Текст книги "Сравнительные жизнеописания"

Что находившиеся тут фиванцы были ввержены в горесть и уныние смертью Пелопида, которого называли они отцом своим, спасителем, творцом величайших благ, этому не должно удивляться. Фессалийцы и все союзники своими постановлениями касательно его превзошли все почести, приличные человеческой добродетели, и изъявлением чувствований своих еще более обнаружили свою к нему благодарность. Те, кто находился при том деле, узнав о кончине его, не сняли доспехов своих, не разнуздали коней, не перевязывали ран своих, но, еще вооруженные и горящие от сражения, шли к мертвому и, как бы он имел еще чувства, громоздили вокруг его тела корысти, отнятые у неприятелей, стригли свои волосы и гривы коней своих. Многие разошлись по шатрам; не разводили огня; не вкушали никакой пищи; молчание и печаль объяли стан их, как бы они не одержали блистательнейшей и величайшей победы, но были побеждены и порабощены тиранном. Когда окрестные города узнали о происшествии, то правители их с юношами, с детьми, с жрецами выходили навстречу телу его, неся ему трофеи, венки и золотые всеоружия. При поднятии тела его старейшие из фессалийцев просили фиванцев, чтобы позволено было им погрести мертвого. Один из них говорил следующее: «Союзники! Мы просим у вас одной милости, которая в таком несчастье нашем принесет нам честь и утешение. Фессалийцы не живого будут провожать Пелопида; не чувствующему окажут достойные почести. Если мы удостоимся, по крайней мере, того, чтобы коснуться тела его, украсить его и предать земле, то этим надеемся вас уверить, что это несчастье чувствительнее для фессалийцев, нежели для фиванцев. Вы лишились только великого полководца; мы лишаемся и полководца, и вольности. Осмелимся ли мы просить у вас другого вождя, когда не возвратили вам Пелопида?» Фиванцы исполнили их требование.

Не было никогда погребения блистательнее Пелопидова – если истинный блеск состоит не в слоновой кости, не в золоте и не в порфире, как полагал его Филист*, удивляясь похоронам Дионисия и превознося их, хотя оные были пышным заключением великой трагедии – самовластительного правления его. Александр Великий по смерти Гефестиона не только велел стричь лошаков и лошадей, но срыл и башни городов, дабы казалось, что самые города печалятся, приняв вместо прежнего великолепия вид унылый и униженный. Но эти почести, совершаемые по приказанию властителей, сопровождаемые насилием, завистью к удостоившимся их, ненавистью к употребляющим насильство, суть знаки не любви или душевного уважения, но варварского хвастовства, роскоши и надменности людей, которые расточают свое богатство на пустые и низкие дела. Но когда человек простой, умерший в чужой земле, далеко от жены, от детей, от родственников, сопровождается жителями многих городов, наперерыв старающимися оказывать ему почести, украшать, венчать его без всякого принуждения или просьбы, то это, без сомнения, есть достижение совершеннейшего блаженства. Смерть человека счастливого не есть самая горестная, как говорит Эзоп, но самая блаженная; она приводит в безопасность его благополучие и не позволяет счастью опровергнуть оное. По этой причине я почитаю лучшими слова, сказанные некоторым спартанцем Диагору, бывшему некогда победителем в Олимпии и увидевшему сынов своих и внуков увенчанных на тех самых играх*. «Умри, Диагор! – сказал он ему, приветствуя его. – Ты не взойдешь на небо». Однако никто, я думаю, не захотел бы сравнить все, вместе взятые, пифийские и олимпийские подвиги с одной из побед Пелопида, столь многих и столь удачно совершенных. Большую часть жизни своей провел он в славе и почестях; в тринадцатый раз был он беотархом, одержал знаменитую победу и, стремясь умертвить тиранна, пал за вольность фессалийцев.

Смерть его причинила великую печаль союзникам, но принесла им большую пользу. Как скоро фиванцы известились о смерти Пелопида, то, не отлагая наказания за его убиение, поспешно выслали семь тысяч пехоты и семьсот конных под предводительством Малкита и Диогитона. Они нашли Александра униженным и лишенным сил и принудили его возвратить фессалийцам отнятые у них города, оставить свободными магнесийцев и фтиотидских ахейцев, вывести из областей их охранное войско, обязаться клятвой следовать всюду за фиванцами и исполнять их повеления.

Фиванцы довольствовались этим. Я расскажу, каким образом вскоре после того боги наказали Александра за поступок его с Пелопидом. Как сказано выше, Пелопид научил жену его Фиву не страшиться наружного блеска и силы, несмотря на то что она была окружена оружием и стражами. Боясь вероломства своего мужа и ненавидя его жестокость, согласилась она с тремя братьями своими, Тисифоном, Пифолаем и Ликофроном, умертвить его, употребив следующий способ. Дом тиранна был занимаем воинами, стерегущими его во всю ночь. Покой, где он спал, был на самом верху дома; к дверям спальни его была привязана собака, страшная для всех, ибо кроме Александра, Фивы и одного служителя, который ее кормил, никого более не знала. Фива, назначив время к совершению умысла, еще днем ввела братьев своих в дом и спрятала в одной близкой горнице. Она взошла по обыкновению своему одна к Александру, уже спящему; вскоре опять вышла и велела служителю отвести собаку, ибо государь, сказала она, хочет спать покойно. Лестницу, по которой юношам надлежало взойти, устлала она льном, боясь, чтобы она не заскрипела. Таким образом, привела она братьев своих с мечами, поставила их у дверей, взошла в горницу и, взяв меч, над головой Александра висящий, дала тем знать, что он погружен в глубокий сон. Но молодые люди были приведены в ужас; они не смели решиться на такое дело. Фива выговаривала им, называла их робкими, и, наконец, поклялась, что разбудит сама Александра и объявит ему их намерение. Стыд и страх подействовали на них; она ввела их в покой, привела к постели и принесла огонь. Один из них взял Александра крепко за ноги, другой захватил за волосы, третий поразил мечом и умертвил. Он умер слишком скоро, нежели как заслуживал своими злодеяниями. Тем только, что первый из тираннов погиб от собственной жены своей и по умертвлении тело его было выброшено на улицу и растоптано ферейцами, получил он достойное наказание за свои беззакония*.

Марк Клавдий, пять раз удостоившийся консульства, был сыном Марка и первый из своего рода получил прозвание Марцелл*, что, по уверению Посидония, значит «воинственный». Он был в военных действиях искусен, телом крепок; руку имел сильную и врожденную склонность к войне. По этой причине в битвах казался он весьма грозным и надменным, но, впрочем, был скромен и кроток, любил греческую ученость и словесность, уважал и ценил тех, кто в оной отличался; однако, по множеству своих занятий, не сделал он успехов в науках при всей охоте своей упражняться в них. Если бог кому-нибудь велел, по словам Гомера*:

 
От юных лет до старости глубокой
Военные труды и брани совершать, —
 

то, конечно, это были тогдашние знаменитые римляне. В молодости они сражались в Сицилии с карфагенянами, в зрелых летах – с галлами в самой Италии, а в старости опять были заняты карфагенянами и Ганнибалом. Не имели они, подобно простолюдинам, права за старостью быть увольняемы от походов, но по благородству своему и мужеству были призываемы к военачальству и к предводительству войсками.

Не было никакого рода борьбы, в котором бы Марцелл не отличался и не имел опытности, но в единоборстве превосходил он сам себя. Он не отказывался никогда от сделанного ему вызова; вызвавшие же его все были им умертвлены. В Сицилии спас он брата своего Отацилия, который, сражаясь, находился в крайней опасности; Марцелл покрыл его щитом своим и убил нападавших на него неприятелей. За эти подвиги еще в самой молодости получил он венки и знаки отличия от своих полководцев. Слава его возрастала более и более, и граждане избрали его эдилом высшей степени, а жрецы – авгуром. Это род священников, которым по законам преимущественно поручен надзор и хранение гаданий по полету птиц. Во время эдильства своего принужден он был начать тяжбу. У него был молодой, чрезвычайной красоты сын, который отличался между гражданами как хорошим поведением, так и образованностью; он назывался так же – Марцеллом. Капитолин, товарищ Марцелла в эдильстве, человек наглый и бесстыдный, старался его развратить. Молодой Марцелл был принужден объявить о том отцу своему, который, негодуя на Капитолина, донес на него сенату. Капитолин употреблял разные способы и увертки, чтобы отсрочить суд; он прибегнул к трибунам, но они отказали ему в просьбе; Капитолин принял намерение отпереться от поступка, в котором его обвиняли. Поскольку не было в том деле свидетелей, то сенат положил призвать сына Марцелла в Собрание. Когда он предстал и сенаторы видели краску на лице его, слезы его, стыдливость, соединенную с неукротимой яростью, то не требовали более других доказательств; они осудили Капитолина и наложили на него денежную пеню. Из той суммы Марцелл сделал серебряные жертвенные чаши, которые посвятил богам.

Едва прекратилась первая с карфагенянами война*, двадцать два года продолжавшаяся, как Риму вновь надлежало начать новые брани с галлами. Инсубры*, народ кельтский, обитавший в Италии у подножья Альпийских гор, будучи и сами сильны, собирали войска и призывали к себе на помощь галльских наемников, так называемых гезатов*, которые за деньги охотно вступали на службу других народов. Казалось удивительным и весьма счастливым для римлян происшествием, что Галльская война не столкнулась, так сказать, с Пунической. Галлы, как будто бы были зрителями войны римлян с карфагенянами, сохраняли мир верно и честно; когда же римляне одержали победу и никем уже не были заняты, тогда-то они готовились к бою. Римляне были в великом страхе как по причине близости неприятельской страны, ибо им надлежало воевать с сопредельным и смежным народом, так и по причине древней славы галлов. Римляне страшились их более всех народов, ибо галлы некогда отняли у них самый город их, и с того времени установлено было законом, чтобы священники были уволены от походов во всех войнах, исключая войны с галлами. Страх их обнаруживали как приготовления к войне (говорят, что ни прежде, ни впоследствии столько тысяч римлян не было в оружиях*), так и принесенные тогда новые и необыкновенные жертвы. Они прежде не приносили жертв варварских и бесчеловечных; мнения их касательно богов были кротки и подобны греческим. Но в то время постигшая их война заставила повиноваться некоторым прорицаниям, найденным в книгах Сивиллиных, и зарыть в землю живых в месте, называемом рынком Волов, двух греков и двух галлов, по мужчине и женщине в обоих случаях*. В честь их поныне в ноябре месяце совершаются тайные, грекам и галлам невидимые священнодействия.

В первых битвах римляне одержали великие победы и претерпели важные уроны, которые, однако, не имели решительных следствий. При выступлении консулов Фламиния* и Фурия с многочисленным войском в походе против инсубров река, протекающая через землю пиценов*, показалась смешанной с кровью; говорили тогда, что в городе Аримине показались три луны*. Авгуры, наблюдавшие полет птиц при избрании консулов, утверждали, что сей выбор был несчастен и совершен с дурными предзнаменованиями. Сенат послал немедленно в стан письма, которыми отзывал консулов обратно, дабы они, возвратившись, сложили начальство как можно скорее и в своем звании не успели ничего предпринять против неприятелей. Фламиний получил письма, но не распечатал их до тех пор, как не дал сражения, в котором разбил варваров и разорил их область*. Он возвратился с богатой добычей. Однако народ не вышел к нему навстречу и едва не отказал ему в триумфе за то, что консул тотчас не повиновался данным ему повелениям и пренебрег письмами сената. Хотя граждане и удостоили его почестей триумфа, но принудили сложить консульское достоинство и обратиться к состоянию частного лица вместе с товарищем своим.

До такой-то степени римляне все к божеству относили! В величайших успехах они не пренебрегали прорицаниями и древними постановлениями; к спасению республики почитали они нужнее, чтобы начальствующие благоговели перед богами, нежели побеждали неприятелей.

Тиберий Семпроний*, муж, горячо любимый римлянами за храбрость его и добродетели, будучи консулом, назначил преемниками после себя Сципиона Назику и Гая Марция. Новые консулы вступили уже в управление провинций и войск, когда Тиберий, читая некоторые священнические книги, нашел, что по неведению не исполнил некоторого древнего обряда. Он состоял в следующем: если консул, находясь вне города* в нанятом доме или в шатре для наблюдения за полетом птиц, по какой-либо причине будет принужден возвратиться в город, прежде нежели получит верные знамения, то надлежит ему оставить тот дом или шатер и нанять другой, дабы в нем снова начать наблюдение. По-видимому, Тиберию не было известно об этом постановлении, и, будучи два раза в одном и том же доме для наблюдений, он назначил консулами Назику и Марция*. Впоследствии обнаружил он свою ошибку и донес о том сенату, который не оставил без замечания столь маловажного пропущения, но писал о том консулам; они оставили провинции, вскоре возвратились в Рим и сложили власть свою. Но это случилось позже. Однако около того же времени двое из знаменитейших жрецов, Корнелий Цетег и Квинт Сульпиций, были лишены священнства; первый за то, что отдал внутренность жертвы не в надлежащем порядке; другой за то, что во время жертвоприношения опала с головы его остроконечная шляпа, которую носят жрецы, называемые фламинами. Диктатор Минуций назначил начальником конницы Гая Фламиния, но в то же время послышался шорох мыши, которую римляне называют «сорика» (sorex). Народ отрешил того и другого и избрал других. Соблюдая точность в малых делах, они не впадали в суеверие, ибо старались сохранять непреложными отечественные обычаи, нимало не преступая их.

Как скоро консул Фламиний сложил свою власть, то так называемые интеррексы* избрали консулом Марцелла. По принятии начальства назначил он соправителем своим Гнея Корнелия. Говорят, что галлы предлагали мирные условия, что сенат был склонен к миру, но что Марцелл возбуждал народ к продолжению войны; и хотя мир был тогда заключен, однако, по-видимому, гезаты, прошедшие Альпы, подали повод к возобновлению военных действий. Их было тридцать тысяч человек; они заставили подняться инсубров, которые были в несколько раз многочисленнее их. Гордясь своими силами, устремились они к Ацеррам*, городу, лежащему на реке Пад. Оттуда царь Бритомарт с десятью тысячами гезатов опустошал места, лежащие вдоль Пада.

Марцелл, известившись о том, оставил при Ацеррах своего товарища* со всей тяжелой пехотой и третью частью конницы, а с остальной конницей и легкой пехотой, состоявшею из шестисот человек, шел поспешно на неприятеля. Ни днем ни ночью не останавливался он на дороге до тех пор, как догнал десять тысяч гезатов у Кластидия*, местечка галльского, незадолго до того покорившегося римлянам. Он не имел времени дать отдыха своему войску, ибо варвары вскоре узнали о прибытии его, но они его презрели; пехоты у него было весьма мало, а конницу римскую галлы ни во что не ставили. Будучи весьма искусны в конных сражениях и превосходя в том все народы, в настоящем случае числом своим они далеко превосходили силы Марцелла. Мгновенно устремились они на него с великим жаром и страшными угрозами, как будто бы хотели всех захватить; царь их ехал впереди всех. Дабы неприятели не успели обойти и окружить со всех сторон отряд его, составлявший малейшую часть силы их, Марцелл вытянул эскадроны конницы, сравнял длину своего строя с неприятельским и дал своему войску самую малую ширину. В то самое время, как Марцелл находился в малом расстоянии от неприятеля и хотел начать нападение, лошадь его, испугавшись шума и крика неприятельского, отворотилась и повезла его назад. Полководец, боясь, чтобы, по суеверным замечаниям, это происшествие не произвело в римлянах беспокойства, потянув лошадь уздою налево, поворотил ее кругом к неприятелю и поклонился Солнцу – дабы показать воинам, что не случайно, но с намерением поворотил кругом лошадь, ибо римляне имеют обычай поклоняться богам, поворачиваясь кругом. После того Марцелл при нападении на неприятелей молился Юпитеру Феретрию и дал обет посвятить ему прекраснейшие доспехи неприятелей.

Царь галлов увидел Марцелла и, по знакам достоинства его заключив, что он начальник римский, опередил далеко свое войско, поскакал к нему навстречу и, потрясая копьем, с грозным криком вызвал его к единоборству. Он был человек, величиной тела превосходивший всех галлов, покрытый доспехами, блистающими золотом и серебром, испещренными разновидными красками и, подобно сверкающей молнии, отличавшийся от всех. Марцелл, осмотревши флангу и заметя, что доспехи галла были прекраснейшие, уверился, что на них совершится обет его Юпитеру; он устремился на галльского царя, пробил копьем броню его и с чрезвычайной быстротой ударил на него, свергнул на землю живого, дал ему другой и третий удар и умертвил; потом соскочил с лошади, схватил обеими руками доспехи мертвого и, смотря на небо, сказал: «О ты, взирающий в боях и сражениях на подвиги военачальников и вождей, Юпитер Феретрий! Тобою свидетельствуюсь, что я третий римский начальник и полководец, своей рукою умертвивший третьего начальника и царя неприятельского и приносящий тебе первые и прекраснейшие корысти. Но ты даруй нам, молящим тебя, подобное счастье и во все продолжение войны сей». После этого конница римская сошлась с конницей неприятельской, которая сражалась не отдельно, но вместе с пехотой, и одержала победу блистательную и необыкновенную, ибо говорят, что конница столь малочисленная одна никогда, ни прежде, ни после того сражения, не побеждала конницы вместе с пехотой столь многочисленных.

Марцелл, изрубив большую часть неприятелей, завладел их доспехами и обозом и возвратился к своему товарищу, с великим трудом сражавшемуся с галлами за обширнейший и многолюднейший из галльских городов, который называется Медиолан. Цизальпинские галлы почитают оный своей столицей; по этой причине они защищали его с великой отважностью и некоторым образом держали самого Корнелия в осаде. Но когда Марцелл туда прибыл и гезаты известились о своей потере и об умертвлении царя своего, то они удалились, и Медиолан был взят; галлы в других городах сами покорялись римлянам и предавали им свою судьбу. Римляне даровали им мир на умеренных условиях.

Сенат определил триумф Марцеллу одному. Шествие его в городе по великолепию своему и богатству, по множеству корыстей, по огромным телам пленников возбуждало необыкновенное удовольствие. Но в нем самый чрезвычайный и привлекательный предмет был Марцелл сам, несший богу всеоружие неприятельского полководца. Он срубил большую и прямую ветвь дуба и, составив из нее некоторый трофей, развесил вокруг взятые доспехи. Когда торжественное шествие началось, поднял он на плечо ветвь, взошел на колесницу, запряженную четырьмя конями, и нес на себе по всему городу это прекрасное и славнейшее украшение триумфа. За ним следовало войско, блистающее прекрасными оружиями и воспевающее победные и торжественные песни в честь богам и полководцу. Пристав в таком порядке к храму Юпитера Феретрия, Марцелл поставил и посвятил этот знак победы – третий и до наших дней последний из таких даров. Первый, посвятивший дары такого рода, был Ромул, умертвивший Акрона, царя ценинского; второй после него – Корнелий Косс, снявший доспехи с тосканца Толумния, и, наконец, Марцелл, сразивший Бритомарта, царя галльского, а после Марцелла никого не было.

Бог, которому приносятся эти дары, называется Юпитером Феретрием; это название ему дано, как одни говорят, от греческого слова «феретреуомай», то есть «трофей носят на носилках», ибо в то время многие слова греческие входили в латинский язык; по мнению других, это прозвание означает Зевса-громовержца, ибо латинское слово «ферире» (ferire) значит «разить». Некоторые думают, что оное происходит от ударов во время битвы, ибо поныне в сражениях воины, преследуя неприятеля, часто кричат друг другу: «Фери!» (fen), то есть «Рази!» Дары называются вообще «сполиа», но дары, о которых идет речь у нас, называются «сполиа опимиа». Впрочем, некоторые уверяют, что Нума Помпилий в записках своих упоминает о «сполиах опимиах» трех родов, из которых первые должны быть посвящаемы Юпитеру Феретрию, вторые – Марсу, третьи – Квирину; награда, определенная за первые, суть триста, за вторые – двести, а за третьи – сто ассов. Однако общепринятое мнение есть то, что «сполиа опимиа» суть дары, захваченные прежде других и снятые полководцем с убитого в поединке полководца. Но довольно касательно этого предмета.

Победа и окончание войны были римлянам столь приятны, что в знак благодарности своей послали они в Дельфы, в храм Аполлона Пифийского, золотую чашу весом <…>[6]6
  Текст в оригинале испорчен.


[Закрыть] футов, послали в подарок богатые дары союзным городам, особенно сиракузскому царю Гиерону, бывшему тогда другом и союзником республики.

Вскоре после того Ганнибал вступил в Италию*, Марцелл отправился в Сицилию с флотом. После проигранного сражения при Каннах, в котором легли многие тысячи римлян, немногие из них спаслись и вместе убежали в Канузий; все ожидали, что Ганнибал, разбивший лучшие силы римлян, пойдет немедленно на Рим. Марцелл в то время отрядил из флота в защиту города тысячу пятьсот человек, но вскоре, получив повеление сената, прибыл сам в Канузий, принял начальство над собранными там гражданами и вывел их из укреплений, решившись не предавать области неприятелю.

Способнейшие к предводительству и отличнейшие римляне большей частью пали в прежних сражениях. Фабий Максим пользовался великим уважением за свое праводушие и благоразумие; однако римляне порицали излишнюю его осторожность из страха попасть в беду, как свойство робкого и недеятельного человека. Почитая его вождем, способным к сохранению безопасности отечества, но не к отражению неприятеля, граждане прибегали к Марцеллу. Совокупляя и умеряя смелость и деятельность одного с осторожностью и рассудительностью другого, римляне то избирали их в консулы вместе, то одного высылали в достоинстве консула, а другого в достоинстве проконсула. Посидоний говорит, что Фабия называли они Щитом, а Марцелла – Мечом. Сам Ганнибал говорил, что Фабия боялся как наставника, а Марцелла как противоборника, ибо первый препятствовал ему вредить, а другой вредил ему сам.

Марцелл, заметя, что одержанные победы сделали Ганнибаловых воинов дерзкими и своевольными, нападал на тех, кто рассеивался по разным местам и грабил область, рубил их и тем уменьшал силы неприятельские. Вскоре поспешил он на помощь Неаполю и Ноле и утвердил жителей первого из этих городов в верности к римлянам, к которым они были привержены; вступив в Нолу, он нашел, что сенат этого города был в раздоре с народом, не мог укротить его и отвлечь от приверженности к Ганнибалу. В городе находился человек, первенствующий родом своим и знаменитый храбростью, который назывался Бандием. В битве, бывшей при Каннах, он сражался с отличной храбростью, умертвил великое число карфагенян и, наконец, был найден среди мертвых, пораженный многими стрелами. Ганнибал, уважив его, не только отпустил без выкупа, но одарил его, сделал себе другом и соединился с ним узами гостеприимства. Бандий из благодарности пристал к стороне тех, кто был привержен к Ганнибалу и, будучи силен в городе, побуждал народ отпасть от римлян. Марцеллу казалось беззаконным умертвить мужа столь знаменитого по своему состоянию, который участвовал в величайших опасностях римлян. При природной кротости имел он дар убеждать словами и привязывать к себе человека честолюбивых свойств. Когда в один день Бандий приветствовал его, то Марцелл спросил, кто он такой. Он знал его давно, но этим вопросом искал повода и случая вступить с ним в разговор. При ответе того, что он Луций Бандий, Марцелл, будто бы радуясь и удивляясь, сказал: «Ужели ты тот Бандий, о котором в Риме говорили так много те, кто сразился при Каннах, уверяя при том, что он один не покинул полководца своего Павла Эмилия, но оградил его телом своим и принял на себя большую часть пущенных в него стрел?» Бандий подтвердил, что это он, и показал некоторые раны на теле. «И ты, – продолжал Марцелл, – нося такие знаки твоей к нам дружбы, не явился к нам тотчас? Ужели почитаешь нас неблагодарными и неспособными награждать добродетель тех из наших друзей, которые снискали честь и уважение у врагов?» Обласкав его таким образом, он подарил ему военного коня и пятьсот драхм серебра.

С того времени Бандий был вернейший защитник и поборник Марцелла и жесточайший доносчик на тех, кто держался противной стороны. Их было много; они помышляли расхитить обоз римский, как скоро римляне выступили бы против неприятеля. По этой причине Марцелл, выстроивши в боевой порядок всю силу свою внутри города, поставил свой обоз у самых ворот и через вестников запретил жителям приближаться к стенам. Ганнибал, видя оные без стражей, заключил, что в городе происходит междоусобие; это заставило его подойти к оному несколько беспорядочно. Вдруг, по приказанию Марцелла, отворяются ворота, близ которых он стоял; он устремляется из города с храбрейшей конницей, нападает на неприятеля спереди и вступает с ним в бой. Несколько спустя другими воротами поспешно выступает пехота, издавая громкие крики. Между тем как Ганнибал отделял часть своей силы против нее, открылись третьи ворота, которыми вышло остальное войско, – так что римляне со всех сторон напали на неприятеля, который был устрашен этой неожиданностью и с трудом оборонялся против тех, кто с ними уже дрался, по причине нападения последних. В тот день Ганнибаловы войска в первый раз уступили место сражения римлянам и были прогнаны в стан с великим уроном и кровопролитием. Говорят, что умертвлено в том деле более пяти тысяч карфагенян; римлян пало не более пятисот. Ливий, однако, уверяет, что потеря их не столь была важна и что число убитых не столь велико, но что битва принесла великую славу Марцеллу, а римлянам внушила чрезвычайную бодрость после многих бедствий, как бы тогда только удостоверились они, что борются с подвижником, который не совсем был непобедим и неуязвим, но которому отчасти можно было нанести сильный удар.

Успехи стали причиной, что по смерти одного из консулов* народ призывал к консульству Марцелла и против воли правителей отложил выборы до прибытия его из стана в Рим. Марцелл был избран в консулы единогласно. Но в самое время избрания его загремел гром; жрецы почли это неблагоприятным знамением; однако, боясь народа, они не смели явно уничтожить выбор его. Марцелл сам сложил с себя власть*, но, несмотря на то, не был уволен от похода. Будучи избран проконсулом, он возвратился опять в Нолу и наказал тех, кто принял сторону карфагенян. Ганнибал поспешил на помощь к своим приверженцам и вызывал к сражению Марцелла, который, однако, не решился принять его вызова*. Когда же Ганнибал обратил большую часть войск своих на расхищение области, не ожидая уже никакого нападения, то и Марцелл выступил против него. Он дал своим воинам длинные копья, какие употребляются в морских сражениях, и научил их издали поражать карфагенян, которые не были искусны метать дроты, но дрались короткими копьями с руки. Это было причиной, что воины, вступившие тогда в битву с римлянами, были принуждены предаться позорному бегству, потеряв мертвыми до пяти тысяч человек*; притом убито у них четыре слона да два отнято живых. Всего же важнее то, что в третий день после сражения более трехсот человек иберийской и нумидийской конницы перешло к римлянам. До того времени никогда не случалось ничего подобного с Ганнибалом, который долгое время умел сохранять единодушие в варварском войске, составленном из многоразличных и нравами разделенных народов. Конница эта осталась верной навсегда как самому Марцеллу, так и преемникам его в военачальстве.

Марцелл был избран консулом в третий раз* и отплыл в Сицилию. Успехи Ганнибаловы в войне возбудили в карфагенянах желание вновь завладеть островом, тем более что по смерти царя Гиерона в Сиракузах происходили беспокойства*. Это заставило римлян еще прежде послать туда военную силу под предводительством Аппия*. Едва Марцелл принял начальство над оною, то приступили к нему многие римляне и просили его помощи в их несчастии, которое состояло в следующем. Из тех воинов, кто при Каннах сразился с Ганнибалом, одни убежали, другие были взяты в плен – и в таком множестве, что, по-видимому, не оставалось уже у римлян более людей, которые бы могли защищать стены их. Однако в правителях было столько духу и твердости, что, когда Ганнибал предлагал возвратить им пленных за малую цену, то они отвергли это предложение и равнодушно смотрели, как одни из пленников были убиваемы, другие же продаваемы в Италии. Великое число из тех, кто спасся бегством, было отослано в Сицилию с приказанием не вступать в Италию до того времени, пока римляне будут вести войну с Ганнибалом. Эти-то воины все вместе прибегли к Марцеллу по его прибытии в Сицилию, пали пред ним на землю с рыданием и слезами, просили себе возвращения места в войске и чести, обещаясь делами своими доказать, что прежнее поражение более было произведением противной судьбы, нежели их малодушия. Марцелл, сжалясь над ними, писал сенату и просил, чтобы ему было позволено дополнять ими убывающее число своих воинов. В сенате долго было о том рассуждаемо, и наконец сделано такое постановление: римляне для общественной службы не имеют никакой нужды в малодушных людях; что Марцелл может их употребить, но что они не должны надеяться получить от полководца венков и знаков отличия, которыми награждается храбрость. Это постановление огорчило Марцелла. Возвратившись в Рим по окончании войны в Сицилии, он жаловался сенату за то, что в награду великих и многих трудов его он не позволил ему облегчить участь такого числа граждан.

Между тем Марцелл был оскорбляем Гиппократом*, полководцем сиракузским, который, угождая карфагенянам и стараясь приобрести себе верховную власть, умертвил великое число римлян при городе Леонтины. Марцелл покорил город. Он не сделал зла жителям, но пойманных в городе беглых велел сечь и убивать. Гиппократ, распустив наперед ложный слух между сиракузянами, будто бы Марцелл умертвил всех молодых людей леонтинских, напал потом на Сиракузы и занял город в то время, когда жители были в великом страхе и замешательстве. Марцелл, поднявшись всем своим войском, пошел к Сиракузам. Он стал станом близ города и послал известить жителей о том, что в самом деле происходило в Леонтинах. Но старания его были безуспешны; сиракузяне нимало не верили словам его, ибо, приверженные к Гиппократу, имели великую силу в городе. Марцелл делал приступы с моря и с твердой земли. Аппий нападал с пехотой, а Марцелл действовал против города с шестьюдесятью пентерами (галерами о пяти рядах весел), снабженными разными орудиями и стрелами. На восемь связанных между собой кораблей поставил он машину и с нею подступал к стене, полагаясь на множество и великость правлений и на собственную славу свою. Но все это было ничто для Архимеда и Архимедовых машин.