горном климате.


[Закрыть]. Батальоном командовал полковник Джон Уорд, член лейбористской фракции парламента из города Сток-он-Трент и один из инициаторов профсоюзного движения. Молодой офицер из персонала британской военной миссии прозвал его «хвастуном», и, вероятно, в этом был элемент истины, однако Уорд, кадровый солдат еще довоенных времен, был стойким и прямолинейным, типичным англичанином. Он опубликовал ценный, но не очень достоверный отчет о своих сибирских впечатлениях, в которых Омск оказался чуть ли не единственным правильно написанным географическим названием, не говоря уж о фамилиях.

Батальон, щеголявший тропическими шлемами, высадился во Владивостоке 3 августа и был восторженно встречен всеми, кроме угрюмых японцев, авангарда 12-й дивизии, вскоре тоже сошедшей на берег. Французы – колониальный батальон из Индокитая численностью 1150 человек – появились, чуть ли не наступая им на пятки. 27-й пехотный полк США прибыл с Филиппин 16 августа, 31-й пехотный полк – несколько дней спустя. Японский десант, за которым с бессильной тревогой наблюдали из Вашингтона, высаживался постоянно. К 21 августу Япония, заключившая соглашение с Китаем, взяла под свой контроль всю Восточно-Китайскую железную дорогу и уверяла, что эта мера предосторожности «не имеет никакого отношения к происходящей в данный период совместной интервенции во Владивостоке». Правительство Соединенных Штатов, с огорчением осознавшее, что оказалось в положении профессора Франкенштейна и все протесты, обращенные к созданному им чудовищу, лишь усугубят ситуацию, телеграфировало своему послу в Японии, что «не собирается ни одобрять, ни осуждать действия Японии в Маньчжурии».

Кроме генерала Отани, который командовал японцами и некоторое время считался командующим всеми остальными, военные представители Антанты высшего ранга прибыли на место довольно поздно. Первым явился американский генерал Уильям Сидни Гревс. За два дня до его прибытия (2 сентября) Чехословацкий корпус из Владивостока соединился в Забайкалье с основным контингентом легиона. Главная и почти единственная военная роль, отведенная Гревсу президентом в Памятной записке – то есть охрана тылов чехословаков, действовавших из Владивостока, – таким образом была снята с повестки дня.

По этому поводу Гревс впоследствии заметил: «Американским войскам в общем-то не оставалось ничего, кроме как выполнять мои инструкции, гласившие, что единственная законно обоснованная цель американских и союзных войск – охранять военные склады, которые могли понадобиться русским войскам». Но каким русским войскам – генерал понятия не имел. «Стоило мне выделить рубашку какому-нибудь русскому, – жаловался он впоследствии, – как меня тут же подвергали обвинению в том, что я помогаю стороне, к которой принадлежит получатель сей рубашки».

Сложную проблему Гревс пытался решить, применяя к запутанной ситуации самые твердые принципы невмешательства. Например, он настоял на том, чтобы американским войскам, охранявшим железную дорогу, не разрешалось открывать огонь, пока вероятные цели не начинали по-настоящему разрушать железнодорожную собственность. Хотя на практике младшие офицеры относились к своим обязанностям более реалистично, лицемерный нейтралитет генерала Гревса, по существу не позволявший ему сотрудничать с кем бы то ни было в чем бы то ни было, принес ему всеобщую непопулярность. И это в сочетании с глубоким недоверием ко всем союзникам, всем русским и большей части персонала собственного консульства со временем вызвало у генерала легкую форму мании преследования. Неприятное положение, в которое попал сей достойный и честный офицер, может служить предупреждением: военным не следует напрямую получать приказы от политиков.

Генерал-майор Альфред Нокс, глава британской военной миссии, добрался до Владивостока через несколько дней после генерала Гревса. Во всех войсках всех государств Антанты трудно было найти офицера, который знал бы о России меньше Гревса, и такого, кто знал бы больше, чем Нокс. Нокс работал военным атташе в Петрограде в 1910 году и на ту же должность вернулся в 1914 году; он следил за судьбами армий империи от Танненбергского сражения[21]21
  Часть так называемой Восточно-Прусской операции (август – сентябрь 1914 г.), в ходе которой были окружены два корпуса 2-й русской армии. (Примеч. ред.)


[Закрыть] до большевистской революции. Способный офицер, энергичный и резкий, он с самого начала был очень влиятельным сторонником интервенции. Он также хорошо владел русским языком.

Его ненависть и презрение к советскому режиму, естественно, вытекали из личного опыта. Советы уничтожили армию, с которой Нокс до какой-то степени себя отождествлял, убили многих мужчин и некоторых женщин, которые были его друзьями. Его взгляды, разделяемые широкими армейскими кругами Британии и Франции, в Вашингтоне почему-то принесли ему славу махрового реакционера, чье присутствие в Сибири могло придать политике Антанты монархическую окраску. Поэтому Нокса проинструктировали проехать через Америку как можно незаметнее. Однако он все же повидался с полковником Хаусом, и, похоже, встреча прошла хорошо. («Если бы все американцы были похожи на Хауса, с ними было бы легко иметь дело», – записал Нокс 18 июля.) В тот же самый день в Токио Виктор Казале отметил в своем дневнике: «Американцы думают, что Нокс – единственный непримиримый противник в России». Я так и не смог проследить корни широко распространенного среди американцев предубеждения против Нокса.

Именно в Токио Нокс нашел Колчака, которого едва знал, но глубоко уважал. Бенеш (не знакомый с Колчаком) по каким-то причинам в середине августа оживил интерес Лондона к Колчаку. В ответ на запрос британский посол в Токио сообщил, что адмирал «человек честный и знающий, но раздражительный. Если он намерен ссориться с японцами, то я не вижу, как его присутствие может улучшить ситуацию». Похожий обескураживающий доклад министерство иностранных дел получило и из Владивостока.

Однако на Нокса Колчак сразу же произвел неизгладимое впечатление. Несколько месяцев спустя генерал записывал: «Он обладает двумя качествами, необычными для русского: вспыльчивостью, вселяющей благоговейный ужас в его подчиненных, и нежеланием говорить просто ради того, чтобы поболтать». Сам Нокс был радушно встречен японским Генеральным штабом и воспользовался благоприятным моментом, чтобы поднять, как он прекрасно понимал, очень щекотливый вопрос о службе Колчака в Сибири. В Военное министерство Нокс телеграфировал: «Без сомнения Колчак лучше всех русских подходит для нашей цели».

Японцы не выдвинули никаких возражений, однако Нокс посоветовал Колчаку остаться в Токио до тех пор, пока он не прозондирует почву во Владивостоке. Существовало серьезное препятствие в виде старого врага Колчака Накадзимы, и адмирал, по совету Нокса, не спешил покидать Токио. Однако к середине сентября путь был свободен – Колчак пересек Японское море и снова, после годичного отсутствия, ступил на русскую землю. У него не было ни официального назначения, ни определенных планов, а было очень мало денег. За две недели до прибытия он говорил британскому послу, что подумывает о поездке в Архангельск; теперь он решил, или, может быть, почти решил, отправиться в белогвардейский анклав в Южной России, где под Одессой – насколько он знал – жили под вымышленными именами его жена и девятилетний сын. 21 сентября он отправился по Транссибирской железной дороге в личном вагоне с Рудольфом Гайдой, порывистым молодым командиром, уже игравшим в Чехословацком легионе роль предвестника бури.

Все столь глубоко поверили в выдумку о крупномасштабных действиях Германии в Сибири, что в тот день, когда Колчак покинул Владивосток, британский генеральный консул все еще призывал «обратить все внимание чехословаков на борьбу с немцами». Реальные немцы, не в пример воображаемым, признали поражение за пять дней до того, как 16 ноября последний из генералов Антанты сошел на землю во Владивостоке.

Генерал Морис Жанен обладал весьма высоким самомнением, и этот маленький изъян, заставивший его прервать путешествие сначала в Вашингтоне, а затем в Токио, дабы встретиться со всеми влиятельными людьми, включая президента Вильсона и императора Японии, был главной причиной его позднего прибытия в Сибирь; он получил свои приказы в Париже всего через несколько дней после того, как Нокс получил свои в Лондоне.

Жанен был для французской армии примерно тем же, что Нокс – для британской, то есть главным знатоком России. Еще в 1893 году его прикомандировали к русской миссии, посетившей Францию, и с тех пор он неоднократно по долгу службы ездил в Россию, в том числе и как инструктор Санкт-Петербургской военной академии. В начале войны Жанен в чине командира бригады воевал на Марне и Изере, затем был переведен в штаб и в 1916 году возглавил французскую военную миссию в России. Он обожал заявлять, довольно безответственно, что имеет двадцатишестилетний опыт ведения дел с Россией, гораздо больший, чем восьмилетний опыт Нокса. Жанен был полноват, щеголеват, умен и честолюбив.

Его роль считалась крайне важной, во всяком случае на бумаге, ибо Чехословацкий национальный совет назначил его командовать Чехословацким легионом «в соответствии с общими директивами японского Верховного командования»; одновременно Жанен возглавлял французскую военную миссию; под его юрисдикцию, весьма расплывчато определенную, подпадали польские, югославские, румынские и другие группы, которые после того, как русские потеряли контроль над лагерями военнопленных, самостоятельно формировались в военные отряды – в основном в целях самосохранения.

Вероятно, имеет смысл остановиться и в общих чертах изучить причудливый узор, образованный способами командования и разделением ответственности между силами Антанты и белогвардейцами в Сибири.

1. В Версале приняли решение о том, что Верховное командование всем предприятием должно оставаться в руках японцев, но

2. Японцы не должны продвигаться западнее Иркутска, и вряд ли они могли вести бои на Волжском фронте, находясь на расстоянии в тысячах километрах от него; и в любом случае

3. Американцы не считали себя обязанными подчиняться японцам.

4. Старшие французский и британский офицеры Жанен и Нокс технически не командовали французским и британским контингентами, но с их мнением обязаны были считаться.

5. Белогвардейское правительство (Омск и Самара организовали неустойчивую коалицию, известную как Директория) имело собственное Военное министерство – по сути, Военно-морское – и не без оснований считало себя ответственным за все военные действия в Сибири.

6. Чехословаки, которые в действительности одни только до сих пор и воевали, не считали необходимым и не имели никакого желания подчиняться чужестранцам.

По сравнению с этими запутанными и неработоспособными военными договоренностями средства, которыми союзники стремились укрепить свое политическое влияние, были относительно просты и прямолинейны. Францию, Британию и Японию представляли верховные комиссары. У Америки по различным необъяснимым причинам верховного комиссара не было. В начале Госдепартамент полагался на генерального консула во Владивостоке и доверял ему излагать мнение США на международных совещаниях, а позднее отправил посла США в Токио с особой миссией в Сибирь. Интересы Чехословацкой республики (Франция первая признала ее самостоятельным государством 15 октября 1919 года, а затем ее признали и другие союзники) представляла маленькая хунта молодых политиков, редко встречавшихся друг с другом.

В этом наброске не приняты во внимание такие опасные аномалии, как непримиримый Семенов, не признававший ничьего авторитета, и две соперничавшие американские организации (Железнодорожный корпус и Консультативная комиссия), в обязанности которых входило восстановление Транссибирской железнодорожной системы – от нее в конечном счете все и зависело. Бесконечные разговоры позволяли предположить: даже если союзники и пришли к соглашению относительно того, чего они пытались добиться в Сибири, механизм достижения цели был так плохо сконструирован, что все их усилия были обречены на провал с самого начала. Фиаско было единственно возможным исходом. Неспособность почувствовать и даже заподозрить это объяснялась в большой степени событиями, произошедшими в Омске в середине ноября. Благодаря этим событиям перспективы интервенции не только в Сибири, но и на других театрах военных действий представлялись в новом, более оптимистичном свете, о чем мы поговорим в 10-й главе.