Текст книги "Великий Блокпост. Антология донбасской поэзии 2014–2022 гг."

 
Снились старые качели,
их размашистый покой…
У моей знакомой Эли
ходят гуси над рекой:
ходят валко, ходят важно
и гогочут, глядя в степь, —
человек висит бумажный
меж хлебами на кресте;
а в дому гуляют гости:
с финкой тризновой в боку,
знать, неплохо на погосте —
постояльцем – муженьку.
В зябкий пух домашней птицы
зарываясь с головой,
май сквозь сумерки глядится
в зазеркалье новых войн.
Ворон в небе цвета гжели
канителит чехарду:
у моей знакомой Эли
дремлет дитятко в саду.
 

2003–2012 годы

Любовь Глотова

 
Выйдешь со дна на берег, долго идёшь пешком
в гору, в город с золотым петушком
на единственной башне, на умной башке.
Это твоя родина, с родинкой на гребешке.
В любую дверь постучишься, за каждой тебе – приют,
а они говорят:
там воруют и пьют,
воруют и пьют.
Это твоя родина, в ней кто брат тебе, тот и волк,
ей много названий разных, одно из имён —
совок
(из детства песочничного, из окающего далека
слово, в нём мутная не выговоренная тоска)
прихлопываешь по ведёрку – что там, кулич или пирожок.
И, шёлковая бородушка, с башни слетит петушок
он клюнет по темечку времени в дышащий родничок,
а тебе нет ещё года, ты никому, молчок.
Взлетают ракеты, шумит ракита,
спит братец серый волчок,
у тебя зарастает темечко,
времени родничок.
 

2012 год

 
Наш мир стоит на рогах быка, те рога в руках обезьян.
С Земли на них падают облака и капает океан.
Обезьяны хохочут, клыки обнажив, скачут по звёздным тропам.
А за те рога, когда Бог был жив, держалась дева-Европа:
«твои обнажённые чресла теперь берега морей
скажи ты зачем исчезла из вечной жизни моей
я вёл тебя над мирами была ты луны белей
от зависти умирали стрелец близнецы водолей».
После нас будет поток, илистый и извилистый,
он снесёт наши гробы из утробы Земли в океан.
Мы поплывём, и когда к пропасти мы приблизимся,
нам не за что будет схватиться, чтоб не упасть с обезьян.
Обезьяны сменяют друг друга, как по часам,
у них на лбах по табличке: «зделан Я сам
бох ни участвовал ни ва мне
ни в детях маих ни в маей жане».
А нам смешны обезьяны, мы в жилищах своих строгих,
падая в звёздную яму, о грустном думаем боге.
А я упаду для чего? А я к тебе с ночевой —
подсматривать голос твой, когда говоришь с собой,
слушать, как первый снег, скользя, открывает свет.
Я думал, то – божий свет, а это всё твой же свет,
а это всё твой же свет, а это всё твой же свет.
 

2012 год

О. Дмитрий Трибушный

 
Говорят, что я умер,
только слухам не верь.
Я уехал в Ванкувер,
в Филадельфию, в Тверь.
Прогони неотложку
и нежданную грусть.
Я исчез понарошку
и, конечно, вернусь.
Перелётные звезды
превращаются в дым.
Пусть венки и погосты
выбирают другим.
Напишу ниоткуда:
Не дожди, не грусти.
Я когда-нибудь буду,
а пока отпусти.
 

2012 год

 
И снег звенит, и путь открыт,
о не смотри назад,
туда, где рукопись горит
и вырубают сад.
Туда, где воля и покой
останутся другим,
где вьётся чёрный часовой
над городом твоим.
Туда, где музыка смогла
разжалобить богов,
туда, где всё сгорит дотла —
и слово, и любовь.
 

2013 год

 
Для тех, кто вырос на Руси,
не нужно школы.
Не верь, не бойся, не проси —
твои глаголы.
Они сквозь рёбра проросли,
сквозь позвоночник.
Как только выйдешь из земли,
учись, заочник.
 

2012 год

 
Господи, в этом городе,
если глаза не лгут,
власть захватили голуби
и прочий небесный люд.
Под мостовыми пыльными
всё ещё прячется жизнь.
Мы обрастаем крыльями.
Нас настигает высь.
 

2011 год

 
Мёртвые к нам не приходят во сне,
не беспокоят зря.
Все мы остались на этой войне
под залпами ноября.
С той стороны продолжается жизнь,
вертится синий шар.
Все мы сегодня здесь собрались,
чтобы держать удар.
Благословляет на вечный пост
вечный двадцатый век.
И на просторе, открытом всерьёз,
снова стоим за всех.
 

2012 год

Анна Ревякина

 
Если Он важен не просто тебе, а в рамках Вселенной,
Он не отвалится, не станет монетой разменной
для автомата с шипучей лимонной водой.
Если Он важен тебе – тысячи лет неживой.
Вдруг, как иголкой игольщик, – нащупана вена.
– Пленных не брать! Война здесь обыкновенна.
Пустая скорлупка сработавшей гильзы,
у автомата щелчок – принимаемый вызов.
– Пленных не брать, добивайте! К ужину гости —
пустые глазницы, лохмотья, гремящие кости.
Ешь телевизор, ересь печатных продуктов.
Эта война на заказ – жуткая шутка.
Не истери, у правды о Нём нет срока.
Находишь ещё в себе подобие Бога
или уже стесался, истёрся духом?
Видишь, земля пылает десятым кругом!
 

2011 год

 
Безнадежность вежливо вынимает из одежды
и голым на снег.
До границы идти из этой страны,
но бережно сохранять её
где-то у основания рода.
Погоду, лицо одноклассницы,
моду на мех, бижутерию и поролон.
Двигаться вон из комнат, в которых погром.
Смерч проносящийся, словно внутри метроном.
Потактово: в нищету и неверие в Бога.
Дома без порогов стоят – недотроги.
И плачут потёками серых фасадов.
Вон из страны разбредаются чада.
Кому-то на запад, там жирная паперть и новый язык.
А кто-то идёт на восток прорастать корнеплодом,
катать вдоль коронок знакомое слово. Тайник
за печатями, в клубнях проводки.
Что толку скрывать гнойники-недомолвки?
Поодиночке бегущие волки —
дети двуликости, стадных рефлексов.
Вы ростом уменьшитесь в вытертой холке,
но вряд ли найдёте лучшее место.
Мне тоже, бывает, хочется с вами бежать,
забывая за окнами пустошь
и чёрный грибок зелёных подъездов.
Но я остаюсь, впиваясь зубами
в свою же костлявую руку.
Ведь, если нести, то честно.
 

2011 год

 
Я люблю тебя, город мужчин,
c подведёнными чёрным глазами;
я начну свой визит от вокзала
и продолжу в металле машин.
Возвратиться в него навсегда,
а не просто неделя с родными, —
в сентябре на мои именины,
расписанье конца сентября.
Этот город – свиданье с тобой:
мы увидимся, золотом листья
расшивает деревьям бариста —
эта осень кофейной рукой.
Моя радость под пудрой видна.
Ты – мой город, мой город простецкий.
Как прекрасно здесь всё, по-донецки,
так приятно глазеть из окна.
Мой оставленный дом у реки,
мой проспект Ильича и больница, —
мне всё это открытками снится:
пешеходы, афиши и ты.
Ты стал большим теперь для меня,
мой уютный, застенчивый город.
Этот ком, распирающий горло,
я всё так же в тебя влюблена.
Ты меня обнимай, не робей.
От вокзала и до отъезда
мне твой воздух для лёгких полезен
и вальяжность твоих голубей.
Меня городом ты обнимай,
я приехала только за этим.
У меня два обратных билета,
на сегодня – в потерянный май.
 

2010 год

2014 год

Мария Панчехина

 
Каждый апрель на границе земли и неба
повисает, едва лишь касаясь нёба,
уверенное и лёгкое, уверенное и вёрткое
слово твоё: «Поехали».
И ты летишь, летишь, превращаясь в дым,
невесом, невредим и непобедим.
Ты стоишь на орбите совсем один,
абсолютнее всех величин.
И «Восток» твой – «Восток-1».
Это есть пустота, обретение меры и веры,
в то, что жизнь – преодоление тела,
покорение времени и пространства.
Здравствуй, Юрий Гагарин, здравствуй.
Кем ты был, воспаривший святой Георгий,
рассказали комсорги, профорги.
Я пишу тебе из другой эпохи —
у нас принято лайкать и кликать.
Гагарин, космос – когда от улыбки
в апреле на землю приходит весна.
 

 
От Одессы остался только звук О.
И не понять, иврит ли это или идиш.
О – это когда на крышу выйдешь,
но даже еврейский бог не спасёт.
И тело твоё чернее Чёрного моря,
и мама твоя уже не откроет окно,
чтобы крикнуть: «Пожар!», «Поджог!»
О, абсолютное О. Бесконечное, как огонь,
отзвук двух мировых войн.
И если ещё есть голос, то не молчи,
там горят скрипачи, инженеры, зубные врачи.
А Одесса ответит тебе гудком,
сиротливой сиреной, в которой услышишь О.
Шма, Исраэль. Я иду в Твой дом.
Накрывай меня с головой не огнём, – водой.
 

 
Кто не знает эту цыпу?
Нецелованную тётю Цилю,
тётю Цифру из соседнего подъезда?..
Она всем давала под проценты
и подписывалась именем
«Лиля» или «Оля».
Ей было всего двадцать,
когда перестала смеяться,
когда пришли,
приложили линейку и сказали,
что она – еврейка.
Спи спокойно,
береги своё белое личико,
Циля в цементе,
Циля в кирпичике.
Плечико к плечику окровавленному —
дочка Давидова, колено Израилево.
 

Дмитрий Мурзин

 
Принесли на Авеля похоронку.
Тишина стоит, что ни звук – то всхлип,
тишина стоит, только треск в колонках.
И не в курсе Каин, во что он влип…
…
Если б Ева сама не рвала где тонко,
то Адам, как трепетный сомелье,
пригубил бы яблочную самогонку,
настоявшуюся на змее.
 

Анна Долгарева

 
А ты что такой умный,
как будто бы знаешь точно,
стоит ли умирать,
стоит оно того?
Слушай, не надо лозунгов,
и так-то тошно.
Я-то?
Да я об этом совсем ничего.
 
 
Нет, я не знаю.
И ты не знаешь.
Разве о том, что ордена удостоят.
Может, в газете ещё пропишут и пустят слухи.
А если хочешь знать,
стоит ли,
стоит? —
то вот, спроси у Андрюхи.
 
 
А Андрюха ходит по яблоневому саду,
на ветру струится ковыль.
А Андрюха смеётся, ему ничего не надо,
на лице у него пыль,
голова у него в цвету, в цветах.
голова у него в кустах.
 
 
И роса на яблоках, и в каплях солнце,
у заката лицо огнево.
А Андрюха оборачивается и смеётся:
ничего не знаю, мол, ничего.
может, и хотел бы что-то ответить,
но становится темнота,
налетает, уносит его ветер
за чёрные леса, за далёкие города,
и ничего он не скажет тебе
никогда.
 
 
…и исчезают яблони, и становится тишина,
и только горит костёр,
а ты иди, раздвигая мрак, ничего не знай,
до далёких морей, до высоких гор.
 
 
Там, у дороги, в лесополосе,
упадёшь, уставившись в темноту.
И когда-нибудь будет радость, и солнце в росе,
и яблони во цвету.
 

Владислав Русанов

 
Нас не язвите словами облыжными,
жарко ли, холодно? По обстоятельствам…
Кто-то повышенные обязательства
взял и несёт, а мы всё-таки выживем.
Мальчики с улиц и девочки книжные…
Осень кружится в кварталах расстрелянных.
Знают лишь ангелы срок, нам отмеренный,
только молчат, а мы всё-таки выживем.
Не голосите, холёно-престижные,
будто мы сами во всём виноватые.
На небе облако белою ватою
мчит в никуда, а мы всё-таки выживем.
Не разобраться, что лучше, что ближе нам?
«Шашки подвысь, и в намёт, благородие!»
Нам смерть на Родине, вам же – без Родины.
Вот как-то так… А мы всё-таки выживем!
 

Александр Сигида (старший)

 
этой весной соловьи не пели,
зато научились высвистывать пули,
они выбирали высокие цели,
но промахнулись и обманули.
а мирные птахи летели мимо
и представляли собой мишени,
садились плотно шальные мины,
рвались в районе «большой кишени».
 

Елена Заславская

 
Долго не было беды. Долго.
Долго не было войны. Долго.
Успели дети подрасти.
Успели внуки подрасти.
А правнуки пока что не успели.
И сын сказал: «Я ухожу. Прости».
И внук сказал: «Я тоже. Отпусти».
И правнуки заметно повзрослели.
И снова кровь горячая лилась.
И Родина кроилась и рвалась.
И брат на брата шёл, а друг на друга.
И стало чёрным молоко в сосцах.
И стала чёрной кровь в людских сердцах,
как антрацит, наш краснодонский уголь.
Последний пласт. Из недоступных недр.
Наверх. Из самой преисподней.
История желает перемен
и крутит, крутит, крутит чёрный жёрнов.
Мы стали чёрным хлебом на войне,
а были… были золотые зерна.
 

 
Эти русские мальчики не меняются:
война, революция, русская рулетка,
умереть, пока не успел состариться,
В XIX, XX, XXI веке.
Эти русские девочки не меняются:
жена декабриста, сестра милосердия,
любить и спасать, пока сердце
в груди трепыхается
В XIX, XX, XXI веке.
Ты же мой русский мальчик:
война, ополчение, умереть за Отечество…
Ничего не меняется,
ничего не меняется,
бесы скачут,
ангелы ждут на пороге вечности.
Я твоя русская девочка:
красный крест, белый бинт, чистый спирт…
В мясорубке расчеловечивания
будет щит тебе
из моих молитв.
А весна наступает. Цветущие яблони
поют о жизни, презревшей тлен,
так, будто тоже они православные,
русские и после молитвы встают с колен.
 

 
Нас разделяют границы.
Линия фронта. Линия жизни.
Мы будем друг другу сниться,
это всё, что осталось нам ныне.
Я ничего не забыла…
Но снова – в который раз —
обрывается связь мобильная,
остаётся сердечная связь.
Ни прощения, ни отмщения,
только боль распинает грудь,
не осталось путей сообщения,
только Млечный Путь.
И по звёздам, что в небе светятся,
через взорванные мосты
я лечу к тебе, чтобы встретиться
у взятой тобой высоты.
 

Людмила Гонтарева

 
Услышь нас, Господи, мы – живы,
пошли на землю свой конвой
гуманитарный. Тянет жилы
сирены вой и ветра вой…
Поверь нам, Господи, мы – люди.
В братоубийственной войне
за всех солдат молиться будем,
на той и этой стороне.
Прости нас, Господи, мы серы
и сиры в глупости своей.
В родной земле греша без меры,
мы просим процветанья ей…
Спаси нас, Господи, мы слабы:
от миномётного огня,
стрельбы и ненасытных «градов»,
мы сами не спасём себя…
……………………………
Спасибо, Господи, мы живы…
 

Мария Ватутина

 
Отойди на шаг. На два.
В красный угол.
Видишь, это не дрова.
Это уголь.
Это – недра. Это с шахт
тянет дымом.
Боже, выходи на шлях,
помоги нам.
Всё теплей, ещё теплей,
жарко, меркло.
Не подбрасывай углей
в это пекло.
По углам их разведи,
по майданам:
и с напалмом из груди,
и с метаном.
Кто заломится в бреду
над сыночком?
Кто поделится в аду
уголёчком?
Ищет третьей мировой
семя жлобье.
Этот уголь – образ Твой
и подобье.
 

О. Дмитрий Трибушный

 
Над городом гуманитарный снег.
Патрульный ветер в подворотнях свищет.
Убежище – читает человек
на школе, превращённой в пепелище.
У всякой твари есть своя нора.
Сын человечий может жить в воронке.
Артиллеристы с самого утра
друг другу посылают похоронки.
Ещё один обстрел – и Новый год.
Украсим ёлку льдом и стекловатой.
И Дед Мороз, наверное, придёт
на праздничные игры с автоматом.
 

 
Тише, тише – ты на самой крыше.
Ангелы не плачут – тихий час.
Опустись пониже и услышишь,
как земля вращается без нас.
Высоко забрались дезертиры,
люди, превратившиеся в дым.
Стыдно первым уходить из мира.
Стыдно задержавшимся живым.
 

 
Звони, Донбасс обетованный,
на самый верх.
Пророки обещали манну,
а выпал снег.
Мужайся, город непорочный,
где каждый дом
проверен «градами» на прочность,
крещён огнём.
На час открыли херувимы
ворота в рай.
Гори, Донецк неопалимый,
и не сгорай.
 

 
Як умру, то поховайте.
Большего не надо.
Спрячьте тело под асфальтом
от дождя и «градов».
Поминальною свечою
догорит высотка.
Будет виться надо мною
чёрный беспилотник.
Будут «грады», будут «буки»
мерно править тризну.
И хохлы в чужие руки
отдадут отчизну.
 

 
Идёт ко дну страна-самоубийца.
Уже зима. У православных пост.
В глухой столице Ирод веселится,
задумывая новый холокост.
Сожжём мосты. Замрут автовокзалы.
Испепелим и детский сад, и храм.
А дети… Дети будут жить в подвале
и выходить под бомбы по часам.
 

Алиса Фёдорова

 
Твой дом – как нулевой меридиан,
как личный Гринвич – от него отсчёты.
Чем ближе к стенам «смерч» и «ураган»,
тем судорожней хочется чего-то
 
 
большого, тёплого, привычного для глаз.
Достать фотоальбом, за много лет не тронутый ни разу.
Нарвать цветов! Немедленно! Сейчас!
В конце концов, зачем нам в доме вазы?
 
 
А дом – как пёс. Он сторожит тебя.
Он твой не за кормежку, а за память.
Но, видно, отрекаются, любя.
Тебе любить, тебе же и оставить.
 
 
Или облечься в дом, как в саван, как в броню:
Лицом – вовнутрь, наружу – только имя,
аккаунты в контактовском строю
и мнение, согласное с другими.
 
 
И пусть бомбят, чего уж – пусть бомбят.
Ты для себя решил одно – остаться.
Ведь нет – не отрекаются, любя.
Ведь если любят – значит, не боятся.
 

 
Потерпим до первого снега.
Даст Бог – заметёт по шею.
Пусть альфа сильнее омеги,
Омега зато слабее.
 
 
Омега – мой город. Омега.
Последний не станет первым.
Последний дождётся снега —
и станет белым.
 
 
«Не бойся, малое стадо».
Пусть платье твоё неопрятно —
ты пахнешь, как нежный ладан,
и ангелам это приятно.
 
 
Омега мой одинокий,
приляжем же на дорожку.
Над нами – Божие небо.
А в небе – созвездье кошки.
 

 
Ты большой и беспомощный,
ты – кит.
Ты плывёшь, а вокруг всё беснуется
и горит.
 
 
Эта нефть на поверхности
твоих вод.
Этот пушками ощетиненный
флот.
 
 
Эти пьяные глупые
моряки.
Капитаны-убийцы, боцманы —
дураки.
 
 
Они пахнут своими флагами
и вином.
Они пахнут сетями, крючьями
и гарпуном.
 
 
Уплывай от них, милый мой,
дорогой.
И твои рыбки, дельфины, русалочки —
за тобой.
 

Олег Измайлов

 
Над Донецком птицы пролетали,
как над Сталино они летали,
а над Юзовкой они, раскашлявшись,
падали у коксовых печей.
 
 
И кричали летуны болезные,
перья погружая в кровь метафоры,
шеи выгибая сладкопевные:
Нету воздуха в аду совсем!
 
 
Копоть прикипала к крыльям розовым,
жилы рвались по-над терриконами,
а в степи ни кустика, ни деревца,
вороны – не братья соловьям.
 
 
…Над Донецком птицы пролетали,
как они над Сталино летали,
а над Юзовкой они заплакали
над судьбою русскою своей.
 

Андрей Дмитриев

М. Т.

 
Этой местности злые складки
прирастают тобой, боец,
получая в сухом остатке —
дым за речкой Сухой Торец.
Вертолёты снуют над Летой,
обозначив её черты.
Мнемозина с гвардейской лентой.
Участившийся пульс тщеты.
Это песня о пуле-дуре.
Это вечность поёт с листа.
Это витязь в тигровой шкуре
откликается с блокпоста.
Это Бог – не судья, а тренер,
Он вписался за наш район.
Позывные «Цыган» и «Север».
Обретённая связь времён.
В этой местности после боя
сломит ногу незваный чёрт.
Но пронзительно пахнет хвоя
и блаженствует Славкурорт.
Это сосны скрипят по-русски,
открывая такой обзор,
будто ангелы, сняв разгрузки,
отсыпаются у озёр.
Будто нет ни беды, ни бездны,
ни терзаний: «какой ценой».
Расточительный свет небесный.
Накопительный счёт земной.
 

 
Будешь засветло поднят.
Дуй с пакетом к Евтерпе.
Вместо «Родина помнит»,
скажет «Горловка терпит».
Раздражённо кивает,
понимает превратно:
«Что поделать… бывает.
Отправляйся обратно».
Кто-то ходит налево
через минное поле
за тональностью гнева,
за метафорой боли.
Не дождавшись отмашки,
не дослушав заданье, —
огибая растяжки,
шла Юдифь на свиданье.
Кто чего ожидает
от лирической ткани, —
а вдова отжигает
в неприятельском стане.
Значит, дело к развязке:
будет месть планомерна
…и в кевларовой каске
голова Олоферна.
 

Александр Курапцев

 
Из зоны проведения пАнТОв
плывёт один подтопленный понтон,
за ним подводный Ил, подводный Су,
зимою всё пойдёт на колбасу.
зимою все пути ведут ва-банк,
и точки расставляются по лбам,
кури бамбук и нюхай баобаб,
зимою слёзы самых скифских баб,
оставленных во время марш-броска,
становятся барханами песка.
Их не унять, их больше не пронять,
трещит по швам фанерная броня,
сидят на пнях и молятся корням:
о, снайпер, снайпер, прибери меня…
Из зоны проведения пАнТОв
идут по трупам проданных ментов
безликие великие никто,
им светит с неба золотой батон,
у нас копыта, а у них рога,
они пришли зарыться в наши га,
мы веруем одним и тем богам,
вдыхаем газ, а выдыхаем гарь.
Из зоны проведения пАнТОв
докладывает дед Бабай-Пихто:
мы съели весь укроп и всех котов,
кому Вальгалла, а кому и Тор.
И вот решили взяться за собак,
пускай дон Педро или дон Авак
качают лодку, мускулы, права —
нас не берёт ни шашка, ни первак.
За ёлками синеет лес густой.
кому престол, кому идёт простой,
засунь-ка в жопу флаг, кобзарь, свисток —
прямой эфир, внимание – а то…
 

Вячеслав Теркулов

 
В Донецке дождь – плащи, дождевики,
беспрецедентных зонтиков стихия:
штрихованные улицы хмельные —
гравюрами неопытной руки
 
 
Троллейбусы, маршрутные такси…
Прохожие в переплетенье улиц
бегут к машинам, под дождем сутулясь,
сжимая мелочь нужную в горсти.
 
 
Дождь без труда нарисовал Собор,
рисует нищих по дороге к рынку,
цветочных будок пёстрые картинки
и чей-то торопливый разговор.
 
 
Дождь по проспекту движется к реке,
в ней ощущая родственную душу,
дождь многолик, исполнен всякой чуши,
он еретик, язычник, саддукей.
 
 
А ты так юн, тебе семнадцать лет,
ты только что вернулся из Алушты,
и дождь пошёл легко, великодушно
вплетаясь в дым отцовских сигарет.
 
 
Откроешь форточку, чтоб подышать грозой,
и ощутить дождя солёный привкус,
и осознать, что жизнь не получилась,
и посмеяться над самим собой.
 
 
А дождь стучит морзянкою морской
о кораблях, финвалах и касатках,
о странных снах, придуманных украдкой,
о безуспешной жизни городской.
 
 
И запах кофе, сдобы аромат,
и улица Артёма за окошком…
И нежный лепет как бы понарошку,
пока не слышен грохот канонад.
 
 
День отшумит, день превратится в ночь,
погаснет свет и силуэты в окнах…
И ощутив, что дождь пришёл с востока,
ты выйдешь из дому, куда-нибудь пойдёшь…
 
 
И в этот миг ты что-нибудь поймёшь,
повесишь плащ промокший церемонно…
И повторишь кому-то грустно, сонно:
есть город, есть Донецк, в Донецке – дождь.