Текст книги "Сравнительные жизнеописания"

Начальники морских сил таким образом советовались между собою. Аристид заметил, что небольшой остров Пситталия*, лежащий перед Саламином в самом проливе, наполнен был неприятельскими войсками; он посадил на мелкие суда отважнейших и храбрейших ратников, пристал к Пситталии, дал сражение находившимся варварам и всех умертвил, кроме знаменитейших из них, которые попались ему в плен. В числе их были три сына Сандаки, сестры персидского царя, Аристид послал их к Фемистоклу. Говорят, что оные, по некоему изречению, были принесены в жертву Дионису Свирепому так, как советовал прорицатель Эвфрантид. Аристид занял со всех сторон малый остров воинами и смотрел на приближающихся к оному, так что ни один из союзников не погибал и ни один из неприятелей не мог уйти от него. Самое сильное сталкивание судов и упорнейшая битва происходили около того места; по этой причине на острове воздвигнут был трофей.

После великой битвы Фемистокл, желая испытать Аристида, говорил ему, что произведенное ими дело хорошо, однако оставалось еще важнейшее – поймать Азию в Европе; по этой причине надлежало поспешить скорее к Геллеспонту и сорвать наведенный персами мост. При этих словах Аристид издал громкий крик, он советовал Фемистоклу предать забвению намерение и лучше искать средства, как бы скорее выбросить Ксеркса из Греции, дабы он, не находя дороги бежать и будучи как бы заперт с столь великими силами, не был принужден по необходимости обратиться к сильной обороне. Фемистокл после этих слов Аристида опять отправил одного из пленников, евнуха Арнака, с повелением сказать царю тайно, что Фемистокл, желая его спасти, отвратил греков от предпринятого ими намерения идти к мосту*.

Ксеркс, устрашенный таким известием, поспешил к Геллеспонту. В Греции оставался Мардоний с храбрейшим войском, состоявшим из трехсот тысяч человек. Этот полководец, страшный столь великой силою, имея надежду на свою пехоту, писал грекам с угрозами следующее: «Вы победили морскими судами сухопутных воинов, неискусных действовать веслами. Но ныне Фессалия пространна! На Беотийской равнине могут сражаться храбрая конница и пехота!» В особенности же писал он афинянам письма и обещал им именем царя воздвигнуть их город, обогатить их и сделать властителями над другими греками*, если согласятся не принимать участия в войне. Лакедемоняне, известившись о том, были устрашены; они отправили в Афины посланников с требованием, чтобы афиняне послали в Спарту жен и детей своих, обязываясь содержать их стариков, ибо народ афинский находился тогда в крайней нужде, будучи лишен города и области своей. По выслушании посланников афиняне дали им, по предложению Аристида, следующий, достойный удивления ответ: что они прощают варварам, если они думают, что можно все купить за золото и деньги, которых лучше они ничего не знают, но что негодуют на лакедемонян за то, что они видят только настоящую бедность и недостаток афинян, а забывают их мужество и честолюбие и призывают их защищать Грецию за съестные припасы. Аристид, написав сие постановление, привел посланников в Народное собрание и велел объявить лакедемонянам, что нет такого множества золота ни на земле, ни под землей, за которое бы афиняне согласились предать свободу Греции. Потом, показав Солнце Мардониевым посланникам, сказал им: «Доколе светило будет идти тем же путем – дотоле афиняне будут воевать с персами за разоренную их область, за оскверненные и сожженные храмы». Сверх того написал постановление, чтобы жрецы прокляли того, кто вступит с персами в переговоры или оставит союз с греками.

Вскоре Мардоний вступил вторично в Аттику, и афиняне вновь вторично переправились на Саламин. Аристид, будучи послан в Лакедемон, выговаривал спартанцам за медленность их и нерадение, которыми вновь предали варварам Афины; он возбуждал их поспешить на помощь тем странам Греции, которые еще не были заняты. Эфоры, услышав его речи, казалось, нимало о них не заботились; днем занимались забавами и празднествами (тогда они отправляли гиакинфии); а ночью, набрав пять тысяч спартанцев, из которых каждый имел при себе семь илотов, выслали их из города без ведома афинян*. Аристид вновь приступил к ним с упреками, но эфоры, смеясь, говорили ему, что он бредит или спит, ибо войско уже в Орестии* и идет против иноземных (так они называли персов). Но Аристид отвечал им, что они шутят не вовремя, обманывая друзей вместо того, чтобы обманывать врагов. Так повествует о том Идоменей. Но в постановлении, предложенном Аристидом, означены посланниками не он, но Кимон, Ксанфипп и Миронид.

Аристид был избран в предстоящей войне полномочным полководцем. Взяв восемь тысяч тяжеловооруженных афинян, отправился он в Платеи, где присоединился к нему со спартанцами Павсаний, предводитель всех греческих войск. Сюда же стекались и другие силы греков. Все войско неприятеля тянулось вдоль по реке Асоп и по причине великого пространства, им занимаемого, казалось, оно не имело пределов. Только обоз и важнейшие места обведены были валом, составлявшим четвероугольник, которого каждый бок имел в длину десять стадиев. Прорицатель Тисамен*, родом из Элеи, предрек Павсанию и другим грекам победу, если они будут действовать оборонительно и не нападут первыми. Аристид послал в Дельфы вопросить прорицалище. Дельфийский бог ответствовал, что афиняне превозмогут врагов, если будут молиться Зевсу, Гере Киферонской, Пану и сфрагидийским нимфам и приносить жертвы героям – Андрократу, Левкону, Писандру, Дамократу, Гипсиону, Актеону, Полииду и если дерзнут на сражение на собственной земле, на поле Деметры Элевсинской и Персефоны. Такой ответ привел Аристида в недоумение. Герои, которым надлежало принести жертвы, были родоначальники платейские; пещера сфрагитийских нимф находилась на одной вершине Киферона и обращена к летнему захождению Солнца. В оной пещере было прежде, как говорят, прорицалище; многие из тамошних жителей были вдохновенные и назывались нимфолептами, или «нимфами одержимые». Но поле Элевсинской Деметры и обещание афинянам дать победу, если будут сражаться на собственной земле своей, призывало афинян думать о переносе военных действий в Аттику. В это же время приснилось Аримнесту, полководцу платейскому, что Зевс Спаситель вопросил его, что решились предпринять греки? Аримнест отвечал: «Владыко! Мы завтра отведем войско к Элевсину и там будем сражаться с варварами, следуя прорицанию пифийскому». Но Зевс будто бы сказал ему, что они во всем ошибаются, что тут, в области платейской, находятся места, означенные прорицалищем, и что обретут их, если только будут искать. Это видение было столь явственно, что Аримнест, проснувшись, призвал тотчас к себе искуснейших и старейших сограждан, с которыми разговаривая и делая разыскания наконец открыл, что близ Гисий, под горой Киферон, есть весьма древний храм Деметры Элевсинской и Персефоны.

Немедленно взял он с собою Аристида и привел его к тому месту, которое было весьма удобно к устроению в боевой порядок фаланги при недостатке конницы, ибо подгорье Киферона делало края равнины, простирающейся до храма, не способными к движению конницы. Близ этого места был и храм героя Андрократа, окруженный рощей, состоящей из частых и тенистых дерев. Но дабы в прорицании ничего не мешало к внушению надежды о победе, платейцы по предложению Аримнеста решились уничтожить границы платейской области со стороны Аттики и для спасения Греции уступить землю свою афинянам, дабы они, по предписанию прорицалища, сражались на своей земле. Великодушный поступок платейцев сделался столь славен и знаменит, что долго после того Александр, обладавший уже Азией, велел воздвигнуть стены платейские и обнародовать через глашатаев на Олимпийских празднествах, что царь то делает в благодарность платейцам за храбрость их и великодушие, оказанное ими добровольной уступкой грекам своей земли во время войны с персами, и за изъявленную ими величайшую ревность.

При расположении войск тегейцы спорили с афинянами о месте, которое надлежало им занять во время сражения. Тегейцы, превознося похвалами своих предков, хотели предводительствовать, как всегда, левым крылом, поскольку лакедемоняне предводительствовали правым. Афиняне негодовали; Аристид, выступив вперед, сказал: «Настоящее время не позволяет нам спорить с тегейцами в благородстве и храбрости. Вам, спартанцы и прочие греки, объявляем, что место не дает и не отымает доблести. Какое вы нам место ни назначите, мы постараемся защитить его, прославить и не посрамить прежних подвигов своих. Мы здесь – не для того, чтобы ссориться с союзниками, но чтобы сражаться с врагами, не для того, чтобы хвалить отцов своих, но чтобы самим оказать себя в защиту Греции достойными и храбрыми мужами. Это сражение покажет, чего заслуживает от греков каждый город, каждый полководец, каждый воин». После этой речи полководцы и другие члены совета решили дело в пользу афинян и дали им левое крыло.

При таком колеблющемся состоянии Греции, когда дела афинян были в столь дурном положении, несколько богатых и знатного рода граждан, которые от войны обеднели, видя, что вместе с богатством лишаются силы своей и славы, между тем как другие начальствовали и были почтены народом, собрались тайно в одном доме в Платеях, сделали заговор уничтожить народоправление и, если в том не успеют, все погубить и предать Грецию варварам. Между тем как они производили в действо свои замыслы и в стане многих уже развращали, Аристид получил известие о заговоре. Боясь настоящих обстоятельств, решился он не оставлять без внимания столь важного дела и не до конца его расследовать, ибо было неизвестно, сколько откроется заговорщиков при расследовании оного. Принимая в уважение более справедливость, нежели пользу общественную, он поймал только восьмерых из числа многих. Ламптриец Эсхин и ахарнянин Агасий*, над которыми первыми суд производился и на которых падала вина более всех, убежали из стана; другие были отпущены Аристидом, который подавал способ раскаяться и ободриться тем из заговорщиков, кто думал, что злоумышление их еще не открыто; он сказал притом: «Сражение есть судилище, пред которым они могут оправдаться, действуя и мысля соответственно пользе отечества».

В это время Мардоний, желая испытать греков теми силами, которыми, казалось, он их превосходил, пустил на них всю свою конницу. Греки стояли у подножья горы Киферон, в местоположении крепком и каменистом; одни мегаряне в числе трех тысяч поставили стан свой на равнине и потому много претерпевали от неприятельской конницы, которая на них нападала и со всех сторон могла их беспокоить. Они послали поспешно вестника к Павсанию и просили помощи, ибо сами не были в состоянии выдержать нападение столь великого множества варваров. Павсаний, слыша это, в то же время видел, что мегарский стан уже был сокрыт тучей дротиков и стрел неприятельских, что мегаряне были стеснены и занимали малое пространство, но сам был в невозможности своей тяжелой фалангою, состоящей из спартанцев, защитить их от конницы. Он старался возбудить между греческими полководцами, окружавшими его, соревнование в храбрости и честолюбии, дабы кто-нибудь по своей воле дерзнул на первый подвиг и поспешил на помощь мегарянам. Никто не решался. Аристид вызвался на сие дело со стороны афинян; он выслал Олимпиодора, храбрейшего из своих военачальников, с тремястами отборными воинами и несколькими стрельцами, перемешанными с ними. Скоро были они уже готовы и быстро устремились на неприятеля. Масистий, начальник неприятельской конницы, человек необыкновенной телесной силы, отменной величины и красоты, как скоро их увидел, поворотил своего коня и устремился на них. Афиняне выдержали нападение и вступили с ним в бой. Битва была жаркая, как будто бы от нее зависел успех всего дела. Но конь Масистия, будучи поражен стрелою, свергнул его с себя; он упал и по причине тяжести своих доспехов не мог уже подняться; афиняне, нападавшие и поражавшие его, не могли его умертвить, ибо не только грудь и голова, но руки и ноги были покрыты золотом, медью и железом. Наконец, некто, ударяя его задним концом копья в то место шлема, сквозь которое виден глаз, умертвил. Персы, оставив мертвого, предались бегству*. Сколь важно было сие дело, греки узнали потом не по множеству мертвых, ибо в самом деле их было не много, но по печали варваров. Они стригли волосы свои, гривы своих лошадей и лошаков, наполнили равнину жалобами и рыданиями, как бы потеряли мужа, который храбростью и крепостью был первейший после Мардония.

После сражения обе стороны пребывали спокойными, ибо гадатели равно предсказали и грекам, и персам победу, если они будут обороняться, поражение и потерю, если будут наступать. Наконец Мардоний, видя, что у него оставалось запасов только на немногие дни и что между тем число греков умножалось стекавшимися к ним войсками, не желая долее медлить и оставаться в одном положении, решился на рассвете дня переправиться через Асоп и напасть на греков неожиданно. С вечера дал другим полководцам потребные на то приказания. В самую полночь человек верхом приблизился спокойно к греческому стану, встретил стражу и велел призвать к себе афинянина Аристида. Вскоре Аристид явился, незнакомец говорит ему: «Я Александр, царь Македонский, из благорасположения к вам я подвергаю себя величайшей опасности; я приехал вас известить о намерении неприятеля, дабы неожиданность нападения его вас не устрашила и вы не стали бы сражаться с меньшей храбростью. Знайте, что Мардоний завтра будет с вами сражаться не потому, чтобы имел хорошие надежды или что-либо его ободряло, но претерпевая недостаток в нужных припасах. Гадатели удерживают его от сражения жертвами и прорицаниями неблагоприятными; войско его объято унынием и робостью, но необходимость заставляет Мардония или дерзнуть испытать счастье, или, оставаясь на одном месте, быть доведенному до крайнего недостатка в припасах». Сказав это, Александр просил Аристида помнить об этом и ведать ему одному, а никому более не сказывать. «Однако неприлично, – отвечал Аристид, – скрывать это от Павсания, ибо ему поручено главное предводительство, но прежде сражения можно сие держать в тайне от других. Если победит Греция, то ни от кого не будет сокрыто твое усердие и твое великодушие». После этих слов царь македонян удалился. Аристид, придя в шатер Павсания, пересказал ему разговор с Александром. Они призвали к себе других полководцев и велели содержать в готовности войско, ибо дано будет сражение.

Между тем Павсаний, как повествует Геродот, предлагал Аристиду перевести афинян в правое крыло и противоположить их персам, ибо афиняне, по его мнению, стали бы лучше сражаться, сделавшись опытны в битве с ними и полагаясь на себя по причине одержанной прежде победы; он требовал себе левое крыло, на которое долженствовали учинить нападение греки*, принявшие сторону персов. Полководцы афинские роптали на Павсания и почитали его человеком неблагоразумным и беспокойным, ибо, оставляя в покое другое войско, их одних переводит туда и сюда, как илотов, и противопоставляет их отборнейшим войскам*. Но Аристид доказал им, что они совершенно в том ошибаются. «Прежде, – говорил он, – споря с тегейцами за левое крыло, гордились оказанным вам предпочтением, ужели теперь, когда лакедемоняне по своей воле уступают вам правое и некоторым образом предают верховное начальство, не приемлете сей чести и не почитаете выгодою сражаться лучше с варварами, природными врагами своими, нежели со своими единоплеменными и единокровными». Слова эти заставили афинян охотно поменяться положением с лакедемонянами. Они ободряли друг друга, напоминали один другому, что враги, на них наступающие, не имеют ни лучше оружия, ни душ храбрее тех воинов, которые сражались с ними на поле Марафонском, что у них такие же стрелы, такие же пестрые одежды; и, наконец, такие же золотые уборы покрывают тела слабые и души робкие. «И у нас, – говорили они, – то же оружие, та же сила телесная, но больше бодрости и смелости по причине одержанных нами побед. Нам предстоит подвиг не только за область свою и за город свой, как прежде, но за марафонские и саламинские трофеи, дабы оные не были почитаемы произведением Мильтиада и Судьбы, но делом афинского народа». Таким образом, они спешили переменить положение. Фиванцы, узнав о своей перемене от беглецов, известили Мардония, который в то же время перевел персов на правое крыло или из страха к афинянам, или из честолюбия и желания сразиться со спартанцами; греков же, у него бывших, велел поставить против афинян. Когда перемещение сделалось явным, то Павсаний опять перешел на правое крыло, Мардоний по-прежнему на левое и стал против лакедемонян. Таким образом, день проведен был в бездействии. Между тем греки решились перевести далее свой стан и занять положение, в котором была в изобилии вода, ибо все ручьи и ключи, близ их текущие, были испорчены и осквернены неприятельской конницей*.

С наступлением ночи полководцы вели войско к назначенному стану. Но воины неохотно за ними следовали и с трудом оставались вместе. Выходя из прежних окопов, многие из них стремились к Платеям, рассыпались там с шумом и ставили шатры свои без всякого порядка. Случилось, что лакедемоняне против воли своей одни остались позади, ибо Амомфарет, человек пылкий и не страшащийся никаких опасностей, который давно уже жаждал сражения и скучал от частых отлагательств и замедлений, тогда громко называл перемену места настоящим отступлением и бегством, говорил, что не переменит положения, но хочет тут оставаться со своим отрядом и противостоять Мардонию. Когда Павсаний, придя к нему, представлял, что мера принята и утверждена общим согласованием и подачей голосов всех греков, то Амомфарет, подняв обеими руками огромный камень, бросил оный к ногам Павсания, говоря: «Вот мой голос о сражении! Робкими советами и постановлениями других я пренебрегаю и о них не забочусь». Павсаний, находясь в недоумении от сего случая, велел отступившим уже афинянам помедлить, чтобы идти вместе с ним; сам же вел свое войско к Платеям, дабы принудить Амомфарета оставить свое положение*.

Уже наступило утро; Мардоний, от которого не было сокрыто, что греки оставили стан свой, имея устроенными свои силы, пустился на лакедемонян. Варвары издавали громкие крики, производили страшный шум, они думали, что им не надлежало сражаться, а только захватить бегущих греков – и это едва не случилось. Павсаний, видя их движение, остановился и велел каждому занять свое место. Но по гневу ли своему на Амомфарета или по изумлению, произведенному в нем скорым нападением неприятеля, он забыл дать войскам сигнал к сражению; по этой причине они не тотчас и не все вдруг, но мало-помалу и по частям шли к нему на помощь, когда сражение было уже начато.

Между тем Павсаний приносил жертвы, но, находя их неблагоприятными, велел лакедемонянам сложить щиты у ног своих и сидеть спокойно, ожидая его приказания, нимало не обороняясь от неприятелей. Он приносил жертву вновь; уже конница наступала; уже стрелы долетали и некоторые из спартанцев были ранены. В это время и Калликрат, который, как говорят, был прекраснее и ростом выше всех греков, составлявших войско, был поражен стрелою, и умирая, сказал: «Я не жалею о том, что погибаю, ибо умереть за Грецию пришел я сюда из своего дома, жалею только о том, что умираю, ничего не произведши». Положение спартанцев было ужасно, но твердость удивительна. Они не оборонялись от наступавших неприятелей, но ожидая терпеливо благоприятного мановения богов и своего начальника, они сносили раны и самую смерть в рядах своих. Некоторые говорят, что несколько лидийцев напали внезапно на Павсания, который вне строя приносил жертву и молился богам, похитили и разбросали все то, что было приготовлено к жертвоприношению; Павсаний и окружавшие его, будучи безоружны, били их палками и бичами. В память этого набега ныне в Спарте секут молодых людей недалеко от жертвенника и отправляют так называемое лидийское торжество.

Павсаний был погружен в горести от всего происходящего. Между тем как жрец закалывал одно жертвенное животное за другим, он обратил исполненные слез глаза свои к храму Геры и, подняв руку, молился Киферонской Гере и другим богам, покровителям платейской земли: если грекам не определено судьбою победить, по крайней мере да погибнут они, произведши что-либо достойное себя и показав неприятелям на деле, что они напали на людей храбрых и опытных в войне. Так молился Павсаний, и вместе с молением жертвы явились благоприятными, и гадатели возвестили победу. Едва дано было приказание устроиться против неприятеля, как фаланга внезапно приняла вид как бы одного раздраженного, поднимающего щетину зверя, бросающегося на своего противника. Тогда-то персы помыслили, что имеют дело с мужами, готовыми биться до последнего дыхания. Наглухо закрывшись обтянутыми кожей щитами, пускали стрелы в спартанцев. А спартанцы с щитами, тесно сомкнутыми, наступали, устремлялись на персов, разрывали их щиты, поражали их копьями в лицо, в грудь и многих повергали на землю.

Неприятели падали, но с упорством и храбро сражаясь, ибо голыми руками хватались за копья и большей частью ломали, потом обнажали быстро свои мечи, действовали кинжалами и секирами, срывали их щиты, схватывались с ними и противоборствовали долгое время.

Афиняне пребывали между тем спокойными, ожидая лакедемонян; когда же слышны стали им громкие крики сражавшихся и вестник от Павсания уведомил их о происходящем, то они устремились поспешно на помощь своим союзникам. Несясь по равнине к тому месту, откуда слышен был крик, встретили они греков, союзных с персами, которые были обращены на них. Как скоро Аристид увидел их, то выступил далеко вперед, и громким криком, призывая в свидетели богов, покровителей Греции, заклинал противников удержаться от битвы, не препятствовать им спешить на помощь тем, кто прежде всех подвергает жизнь свою опасности за Грецию. Видя, что они не обращали внимания на слова его, но устроились к битве, не могши более идти на помощь лакедемонянам, вступил в сражение с греками, которых было около пятидесяти тысяч. Но большая часть их вскоре отступила и удалилась, ибо и персы были уже обращены в бегство. Говорят, что сильнейшая битва произошла с фиванцами, которых главные и сильнейшие граждане приняли сторону персов и заставили народ, которым они управляли, идти к сражению против своей воли.

Таким образом, битва происходила в двух местах. Лакедемоняне прежде всех обратили в бегство персов, и какой-то спартанец, по имени Аимнест, умертвил Мардония, ударив его камнем в голову, как предсказано ему было Амфиарайским прорицалищем*. Мардоний послал в оное некоего лидянина, а в Трифонийскую пещеру – одного человека, родом из Карии. Последнему прорицатель Трифонийский дал ответ на карийском языке. Лидянин же, уснув в капище Амфиарейском, во сне увидел, будто бы некий служитель бога предстал и повелел ему уйти, а как он ему не повиновался, то служитель бросил ему на голову большой камень, и лидянину показалось, что он умер от этого удара. Так об этом повествуют.

Лакедемоняне прогнали бегущих варваров до самой их деревянной ограды. Вскоре после того афиняне разбили фиванцев и умертвили в самой битве трехсот знаменитейших из них. Как скоро фиванцы обратились в бегство, то прибыл вестник с известием, что войско неприятелей заперто и осаждается в его стане. Афиняне оставили бегущих фиванцев искать себе спасения и обратились на помощь к осаждающим стены. Лакедемоняне были недеятельны и неискусны при осаде укреплений, но афиняне по своем прибытии вскоре завладели станом и умертвили великое множество варваров. Говорят, что из трехсот тысяч человек едва сорок тысяч убежали с Артабазом*. Из греков, сражавшихся за отечество, пало всего тысяча триста шестьдесят человек*. Из них пятьдесят два человека были афиняне, все из колена Эантиды, которое сражалось с отличной храбростью, как свидетельствует Клидем. По этой причине колено Эантиды, по повелению Аполлона, приносило сфрагидийским нимфам жертву за победу, получая издержки из казны общественной. Лакедемонян пало девяносто один; тегейцев – одиннадцать. Я удивляюсь тому, что Геродот повествует, будто бы эти народы одни участвовали в сражении, а из других греков никто. Множество падших в том сражении и памятники их доказывают, что подвиг был общий; если бы только три города участвовали в битве, между тем как другие пребывали бы спокойными, то на жертвеннике не вырезали бы следующей надписи:

 
Победу одержав на Марсовых полях,
Душевной бодростью наведши персам страх
И за пределы их полки прогнав смятенны,
Зевес Избавитель! Алтарь воздвигли сей
От рабства эллины, тобой освобожденны,
Как общий памятник Элладе вольной всей!
 

Это сражение дано было четвертого числа первого десятка месяца боэдромиона – по счислению афинскому, а по беотийскому – четвертого числа последнего десятка панема. В этот день бывает ежегодно в Платеях собрание эллинское, и платейцы приносят жертвы Зевсу Избавителю в благодарность за победу. Не должно удивляться сей разности в числах, ибо в наше время, когда астрономия более усовершенствована, начало и конец месяца у разных народов различны.

По одержании победы афиняне не хотели уступить спартанцам награду за храбрость, ни воздвигнуть трофей, от чего едва не расстроились дела греков, которые разделились с оружием в руках, если бы Аристид, увещевая и наставляя соначальствующих, особенно же Леократа и Миронида, не укротил их и не убедил предать сие дело суду других греков. Между тем как греки советовались о том между собой, мегарец Феогитон сказал, что надлежало уступить награду другому какому-либо народу, если не хотят возбудить междоусобной брани. За ним восстал коринфянин Клеокрит и заставил думать, что он хотел требовать эту награду для коринфян, ибо после Спарты и Афин Коринф был знаменитейший город. Но он сказал речь, которая всем была приятна и всеми одобрена, – в пользу платейцев; советовал пресечь раздоры и уступить награду им, ибо, говорил он, таким образом ни одна сторона не будет огорчена честью, им оказываемой. После сей речи Аристид первый уступил награду со стороны афинян, потом Павсаний – со стороны спартанцев. Помирившись таким образом, они отделили платейцам восемьдесят талантов, которыми платейцы соорудили храм Афины, поставили ей кумир и украсили стены живописью, которая и поныне в целости сохраняется. Потом воздвигли трофеи, лакедемоняне один и афиняне особо от них другой. Они вопросили Дельфийское прорицалище: какую жертву надлежало принести богам? Аполлон повелел воздвигнуть жертвенник Зевсу Избавителю, но жертвы не приносить до тех пор, пока по всей стране не будет погашен огонь, оскверненный варварами, и зажжен в Дельфах огонь чистый из общего жертвенника. Начальники греков, обходя страну, заставляли гасить огонь, у кого оный был. Платеец Эвхид дал обещание доставить как можно скорее им огня из Дельфийского жертвенника. Он прибыл в Дельфы, очистил себя, окропил водою, увенчался лавром и, взяв огня с жертвенника, бегом пустился к Платеям, пробежал в один день тысячу стадиев, прибыл в Платеи перед заходом Солнца. Обняв своих сограждан, вручил им огонь – тотчас упал и вскоре испустил дух. Платейцы подняли его, похоронили в храме Артемиды Эвклии и сделали ему следующую надпись: «Эвхид в один день пробежал путь в Дельфы и обратно». Богиню Эвклию, о которой здесь упоминается, многие почитают и называют Артемидой; некоторые говорят, что она была дочь Геракла и Мирто, дочери Менетия и сестры Патрокла. Она умерла девой и удостоена божественных почестей от беотийцев и локрийцев. В каждом городе на площади обретаются кумир и жертвенник ее; женихи и невесты приносят ей жертвы перед своим браком.

После того происходило общее собрание греков. Аристид предложил, чтобы каждый год собирались в Платеях пробулы и феоры* греческих народов и каждые пять лет отправлялись бы Элевферии – «Игры Освобождения»; чтобы составилось греческое ополчение из десяти тысяч пехоты, одной тысячи конницы и ста кораблей для продолжения войны против варваров; чтобы платейцы почитаемы были неприкосновенными и посвященными богу и имели обязанность приносить жертвы богам за Грецию. Предложение его было принято и утверждено. Платейцы приняли на себя обязанность чтить каждый год жертвами память греков, падших и похороненных в их стране. Это и поныне совершается следующим образом: шестнадцатого числа месяца мемактериона*, который фиванцами называется алалкомений, начинается на заре торжественное шествие; ему предшествует трубач, играющий походную песню; следуют возы, нагруженные миртами и венками; за ними идет черный вол; юноши несут кружки с маслом и миром, а в сосудах вино и молоко для возлияний. Все юноши суть состояния вольного; никакому рабу не позволено участвовать в сем обряде, ибо оные мужи пали за вольность Греции. После всех идет архонт Платей, которому в другое время не позволено дотронуться до железа, ни носить другого платья, кроме белого; теперь, облаченный в красную одежду, держа сосуд, взятый из общественного хранилища бумаг, с мечом в руке, идет к гробницам через весь город. Потом черпает воды из источника, сам моет памятники и мажет их миррой. Он убивает вола на костре, приносит моления свои Зевсу и Гермесу Подземному* и призывает к ужину и кровавому возлиянию храбрых мужей, умерших в Греции. После того наполняет чашу вином и, выливая его, говорит: «Пью в память мужей, умерших за вольность греков». Эти обряды наблюдаются платейцами и поныне.

По возвращении афинян в город свой Аристид заметил, что они желали восстановить народоправление. С одной стороны, почитая народ ради его доблести достойным уважения; с другой – видя трудность удержать его от такого намерения тогда, когда он усилился оружиями и гордился победами, – Аристид предложил, чтобы правление было общее и архонты избирались из афинян всякого состояния.

Некогда Фемистокл объявил народу, что намерен предложить нечто весьма полезное и спасительное для республики, но которое должно держать в тайне. Народ велел Аристиду узнать о том одному и сказать свое мнение. Фемистокл тогда сообщил Аристиду, что он намеревался сжечь весь греческий флот*; через что афиняне сделались бы сильнее всех греческих народов и надо всеми получили бы владычество. Аристид, представ перед народом, сказал: «Нет ничего полезнее и ничего несправедливее того, что Фемистокл намеревается произвести». Афиняне, услышав это, запретили Фемистоклу более о том предлагать. Вот насколько этот народ был справедлив! Вот какое имел к Аристиду доверие и столь много на него полагался!