Текст книги "Фрейд"

Вспоминая о вражде с Фрейдом, Юнг прослеживал корни своего разрыва с ним до эпизода лета 1909 года на борту парохода George Washington, когда он вместе с мэтром и Ференци направлялся в Соединенные Штаты. Юнг – по его словам – интерпретировал, как мог, один из снов Фрейда, не зная подробностей его личной жизни. Фрейд отказался их предоставлять, с подозрением смотрел на Юнга и возражал против того, чтобы его самого подвергали психоанализу, поскольку это может подорвать его авторитет. Юнг вспоминал, что этот отказ стал похоронным маршем по той власти, которой обладал над ним Фрейд. Самопровозглашенный апостол научной объективности ставил личный авторитет выше истины[116]116
   В несколько отличающейся версии Юнг, утверждавший, что ему известно о романе Фрейда со свояченицей, связал сон, который мэтр не мог объяснить, с его предполагаемой неверностью жене. (См. библиографический очерк для главы 2.) Авт.


[Закрыть].

Что бы там ни произошло на самом деле, Юнга раздражал авторитет Фрейда, и он, несмотря на все свои заверения, не был склонен терпеть его и дальше. Еще в июле 1912 года мэтр писал Пфистеру о своей надежде, что Юнг способен не согласиться с ним, «не испытывая угрызений совести». Но этого Юнг как раз не мог. Гнев и даже ярость, пропитывающие его последние письма Фрейду, свидетельствуют о том, что совесть «наследника» была нечиста.

Время от времени Юнг приводил более сложные причины своего расставания с мэтром. Он предполагал, что Фрейд отказался серьезно отнестись к лекциям, прочитанным им в Соединенных Штатах и опубликованным в конце 1912 года под названием «Теория психоанализа». «Выпуск этой книги стоил мне дружбы с Фрейдом, – вспоминал Юнг, – потому что он не мог принять ее». Позже Юнг дополнил и усложнил свой диагноз: книга была не столько настоящей причиной, сколько последней каплей в их разрыве, ведь «ему предшествовала долгая подготовка». Вся их дружба, полагал Юнг, была своего рода увертюрой к штормовой развязке. «Понимаете, с самого начала у меня имелась reservatio mentalis[117]117
   Мысленная оговорка (лат.).


[Закрыть]. Я не мог согласиться с целым рядом его идей». Особенно с идеями Фрейда о либидо. Это более чем справедливо: самое главное разногласие с основателем психоанализа, которое проглядывает во многих письмах как зловещий подтекст, было связано с тем, что однажды он осторожно назвал своей неспособностью дать определение либидо – на самом деле это означает, что Юнг не желал принимать определение мэтра. Юнг постоянно пытался расширить значение термина Фрейда, чтобы он означал не только половое влечение, но и психическую энергию вообще.

Но Фрейд, очарованный мыслью о том, что поместил свое наследие в надежные руки, не сразу распознал настойчивость и вездесущность «мысленной оговорки» Юнга. А Юнг, со своей стороны, несколько лет скрывал свои истинные чувства – даже от самого себя. Фрейд оставался для него «Геркулесом прежних времен», «человеческим героем и высшим божеством». В ноябре 1909 года, каясь, что не написал сразу же после возвращения из Швейцарии – он был в Университете Кларка, Юнг смиренно признавался «отцу» в том, что взял грех на душу: «Pater peccavi»[118]118
   Отец, я согрешил (лат.).


[Закрыть]. Две недели спустя он вновь обращается к Фрейду как к высшей инстанции, прибегнув к сыновнему тону: «Мне часто хочется, чтобы вы были поблизости. Мне часто хочется задать вам несколько вопросов».

До того как трещина стала видимой, Юнг относился к своим разногласиям с Фрейдом как к личному недостатку – своему. Если у него возникли определенные проблемы, то, очевидно, по собственной вине: «…я еще в достаточной степени не приблизил свою позицию к вашей». Фрейд и Юнг продолжали обмениваться дружескими посланиями и встречались вдвоем, когда в плотном графике появлялась возможность найти время. У них всегда были темы для разговоров и писем. 2 января 1910 года мэтр сообщил Юнгу, что источник потребности человека в религии он видит в «инфантильной беспомощности». Это взволнованное признание является доказательством веры основателя психоанализа в Юнга; всего лишь днем раньше он признался Ференци, что ему только что, в канун Нового года, открылось понимание корней религии. Со своей стороны, Юнг, переживавший кризис в семье, вызванный тем, что он назвал своими полигамными составляющими, признался Фрейду, что размышляет над этической проблемой сексуальной свободы.

Эти личные неприятности вызвали у Фрейда легкую тревогу; они угрожали отвлечь внимание Юнга от главного дела – психоанализа. Он умолял Юнга проявить терпение. «Вы должны держаться и вести наше дело к успеху». Это было в январе 1910-го. В следующем месяце он сообщил Ференци, что в «эротической и религиозной сфере» у Юнга «опять штормит». Письма Юнга, проницательно отметил он, кажутся вынужденными и отстраненными. Прошло лишь несколько недель, и Фрейд с радостью встретился с Юнгом, справившимся с «личными неприятностями», и «быстро помирился с ним, поскольку в конечном счете не сердился на него, а только беспокоился». Вероятно снова обретя хладнокровие, Юнг принялся за психоанализ своей жены. Фрейд, которому Юнг сообщил о серьезном нарушении установленных правил, проявил снисходительность. Он сам недавно помогал Максу Графу проанализировать его сына, маленького Ганса, и считал, что Юнг может добиться успеха с собственной супругой, даже несмотря на то, что ему, вне всяких сомнений, не удастся полностью преодолеть чувства, затрудняющие психоанализ.

Когда Юнг становился раздражительным, Фрейд успокаивал его. Размышляя о возможном применении психоанализа к культурологии – интерес к этой теме Юнг полностью разделял, – мэтр выражал желание иметь в своем распоряжении «специалистов по мифологии, лингвистике и истории религии», которые помогут в работе. «В противном случае придется делать все самим». По непонятной причине Юнг воспринял мечты Фрейда как критику: «Я сделал вывод, что этим вы, по-видимому, хотите сказать, что я не подхожу для этой работы». Основатель психоанализа имел в виду совсем другое. «Ваша обида, – ответил он, – стала для меня приятной новостью. Я просто очарован тем, что вы сами воспринимаете этот интерес так серьезно и сами хотите быть в этих вспомогательных войсках». Фрейд всегда старался сгладить подобные недоразумения между ними. «Не волнуйтесь», – писал он своему «дорогому сыну» и рисовал картину будущих великих побед. «Я оставляю вам больше завоеваний, чем смог совершить сам, всю психиатрию и одобрение цивилизованного мира, который привык считать меня дикарем!»

Как бы то ни было, Юнг продолжал играть роль любимого и любящего сына, лишь время от времени непослушного. В начале 1910 года на пути в Соединенные Штаты ради выгодной консультации, из-за которой он мог опоздать на конгресс в Нюрнберге, Юнг отправил Фрейду из Парижа виноватую мальчишескую телеграмму: «Только не сердитесь на мои проказы!» Он по-прежнему заявлял об ощущении неполноценности «по сравнению с вами», которое часто его переполняет, и о необыкновенной радости от одного из одобрительных писем Фрейда: «Я ведь очень чувствителен к любому признанию со стороны отца». Однако временами непокорное подсознание Юнга брало верх. Фрейд занимался исследованиями, которые впоследствии приведут к работе «Тотем и табу», и, зная об интересе Юнга к такого рода реконструкции доисторических времен, попросил высказать кое-какие предположения. Получив «чрезвычайно любезное письмо», Юнг занял оборонительную позицию. Он сердечно поблагодарил мэтра, но тут же прибавил: «Тем не менее мне тяжело сознавать, что вы тоже занялись этой областью, психологией религии. Вы очень опасный соперник, если речь идет о соперничестве». Вероятно, Юнг испытывал потребность видеть во Фрейде соперника, хотя винил во всем недостатки своего характера – снова. Он гордился тем, что продвигает психоанализ, и эта работа (он надеялся, что мэтр с ним согласится) гораздо важнее, чем «…моя личная неуклюжесть и моя обидчивость». Неужели, с тревогой спрашивал он, мэтр в нем сомневается? Юнг уверял, что для этого нет причин. Ведь не станет же Фрейд возражать против того, что у него есть собственные взгляды. Тем не менее, настаивал Юнг, он старался изменить свои взгляды, прислушиваясь к мнению более знающего человека. «Я бы никогда не принял вашу сторону, если бы в моей крови была хоть капля ереси». Через несколько месяцев после окончательного разрыва Фрейда с Адлером Юнг выразил сочувствие и подтвердил свою верность: «Я не склонен ни в малейшей степени подражать Адлеру».

Как ни хотелось основателю психоанализа не замечать эти симптоматические отрицания, заверения Юнга его не убеждали. Фрейд пытался, с характерной для него деликатностью, восстановить медленно распадающуюся ткань их близости. Он отверг суровый диагноз, который поставил себе Юнг, и заменил термины «неуклюжесть» и «обидчивость» более мягким – характер. Единственная проблема в их отношениях, прибавил он, – это пренебрежение Юнгом своими обязанностями президента Международного психоаналитического объединения. Фрейд напомнил Юнгу, с легкой грустью: «…неразрушимой основой наших личных отношений служит вовлеченность в ψA, но хотелось бы построить на этом фундаменте нечто прекрасное, хотя и более изменчивое, внутреннюю солидарность – и разве не должно так быть и впредь?» Этот призыв исходил из глубины души Фрейда. Скрупулезно отвечая на все поднятые Юнгом вопросы, он заявлял о своем полном согласии с претензиями «сына» на интеллектуальную независимость. Юнг процитировал ему длинный отрывок из книги Ницше «Так говорил Заратустра», подкрепляя свое стремление к автономии. Цитата начиналась такими словами: «Плохо отплачивает учителю тот, кто всегда остается только учеником». «И почему не хотите вы ощипать венок мой? – с некоторым недоумением тоже цитатой отвечал Фрейд. – Если кто-то посторонний прочтет эти строки и спросит меня, когда я интеллектуально подавлял вас, то я буду вынужден ответить: не знаю». Фрейд еще раз, с оттенком горечи, пытался успокоить Юнга: «Можете быть уверены в постоянстве моего доброжелательного интереса и думайте обо мне как о друге, даже если пишете мне редко».

Призыв Фрейда ни к чему не привел. Если Юнг и отреагировал на его слова, то лишь как на попытку соблазнения. В мае 1912 года он спорил с мэтром относительно табу на инцест, но за этой дискуссией стоял вопрос, по которому они так и не достигли согласия, вопрос сексуальности. Фрейд был явно озадачен; он решительно отказывался признавать, что его дружба с Юнгом обречена. Но Юнг казался раздраженным, как человек уже порвавший с другом и теперь разбирающийся с причинами. Далеко не случайно, что окончательный разрыв был спровоцирован мелким инцидентом.

В 1912 году Людвиг Бинсвангер, недавно назначенный директором санатория в Кройцлингене на Боденском озере, перенес операцию по удалению злокачественной опухоли. Встревоженный перспективой потерять «одного из своих преуспевающих молодых людей» из-за нелепой смерти, Фрейд отправил больному слезное письмо. Мэтр описывал себя как «старика, который не должен жаловаться, что его жизнь закончится через несколько лет (и он решил не жаловаться)», и который воспринял известие, что жизнь Бинсвангера может подвергаться опасности, как особенно болезненное. Как бы то ни было, утверждал Фрейд, Бинсвангер «…один из тех, кому суждено стать моим продолжением». Время от времени тайное желание бессмертия, которое обеспечат ему дети или сторонники, поднималось на поверхность из глубин подсознания. Это желание в какой-то степени влияло на отношения Фрейда с Юнгом, но редко проявлялось так сильно, как в тот момент, когда он подумал о возможной смерти Бинсвангера[119]119
   В конечном счете Бинсвангер прожил до 1966 года. Авт.


[Закрыть]. Сам Бинсвангер просил никому ничего не говорить, и Фрейд поторопился навестить больного, который быстро поправлялся.

Дом Юнга в Кюснахте находился всего в 65 километрах от Кройцлингена, но Фрейд торопился и не воспользовался возможностью заехать к нему. Не пожелав учитывать занятость мэтра, Юнг обиделся. Он отправил Фрейду укоризненное, хотя и исполненное чувства вины послание, приписывая то, что сам назвал кройцлингенским жестом, недовольству мэтра его независимостью. В своем ответе основатель психоанализа дал себе труд подробно объясниться, не упоминая при этом об операции, перенесенной Бинсвангером[120]120
   От остальных он тоже скрывал новости о Бинсвангере. «После Троицына дня, – писал Фрейд Абрахаму, – я провел два дня в гостях у Бинсвангера» (3 июня 1912 года. Karl Abraham papers, LC). См. также его письмо к Ференци, в котором Фрейд просто сообщает, что провел выходные у Бинсвангера, не называя истинной причины поездки (30 мая 1912 года. Freud-Ferenczi Correspondence, Freud Collection, LC). Авт.


[Закрыть], и напомнил Юнгу, что глубокие разногласия никогда не были препятствием для его визитов. «Несколькими месяцами раньше вы, вероятно, избавили бы меня от подобной интерпретации». Чрезмерная чувствительность Юнга из-за «кройцлингенского жеста» удивила Фрейда: «В этом вашем замечании я вижу ваши сомнения в отношении моей персоны».

Беспокойство Фрейда быстро передалось его близким друзьям. В июне в Вену приехал Эрнест Джонс. Он увиделся с Ференци и воспользовался случаем, чтобы сообщить об угрозе очередного раскола в лагере психоаналитиков. Душевные раны, полученные Фрейдом и его сторонниками в процессе расставания с Адлером, еще не зажили, а неприятности с Юнгом выглядели настолько же вероятными, насколько катастрофическими. Затем в голову Джонсу пришла идея, одна из тех, что определили историю психоанализа: он подумал, что необходима небольшая сплоченная организация преданных сторонников, тайный «комитет», чтобы охранять Фрейда, наподобие верной дворцовой стражи. Члены «комитета» будут обмениваться друг с другом новостями и идеями и в обстановке строгой секретности обсуждать любое желание «отклониться от фундаментальных положений психоаналитической теории» – о вытеснении, бессознательном или о детской сексуальности. Ференци с энтузиазмом принял предложение Джонса – как и Ранк. Воодушевленный поддержкой, Джонс написал о своей идее Фрейду, который после напряженного года восстанавливал силы на курорте в Карлсбаде.

Основатель психоанализа благосклонно отнесся к этой идее. «Моим воображением немедленно завладела Ваша мысль о создании секретного совета, составленного из лучших и пользующихся наибольшим доверием среди нас людей, которые станут заботиться о дальнейшем развитии психоанализа и защищать наше дело от нападок и случайностей, когда меня не станет». Фрейду так понравилось предложение Джонса, что он осторожно предъявил претензии на его авторство: «Вы говорите, что эту идею выдвинул Ференци, но она могла быть моей, сформулированной в лучшие времена, когда я надеялся, что Юнг соберет подобный кружок, состоящий из официальных руководителей местных обществ. Теперь я с сожалением признаю, что подобный союз должен быть образован независимо от Юнга и избранных руководителей». Фрейд писал, что совершенно очевидно – при наличии такого «комитета» ему «будет легче лечь и умереть». Первое требование к «комитету», полагал мэтр, – это абсолютная секретность его существования и деятельности. Он должен быть немногочисленным: очевидные кандидаты – Джонс, Ференци и Ранк как основатели, а также Абрахам. Фрейд предлагал также кандидатуру Закса, который «…пользуется моим неограниченным доверием, несмотря на краткость нашего знакомства». Проникнувшись духом предложения, он обещал полное соблюдение тайны.

Этот план свидетельствует о неуверенности, которая являлась постоянной спутницей первых психоаналитиков. Фрейд считал, что «возможно, его удастся приспособить к требованиям реальности», но честно признавал «мальчишеский и, возможно, романтический элемент этой идеи». Джонс выразился не менее откровенно: «Идея единого маленького органа, предназначенного, подобно паладинам Карла Великого, для охраны королевства и политики их повелителя, была продуктом моего собственного романтизма». На самом деле «комитет» эффективно работал на протяжении нескольких лет.

Все лето 1912 года вопрос об обиде Юнга на «кройцлингенский жест» не сходил с повестки дня. Гнев Юнга питал дурные предчувствия Фрейда. Полученное от Юнга письмо, сообщал мэтр Джонсу в конце июля, «не может быть воспринято иначе, как официальное отречение от наших до сей поры дружеских отношений». Он очень жалел об этом, не по личным, а по профессиональным причинам, и «решил все оставить как есть и больше не пытаться влиять на него». В конце концов, «ψA уже не мое личное дело, а затрагивает также вас и многих других». Несколько дней спустя он с грустью сообщил новость Абрахаму, вспомнив давнее недоверие того к Юнгу: «Я переполнен вестями из Цюриха, подтвердившими ваше старое пророчество, которое я предпочитал игнорировать». Вся переписка Фрейда на протяжении этих месяцев показывает, что он был озабочен тем, как обеспечить будущее своему движению, а значит, и себе самому: «Я определенно не буду способствовать разрыву и надеюсь, что деловое сообщество сохранится». Пересылая Ференци письмо Юнга относительно его, Фрейда, отказа приехать в Кюснахт, основатель психоанализа истолковал его как вероятное свидетельство невроза Юнга. Он с грустью признал неудачу своих попыток объединить «евреев и гоев на службе ψA». К сожалению, «они не смешиваются, как вода и масло». Эта проблема явно занимала его мысли; месяцем позже он сказал Ранку, что надеялся добиться «объединения евреев и антисемитов на почве ψA». Это оставалось целью даже в неблагоприятных обстоятельствах.

Но Фрейд полагал, что Ференци будет доволен тем, как он все это воспринимает: «с эмоциональной бесстрастностью и интеллектуальным превосходством». На самом деле мэтр был не настолько бесстрастен, как ему хотелось казаться, хотя еще в сентябре согласился с прогнозом Джонса, что «не существует большой опасности разрыва между Юнгом и мной». Он желал быть благоразумным: «Если вы и люди из Цюриха достигнете официального примирения, я не буду чинить препятствий. Это будет лишь формальность, поскольку я на него не сержусь». Однако, прибавил Фрейд, «мои прежние чувства к нему уже не восстановить». Возможно, каникулы в его любимом Риме сделали основателя психоанализа более оптимистичным, чем он имел на то право.

Впрочем, Юнг давал Фрейду все меньше и меньше поводов даже для намека на оптимизм. В ноябре, после возвращения из лекционного турне по Соединенным Штатам, он написал мэтру, снова вспомнив о своих обидах. Выступая в Фордэмском университете (Фрейд назвал его маленьким, никому не известным университетом под управлением иезуитов) и в других местах, Юнг выбросил за борт бо2льшую часть психоаналитического багажа – детскую сексуальность, сексуальную этиологию неврозов, эдипов комплекс – и открыто дал другое определение либидо. В своем отчете Фрейду он с радостью отметил, что его версия психоанализа завоевала многих людей, которых до сей поры отталкивала «проблема сексуальности в неврозах». Однако, продолжал Юнг, он настаивает на своем праве говорить правду, как он ее видит. Еще раз повторив, что «кройцлингенский жест» Фрейда оставил в его душе незаживающую рану, он выразил надежду, что дружеские личные отношения с «отцом» не пострадают. В конце концов, отметил Юнг в неожиданном и кратком порыве великодушия, он очень многим обязан Фрейду. И ждет от него не возмущения, а объективных суждений. «В моем случае речь идет не о капризе, а об отстаивании того, что я считаю истиной».

Письмо Юнга было откровенным манифестом, декларацией независимости, граничащей с грубостью. К тому же оно напомнило Фрейду, что Цюрих отнюдь не единственный источник неприятных новостей. «Я слышал, – писал Юнг, – что возникли трудности со Штекелем» – и характерным для него резким тоном прибавлял, что Штекеля следует уволить из Zentralblatt, поскольку тот «уже принес достаточно вреда своим неприличным фанатизмом, не говоря уже об эксгибиционизме». Фрейд согласился с Юнгом. Возможно, в последний раз. В 1912 году Штекель продолжал посещать собрания Венского психоаналитического общества. В начале года он участвовал в нескольких дискуссиях на тему мастурбации, а в октябре был заново утвержден на пост редактора журнала Zentralblatt. Но затем он поссорился с Тауском, и этот случай, последний в длинной череде провокаций, стал причиной того, что Фрейд потерял терпение. В своей автобиографии Штекель довольно туманно и без обиды сообщает о разрыве с ним основателя психоанализа. Возможно, предположил он, против него выступал Юнг. Совершенно очевидно, что мэтр встал на сторону энергичного Тауска, которого Штекель считал врагом. Фактически последней каплей оказалась деятельность Штекеля на посту редактора Zentralblatt. Поначалу, как с благодарностью признавал Фрейд, он был превосходным редактором – в отличие от Адлера, но вскоре стал относиться к журналу как к личной вотчине и делал все возможное, чтобы обзоры Тауска не появлялись на его страницах. Фрейд считал, что не может позволить такой бесцеремонности и наконец в ноябре 1912 года объявил Абрахаму, что Штекель идет своим путем. Он испытывал огромное облегчение: «Я так этому рад; вы не представляете, что я испытал, защищая его от всего мира. Он невыносимый человек». Крепнущее убеждение Фрейда, что Штекель «необыкновенно бесстыжий» лжец, сделало разрыв неизбежным. Штекель, писал мэтр Джонсу, заявил людям в Цюрихе о попытке «задушить свободу его мысли», но не упомянул о своих ссорах с Тауском или о заявлении, что Zentralblatt «его личная собственность». Фрейд, выступавший за соблюдение норм морали, считал, что подобная лживость исключает любое дальнейшее сотрудничество. По его мнению, Штекель выродился в проповедника «на службе у адлеризма».

Как бы то ни было, проблемы со Штекелем не могли надолго отвлечь Фрейда от вызова, который бросал ему новый тон Юнга. Для мэтра Юнг на протяжении нескольких лет был «дорогим другом» – Lieber Freund, – но после его письма в середине ноября Фрейд сделал выводы. «Lieber Herr Doktor, – начал он свой ответ. – Приветствую вас по возвращении из Америки, уже не с такой любовью, как в прошлый раз в Нюрнберге, – вы успешно отучили меня от этого, – но все еще с достаточной симпатией, интересом и удовлетворением от вашего личного успеха». И все же он задавался вопросом, не был ли этот успех куплен путем предательства глубинных идей психоанализа. Повторяя, что надеется на сохранение дружеских отношений, теперь Фрейд позволял проникать в письма ноте раздражения: «Ваша настойчивость в упоминании «кройцлингенского жеста» столь же непонятна, сколь и обидна, но не все можно уладить в письмах». Фрейд все еще хотел поговорить с Юнгом, тогда как сторонники мэтра уже были готовы отвергнуть его. 11 ноября, в тот день, когда Юнг в очередной раз напомнил о «кройцлингенском жесте», Эйтингон написал Фрейду из Берлина: «Психоанализ теперь достаточно взрослый и зрелый, чтобы успешно восстанавливаться после подобных процессов раскола и изгнания».

В конце ноября два главных персонажа разворачивающейся драмы встретились на скромной конференции психоаналитиков в Мюнхене и, воспользовавшись случаем, долго беседовали наедине об эпизоде с Бинсвангером. Юнг извинился, и они помирились. «В результате, – сообщал Фрейд Ференци, – наши личные и интеллектуальные связи укрепились на годы. Никаких разговоров о расставании, вероотступничестве». Сия оптимистическая оценка отчасти была самообманом, который не выдержал столкновения с реальностью. Фрейд осторожничал и не мог полностью доверять этому мирному исходу, хотя ему очень этого хотелось. Юнг, признался он Ференци, напомнил ему пьяницу, который непрерывно восклицает: «Не считайте меня пропащим!»

Воссоединение в Мюнхене сопровождалось обмороком Фрейда – вторым в присутствии Юнга. Как и в Бремене тремя годами раньше, это снова случилось в конце обеда. Опять развернулась оживленная дискуссия между Фрейдом и Юнгом, и мэтр снова истолковал слова Юнга как желание его, Фрейда, смерти. Во время спора Фрейд упрекал Юнга и Риклина в публикации статей по психоанализу в швейцарских журналах без упоминания его имени. Юнг оправдывал подобную практику: в конце концов, заявил он, имя Фрейда хорошо известно. Но основатель психоанализа настаивал на своем. «Я, помнится, подумал, что он воспринимает этот вопрос довольно лично, – впоследствии вспоминал Джонс, присутствовавший при разговоре. – Внезапно, к нашему чрезвычайному удивлению, с ним случился обморок, и он упал на пол. Физически сильный Юнг быстро перенес его на кушетку, и он вскоре пришел в себя». Этот случай для Фрейда был исполнен тайного смысла, и он анализировал его в письмах близким друзьям. Независимо от соматической причины – усталость, головные боли – Фрейд не сомневался, что главной составляющей обморока стал психологический конфликт. Косвенным образом в этом приступе, как и прежде, был замешан Флисс. Основатель психоанализа все еще пытался подвести эмоциональный баланс в отношениях с бывшим другом. Юнг, со своей стороны, какие бы выводы он ни сделал из этого пугающего случая, поспешно изложил на бумаге собственное явное облегчение от примирения с Фрейдом. Кающийся и заботливый – снова любящий «сын». «Прошу вас, – писал он Фрейду 26 ноября, – простите мои ошибки, которые я не буду пытаться оправдывать или приуменьшать».

Но это была всего лишь маска. Юнг по-прежнему считал себя обиженным и воспринимал комплименты как оскорбления. 29 ноября Фрейд в письме к нему определил свой обморок как мигрень «не без примеси психики», другими словами, как «элемент невроза». В том же письме он похвалил Юнга за «раскрытие загадки всего мистицизма». Но эти слова показались Юнгу, который не забыл возмущения, высказанного в предыдущем письме, обидными. Фрейд опять его недооценивает… Он ухватился за признание мэтра, что у него присутствует не подвергшийся анализу элемент невроза. Именно этот «элемент», объявил Юнг со свойственной ему «швейцарской невоспитанностью», не позволяет Фрейду по достоинству оценить его, Юнга, работу. Долгие годы применявший термин «комплекс отца» и собственным примером давший убедительное подтверждение сей теории, теперь Юнг отрицал ее как изобретенную в Вене. И с болью отмечал, что психоаналитики слишком склонны использовать свою профессию в целях осуждения.

Фрейд мобилизовал остатки терпения и не стал придираться к «новому стилю» Юнга. Он согласился, что печально видеть злоупотребление психоанализом, и предложил «простое домашнее средство»: «Пусть каждый из нас займется собственным неврозом усерднее, чем неврозом соседа». В своем ответе Юнг на какое-то время смягчил тон и проинформировал Фрейда, что готовит язвительный отклик на новую книгу Адлера. Мэтр это одобрил, однако напомнил Юнгу об их разногласиях: «инновации» последнего, касающейся теории либидо. Для подсознания Юнга это было уже слишком; в середине декабря в коротком письме он допустил одну из тех оговорок, на которых зиждется психоанализ. «Даже сообщники Адлера, – писал он, – не желают считать меня одним из них». Но вместо ihrigen – «них», – как того требовал контекст, Юнг неосознанно отрекся от Фрейда, написав Ihrigen – «вас». Несколько лет назад основатель психоанализа сам поймал себя на подобной оговорке, указывающей на подсознательную враждебность к Юнгу. Теперь, посчитав ошибку, которая вовсе не была ошибкой, ключом к истинным чувствам Юнга и придя в ярость, Фрейд не стал бороться с искушением прокомментировать ее. Довольно язвительно он поинтересовался у Юнга, найдется ли у того достаточно «объективности» – один из любимых агрессивных терминов Юнга, – чтобы размышлять над этой оговоркой без злобы.

У Юнга «объективности» не нашлось. В самой оскорбительной форме он дал волю своей, как однажды выразился Фрейд, здоровой грубости: «Могу я сказать вам несколько серьезных слов? Я признаю свои колебания в отношении вас, но склонен смотреть на ситуацию честно и абсолютно беспристрастно. Если вы в этом сомневаетесь, это ваша проблема. Я бы хотел привлечь ваше внимание к тому факту, что ваша манера обращаться с учениками как с пациентами – это грубая ошибка. Так вы получаете либо рабски повинующихся сыновей, либо дерзких мошенников (Адлера, Штекеля и всю эту наглую шайку, теперь шатающуюся по Вене). Я достаточно объективен, чтобы раскусить ваш трюк». Отрицая «комплекс отца», он снова ярко продемонстрировал его: своим методом выявления симптоматических поступков людей Фрейд низводит их до уровня «сыновей» и «дочерей», которые смущенно сознаются в своих пороках. «А вы остаетесь наверху как отец». Юнг заявил, что лично он не нуждается в таком раболепии. Поначалу казалось, что Фрейд, наблюдая, как прямо на его глазах рушатся заветные планы относительно будущего психоанализа, все еще надеется урезонить Юнга. В черновике ответа он указал, что реакция Юнга на то, что он обратил его внимание на оговорку, была чрезмерной, и защищался от обвинения, что держит своих учеников в состоянии инфантильной зависимости. Наоборот, в Вене его критикуют за то, что он уделяет недостаточно внимания их анализу.

Замечания Фрейда на чрезмерную реакцию Юнга сами нуждаются в пояснении. В своих письмах и беседах психоаналитики первого поколения были довольно бесцеремонны, что стало бы абсолютно неуместно в отношении других людей. Они бесстрашно толковали сны друг друга, обращали внимание на оговорки и описки, свободно – иногда даже слишком свободно – использовали такие диагностические термины, как «параноидальный» или «гомосексуальный», для характеристики товарищей и даже самих себя. В собственном кругу они все практиковали нечто вроде свободного психоанализа, который посторонним людям казался бестактным, ненаучным и неэффективным. Эта безответственная риторика, по всей видимости, помогала отвлечься от напряженной работы по психоанализу, служила чем-то вроде громкой награды за молчание и сдержанность, которые были им присущи бо2льшую часть времени. Мэтр играл в эту игру вместе с остальными, даже несмотря на то, что благоразумно предостерегал коллег против использования психоанализа в качестве оружия. Фрейд был прав, считая реакцию Юнга на его толкование оговорки в высшей степени непропорциональной и поэтому глубоко симптоматичной.

В конце декабря Фрейд наконец осознал, что время для подобной щепетильности прошло. Дипломатия уже не поможет. «Что касается Юнга, – делился он с Джонсом в откровенном письме, – то он словно обезумел, он ведет себя как сумасшедший. После нескольких нежных писем он написал мне еще одно, абсолютно оскорбительное, показывающее, что события в Мюнхене никак на него не повлияли». События в Мюнхене – это ноябрьское «примирение». Реакция на разоблачающую оговорку Юнга была «легкой провокацией», после которой тот «сорвался, категорически отрицая, что страдает неврозом». И все же Фрейд не стремился к официальному разрыву. Исходя из общих интересов, это было бы нежелательно. Правда, он посоветовал Джонсу больше не предпринимать «шагов для его умиротворения, это бесполезно». Фрейд не сомневался, что Джонс может представить обвинения Юнга: «Я страдаю неврозом, я испортил Адлера и Штекеля и т. д. Тот же механизм и та же реакция, как и в случае с Адлером». Тот же, да не совсем. Размышляя об этом последнем и самом значительном разочаровании, Фрейд не мог справиться с растерянностью и попробовал объяснить разницу с помощью сложной игры слов: «Можно не сомневаться, что Юнг по меньшей мере Aiglon». Это определение можно истолковать как отражение противоречивых чувств мэтра: в переводе с французского Aiglon означает «орленок», и это намек на фамилию Адлер – по-немецки «орел». Кроме того, на память приходит сын Наполеона, Наполеон II, которого называли l’Aiglon и который умер, не исполнив миссии, уготованной ему отцом. Точно так же Юнг, избранный наследник, не оправдал возложенных на него ожиданий. Амбиции Юнга, которые Фрейд надеялся «обратить себе на пользу», оказались неуправляемыми. Основатель психоанализа признался Эрнесту Джонсу, что письмо Юнга вызвало у него чувство стыда.