Текст книги "Диалоги с Сократом. С комментариями и объяснениями"

«Мой друг, быстро стала ускользать от меня эта радужная надежда, когда я, подвигаясь вперед в чтении книг, увидел, что Анаксагор вовсе не пользуется разумом и не указывает никаких причин для объяснения устройства мироздания, но, вместо того, ссылается в качестве причин на воздух, эфир, воду и многие подобные несуразности. Я вынес впечатление, что Анаксагор попал в такое же положение, как если бы кто сказал: все, что делает Сократ, он делает посредством своего разума, а затем, пытаясь указать причины каждого из моих поступков, стал бы говорить так: я сижу здесь теперь потому, что мое тело состоит из костей и мускулов; потому, что кости тверды и разделены одна от другой суставами, мускулы же способны растягиваться и сокращаться; что кости окружены плотью и охватывающею ее кожей. Так как кости подвижны в своих сочетаниях, то мускулы, вследствие их сокращения и растяжения, дают мне возможность сгибать мои члены, что и служит причиною, почему я сижу теперь здесь, согнувшись. Пожалуй, и по поводу нашей беседы Анаксагор стал бы приводить такого же рода причины и ссылаться на звук, воздух, слух и т. п., до бесконечности, а истинные причины, приведшие к беседе, пренебрег бы назвать: именно, что афиняне сочли за лучшее осудить меня и что поэтому и я, с своей стороны, счел за лучшее сидеть здесь и, в ожидании более справедливой участи, подвергнуться тому наказанию, к какому афиняне меня приговорили. Ведь, клянусь собакою, мне думается, эти мускулы и кости давным давно были бы в Мегарах, либо в Беотии, если бы я счел это за наилучшее и если бы я не считал более справедливым и более прекрасным, вместо спасения бегством, подвергнуться тому наказанию, к какому присудило меня государство. Однако приводить такие вещи в качестве причин совсем нелепо. А если бы кто-либо сказал, что, не имея всего этого, т. е. мускулов и костей и всего прочего, чем я обладаю, я не в состоянии привести в исполнение свое решение, он сказал бы правду. Сказать же, что все свои поступки я совершаю, руководствуясь разумом, и при этом заявлять, что причиною моего поведения являются названные вещи, а не предпочтение наилучшего, было бы очень и очень легкомысленно. Ведь это значило бы не быть в состоянии различить, что одно есть, действительно, причина, а другое – то, без чего причина никогда не была бы причиною. И, мне думается, большинство людей так и поступает: они, как бы во мраке, нащупывают и называют это причиною, пользуясь при этом чуждым обозначением. Вот почему один представляет себе землю окруженною воздушным водоворотом… (…) Не хочешь ли ты, Кебет, чтобы я познакомил тебя с моим “вторым плаванием” – за интересовавшей меня причиной?»

Второе плавание – древнегреческая поговорка, означающая приобретение опыта и осторожности: после неудачного первого плавания корабельщик подходит к выходу в море основательнее, советуясь с другими и проявляя повышенное внимание ко всему вокруг. Этим выражением иногда сейчас называют чтение классики с комментариями, в отличие от первого плавания, чтения без комментариев.

«Чрезвычайно хочу этого», – отвечал Кебет.

«После того, – продолжал Сократ, – как я отказался от попытки исследовать сущее, я пришел к тому выводу, что нужно остерегаться, как бы и со мною не приключилось того, что бывает с людьми, которые, наблюдая солнечное затмение, смотрят на солнце: иные портят себе зрение, если смотрят [прямо на солнце, а] не на отражение его в воде и на какой-либо иной поверхности». (…)

(…)

«Ну, так обрати внимание, – продолжал Сократ, – ясно ли тебе так же, как и мне, следующее? Мне кажется, если существует что-либо прекрасное помимо прекрасного самого по себе, то оно прекрасно по той только причине, что имеет свою долю участия в прекрасном самом по себе. То же, по-моему, и со всем прочим. Согласен ли ты, что тут действует именно эта причина?»

В платонизме идея понимается как причина вещей, прекрасное само по себе – причина всех частных случаев прекрасного, которые «причастны» этой идее. Это отличается от нашего бытового понимания «причины» как повода, механизма, спускового крючка, который может быть вполне частным, а не общим. Далее Сократ даже высмеивает такое бытовое понимание причины: если кто-то выше на голову, то нельзя считать, что голова – причина высоты.

«Согласен», – отвечал Кебет.

«Поэтому, – продолжал Сократ, – я не понимаю всех этих прочих мудреных причин и не могу познать их. Если кто мне скажет, что прекрасное прекрасно по какой-либо другой причине: или потому, что цвет его красив, или красива его форма, или что-либо подобное, я прохожу мимо всего этого, так как во всем этом я теряюсь, и настаиваю просто, безыскусственно, а, быть может, даже несколько глупо на такой точке зрения, что прекрасное становится таковым исключительно благодаря присутствию или участию в нем прекрасного самого по себе, или как и поскольку последнее присоединилось к прекрасному. На этом я не останавливаюсь дальше; [достаточно и того, что] все прекрасное становится прекрасным благодаря прекрасному. Такой ответ представляется самым безопасным и для меня самого, и для всякого другого, и, держась этого ответа, думаю я, мы никогда не споткнемся; и для меня, и для всякого другого безопасным будет такой ответ: прекрасное становится прекрасным благодаря красоте. Ты разделяешь это мнение?»

«Разделяю».

«И великое велико и более великое более велико благодаря величине, меньшее – меньше благодаря малости?»

«Да».

«Поэтому и ты не согласишься с тем, кто скажет, что один больше другого одною головою, а другой меньше другого в силу той же причины, но засвидетельствуешь, что ты утверждаешь исключительно только одно: всякая большая вещь больше лишь благодаря своей величине; то, что она больше, объясняется только этим, ее величиною, и наоборот, меньшая вещь меньше только вследствие ее малости; то, что она меньше, объясняется только этим, именно ее малостью. Ведь ты побоишься, я думаю, натолкнуться на противоречие, если станешь утверждать, что один больше, а другой меньше на голову, потому, во-первых, что тогда большее оказалось бы большим и меньшее меньшим в силу того же самого, во-вторых, потому, что большее было бы большим вследствие такой малой вещи как голова. Было бы чудовищно, если бы кто-нибудь стал великим благодаря чему-либо малому. Или тебя это не испугало бы?»

Кебет, засмеявшись, сказал: «Конечно, испугало бы».

«А не побоишься ли ты утверждать, – продолжал Сократ, – что десяток больше восьми благодаря двойке, и что эта двойка причина того, что десяток больше восьми? Не скорее ли десяток больше восьми благодаря количеству и вследствие количества? И два локтя больше, чем один локоть, разве благодаря тому, что два превышает одно в половину, а не благодаря величине? Ведь и в данном случае у тебя явилось бы такое же опасение». (…)

«Сущую правду ты говоришь», – сказали одновременно Симмий и Кебет.

Эхекрат. Клянусь Зевсом, Федон, они правы. На мой взгляд, Сократ изложил все это с удивительною убедительностью для всякого, кто мало-мальски способен что-либо понимать.

Федон. Рассуждение Сократа показалось убедительным и всем бывшим тогда при нем.

Эхекрат. Равно как и тем, кто тогда не был с вами и кто выслушал теперь твой рассказ. Чему же была посвящена дальнейшая беседа?

Федон. Когда сделана была Сократу эта уступка, когда, по-видимому, с ним согласились, что каждая идея есть нечто сущее, и что все остальные вещи, принимающие участие в ней, получают от идей свои наименования, Сократ задал такой вопрос: «Если ты, – сказал он, – придерживаешься такого взгляда, а затем говоришь, что Симмий больше Сократа, но меньше Федона, не думаешь ли ты, что в Симмии заключается и то и другое, и величина и малость?»

«Да, я так думаю».

«Но ведь ты согласен, – продолжал Сократ, – что если кто говорит: “Симмий выше Сократа”, то это положение, как оно выражено словами, не верно. В самом деле: Симмий не потому больше Сократа, что он Симмий, но благодаря свойственной ему величине. И опять-таки Симмий выше Сократа не потому, что Сократ есть Сократ, но потому, что Сократ мал в сравнении с величиною Симмия».

«Правильно».

«С другой стороны, Симмий ниже Федона не потому, что Федон есть Федон, но потому, что Федон велик в сравнении с малостью Симмия».

«И это так».

«Таким образом, мы можем сказать о Симмии: он мал и велик, так как он стоит посредине между тем и другим, превышая малость одного преимуществом своей величины и уступая величине другого, превосходящей его малость. – И, улыбаясь, Сократ прибавил: – По-видимому, я хочу выразиться так точно, как если бы дело шло о заключении наемного договора; но самое-то дело обстоит именно так, как я говорю».

Кебет согласился с этим. (…)

Сократ в этом рассуждении, как и во многих других, требует не путать философский смысл величины как отвлеченного понятия и бытовой смысл величины как какой-то большой вещи, подобному тому, как мы говорим «этот человек – величина» или «вон какую величину построили». Такое смешение иногда присутствует и в нашей обыденности, например у тщеславных людей, пытающихся изображать из себя великих. Сократ показывает, к каким нелепым противоречиям приводит такое смешение.

Тут кто-то из присутствовавших – кто именно, точно не могу вспомнить – заметил: «Клянусь богами, разве в предыдущей нашей беседе мы не согласились с тем, что прямо противоположно теперешним нашим утверждениям? [Разве мы не установили, что] большее возникает из меньшего и меньшее из большего, что всякая противоположность просто возникает из того, что ей противоположно? А теперь, оказывается, если я правильно понимаю, этого никогда не может быть».

Сократ, повернувшись в сторону говорящего, заметил: «Молодец, что напомнил об этом! Однако разве ты не замечаешь разницы между тем, о чем мы говорим теперь, и тем, о чем мы говорили тогда? Тогда мы говорили, что всякая противоположная вещь возникает из противоположной вещи; теперь же, что противоположное само по себе никогда не может быть противоположным себе самому, ни в нас самих, ни в природе.

Сократ опять призывает не путать частное и отвлеченное: противоположность как имя для одной из вещей или одного из состояний («горячее – противоположность холодному») и противоположность как категория противопоставления, как общий принцип для всех вещей, который сам по себе не противоположен чему-либо, и в этом смысле уже совершенно конкретен, а не отвлечен.

Тогда, друг мой, мы говорили о вещах, имеющих противоположное, причем называли их именами этих противоположностей, теперь же мы говорим о самих противоположностях, по которым называются вещи, где эти противоположности заключаются, и об этих противоположностях мы утверждали, что они никогда не стремятся к тому, чтобы переходить одна в другую». Вместе с этими словами Сократ, посмотрев на Кебета, заметил: «А тебя, Кебет, не смутило, то, что сказал вот этот».

«Нет, – отвечал Кебет, – хотя я не мог бы утверждать, что я нисколько не смущен».

«Мы, следовательно, пришли к соглашению, – сказал Сократ, – что никогда противоположное само по себе не может быть противоположным самому себе?»

«Вполне пришли», – ответил Кебет. (…)

(…)

«Теперь отвечай, – сказал Сократ, – что должно находиться в теле, чтобы оно стало живым?»

«Должна находиться душа», – отвечал Кебет.

«И это всегда бывает так?»

«А как же иначе?» – заметил Кебет.

«Поэтому во все, чем душа овладевает, она вносит жизнь?»

«Вносит, конечно», – сказал Кебет.

«Бывает ли что-либо противоположное жизни, или ничего не бывает?»

«Бывает», – отвечал Кебет.

«Что именно?»

«Смерть».

«Из того, в чем мы раньше согласились, не следует ли, что душа ни в каком случае не будет заключать в себе противоположного тому, что она всегда приносит с собою?»

«Вполне несомненно», – сказал Кебет.

«Далее. Как мы только что назвали не заключающее в себе идею чета?»

«Нечетом», – ответил Кебет.

«А как называется то, что не заключает в себе идеи справедливого? Идеи мусического?»

Мусический – т. е. грамотный в искусствах, которым покровительствуют музы; не только умение играть на музыкальном инструменте, но и, скажем, правильно сочинять стихи, излагать мысли, решать математические задачи. «Немусическое» поэтому можно переводить как «безграмотное».

«Первое – несправедливым, второе – немусическим», – сказал Кебет.

«Отлично. А как называется то, что не заключает в себе идеи смерти?»

«Бессмертием», – отвечал Кебет.

«Итак, душа не заключает в себе смерти?»

«Нет».

«Следовательно, душа бессмертна».

«Бессмертна».

«Прекрасно, – заметил Сократ. – Можно ли считать это доказанным? Как ты думаешь?»

«Доказано, Сократ, вполне достаточно».

«Пойдем дальше, Кебет, – сказал Сократ. – Если нечету необходимо быть не уничтожаемым, то и тройка должна быть также не уничтожаемою?»

«Разумеется».

«Итак, если бы было необходимо, чтобы не имеющее теплоты не уничтожалось, то, когда кто-либо вводил бы теплоту в снег, последний оставался бы целым и не таял бы? Ведь снег не уничтожился бы, и, если бы даже к нему поднесли огонь, он, сопротивляясь ему, не воспринял бы его теплоты».

«Правильно ты говоришь», – заметил Кебет.

«Точно так же, по моему мнению, если все, что не имеет холода, не уничтожается, то, если поднести холод к огню, последний ни в каком случае не потух бы, не уничтожился бы, но остался бы цел и невредим».

«Несомненно», – подтвердил Кебет.

«Нельзя ли сказать, – продолжал Сократ, – то же самое и о бессмертном? Если бессмертное вообще не уничтожается, то может ли уничтожиться душа, когда придет к ней смерть? На основании того, что сказано раньше, душа не примет смерти и не умрет, все равно как тройка, согласно нашему утверждению, не станет четом, так же, как и нечет не сделается четом, и огонь не станет холодным так же, как и теплота огнем. Но, скажет кто-нибудь: что мешает нечету, хотя он, как мы насчет этого согласились, при приближении чета, не становится им, – что мешает нечету уничтожиться? Что мешает, чтобы после уничтожения нечета, на месте последнего возник чет? Кто поставит такой вопрос, с тем мы не могли бы спорить, что нечет также не может уничтожиться, так как нечет не есть нечто не уничтожимое. Но если бы мы согласились, что это так, мы легко могли бы выдержать бой, утверждая, что при приближении чета, нечет и тройка удаляются. И об огне, и о теплоте, и о всем прочем мы также могли бы спорить. Или нет?»

«Разумеется».

«То же самое необходимо сказать и о бессмертии. Если мы пришли к соглашению, что бессмертное не уничтожается, то и душа не только бессмертна, но и не может уничтожиться. В противном случае, нам нужно было бы, конечно, привести другое доказательство».

Душа, по Сократу, не просто одна из бессмертных вещей, наподобие того, как пятерка – одно из нечетных чисел, но собственно бессмертное, как противоположность всему смертному, потому что если есть смертное, то есть и бессмертное. Таким образом, душа как способная противопоставить себя всем смертным вещам, вполне постулирует свое бессмертие.

«Нет, ради этого не стоит, – сказал Кебет. – Ибо что могло бы избежать гибели, коль скоро бессмертное, будучи вечным, могло бы погибнуть!» (…)

«Вот о чем, – продолжал Сократ, – должно вам поразмыслить как следует. Если душа бессмертна, она нуждается в заботе не только в течение того периода, который мы называем жизнью, но и в продолжение всего времени. И, по-видимому, создается большая опасность, если кто-либо относится к душе с пренебрежением. Ведь если бы смерть была избавлением от всего, она оказалась бы истинною находкой для дурных людей – одновременно со смертью избавиться и от тела, и от присущей им вместе с их душою порочности. Но теперь, коль скоро душа оказывается бессмертной, для нее остается только одно прибежище от зол, одно спасение – стать, по мере возможности, наиболее хорошей и рассудительной. Ибо душа отправляется в Аид только с тем воспитанием и образованием, [какие она получила при жизни]. А это, как говорят, приносит умершему уже в самом начале его загробного путешествия либо большую пользу, либо огромный вред.

По этим представлениям, душа невоспитанная, оказавшись вне тела, будет вести себя еще нелепее, чем когда она была в теле, и наоборот, воспитанная будет вести себя лучше. Поэтому душе и нужен «даймон» (демон), как бы ангел-хранитель, который и ведет ее по неведомым местам так, чтобы она не растерялась и не наделала глупостей.

По преданию, каждого умершего его демон, доставшийся ему при жизни, ведет в некое место, где собираются умершие и где они подвергаются суду, чтобы затем переправиться в Аид с тем проводником, которому поручено руководить переправой отсюда туда. Получив там воздаяние по заслугам и пробыв полагающееся время, умершие другим проводником доставляются снова сюда по прошествии многих длинных периодов времени. Шествие умерших в Аид не таково, как его описывает Телеф у Эсхила. По его словам, в Аид ведет простая дорога; мне же она представляется и не простою, и не единственною: иначе не нужно было бы и проводников, так как если дорога только одна, то никто, конечно, идя по ней, с пути нигде не собьется. Нет, по-видимому, дорога эта имеет много скрещивающихся разветвлений. Заключаю я это на основании жертвоприношений и религиозных действий, совершаемых здесь. Благонравная и рассудительная душа следует за проводником и узнаёт свое настоящее состояние; душа же, страстно держащаяся за тело, как уже сказано ранее, летает долгое время около тела и около зримого места [кладбища], сильно сопротивляется, испытывает большие страдания, пока, наконец, тот демон, которому она поручена, насильно и с трудом не уведет ее. Когда душа придет туда, где находятся остальные души, последние убегают, отворачиваются, не желают сопутствовать или провожать душу, которая [явилась] не очищенною после совершения чего-либо, [требующего очищения], с которою связаны несправедливые убийства или какие-либо иные подобные поступки, являющиеся им родственными и делами душ родственных.

Например, душа убийцы будет чувствовать свое родство с душами еще больших убийц, и поэтому внушать страх и отвращение всем, кто ей встретится.

Сама же душа блуждает, испытывая всяческие затруднения, пока, по прошествии некоторого времени, в силу необходимости, не уносится в подобающее ей обиталище. Наоборот, та душа, которая проводила жизнь в чистоте и умеренности, получает своими спутниками и проводниками богов, и каждая водворяется в надлежащем для нее месте. На земле есть много удивительных мест, и сама она не такова и не таких размеров, как ее считают те, кто о ней привык говорить; об этом я слышал от одного человека».

«Что ты имеешь в виду, Сократ? – спросил Симмий. – О земле я и сам много чего слышал, однако не то, на основании чего составилось твое убеждение. Поэтому я с удовольствием послушал бы тебя». (…)

«Прежде всего, – продолжал Сократ, – я убежден в следующем: если земля находится посредине неба, будучи круглою, для нее ничего не нужно – ни воздуха, чтобы ей не упасть, ни какой-либо иной необходимой [точки опоры] в таком же роде; для того чтобы земля держалась, достаточно того, что само небо равномерно окружает землю и имеет, как и сама земля, равновесие. Ибо тело, сохраняющее равновесие, будучи помещено в центре чего-либо подобного ему, не может никоим образом никуда склониться, но, пребывая в одинаковом положении, остается неподвижным. Вот в чем я убежден прежде всего», – сказал Сократ.

«И правильно твое убеждение», – подтвердил Симмий.

«Затем, – продолжал Сократ, – я думаю, что земля есть нечто очень великое, и что мы, обитающие от Фасида до Геракловых столпов, занимаем только незначительную часть ее около моря, все равно как муравьи или лягушки, которые живут около какого-нибудь болота. Много и других людей живет там и сям во многих подобного же рода местах. Дело в том, что повсюду на земле имеется множество разнообразных, и по форме и по величине, углублений, куда собирается вода, туман и воздух. Сама же земля, чистая, покоится на чистом небе, там же, где и звезды.

Сократ дает ироническую картину греческих колоний, которые были распространены по всему Средиземноморью, но размещались на побережье, обеспечивая единство морской торговли. Представление о небесном своде как твердом обычно для мифологий древних цивилизаций – твердость небесного свода обеспечивает устойчивость всего мироздания. Сократ превращает это представление в указание на сложное строение мира, где есть духовный уровень, с трудом представимый для обитателей обыденного материального мира.

Это небо большинством тех, кто обыкновенно говорят о такого рода предметах, называется эфиром. Его осадками служит все то, что непрерывно стекает в углубления земли. Мы, живущие в углублениях земли, забыли об этом и представляем себе, будто живем наверху, на земле. Это все равно, как если бы кто жил в середине морского дна и думал при этом, будто он живет на море и, взирая сквозь воду на солнце и на остальные созвездия, считал бы море небом. Вследствие своей неповоротливости и слабости такой человек никогда не достигал бы поверхности моря и ни сам не увидел бы, выныривая и высовывая голову из моря в здешние места, насколько они чище и прекраснее обитаемого им места, ни от другого, видевшего их, не слышал бы об этом. В таком же положении находимся и мы. В самом деле: мы живем в каком-то углублении земли, а думаем, будто живем на ее поверхности; мы называем воздух небом и думаем, что по воздуху, так как он – небо, ходят звезды. И то и другое объясняется тем, что мы, по нашей слабости и неповоротливости, не в состоянии проникнуть до крайних пределов воздуха. Ведь если бы кто достиг вершин его или, ставши птицей, взлетел бы к ним, тот уподобился бы рыбам, вынырнувшим из моря и видящим то, что находится на земле, – и он, вынырнув [из воздуха как из моря], увидел бы то, что находится там. И если бы по природе такой человек оказался достаточно силен выдержать то, что ему предстояло увидеть, он узнал бы, что это и есть истинное небо, истинный свет, истинная земля. Ибо наша земля и камни [каменистое побережье] и вообще обитаемые нами места повреждены и изъедены точно так же, как от соленой воды это бывает со всем, находящимся в море, где не произрастает ничего, о чем стоило бы упомянуть, нет, можно сказать, ничего совершенного, а есть только размытые подводные скалы и песок, там же, где есть земля, из нее образуется бесконечный ил и грязь; все это в сравнении с тем, что у нас считается красивым, ровно ничего не стоит. Но то, [что находится на истинной поверхности земли], во много раз и еще в большей степени отличается, по-видимому, от того, что находится у нас. Я могу рассказать прекрасный миф о том, что находится на земле поднебесной, и этот миф, Симмий, стоит выслушать».

«Мы выслушаем этот миф, конечно, с удовольствием, Сократ», – сказал Симмий.