Текст книги "Диалоги с Сократом. С комментариями и объяснениями"

Сократ. Итак, они утверждают, что нет никакой необходимости так преувеличивать упомянутые выше условия и придавать им такое значение, пускаясь в длинные рассуждения. Как мы и сказали в начале этого исследования, собирающемуся овладеть в достаточной степени риторикою, вовсе не нужно [по их мнению] считаться с истиною касательно справедливых или хороших поступков или даже вообще считаться с людьми такого рода, будут ли они таковыми по природе или в силу воспитания. Ведь в суде вообще никто нисколько не заботится в каждом данном случае об истине, а заботится только об убедительности речи. Поэтому желающий говорить искусно должен обращать внимание главным образом на правдоподобие. В обвинительных и защитительных речах иногда даже не следует говорить о самих деяниях, если деяния эти стоят в противоречии со справедливостью, но только о правдоподобном. Вообще оратор должен искать правдоподобия, зачастую сказав истине «Прости». Вот это-то, если проводить его чрез всю речь, и создает все искусство.

Федр. Ты, Сократ, изложил именно то, о чем говорят люди, выставляющие себя искусными в риторике. Я вспомнил, что раньше в нашей беседе мы вкратце коснулись этого вопроса; знатокам дела он кажется чрезвычайно важным.

Сократ. Ты тщательно занимался самим Тисием. Итак, пусть Тисий скажет нам и о том, что он называет вероятным не иное что, а то, что таковым кажется толпе.

Тисий – учитель Лисия и Исократа, автор учебника риторики, который и ввел в широкий оборот термин «правдоподобное» (др.-греч. эйкос, того же корня, что икона и иконология, то есть образ, который может быть принят за действительность, модель, которая похожа на действительность и поэтому очень вероятна). «Заниматься Тисием» – вероятно, учиться по его учебнику. Сократ опять же переводит вопрос со свойств вещей на свойства субъекта познания, на самосознание человека.

Далее показано, что Тисий играет социальными неправдоподобиями: суд может не поверить, что этот человек храбрый, поэтому если трус признается с начала, что этот человек побил его в одиночку, это может стать позором на всю жизнь для него, если публика подумает, что это не храбрец, а обычный человек. Поэтому лучше, если ты побит, сразу придумать, что тебя побили несколько человек, а с одним-то ты всегда бы справился. Для Сократа это, как он говорит ниже, рабский образ мышления.

Федр. А как же иначе?

Сократ. Вот что он, кажется, мудро изобрел и вместе с тем искусно изложил: если человек слабый, но храбрый, избивший в схватке сильного, но трусливого, отнявший у него плащ или что другое, будет приведен в суд, ни тому ни другому не следует говорить правду. Трусливый должен утверждать, что он избит не одним только этим храбрым, а последний должен это опровергать и указывать, что они были один на один, с другой стороны, воспользоваться таким доводом: «Как я, будучи таким-то, напал бы на такого-то?» Трусливый не станет говорить о своей негодности, но постарается придумать какую-нибудь иную ложь и, может быть, даст своему противнику в чем-нибудь возможность изобличить его. И относительно всего прочего таковыми приблизительно бывают искусные речи. Не так ли, Федр?

Федр. Конечно.

Сократ. О, по-видимому, очень сокровенное искусство изобрел Тисий или другой кто, кто бы он ни был и откуда бы ни получил свое имя! Но, приятель, сказать ли нам ему или нет…

Федр. Что именно?

Сократ. Тисий, мы давно, еще до твоего появления, говорили, что большинство усваивает правдоподобное вследствие его сходства с истинным. Мы только что разобрали сходства и нашли, что знающий истину прекраснейшим образом отовсюду умеет ее извлекать. Поэтому, если ты говоришь что иное об искусстве речи, мы послушаем. В противном случае, будем убеждены в том, к чему только что пришли в нашем исследовании, именно: если кто не взвесит природных свойств своих будущих слушателей и не будет в состоянии различать по видам сущее и охватывать одною идеей каждую вещь в отдельности по ее единству, никогда не будет он искусным в речи, поскольку это возможно человеку. Он никогда не достигнет этого без усиленных занятий. За них приниматься должен здравомыслящий человек не для того, чтобы обращаться со словом и действием к людям, но для того, чтобы быть в состоянии говорить приятное богам, с другой стороны, чтобы приятно поступать во всем по мере сил. Ведь не следует, Тисий, – так говорят те, кто мудрее нас, – разумному человеку заботиться о том, чтобы угождать товарищам по рабству, разве только между прочим, но следует угождать владыкам благим и из благих родом. Таким образом, не удивляйся, если путь исследования длинен: ради великого должны мы проделать этот путь, а не для того, о чем ты думаешь. Конечно, как утверждаем мы в нашей речи, при желании и из последнего прекраснейшим образом рождается первое.

Из благих родом – люди, которые не только сами имеют безупречную репутацию, но и их предки могут похвастаться такой же. Такие люди могут не по-рабски о храбрости, трусости и других вещах. Здесь Платон выступает последовательно на стороне обновленной аристократической этики.

Федр. По моему мнению, Сократ, превосходно это сказано; только кому это по силам?

Сократ. Стремящемуся к прекрасному прекрасно и терпеть то, что случится потерпеть.

Федр. И даже очень.

Сократ. Итак, об искусном и неискусном составлении речей сказанного пусть будет достаточно.

Федр. Бесспорно.

Сократ. Остается сказать об уместности и неуместности писания речей, в каком случае будет хорошо их писать и в каком неуместно. Так ведь?

Федр. Да.

Сократ. Знаешь ли ты и на деле и на словах, каким образом всего более угодишь ты божеству в этом вопросе о речах?

Федр. Ничего не знаю. А ты?

Сократ. Я могу, по крайней мере, рассказать то, что слышали предки, а истину они сами знают. Если бы мы сами открыли это, могло ли бы нас еще интересовать какое-либо из человеческих предположений?

Федр. Смешной вопрос! Но рассказывай, что ты слышал.

Сократ. Я слышал, что в египетском Навкратисе существовало некое тамошнее древнее божество, которому посвящена была и священная птица, называемая Ибисом; имя же самого демона Тевт [Тот, египетский бог письменности и наук]. Он первый изобрел число, счет, геометрию, астрономию, сверх того игры в шашки и в кости, а также и письмена. Царствовал тогда в Египте Фамус в великом городе Верхней страны; греки называют город Египетскими Фивами, а бога – Аммоном. Придя к Тамусу, Тевт выложил пред ним свои искусства и сказал, что их нужно распределить между всеми прочими египтянами. Тамус спросил, какая польза от каждого из искусств. Когда Тевт стал объяснять, Тамус одно порицал, другое хвалил, смотря по тому, как, по его мнению, Тевт говорил – хорошо или не хорошо. Многое, говорят, Тамус высказал Тевту по поводу каждого искусства и за, и против; рассказывать обо всем этом было бы долго. Когда дело дошло до письмен, Тевт сказал: «Изучение их, царь, сделает египтян более мудрыми и более памятливыми, ибо найдено вспомогательное средство для памяти и мудрости». Тамус сказал на это:

«О великий искусник Тевт, один способен порождать все, относящееся к области искусства, другой – судить о том, какую долю вреда и пользы заключает оно для имеющих пользоваться им. И ныне, отец письмен, ты сказал о них, по-своему к ним благорасположению, противное тому значению, какое они имеют. Ведь они породят в душе научившихся им забвение, вследствие недостатка упражнения в памяти, так как, благодаря доверию к письму, люди станут вспоминать извне, на основании посторонних знаков, а не изнутри, сами собою. Итак, ты изобрел вспомогательное средство не для памяти, а для припоминания. Ученикам своим ты доставляешь мудрость кажущуюся, а не истинную: став, с твоей точки зрения, многознающими без изучения, люди будут считать себя многоумными, будучи по большей части неумными, а сверх того, тягостными в общежитии. Вместо мудрых они станут мнимомудрыми».

Федр. Ты, Сократ, легко сочиняешь египетские и какие угодно словеса.

Сократ. Однако, друг, рассказывали же в святыне Зевса Додонского, что первыми пророческими словами были слова дуба. Для тогдашних людей – они не были мудрецами, подобно вам, нынешним – достаточно было, по их простоте, слушать дуб и скалу, лишь бы они говорили истину. А для тебя, пожалуй, небезразлично, кто рассказывает и откуда он происходит. Разве ты не исследуешь только одно, так ли это или не так?

Федр. Ты сделал правильный упрек. На мой взгляд, что касается письмен, правильно то, что говорит фиванец.

Сократ. Итак, кто думает, что он оставит после себя искусство в письменах выраженное, а также кто усвоит себе ту мысль, будто из букв он получит для себя нечто ясное и надежное, тот большой простофиля и, на самом деле, не знает предсказания Аммона, полагая, что написанные суждения имеют больше значения, чем когда знающий человек напоминает то, чего написанное касается.

Слово «напоминание» здесь имеет оттенок пророческого указания.

Федр. Совершенно правильно.

Сократ. Письменность, Федр, заключает в себе одно ужасное свойство и поистине подобна живописи. В самом деле: произведения живописные стоят, как живые; но если обратиться к ним с каким вопросом, они хранят торжественное молчание. То же самое и речи: можно подумать, они мыслят о чем-нибудь и говорят; а если желающий научиться спросит их о том, что в них говорится, они всегда дают только одно и то же обозначение. Всякая речь, коль скоро она написана, находится в обращении повсюду одинаково, как у того, кто ее понимает, так и у тех, которым до нее нет никакого дела. Она не знает, к кому ей следует обращаться, к кому не следует. Встречая пренебрежительное отношение и несправедливую брань, она всегда нуждается в помощи ее автора, так как сама не в состоянии ни защищаться, ни помогать себе.

Федр. И это ты сказал совершенно правильно.

Сократ. А не посмотреть ли нам на другую речь, родную сестру писаной: каким способом она возникает, насколько она лучше и могучее той по своим природным свойствам?

Федр. Какую речь ты имеешь в виду и как она возникает?

Сократ. Ту речь, которая со знанием пишется в душе учащегося, которая в состоянии заглушить самое себя, которая умеет говорить и молчать пред кем следует.

Федр. Ты разумеешь живую и одушевленную речь знающего человека; некоторым подобием ее, по справедливости, можно считать речь писаную.

Сократ. Конечно. Вот что скажи мне: благоразумный земледелец те семена, о которых он заботится и желает получить от них плод, стал ли бы он их сеять старательно летом в садах Адониса и радоваться их хорошему всходу в течение восьми дней, или же он, если такое делает, делает это ради забавы и праздника. Напротив, при серьезном отношении к делу, пользуясь земледельческим искусством, он посеет их, где надобно, и будет доволен, если посеянное им созреет на восьмом месяце?

Ради забавы – сажает зерновые не весной, а летом, в качестве декоративного садового растения, а не хлеба.

Федр. Разумеется, Сократ, в одном случае он отнесется к делу серьезно, а ради забавы иначе, так, как ты говоришь.

Сократ. А у человека, имеющего знания о справедливом, прекрасном и благом, меньше что ли, чем у земледельца, скажем мы, ума к своим семенам?

Федр. Никоим образом.

Сократ. Следовательно, он не будет писать об этом старательно на воде чернилами, не будет сеять при помощи тростникового пера и речей, не могущих разумно помочь самим себе, не могущих в достаточной степени научить истине.

Федр. Это было бы невероятно.

Сократ. Конечно, нет. Он, по-видимому, забавы ради, засеет и напишет письменами сады. Во время писания он накапливает для себя воспоминания на тот случай, если впадет в старческое забвение, а также делает это для всякого другого, идущего по тем же следам, и возрадуется при виде нежных всходов. В то время, как другие забавляются иного рода шутками, «орошая» себя пиршествами и иными родственными им удовольствиями, он проведет свою жизнь, по-видимому, забавляясь, вместо всего этого тем, о чем я говорю.

Сократ в этой реплике с улыбкой противопоставляет свободную философскую беседу на пиру скучному записыванию речей.

Федр. Как прекрасно то удовольствие, о котором говоришь ты, Сократ, и как противоположно оно низменным удовольствиям человека, который в состоянии находить себе забаву в речах, слагая сказы о справедливости и о прочем, что ты разумеешь.

Сократ. Это так, дорогой Федр. Но занятия всем этим становятся, на мой взгляд, еще более прекрасными, когда человек, пользуясь диалектическим искусством, получив надлежащую душу, насадит и засеет в ней со знанием такие речи, которые способны помогать и самим себе и тому, кто насадил их; которые не бесплодны, но заключают в себе семя, и от этого семени зарождаются в других умах другие речи, способные доставлять сеятелю вечное бессмертие и делающие своего обладателя настолько счастливым, насколько это возможно для человека.

Федр. Эти слова твои еще гораздо прекраснее!

Сократ. Теперь, Федр, придя к соглашению насчет этого, мы можем судить уже и о том.

Федр. О чем именно?

Сократ. О том, что мы желаем рассмотреть и к чему мы теперь подошли: взвесить упрек, сделанный Лисию по поводу составления речей, а также обсудить самые речи, которые пишутся при помощи искусства и без его помощи. В чем состоит сущность искусного и неискусного выяснено, на мой взгляд, в надлежащей мере.

Федр. Кажется. Но напомни мне снова, как именно.

Сократ. Пока не постигнешь истины всего того, о чем говоришь или пишешь; пока не будешь в состоянии определять все в соответствии с ним самим, а определив, не будешь уметь снова разделять его на виды до неразделяемого [по разным категориям]; пока не исследуешь таким же способом природу души и не найдешь для природы каждой души соответствующего вида речи; пока не будешь составлять и встраивать речь таким образом, чтобы к разнообразной душе обращаться с разнообразными и вполне соответственными этому разнообразию речами, а к простой душе – с речами простыми, – до тех пор ты не будешь в состоянии овладеть искусно, насколько это возможно, всем родом речей: и для того, чтобы поучать чему-нибудь, и для того, чтобы убеждать в чем-нибудь. Все предшествующее наше исследование доказало это.

Федр. Да, это было выяснено.

Сократ. Что же касается того, прекрасно ли или постыдно говорить и писать речи, в каком случае справедливо было бы ставить это в упрек, в каком – несправедливо, разве не выяснено это тем, что было сказано немного раньше?

Федр. Что именно?

Сократ. Если Лисий или кто другой написал что-либо или будет писать когда-либо по делам частным или общественным, сочинять политический трактат и полагает при этом, что в нем заключается большая определенность и ясность, то пишущий заслуживает в этом случае упрека – безразлично, будет ли он кем высказан или не будет. Ведь незнание «во сне и наяву» [полное невежество] справедливого и несправедливого, злого и благого не избавляет, поистине, от упрека даже и в том случае, если бы вся толпа одобряла это.

Федр. Конечно, нет.

Сократ. Кто же думает, что в речи, написанной о каждом предмете в отдельности, непременно заключается большая забава; что никогда не стоит прилагать большого старания при составлении какой бы то ни было речи – в стихах ли или в прозе, – ни при произнесении ее, а говорить ее так, как говорили рапсоды, без всякого расследования и наставления, просто ради того, чтобы убедить своих слушателей; что в действительности лучшие из речей служат средством припоминания для людей знающих; что лишь в речах, служащих для целей поучения, произносимых ради наставления и в действительности начертываемых в душе, в речах о справедливом, прекрасном и благом – только такие речи ясны, совершенны и достойны затрачиваемого на них труда; кто думает, что такого рода речи должны считаться как бы законными сыновьями их автора, прежде всего та речь, которая находится, после того как она изобретена, в нем самом, затем, ее потомки и сестры, насажденные по достоинству в душах других людей; что все прочие речи должны быть оставлены без внимания, – человек этот, Федр, кажется, таков, какими мы с тобою, я да ты, желали бы быть.

Позабавились речами (т. е. сделали их со множеством каламбуров и другой словесной игры) в такой последовательности: о государственном благе, о благе компании или группы друзей, о благе как таковом так благе личном. Для Сократа главная подлинная та речь, которую ведет сознание.

Федр. Я, конечно, хочу и желаю того, о чем ты говоришь.

Сократ. Ну, в надлежащей мере мы позабавились речами. Поди теперь к Лисию и скажи ему, что мы оба, сойдя к источнику Нимф и к святыне Муз, услышали речи, которые наказали нам объявить Лисию и всякому другому, кто составляет речи; Гомеру и всякому другому, кто составил произведения в прозе или в стихах; в третьих, Солону и тому, кто изложил трактаты в политических речах, называя их законами, – объявить всем этим людям: если кто из них составит все это, зная, где истина; умеет защищать и изобличать то, о чем он написал; в устной речи сам может указать на слабые стороны им написанного, – такой человек должен называться не по имени написанных им речей, но по той цели, какой он в них ревностно стремился достигнуть.

Платон намекает здесь, что писаный закон – не единственный закон, есть еще внутренний закон совести.

Федр. Какие же названия ты уделяешь ему?

Сократ. Мне кажется, Федр, название «мудрец» звучит слишком громко и приличествует одному лишь божеству; название же «любитель мудрости» (философ) или что-нибудь в этом роде более подходило бы для него и было бы более благопристойным.

Федр. Это было бы вполне кстати.

Сократ. Кто не обладает более ценным, чем то, что он составил или написал, долго переворачивая это сверху вниз и снизу вверх, склеивая и отдирая одни части от других, того, по справедливости, ты как назовешь: поэтом или писателем речей и составителем законов?

Федр. Именно так.

Рискованный выпад и против Солона, и против ранних поэтов-философов, которые оказываются крючкотворами-бюрократами, а не поэтами.

Сократ. Вот это-то ты и скажи своему приятелю!

Федр. А ты-то! Ты как поступишь? Ни в коем случае не следует обойти и твоего приятеля.

Сократ. Кого это?

Федр. Прекрасного Исократа. Ему-то, Сократ, что возвестить? Как мы его назовем?

Сократ. Исократ еще молод, Федр. Однако я желаю дать предсказание насчет его.

Федр. Какое предсказание?

Сократ. Мне кажется, по своим природным дарованиям он выше Лисия с его речами; к тому же он отличается более благородным характером. Поэтому не будет ничего удивительного, если Исократ, в более зрелом возрасте, в тех самых речах, над составлением которых он теперь старается, будет отличаться от лиц, имевших когда-либо прикосновение к речам, более, чем он отличается от детей. Сверх того, если бы ему было мало этого, божественный порыв поведет его к еще большему. Дело в том, что от природы есть в размышлениях этого человека какая-то любовь к мудрости. Итак, я возвещаю это от имени здешних богов Исократу, как предмету моей любви, ты же возвести то, что сказано выше, Лисию, как предмету твоей любви.

Сократ говорит, что уже в нынешних речах у Исократа нет ребячества, и это обещает его таланту большое будущее. Сократ здесь оказался прав. Он издевается при этом над Лисием и Федром по полной: это ты привел речь Лисия, которую я разгромил, а при этом я увидел, что Исократ вполне может стать из ритора подлинным философом.

Федр. Хорошо. Однако пойдем: жара спáла.

Сократ. Но ведь следует двинуться в путь, помолившись здешним богам?

Федр. Конечно.

Сократ. Любезный Пан и прочие здешние боги! Дайте мне стать прекрасным в моем внутреннем мире, все же, что я имею извне, да будет дружественно тому, что у меня внутри. Богатым я готов считать мудреца; золота же пусть будет у меня столько, чтобы его мог нести и вести только здравомыслящий.

У человека может быть богатства сколько угодно, но гораздо ценнее богатства – целомудренный советник, который отучит от ненужных трат.

Нужно ли нам еще что-нибудь, Федр? Для себя я помолился в надлежащей мере.

Федр. И для меня молись о том же: «у друзей все общее».

Вероятно, цитата из Пифагора. Сократ и Федр в конце примиряются вокруг Пифагора, который первым стал употреблять слово «философ» как термин.

Сократ. Идем!

Вкладка