Текст книги "Сравнительные жизнеописания"

Хотя лакедемоняне дали весьма много сражений как грекам, так и варварам, однако никогда, будучи многочисленнее, не были побеждены меньшим числом, даже будучи равны неприятелю в силе, не были разбиты. По этой причине надменность их была нестерпима; одна слава их была достаточна к приведению в ужас своих противников, которые и сами не имели смелости с равными силами противостать им, когда они вступали в бой. Это сражение уверило и других греков, что не Эврот и не пространство, лежащее между Бабиками и Кнакионом, производит мужественных и твердых воинов*, но что та страна, где родятся юноши, стыдящиеся бесчестия, где жертвуют жизнью за то, что похвально, где бегут поношения более опасности, – чрезвычайно грозный противник.

Что касается до священного отряда, то оный, как говорят, сначала составлен Горгидом из трехсот избранных мужей, которые были содержимы обществом в Кадмее, где имели свое пребывание. Отряд назывался городским, без сомнения по той причине, что в то время крепости называемы были городами. Другие говорят, что он составлен был из людей, любивших друг друга. Известно забавное изречение Паммена*, который уверял, что Нестор у Гомера не есть искусный тактик, ибо велит войско греков расположить по племенам и по народам:

 
Пусть народу народ да содействует, племени племя*.
 

Надлежало бы лучше, говорит он, ставить любителя близ любимого предмета, ибо в опасностях немногие заботятся о своих единоземцах и единоплеменных; войско, напротив того, состоящее из нежных друзей, не может быть разбито и побеждено; взаимная любовь и уважение, существующие между воинами, заставят их твердо стоять в опасностях друг за друга. Это нимало не удивительно, ибо любящиеся более стыдятся отсутствующих своих друзей, нежели других присутствующих. Это подтверждается примером поверженного в сражении воина, который умолял неприятеля, поднявшего меч, к умертвлению его, чтобы он ударил его в грудь, дабы другу моему, говорил он, не стыдно было смотреть на меня мертвого, если буду ранен в спину. Говорят также, что Иолай*, любимец Геракла, участвовал в его подвигах и подле него сражался. Аристотель пишет, что еще в его время друзья клялись друг другу в верности на гробнице Иолая. По этой причине весьма прилично называть отряд сей «священным» – ибо Платон любовника называет «другом боговдохновенным»*. Отряд оставался непобежденным до самого сражения при Херонее*. По окончании битвы Филипп, осматривая поле сражения, остановился на том месте, где триста воинов, грудью шедшие на македонские сариссы, лежали один подле другого в доспехах. Он был поражен этим зрелищем и, узнав, что это отряд любовников и возлюбленных, прослезился и сказал: «Погибни тот, кто в связи их подозревает что-либо постыдное и бесчестное!»

Вообще связь между любящими не началась в Фивах, как уверяют стихотворцы, со времени бесчестного поступка Лая*, но законодатели, желая с самого детства укрощать и умерять природную стремительность и пылкость юношей, вмешали во все их занятия и забавы употребление флейты, оказывая ей особенное предпочтение. Они поселили любовь и дружбу в палестрах их и тем смягчали нравы. Не без причины посвятили они город свой богине*, которая, по преданию, произошла от Ареса и Афродиты, ибо там, где воинственные свойства и храбрость сочетаются с приятностями и даром привлекать и убеждать, – там все поспешествует к составлению по правилам гармонии самого благоустроенного и образованного правления.

Что касается до священного отряда, то Горгид сперва разделял его в первых рядах и вдоль целого строя тяжелой пехоты, и потому мужество составлявших его воинов не могло обнаружиться. Объединенная сила их не служила к пользе общей, ибо они были разделены и смешаны с другими, худшими воинами. Но когда доблесть их воссияла близ Тегир, где они сражались на глазах Пелопида, то он уже больше не разделял отряда, но использовал его как одно целое и посылал их на величайшие опасности. Подобно как кони, будучи впряжены в колесницу, несутся быстрее, нежели когда бегут поодиночке, не потому, чтобы им удобнее было множеством своим рассекать воздух, но потому, что они воспламеняются соревнованием и взаимным примером: так храбрые люди, думал он, внушая один другому соревнование в славных делах, бывают самыми усердными, самыми полезными для общества.

Лакедемоняне после того, заключив мир со всеми греческими народами, объявили войну одним фиванцам. Их царь Клеомброт вступил в Беотию с войском, состоявшим из десяти тысяч пехоты и тысячи человек конницы. Опасность, предстоявшая фиванцам, была гораздо страшнее прежней. Лакедемоняне явно грозили им конечной гибелью. Никогда Беотия не была в таком страхе. Когда Пелопид выходил из своего дома для отправления в поход, то жена его провожала со слезами и просила, чтобы он себя берег. «Друг мой, – отвечал он ей, – это добрый совет для простых воинов, но полководцу надлежит думать о том, как сберечь других». По прибытии своем в стан нашел он, что беотархи были между собою не согласны. Он первый разделил мнение Эпаминонда, который советовал напасть на неприятелей. Пелопид тогда не был беотархом, но предводительствовал священным полком и пользовался великой доверенностью, какую по всей справедливости заслужил, подав отечеству великие залоги любви своей к его независимости.

Когда уже решено было дать сражение и фиванцы стали при Левктрах в виду лакедемонян, то Пелопид увидел сон, который привел его в великое беспокойство. На левктрийском поле стояли гробницы дочерей Скидаса, которые тут погребены и названы Левктридами по имени места. Они умертвили себя, будучи изнасилованы спартанскими чужеземцами. По совершении этого жестокого и беззаконного поступка отец их, не получив в Спарте удовлетворения и правосудия, изрек на спартанцев ужасные проклятия и заколол сам себя на гробах дочерей своих. Разные прорицания всегда напоминали спартанцам беречься левктрийского мщения. Но они, не зная в точности места, были в недоумении, ибо и в Лаконии есть малый город на берегу морском, называемый Левктрами, и близ Мегалополя в Аркадии есть место того же имени; происшествие же, о котором здесь упомянуто, гораздо древнее сражения при Левктрах.

Пелопид некогда отдыхал в стане; ему приснилось, что видел дочерей Скидаса, рыдающих на гробницах и проклинающих спартанцев, и что Скидас сам повелевал ему заколоть на гробах их русоволосую девицу, если хочет одержать победу над неприятелем. Это приказание показалось Пелопиду ужасным; он встал и рассказал сон свой прорицателям и военачальникам. Некоторые из них советовали ему не пренебрегать этим явлением и не быть ослушником; они приводили в пример из древних Менекея, сына Креонта, и Макарию, дочь Геракла; из позднейших – мудрого Ферекида*, которого умертвили лакедемоняне и которого кожу стерегут цари их по совету некоторого прорицалища; Леонида, который, повинуясь прорицанию, принес себя некоторым образом в жертву за спасение Греции; также упоминали они о тех, кто Фемистоклом принесен в жертву Дионису Свирепому накануне Саламинского сражения. Успехи, увенчавшие эти предприятия, доказывали, по их мнению, что те жертвы были богам угодны. С другой стороны, представляли они Агесилая, который отправлялся против тех же неприятелей и из того же самого места, из которого прежде отправился Агамемнон; богиня явилась ему во сне в Авлиде* и потребовала в жертву его дочь; он ее не дал по слабости, отчего предприятие его кончилось бесславно и не имело счастливого успеха. Другие вопреки этому утверждали, что варварские и беззаконные жертвы не могут быть благоугодны существам, превышающим нас, ибо вселенной владеют не гиганты и тифоны, но отец всех богов и людей; что верить существованию таких богов, которые веселятся кровью и убиением людей, может быть, безрассудно; что когда бы подлинно боги были таковы, то надлежало пренебрегать ими, как бессильными, ибо только в слабых и порочных душах возрождаются и гнездятся дурные и низкие желания.

Так рассуждали между собою предводители войска. Пелопид находился в недоумении, как вдруг молодая кобылица, убежав из табуна, неслась мимо всего стана и на самом бегу остановилась перед ними. Все смотрели с удовольствием на блистательный и яркий цвет гривы ее, дивились гордому и стройному ее стану и громкому ржанию. Прорицатель Феокрит несколько задумался и, наконец, воскликнул: «Пелопид! Жертва в руках твоих! Другой девы ожидать нам не должно; прими и принеси в жертву ту, которую сам бог дает тебе». Немедленно поймали кобылицу, привели к гробницам дев, украсили венками и, помолившись богам, принесли в жертву с великой радостью. Между тем объявили всему войску о видении Пелопида и о жертвоприношении.

В самом сражении Эпаминонд дал фаланге на левом крыле косвенное направление, дабы правое крыло спартанцев удалить как можно более от других союзников их и вдруг всеми силами напасть на Клеомброта сбоку и разбить его. Неприятель, догадавшись о его намерении, начал переменять боевой порядок. Он протянул правое крыло свое и шел в обход, желая обойти множеством своих сил войско Эпаминонда. Но в то самое время Пелопид устремился на него с отрядом своим, прежде нежели Клеомброт мог вытянуть свое крыло или же его собрать по-прежнему и сомкнуть ряды, напал на лакедемонян, которые этим движением были расстроены и приведены в смятение. Спартанцы, как совершенно искусные в военных действиях, ни к чему столько не приучали себя, как к тому, чтобы не теряться и не смущаться при расстройстве их боевого порядка. У них все ратники могли заступить место предводителей при наступлении опасности, когда было нужно устроиваться и сражаться одному подле другого. Но в тогдашнем деле Эпаминонд с фалангой устремился на них одних, мимо других войск; Пелопид со смелостью и быстротой невероятной на них же ударил и тем привел в смятение, расстроил их и уничтожил искусность и уверенность до того, что все они предались бегству, претерпевая поражение, какого никогда с ними не случалось*. По этой причине Пелопид, не будучи беотархом, но предводительствуя малейшей частью войска, прославляется за эту победу наравне с Эпаминондом, который был правителем Беотии и вождем всего войска.

Впоследствии будучи беотархами оба, они вступили в Пелопоннес*. К ним присоединилась большая часть народов его. От лакедемонян отделили они Элиду, Аргос, всю Аркадию, большую часть самой Лаконии. Тогда наступала зима; не много оставалось дней до окончания последнего месяца года. С наступлением первого месяца начальство надлежало передать другим. Нарушающие этот порядок подвергались смертной казни, и беотархи, страшась закона и боясь зимы, спешили отвести назад войско. Но Пелопид, подав первый свое согласие на мнение Эпаминонда и ободрив своих сограждан, вел войско прямо против Спарты, переправился через реку Эврот, взял многие неприятельские города*, опустошил область до самого моря, предводительствуя семьюдесятью тысячами греческого войска, которого едва двенадцатая часть состояла из настоящих фиванцев. Но слава мужей этих заставляла союзников без постановлений и приказаний народных быть покорными и следовать за ними. По первому закону природы, истинный начальник над беспомощным и имеющим нужду в спасении есть тот, который может подать ему помощь и спасти его. Подобно как мореходы в тихую, им безопасную погоду или, стоя спокойно в пристани, пренебрегают своими кормчими и ругаются над ними, но с наступлением бури и опасности на них обращают взоры свои, на них полагают свою надежду, – так аргивяне, элейцы и аркадяне* в собраниях и советах оспаривали фиванцам предводительство, но в войне и в трудных обстоятельствах повиновались им по своей воле и следовали за ними как за предводителями.

В том походе беотархи соединили под одну власть Аркадию; отняли у спартанцев Мессению*, которою они издревле владели, и, призвав прежних жителей страны, построили и населили вновь Ифому. Возвращаясь в свою область через Кенхрей*, они разбили афинян, которые дали им сражение в узких местах и хотели препятствовать их проходу.

Доблесть этих двух мужей была любезна другим народам, которые все удивлялись счастью их. Но зависть их единоплеменных и сограждан, возрастая вместе со славой их, приготовляла им неприятный и подвигам их неприличный прием. По возвращении своем они осуждены были на смерть за то, что вопреки закону, который повелевал в первый месяц года, называемый на их наречии букатием, передать другим правление Беотией, они продолжали начальствовать еще четыре месяца, в которые совершили столь важные дела в Мессении, Аркадии и Лаконии. Пелопид введен был в суд первый; по этой причине был он подвержен большей опасности. Впрочем, оба они были разрешены.

Эпаминонд снес с кротостью обвинение*, ибо непамятозлобие почитал он в политических делах важной частью твердости и великодушия. Но Пелопид, будучи от природы пылких свойств, побуждаемый друзьями отмстить своим неприятелям, нашел следующий благоприятный случай. Оратор Менеклид был один из заговорщиков, которые вместе с Пелопидом и Мелоном пришли в дом Харона. При всей своей способности красноречиво говорить был он дурных и развращенных свойств, и потому фиванцы не оказывали ему равного с другими уважения. По этой причине употреблял он свои дарования к тому, чтобы клеветать и унижать отличнейших мужей. Он не переставал нападать на них и после суда, о котором здесь упомянуто. Ему удалось исключить Эпаминонда из числа беотархов, и долго противился его предприятиям в гражданских делах. Не могши оклеветать пред народом Пелопида, предпринял он поссорить его с Хароном. Завистливые, не будучи в состоянии превзойти отличных людей, находят утешение в том, чтобы показывать их ниже других. Менеклид не переставал хвалить пред народом дела Харона, походы его и победы, им одержанные. Он вознамерился воздвигнуть памятник в честь победы, одержанной при Платеях под предводительством Харона незадолго до сражения при Левктрах, и приступил к тому следующим образом. Город поручил живописцу Андроклиду, уроженцу кизикийскому, представить в картине некоторую битву. Андроклид производил работу свою в Фивах. В то самое время произошло возмущение фиванцев против спартанцев, началась война, и эта картина осталась у фиванцев немного недоконченной. Менеклид убедил граждан посвятить ее, надписав на ней имя Харона, чтобы помрачить славу Пелопида и Эпаминонда. Смешное и глупое желание – предпочитать многим и великим подвигам одну не важную победу, в которой пали сорок спартанцев и какой-то Герад, человек совсем неизвестный! Пелопид восстал против этого предолжения и доказал, что оно беззаконно, ибо у фиванцев не было обычая оказывать почестей одному человеку за одержанную победу, но славу ее приписывать всему отечеству. В продолжение суда не переставал он превозносить великими похвалами Харона, но Менеклида представил человеком завистливым и злым и, наконец, спросил фиванцев: неужели они не произвели никакого славного дела? Менеклид после того приговорен к денежной пени. Не будучи в состоянии заплатить ее, предпринял он впоследствии произвести в республике новые перемены. Я думаю, что эти подробности могут быть полезные к познанию свойств человека.

Александр Ферский вел явную войну со многими фессалийцами и тайно против всех их злоумышлял*. Города фессалийские отправили в Фивы посланников, просили полководца и вспомогательное войско. Видя, что Эпаминонд управлял делами, касающимися Пелопоннеса, Пелопид сам себя посвятил службе фессалийцев; он не хотел оставлять в бездействии искусство и способности свои. Будучи уверен, что там, где находился Эпаминонд, не было нужды в другом полководце, он вступил с войском в Фессалию и занял немедленно Лариссу. Александр прибыл к нему с покорностью и просьбами. Пелопид всеми средствами старался его исправить и из насильственного властителя сделать кротким и законным государем фессалийцев. Но Александр, человек жестокий и свирепый, был не способен к исправлению. Его обвиняли перед Пелопидом в жестокостях, разврате, хищничестве, ненасытной жадности. Пелопид обнаруживал ему свое негодование. Тиранн, устрашась гнева его, убежал со своими телохранителями. Пелопид, приведши в безопасность фессалийцев со стороны тиранна и восстановив между ними согласие, отправился в Македонию. В это время Птолемей воевал с Александром, царствовавшим в Македонии*. Как тот, так и другой призывали Пелопида как примирителя, как судью в их споре, как союзника и помощника тому, кто почитал себя обиженным. Пелопид по прибытии своем примирил их, возвратил изгнанников и, взяв в залог Филиппа, царского брата, и тридцать юношей знаменитого роду, привел их в Фивы, дабы греческим народам показать, сколь далеко простиралось могущество фиванцев как по славе оружия их, так и по доверенности других народов к их справедливости. Филипп, здесь упомянутый, есть тот самый, который после воевал с греками, дабы лишить их свободы. Тогда был он очень молод и жил в доме Паммена. Это заставило думать, что он принял себе в образец Эпаминонда. Он перенял у него, может быть, быстроту и деятельность его в военных действиях, но это малейшая часть добродетелей Эпаминонда. Что касается до воздержания, справедливости, великодушия, кротости, которыми в самом деле Эпаминонд был велик, то Филипп ни природными свойствами, ни подражанием на него не походит.

Вскоре после того фессалийцы принесли жалобу фиванцам на Александра Ферского, который беспокоил города их. Пелопид отправлен был к ним как посланник вместе с Исмением. Он прибыл в Фессалию без войска и совсем не думал о войне, но был принужден употребить самых фессалийцев в делах, которые требовали скорой помощи. В Македонии открылись опять беспокойства. Птолемей умертвил царя и завладел царством. Преданные умершему государю призывали Пелопида в Македонию. Пелопид почел нужным показаться там. Не имея своего войска, собрал он в сей области несколько наемных воинов и с ними немедленно пошел против Птолемея. Уже они были недалеко друг от друга. Птолемей, подкупив деньгами наемных воинов, склонил их перейти к нему, но, страшась славы и имени Пелопида, встретил его с честью как победителя, употребил просьбы и заключил с ним союз на следующих условиях: царскую власть хранить в пользу братьев умершего государя; почитать союзниками и неприятелями союзников и неприятелей Фив. Он дал в залог сына своего и пятьдесят детей приближенных своих, которых Пелопид отослал в Фивы. Негодуя на измену наемных воинов и узнав, что большая часть их имущества, также жены и дети их, оставались в Фарсале, Пелопид надеялся, что, завладев ими, довольно накажет наемников за обиду, ему нанесенную. Он собрал несколько фессалийцев и пошел в Фарсал.

Вскоре по прибытии его показался и Александр с своим войском. Пелопид думал, что он идет для оправдания себя; он вышел к нему навстречу с Исмением; им известна была злодейская и кровожадная душа его; однако не ожидали от него зла по причине могущества Фив, собственной своей славы и достоинства. Но тиранн, видя, что они были одни и безоружны, тотчас поймал их, а Фарсал занял своими войсками. Все подвластные его объяты были страхом и ужасом; они думали, что после сего насильственного наглого дела никого уже не пощадит, но будет поступать со всеми и во всех обстоятельствах как человек, совершенно уже отчаявшийся в жизни своей.

Известие об этом происшествии погрузило фиванцев в великую печаль. Они немедленно выслали войско, но, по некоему неудовольствию на Эпаминонда*, предводителями оного назначили не его, а других. Между тем тиранн отвел Пелопида в Феры. Сперва он позволял всякому с ним говорить, думая, что несчастье усмирит Пелопида и унизит дух его. Но Пелопид, напротив того, ободрял ферейцев, которые оплакивали свои бедствия, уверяя их, что теперь-то тиранн получит достойное наказание за свои злодейства; а к нему посылал сказать, что поступает безрассудно, ежедневно мучая и убивая несчастных граждан, которые не оказали ему никакого оскорбления, между тем щадит того, который, как сам знает, если вырвется из рук его, не оставит его без наказания. Александр, будучи приведен в изумление твердостью духа и бесстрашием его, сказал: «Для чего Пелопид так спешит умереть?» Пелопид, узнав об этом, велел ему сказать: «Дабы ты тем скорее погиб, сделавшись богам ненавистнее, чем теперь». С тех пор тиранн запретил своим подвластным иметь с ним свидание. Александрова супруга по имени Фива, дочь Ясона, узнав через стражей о твердости Пелопида и великодушии его, возымела желание видеть его и говорить с ним. Придя к нему, она, как женщина, не заметила с первого взгляда величия души его в столь бедственном состоянии; но по платью его, волосам и дурной жизни полагая, что он много претерпевает и поступают с ним не так, как прилично достоинству его, начала плакать. Пелопид сперва приведен был в удивление, не зная, кто была та женщина, но, узнав ее, приветствовал как дочь Ясона, своего приятеля. «Как мне жаль жены твоей!» – сказала она ему. «Как мне жаль тебя, – отвечал ей Пелопид, – что терпишь Александра, имея руки несвязанными!» Эти слова подействовали на женщину; ей были несносны жестокость и развратная жизнь тиранна, который, утопая в самых гнусных пороках, не щадил и младшего ее брата. По этой причине она часто посещала Пелопида, открывала ему то, что претерпевала от мужа своего, и была одушевляема твердостью, гневом и ненавистью к нему.

Фиванские полководцы, вступившие в Фессалию, не произвели ничего: то ли по неопытности ли своей, то ли по неудаче они со стыдом отступили назад*. Фиванцы осудили каждого из них к выплате десяти тысяч драхм пени и выслали с войском Эпаминонда. Фессалийцы тотчас начали двигаться; слава полководца одушевляла их; дела тиранна в то время были в дурном положении; малейшее потрясение могло низринуть его в пропасть. Столь велик был страх и столь сильно отчаяние, объявшие приближенных его и военачальников! Столь велико было стремление подвластных его к возмущению! Они радовались, надеялись, что вскоре тиранн получит достойное наказание за свои злодейства. Но Эпаминонд, предпочитая спасение Пелопида собственной славе и боясь, чтобы при всеобщем возмущении тиранн в отчаянии, подобно лютому зверю, не обратился на Пелопида, длил войну, обступал его и медленностью приготовлений держал в таком положении, чтобы не совсем унижать дерзость его и надменность, а свирепости и злобы его более не раздражать. Ему известна была жестокость его, пренебрежение чести и справедливости; известно ему было, как он зарывал в землю людей живых; как, надевши на других кожи кабанов и медведей, напускал на них охотничьих собак, которые их терзали, или сам поражал их метательным копьем; в этом находил он свою забаву. В Мелибее и Скотуссе*, городах, с которыми был он в союзе и в дружественной связи, некогда окружил он своими телохранителями граждан, собравшихся на площади для совещания, и умертвил всех молодых людей. Он поставил в храме копье, которым убил дядю своего Полифрона, украшал оное венками, приносил ему жертвы, как богу, и прозвал Тихоном, то есть «удачным», или «счастливым». Некогда находился он при представлении «Троянок», Еврипидовой трагедии, но, не дождавшись конца, вышел, приказав сказать играющему, чтобы он был покоен и тем не менее продолжал играть с равным старанием; что он уходит не потому, что пренебрегал его игрою, но потому, что ему было бы стыдно, если граждане увидели его плачущим о несчастиях Гекубы и Андромахи, когда он ни одного разу не сжалился ни над кем из тех, кого убивал. Однако тиранн устрашился именем, славой и достоинством Эпаминонда:

 
Склонив к земле крыло, как петел побежденный.
 

Он немедленно отправил к нему посланников для оправдания себя. Эпаминонд почитал низким для фиванцев утвердить мир и союз с таким злодеем; он заключил с ним тридцатидневное перемирие и, взяв Пелопида и Исмения, удалился.

Вскоре после того фиванцы узнали, что афиняне и лакедемоняне отправляют к великому царю посланников для заключения с ним союза. Они решились послать с своей стороны Пелопида. По причине великой славы его не могли они сделать лучшего выбора. Во всех областях, которыми он проезжал, был уже известен и славен. Молва о подвигах его против лакедемонян не тихо и не мало-помалу распространилась по Азии. После первого пронесшегося слуха о сражении при Левктрах он прибавлял к подвигам новые подвиги, и потому слава его, более и более возрастая, достигла до отдаленнейших пределов. Когда он явился к сатрапам, полководцам и правителям, бывшим при дворе, то возбудил их удивление и заставил их говорить: «Вот человек, лишивший лакедемонян владычества над морем и твердой землей; ограничивший Таигетом и Эвротом ту самую Спарту, которая совсем недавно посредством Агесилая заставила персов и великого царя сражаться за Сузы и Экбатаны!» Артаксеркс радовался успехам Пелопида. Он удивлялся его славе и старался еще более возвысить его оказанием ему разных почестей. Ему приятно было показывать, что величайшие в свете мужи изъявляли ему почтение и почитали счастливейшим царем. Когда же он имел свидание с Пелопидом и услышал его предложения, которые были основательнее афинских и проще лакедемонских, то еще более возлюбил его. По свойственной царям страсти не сокрыл он уважения своего к нему; другие посланники не могли не заметить, что он оказывает Пелопиду более чести, нежели им. Более всех других греков царь персидский почтил лакедемонянина Анталкида*, ибо, сняв с головы венок, который носил за пиршеством, и омочив его в благовонных духах, послал к нему в подарок. Он не оказал Пелопиду такого отличия, но послал к нему великолепнейшие и славные дары и утвердил требования его, чтобы все греческие народы были независимы; чтобы Мессена была населена и чтобы фиванцы почитались старинными друзьями царя. Пелопид отправился назад с такими ответами, отвергши все дары, кроме тех, что были знаками царской к нему дружбы и благосклонности.

Поступок его навлек клевету на посланников других народов. Афиняне произвели над Тимагором суд и умертвили его*, и справедливо, если они наказали его за принятие многих подарков от царя персидского. Тимагор взял не только много золота и серебра, но сверх того великолепное ложе и рабов, которые бы его стлали, как будто бы греки того не умели делать; он принял притом восемьдесят коров с пастухами, имея будто бы нужду в коровьем молоке по причине своей болезни. Наконец, он совершил путь до моря на носилках. Несшим его заплачено было от царя четыре таланта. Впрочем, кажется, не за дароприятие его афиняне на него гневались, ибо они не могли удержаться от смеха, когда некий Эпикрат, по прозвищу Щитоносец, не только не отрицал принятия от царя подарков, а говорил еще, что намерен предложить народу на утверждение: чтобы вместо девяти архонтов назначаемы было ежегодно из самых бедных граждан девять посланников для отправления их к царю, дабы они обогащались получаемыми от него подарками. Народ афинский негодовал на Тимагора за то, что фиванцы успели во всех своих намерениях; однако они не рассуждали, сколь Пелопидова слава была выше и действительнее красных речей перед лицом государя, который всегда уважал сильнейшего в оружиях.

Это посольство немало умножило благосклонность и любовь граждан к Пелопиду после возвращения его, по причине восстановления Мессены и независимости других греческих народов. Александр Ферский обратился опять к природным свойствам своим. Он разорил несколько фессалийских городов, а в областях фтиотидских ахейцев и в Магнесии оставил охранное войско. Когда эти народы уведомились о возвращении Пелопида, то немедленно послали в Фивы посланников, прося вспомогательного войска и полководцем Пелопида. Фиванцы охотно согласились на их требование; в скором времени все было готово; полководец хотел уже выступить, как вдруг сделалось солнечное затмение и среди дня мрак покрыл весь город. Пелопид, видя, что от этого явления все были приведены в смятение, рассудил за благо не принуждать их в таком страхе и с малой надеждой следовать за собой и не хотел подвергаться опасности с семью тысячами граждан. Он предал себя одного фессалийцам, взял триста человек фиванской конницы и тех наемников, которые по своей воле за ним последовали, и выступил в поход, хотя прорицатели тому противились и граждане неохотно на это взирали. Явление это на небе почитали они важным предзнаменованием, касающимся какого-нибудь знаменитого человека. Но Пелопид пылал гневом против Александра за понесенные от него обиды; притом надеялся он найти в семействе его неустройство и беспорядок, судя по разговорам своим с Фивой. В особенности прельщала его красота сего подвига, ибо в то самое время, как лакедемоняне посылали на помощь тиранну Дионисию Сицилийскому войско и полководцев своих, а афиняне получали от Александра награждение и воздвигли ему, как своему благодетелю, медный кумир, Пелопид хотел показать всей Греции, что одни фиванцы воевали за тех, кто были угнетаемы тираннами, и что они уничтожали между греками беззаконные и насильственные власти.

По прибытии своем в Фарсал он собирал войска и спешил напасть на Александра. Но тот, видя, что у Пелопида было немного фиванцев, а сам имел вдвое более его тяжеловооруженных фессалийцев, встретил его близ Фетиды. Некто сказал Пелопиду, что тиранн идет с многочисленным войском. «Тем лучше! – отвечал он. – Мы большее число их побьем». На пространстве, отделяющем оба войска у так называемых Киноскефал*, простирались холмы покатистые и высокие, которые спешили занять обе стороны пехотой. Пелопид пустил свою конницу, которая была мужественна и многочисленна, на конницу неприятельскую. В то самое время как она одерживала верх и за бегущими стремилась на равнину, Александр уже успел завладеть высотами. Он напал на фессалийскую пехоту Пелопида, которая опоздала занять холм и с трудом пробиралась и поднималась на места высокие и крутые, умертвил многих из передовых; другие, получая раны, ничего не могли произвести. Пелопид, приметив это, отозвал назад конницу и велел учинить нападение на устроенных в боевой порядок неприятелей, а сам, взяв немедленно щит свой, побежал на помощь к тем, кто сражался на высотах. Пробравшись вперед сквозь задние ряды, он одушевил своих воинов такой бодростью и силою, что самим неприятелям показалось, будто это были уже новые и, так сказать, иные телом и духом люди. Два или три раза отражали они их нападение, но, видя, что и фессалийцы напирают крепко и что конница возвращается от погони, они начали медленно отступать. Пелопид, увидя с высоты, что неприятельское войско, хотя не было обращено еще в бегство, но уже все в беспорядке и неустройстве, остановился и, несколько времени озираясь, искал глазами самого Александра. Увидя его на правой стороне ободряющего и устраивающего наемное войско, он не мог удержать рассудком гнева своего, но, воспламенившись зрелищем и предав ярости своей и жизнь свою, и воинство, вырвался далеко вперед, кричал и вызывал тиранна к единоборству. Александр, не дождавшись нападения его, убежал к телохранителям своим и скрылся между ими. Первые ряды наемного войска, вступившие в сражение, были изрублены Пелопидом; другие получили раны и остались на месте, но большая часть из них, издали бросая на него дроты свои, прокололи доспехи его и ранили, до тех пор как фессалийцы, тронутые этим зрелищем, не побежали к нему с холмов. Уже Пелопид лежал*. Конница его наступала и опрокинула неприятеля, гналась за ним на дальнее расстояние и усеяла все поле мертвыми. Неприятелей было убито более трех тысяч.