Текст книги "Диалоги с Сократом. С комментариями и объяснениями"

«Итак, друг мой, – продолжал Сократ, – прежде всего говорят, что земля сама имеет такой вид, что, если смотреть на нее сверху, она кажется сделанным из двенадцати кусков кожи мячом, пестрым, расписанным красками, подобными здешним краскам, употребляемым живописцами. Там вся земля в таких красках, только еще гораздо более блестящих и чистых, чем наши краски.

Двенадцатигранник (др.-греч. додекаэдр) – одно из идеальных платоновских тел.

Одна часть земли – пурпуровая, изумительной красоты, другая – золотистая, третья – белая, белее мела или снега; есть на ней также и все прочие краски, еще в большем числе и более красивые, чем какие мы видим здесь. Упомянутые выше углубления земли, наполненные водою и воздухом, дают какой-то своеобразный блеск, отливая пестрою смесью всех остальных окрасок; таким образом, земля, будучи единого вида, представляется постоянно различною. Такому виду земли соответствует и вид растущих на ней растений, деревьев, цветов, плодов. В том же соответствии на ней горы и камни, очень красивые благодаря своей отполированности, прозрачности и окраске. Здешние камешки, которые приводят нас в восторг, представляют частицы этих камней – сардониксы, яшма, изумруды и тому подобное. Там все камни в таком роде, и еще даже красивее их, потому что все они чисты, не изъедены, не испорчены, как здешние камни портятся от гнили и морских вод, стекающих сюда, и придающих безобразный вид и болезни и камням, и почве, и животным, и растениям. Ту землю, напротив, украшают упомянутые выше камни, а сверх того золото, серебро и другие подобного же рода [металлы]; они лежат там на виду, в большом количестве и огромных размеров, во многих местах, так что смотреть на такую землю то же, что взирать взором блаженных. Много животных обитает на той земле, много людей; одни живут внутри земли, другие – вокруг воздуха, подобно нам, живущим вокруг моря, третьи – на островах, расположенных у материка и окруженных воздухом. Одним словом, чем для наших потребностей служит вода и море, тем на тамошней земле служит воздух, а чем для нас является воздух, тем для тамошних жителей – эфир. Времена года у них так уравновешены, что те люди не страдают от болезней и живут гораздо дольше, чем мы, а остротою зрения и слуха, рассудительностью и всем тому подобному превосходят нас настолько же, насколько воздух своею чистотою превосходит воду, а эфир – воздух. Есть у тамошних людей рощи богов и святыни, где боги действительно и обитают. Есть у них и пророчества, и прорицания, и явления божеств, и иного рода общение с ними. Солнце, луну и звезды тамошние люди видят такими, каковы они суть в действительности, и этому соответствует и во всем прочем их блаженное состояние».

«Такова природа земли в ее целом. В соответствии с круглыми выпуклостями ее, на ней много мест, из которых одни более глубоки и более открыты, чем то [углубление], в котором мы живем; другие места также глубокие, но с меньшим отверстием, чем отверстие обитаемого нами места; есть, наконец, и такие углубления, которые не так глубоки, как здешние, но более широки. Все эти углубления соединены друг с другом во многих местах подземными проходами, отчасти более узкими, отчасти более широкими; по ним из одного углубления в другое, как бы в кратере, течет в изобилии вода.

Кратер – здесь: сосуд для смешения вина с водой. Этот образ приготовления смеси повлиял и на то, что кратером стали называть жерло вулкана, где как бы разводится лава, которая потом истекает, как из сосуда разливают смесь вина и воды.

Есть под землею невероятные по своим размерам, вечно текущие потоки горячей или холодной воды, много огня и огромные огненные реки, много потоков влажного ила, более чистого или более грязного, подобных сицилийским иловым потокам, текущим пред извержением, и самому извержению [Этны]. Эти потоки наполняют каждое из [углубленных] мест, куда они вливаются непосредственно при своем течении. Все это движется вверх и вниз, будто какие-то качели находятся внутри земли. Движение это производится следующим образом: одно из углублений земли отличается особенно большими размерами и проходит сквозь всю землю. Это – то углубление, о котором упоминает Гомер, говоря, что оно ведет “в пропасть далекую, где под землей глубочайшая бездна”; это углубление Гомер в других местах, а также многие другие поэты, называют Тартаром, так как в него стекаются все потоки и снова из него изливаются, причем каждый из них имеет свойство той почвы, по которой он течет. Причина, почему все потоки вытекают из упомянутого углубления и снова втекают в него, в том, что вся эта жидкость не имеет под собою ни дна, ни основания. Она волнуется и клокочет наверху и внизу, и то же происходит с воздушным течением вокруг нее. Ибо последнее следует за жидкостью, когда она движется в направлении и к нашей земле, и к той земле, которая над нашей.

И, подобно тому, как у дышащих [животных] притекающий воздух постоянно выдыхается и вдыхается, так и там воздух колеблется вместе с жидкостью и производит, входя и выходя, ужасные непреоборимые ветры. Когда вода снова отступит в то место, которое называется нижним, она вливается через землю в [подземные] потоки и наполняет их, как [наполняют сосуд] посредством черпания. Когда вода снова отступит оттуда и направится сюда, она снова заполнит здешние потоки, и они, наполненные ею, текут каналами по земле и, идя каждый в те места, куда ведет их путь, образуют моря, озера, реки, источники. Затем, снова погружаясь в землю, потоки обтекают – одни, на более длинном протяжении, большие пространства, другие, на более коротком протяжении, – меньшие, и снова низвергаются в Тартар, одни гораздо ниже, чем то место, по которому они текли, другие не так глубоко, но все они вливаются ниже того места, откуда они вытекают. Некоторые вливаются против места их истечения, другие на той же самой стороне; есть и такие, которые обтекают полным кругом всю землю и обвиваются вокруг нее, как змеи, один или несколько раз, причем погружаются вниз так глубоко, как это возможно, и затем снова впадают [в Тартар]. Потоки могут спускаться по обе стороны [земли] до ее центра, но не дальше, ибо часть потоков с той и другой стороны оказалась бы текущей вверх».

«Потоков много, они велики, разнообразны. В числе этих потоков выделяются четыре. Из них самый большой, обтекающий внешние пределы земли, – тот, который мы называем Океаном. Прямо против него, в противоположном направлении, течет Ахеронт, протекающий по иным необитаемым местностям и под землею впадающий в Ахерусиадское озеро, куда приходят души большей части умерших и остаются там определенное им время, одни – более продолжительное, другие – более короткое, а затем снова высылаются для рождения живых существ. Третья река выходит посредине между Океаном и Ахеронтом, изливается, после короткого течения, в обширное, горящее большим пламенем место и образует там озеро, кипящее водою и илом, превосходящее наше море. Река кружится, мутная и ти́нистая, и, обвиваясь вокруг земли, достигает и крайних пределов Ахерусиадского озера, причем воды последнего не смешиваются с водами этой реки. Много раз извившись под землею, она впадает ниже в Тартар. Эта река называется Пирифлегетон; извержения ее выбрасываются там и сям в разных местах. Против Пирифлегетона четвертая река изливается прежде всего в ужасную, дикую местность, которая, как говорят, окрашена вся в лазоревый цвет. Эта река называется Стигийскою, а озеро, образуемое рекою при впадении, называется Стигом. Поток, вливающийся в Стиг и воспринявший в воде его могучую силу, погружается в землю, извивается под нею в противоположном направлении с Пирифлегетоном и встречается с ним в Ахерусиадском озере с противоположной стороны. Вода этой реки ни с какою другою рекою не смешивается; она течет, сделав поворот дальше, и впадает в Тартар против Пирифлегетона. Имя этой реки, как говорят поэты, Кокит».

Древние греки представляли океан не как совокупность морей, а как соленую реку, огибающую всю сушу. Названия рек Платон, возможно, взял из орфической традиции, где и появилась топография подземного мира, которую и развил философ.

«Таковы эти реки. Когда умершие достигают того места, куда каждого из них приведет его демон, они подвергаются, прежде всего, судебному разбирательству, чтобы установить, кто из них жил прекрасно и свято, кто нет. Те из умерших, которые, как окажется, вели жизнь среднюю, отправляются к Ахеронту, садятся там на ладьи, какие там находятся, и на них достигают озера. Там они живут и очищаются от всех своих несправедливостей, несут наказания и освобождаются от совершенных ими грехов, за свои же благие дела получают почести, каждый по своим заслугам. Тех из умерших, которые окажутся неизлечимыми вследствие своих великих прегрешений, как совершившие много великих святотатств, несправедливых противозаконных убийств или другое что-либо подобное, надлежащий рок ввергает в Тартар, откуда они никогда уже не выходят.

Те же умершие, которые хотя и повинны в великих прегрешениях, все же доступны исцелению, например допустившие в гневе какое-либо насилие против отца или матери, когда они раскаются в течение остальной жизни, или оказавшиеся убийцами других людей каким-нибудь иным образом, неизбежно ввергаются в Тартар. После низвержения туда они остаются там в течение года, а затем волна выбрасывает человекоубийц в Кокит, отцеубийц и матереубийц – в Пирифлегетон. Когда течение прибьет их к Ахерусиадскому озеру, они тут кричат и зовут, одни – тех, кого они убили, другие – тех, кого оскорбили, умоляют и просят их дозволить им войти в озеро и принять их туда. В случае, если им удастся их убедить, они выходят [из реки в озеро], и их бедствия кончаются. Если же убедить им не удается, они уносятся [волною] снова в Тартар и оттуда снова в потоки; и не освобождаются они от этих страданий до тех пор, пока не убедят тех, против кого они виновны, [их простить]: таково наказание, назначенное им судьями. Наконец, те умершие, которые проводили исключительно благочестивую жизнь, освобождаются от пребывания в этих местах, в земле находящихся, спасаются из них, словно из темницы, прибывают наверх в чистое жилище и обитают над [нашей] землею. Среди них лица, в достаточной мере очистившиеся занятиями философией, живут в последующее время совершенно в бестелесном состоянии и достигают жилищ еще более прекрасных, чем вышеупомянутые, описать которые не очень-то легко, да и времени теперь не хватит. Но и то, что я сказал, Симмий, служит основанием для нас поступать во всем так, чтобы мы проводили жизнь в духе добродетели и рассудительности. Ибо награда за это прекрасна, и надежда велика».

«Утверждать, что все это вполне так, как я только что изложил, не подобает, конечно, мужу рассудительному. Но что все изложенное мною о наших душах и их жилищах именно таково или приблизительно таково, как я сказал, это, кажется мне, подобает и достойно риска утверждать, коль скоро душа бессмертна; ибо это добрый [разумный] риск, и мы должны обо всем этом как бы напевать себе. Вот почему и я так пространно рассказывал свой миф. Благодаря всему этому не должен испытывать страха за свою душу тот человек, который в течение жизни отказывался от всех прочих касающихся тела удовольствий и украшений, сочтя их чем-то чуждым ему и приносящим скорее противоположные результаты; который ревностно научался и украсил душу не чуждым, а свойственным ей украшением: здравомыслием, справедливостью, мужеством, свободой, истиной; который ожидал путешествия в Аид, чтобы отправиться туда, когда его призовет судьба. И вы, Симмий, Кебет и все прочие, отправитесь туда когда-нибудь, каждый в свое время. А меня судьба зовет туда уже теперь, как сказал бы трагик, и наступило время, когда я должен совершить омовение. По-видимому, лучше сначала омыться и затем выпить яд, чтобы не причинять хлопот женщинам – омывать мой труп».

Когда Сократ сказал это, Критон заметил: «Так, Сократ! А какие ты дашь поручения мне или присутствующим насчет твоих детей или чего иного, исполнением которых мы могли бы оказать тебе услугу».

«[Исполняйте то], что я всегда говорю, ничего больше! – сказал Сократ. – Заботьтесь о самих себе; исполняя это, вы окажете услугу и мне, и моей семье, и самим себе, хотя бы вы мне теперь и не дали такого обещания. Если же вы будете относиться к самим себе небрежно и не захотите жить, идя вослед тому, что я теперь и раньше говорил, то ничего не достигнете, хотя бы теперь и надавали мне много крепких обещаний».

«Мы будем стараться так поступать, – заметил Критон. – Но как похоронить тебя?»

«А как хотите, – ответил Сократ, – если только вы схватите меня и я не убегу от вас!»

Ирония Сократа: душа моя все равно уйдет от вас далеко, как душа праведного человека.

Тихо засмеявшись и посмотрев на нас, Сократ продолжал: «Я не могу заставить Критона поверить, что я тот именно Сократ, который теперь говорит с вами и руководит всею беседою; Критон думает, что я – тот, кого он увидит немного погодя трупом, и потому задает вопрос, как меня похоронить. То же, что я давно и пространно говорил вам, что я больше уже не останусь с вами, после того как выпью яд, но уйду от вас в счастливый мир блаженных, – все это представляется Критону сказанным мною просто так, с целью ободрить вас и вместе с тем самого себя. Итак, – продолжал Сократ, – вы поручитесь пред Критоном за меня порукой, противоположной той, которою он поручился за меня перед судьями. Он поручился, что я останусь здесь, вы же поручитесь, что я не останусь здесь, когда умру, но уйду отсюда. Тогда и Критону будет легче: видя, как мое тело будет предано сожжению или зарыто в землю, он перестанет негодовать на мою судьбу, будто бы жестоко обошедшуюся со мной, а при моих похоронах не скажет, что он выставляет Сократа, выносит его, зарывает его в землю. Будь уверен, дорогой Критон, – заметил Сократ, – неправильно выражаться тут – плохо не только само по себе, но и вселяет нечто дурное в души. Тебе не следует бояться и говорить, что ты хоронишь мое тело; а хоронить его ты должен так, как это тебе понравится, и как, по твоему мнению, это соответствует всего более обряду».

При этих словах Сократ встал и направился в комнату для совершения омовения. Критон последовал за ним, нам же приказал ждать. Мы стали ждать, беседуя между собою о том, что слышали, обстоятельно разбирая, говорили о постигшем нас несчастьи, причем нам буквально казалось, будто мы теряем отца и последующую жизнь будем проводить сиротами.

Когда Сократ совершил омовение, к нему принесли детей – у него было двое маленьких сыновей и один взрослый. Пришли к нему также женщины из его дома. Сократ, в присутствии Критона, поговорил с ними, дал им некоторые указания [устное завещание], а затем велел женщинам и детям уйти, сам же вышел к нам. Было уже близко к закату солнца, так как он долго оставался внутри, в комнате для омовения. Придя к нам оттуда Сократ присел, но после того уже недолго беседовал с нами. Явился прислужник Одиннадцати и, обратившись к Сократу, сказал: «Сократ, ты – не то, что другие, на тебя мне нечего жаловаться: другие приговоренные к смерти сердятся и проклинают меня, когда я, по приказанию властей, велю им выпить яд. Тебя я за это время хорошо вообще узнал и вижу, что ты из всех тех, кто попадал сюда, человек самый мужественный, самый кроткий, самый добрый. И теперь, я уверен, ты будешь сердиться не на меня, а на тех, кто – ты ведь знаешь их – виноват во всем этом. Ты знаешь, с какою вестью пришел я теперь. Прощай! Постарайся как можно легче перенести то, чего избежать нельзя». И со слезами прислужник повернулся и вышел.

Сократ, посмотрев на него, промолвил: «Прощай! Я исполню все это». Затем обратился к нам и сказал: «Какой деликатный человек! Все время он приходил ко мне, иной раз разговаривал со мною и был очень добр. И теперь как трогательно он плачет обо мне. Ну, Критон, послушаемся его! Пусть кто-нибудь принесет яд, если он натерт уже. Если яд не готов, пусть его натрут!»

«Ах, Сократ, – сказал Критон, – я думаю, на горах еще видно солнце; оно не закатилось еще. Кроме того, мне известно, что другие выпивали яд много времени спустя, после того, как им это было приказано, плотно пообедав и изрядно выпив, а некоторые вкусив еще любовных утех с предметом своей страсти. Спешить нечего – время еще позволяет».

«Понятно, Критон, – заметил Сократ, – что те люди поступают именно так, как ты говоришь: они ведь думают, что в таком случае они нечто выигрывают. Но понятно и то, что я так поступать не буду. Ведь я не рассчитываю остаться в барышах, если выпью яд несколько позднее. Напротив, я буду смешон самому себе, если стану липнуть к жизни, беречь ее, тогда как она – ничто. Однако, – прибавил Сократ, – слушайся, ступай и делай то, что я говорю!»

Выслушав это, Критон кивнул головою стоявшему вблизи служителю. Тот вышел и, спустя довольно продолжительное время, вернулся с человеком, который должен был дать яд. Он нес его в кубке растертым в порошок. Сократ при виде этого человека заметил: «Прекрасно, любезнейший! Ты ведь знаешь, как нужно поступать в этих случаях?»

«Ничего особенного делать не надо, – отвечал тот, – а как выпьешь яд, ходи, пока ноги у тебя не отяжелеют, а затем ляг! Тогда яд и сделает свое дело». – И при этих словах он поднес кубок Сократу.

Ах, Эхекрат! Сократ взял его совершенно спокойно, нисколько не содрогнувшись, не изменившись ничуть в лице. По привычке он взглянул на служителя и спросил его: «Что скажешь ты об этом напитке? Можно совершить им возлияние в честь кого-нибудь? Или нельзя?»

«Мы, Сократ, натираем, – отвечал служитель, – яду ровно столько, сколько, по нашему, достаточно для питья».

«Понимаю, – сказал Сократ. – Но, конечно, помолиться богам можно и должно, чтобы переселение отсюда туда совершилось благополучно. Так вот я и молюсь, чтобы так было».

С этими словами он поднес кубок ко рту и выпил яд медленно и легко. Большинство из нас до сих пор крепились и не плакали. Когда же мы увидели, что Сократ начал пить и выпил яд, мы не могли уже больше сдерживаться. У меня, против воли, ручьем полились слезы, так что я закрылся плащом и стал плакать про себя, оплакивая, конечно, не его, а себя и свою судьбу: какого друга я лишаюсь! Критон, тот еще раньше встал, не будучи в состоянии сдерживать слез. Аполлодор и раньше все время плакал, а теперь в неистовстве громко завопил, так что все присутствующие стали плакать, кроме самого Сократа.

«Что с вами, чудаки? – сказал Сократ. – Я и женщинам-то велел удалиться потому, что не хотел, чтобы они делали глупости. Я ведь слышал, что умирать нужно с благоговением. Успокойтесь же, сдержите себя!»

Услышав это, мы устыдились и стали сдерживать слезы. А Сократ стал ходить по комнате. Когда у него, как он сказал, стали тяжелеть ноги, он лег на спину, как посоветовал ему служитель. Спустя некоторое время тот, кто принес яд, стал ощупывать ноги и голени Сократа, затем сильно надавил ему ногу и спросил, чувствует ли он это. Сократ ответил: «Нет». Потом служитель стал ощупывать икры Сократа и постепенно подниматься кверху, знаками указывая нам, что Сократ холодеет и костенеет. Снова ощупав Сократа, служитель сказал, что когда яд подойдет к сердцу, тут и смерть.

Уже вся брюшная полость Сократа охладела. Вдруг Сократ раскрылся – лежал он покрытый – и произнес свои последние слова: «Критон, – сказал он, – Асклепию-то мы должны петуха. Воздайте, непременно позаботьтесь!»

Сократ рассматривает смерть как исцеление от здешней жизни, поэтому просит принести жертву богу врачевания. Петух понимался как вестник утра, то есть как вестник исцеления от болезни, ассоциировавшейся с ночью, мраком и смертью.

«Хорошо! – сказал Критон. – Не скажешь ли еще чего?»

На этот вопрос Сократ не дал уже никакого ответа.

По прошествии короткого времени он сделал движение. Служитель приоткрыл Сократа, и мы увидели, что глаза его остановились. Критон, увидя это, закрыл Сократу рот и глаза.

Такова, Эхекрат, была кончина нашего друга, человека, как мы можем утверждать, из всех тогдашних людей, каких мы знали по [личному] опыту, самого лучшего, самого рассудительного и самого справедливого.

Федр

Сократ. Любезный Федр, куда и откуда?

Федр. От Лисия, Сократ, сына Кефала. Иду прогуляться за город. Много времени я просидел у него, с утра. По совету твоему и приятеля моего, Акумена, я совершаю свои прогулки по дорогам. Акумен говорит, что они не так утомляют, как прогулки в дромах.

В некоторых рукописях диалог имеет подзаголовок «Об Эроте, нравственный», как и подзаголовок «Пира».

Лисий (ок. 445–380 гг. до н. э.) – афинский оратор, будучи сыном иностранца, не имел прав на афинское гражданство, поэтому Платон здесь сближает его с софистами, красноречивыми, но недостаточно благородными.

Дром – городская пешеходная дорога, торгово-прогулочная, часто с навесами от жары.

Сократ. И правильно, приятель, он говорит. Но Лисий-то был, по-видимому, в городе?

Федр. Да, у Эпикрата, вон в том Мориховом доме, недалеко от храма Олимпийца.

Храм Зевса Олимпийского в Афинах, недалеко от Акрополя, самый большой городской храм, на который афиняне смотрели как на духовный центр полиса, тогда как Акрополь был политико-управленческим центром.

Сократ. Чем вы занимались? Очевидно, Лисий угощал вас своими речами?

Федр. Узнаешь, коли тебе досуг идти со мной и слушать.

Сократ. Почему бы нет? Разве, по-твоему, для меня, как говорит Пиндар, было бы «выше занятий» – послушать твою беседу с Лисием?

Выше занятий – т. е. выше срочных дел, которые нужно отложить ради торжественного ритуала. Цитата из Первой Истмийской Оды известного древнегреческого лирического поэта Пиндара.

Федр. Ну так двигайся вперед!

Сократ. А ты рассказывай!

Федр. А и в самом деле, Сократ, послушать тебе об этом вполне пристало: ведь та речь, о которой мы вели беседу, не знаю уже каким образом, а касалась любви. Лисий сочинил, как кто-то пытался соблазнить одного из красивых юношей, не будучи его поклонником. Но вот что забавно в речи: Лисий утверждает, что следует угождать не любящему более, чем любящему.

В этом абзаце поддерживается тот же образ Сократа, что и в диалоге «Пир»: знатока любви, который может и вдохновить других любить, и быть любимыми. Лисий отстаивает типичный софистический парадокс, в духе «дружить надо с жадными людьми, а не щедрыми, потому что щедрые окажутся расточительными, а жадного ты рано или поздно заставишь быть щедрым, если ты настоящий друг». Эти парадоксы основаны на смешении текущего состояния человека (жадничает) и устойчивой стратегии поведения (жадный).

Сократ. Как великодушно! Вот если бы он написал, что должно угождать бедному больше, чем богатому, старшему более, чем младшему, и тому подобное, что подходит ко мне и к большинству из нас, тогда, действительно, его речи были бы остроумны и для народа полезны. Я, во всяком случае, горю таким желанием слушать, что ни за что не отстану от тебя, даже если бы ты пошел пешком гулять в Мегары и, по примеру Геродика, подойдя к городской стене, повернул оттуда обратно.

Геродик (V–IV вв. до н. э.) – врач, учитель Гиппократа, рекомендовал продолжительные оздоровительные прогулки. Мегары находятся в 42 километрах от афинского Акрополя, то есть одним днем дойти до стены Мегар и вернуться в Афины не получится.

Федр. Что ты говоришь, милейший Сократ? Неужели ты думаешь, что я, обыкновенный человек, могу достойным Лисия образом припомнить то, что он сочинял в течение долгого времени, на досуге, он, Лисий, самый сильный мастер из всех теперешних писателей? Куда мне? Правда, я это предпочел бы обилию золота…

Признаком хорошего оратора считалось наличие досуга, что позволяло сочинять и обрабатывать речь сколь угодно долго, чтобы она звучала естественно и непринужденно. У политика или обвинителя обычно такого досуга не было. Мудрость дороже золота – общее место (устойчивый афоризм) у многих народов. Здесь иронически мудрость сведена к сочинению речей на заказ за большие деньги.