Текст книги "Великий Блокпост. Антология донбасской поэзии 2014–2022 гг."

Александра Хайрулина

 
а я буду сторожить дом как собака,
в нём жил хозяин, и у него пахли куревом руки,
в нём жила жена хозяина,
она ругалась, когда я лаял на её кошку,
и выносила мне самые лучшие кости.
в нём жили дети хозяина,
у них был смех,
а летом они обливались водой из шланга.
в нём жила вредная кошка,
не знаю других кошек, но не было этой вредней.
я сторожу дом. я – собака.
а дома теперь нет,
только лапка вредной кошки.
я зарыл её под деревом.
я буду её сторожить.
 

 
Летит-летит лепесток
через запад на восток,
вот коснулся он земли —
мёртвой девочка лежит.
Через север, через юг,
замыкая жизни круг,
траекторию пути
мальчик рассчитал вдали.
мальчик в армию пошёл,
мальчик в жизни цель нашёл,
Он готов был умереть,
быстро девочке гореть.
 

Ольга Старушко

 
Кровоточат фонтаны Поклонной.
И с венком похоронным страна
смотрит вниз, как фигура с колонны,
на плакаты, на митинги, на
нас, живущих, на всех поимённо,
составляющих те миллионы,
кто забыли, что значит война.
 
 
Память павших Донбасса почтите
не парадом колонн и знамён.
Здесь честнее молчанье – не стон,
да, молчанье – не марш и не митинг.
 
 
Повторяя рефрены событий,
не теряйте связующей нити:
ни к кому не идти на поклон.
 

 
Алушта, на солнце пекущая август.
Полосками – тени на пляжниках гриль.
И сразу никто не заметил зигзагом
съезжающий к площади автомобиль.
Подумаешь – тент, полинявший и пыльный.
Подумаешь, где-то помятый капот.
Наверное, груши привёз.
Или дыни.
Семья с детворой через площадь идёт,
малец отстаёт: новомодные шлёпки
намокли, скользят и спадают, хлюп-хлюп.
И скрипнула дверь.
 
 
На густом солнцепёке —
мужчина в кабине.
Седеющий чуб —
как соль по угольям.
Как били наотмашь.
На берег взглянул из-под смуглой руки —
и, спрыгнув из кузова, сняли на площадь
пятнадцать подростков свои рюкзаки.
И горе солёное тридцатиглазо
смотрело на Чёрное море – да так,
что тётка, на клумбе поившая розы,
застыла в молчании, выронив шланг.
Под влажное хлюпанье детских сандалий
водитель, что к пляжным перилам приник,
так тихо сказал, что едва разобрали:
они из Луганска.
Стреляли у них.
 

Герман Титов

 
Не видеть Одессу тебе никогда.
Повсюду безумье, враньё и беда,
 
 
и пепел в душе, и душа взаперти.
Но все палачи – в социальной сети.
 
 
Скажи, как теперь, на гражданской войне,
проснувшись, не знать – а в какой ты стране?
 
 
Грачи прилетели – обрывки газет,
весна наступает, а радости нет.
 
 
Здесь родина – мачеха, пьяная мать,
которой давно на тебя наплевать.
 
 
На выездах к смыслу – мешки да посты,
к спасенью отныне не выскользнешь ты.
 
 
На кладбищах тучи, темны как вода:
подземная сотня берёт города.
 

 
Бог в тяжестях знаем есть,
и дождь по брустверам бьёт,
и гром гремит, будто жесть,
судьбы ночной недолёт.
 
 
Никто не выше идей —
за девять тысяч на счёт
стреляет в русских людей
когда-то русский пилот.
 
 
Но Русь рождается вновь
в коросте сажи и ран,
и ветхой музыки кровь —
на стройку рухнувший кран,
 
 
бетонных блоков гряды,
мешки с песком и тоской,
растерзанные мосты
над тощей мутной рекой.
 
 
Свинца прорвавший кольцо,
бесслёзно видишь – живой
прикрыл картонкой лицо
убитой на мостовой.
 

Алексей Шмелёв

 
Посмотри, царь-батюшка, на восток —
видишь через речку гнилой мосток?
Вот за тем мостком дом стоял пустой —
покачнулся дом – вырос лес густой —
двадцать лет старик сторожил тот лес,
но и он поник, но и он исчез.
 
 
По субботам в лес приезжает пьянь,
а на том конце ходят инь и ян,
да на цыпочках. И на каждый «дзынь»
замирает ян и хохочет инь.
У кого попросишь воды глоток? —
посмотри, царь-батюшка на восток.
 
 
…за спиной твоей от покрышек гарь —
посмотри на запад, великий царь —
всё сильней огонь, всё чернее дым —
не залить сейчас – загорится Крым.
Загорится Крым, а сгорит Кавказ —
посмотри, как дым проникает в нас —
уж в своём дому тяжело дышать —
лишь тебе решать.
 

 
Посмотри, Иванушка, на восток —
видишь кем-то втоптанный в пыль росток?
От того ростка не пойдёт побег —
спросишь, кто сгубил его? – человек.
Видно, слишком он торопился в дом,
но не счастье ждёт его в доме том —
на чужой беде дом сколочен тот.
Посмотри-ка – вон он опять идёт!
Ни к кому не добр, ничему не рад:
не дойдёт такой до Господних врат.
Всё глядит кругом, да глаза пусты.
Приглядись, Иванушка, это ж – ты.
 

Ирина Горбань

 
Циферблат на семёрке треснул.
Стрелка чёртом на цифре скачет.
Я корнями врастаю в кресло,
не приемля таких трюкачеств.
 
 
Есть у землетрясений фишка:
всё вверх дном, всё ломать
без меры.
Я боюсь циферблата
слишком, —
он во мне подрывает
веру
 
 
в тёплый день и рассвет морозный,
в осень болдинскую и ночи.
Стрелка…
взрывы —
всё слишком
поздно, —
Канонада беду пророчит.
 
 
Вырвав с корнем себя из кресла,
стрелку выдрала, об пол бросив.
Поднялась над землёй.
Воскресла.
Нет, не я,
а седая
осень…
 

Игорь Караулов

 
У России два союзника —
её армия и флот,
и опять вот эта музыка,
что всех нас переживёт.
 
 
Под дудение и буцканье
ты закружишься со мной
от вокзала Белорусского
вдоль по улице Лесной.
 
 
От вокзала, не к вокзалу же,
не на смерть, не на убой.
Не на свадьбу с этой жалящей,
запыхавшейся трубой.
 
 
Здесь кирпичные строения,
здесь кафешка на углу,
здесь прощание, прощение
совершенно ни к селу.
 

 
«Фашизма нет», – сказал мудрец на «Эхе».
Другой пришёл и стал его немножко жечь.
Позвольте, но ведь не о том же речь?
А впрочем, да. Давайте сменим вехи.
 
 
Давайте про Одессу, например:
как хороши девические спины
в торговом центре имени Афины.
И тут, и там богат ассортимент.
 
 
Одесский шик.
Одесский бит.
Одесские приколы.
Струит зефир, неутомим,
витальный аромат одесской школы.
Одесский дым.
 

 
«Была бы честь, была бы честь», —
бормочется спросонья.
А что мы завтра будем есть,
ходить в каком фасоне —
неважно. Было много зим,
и вот мы снова живы.
Была бы водка, был бы Крым
да были бы проливы.
Пугает нас надменный Вест,
гремят иеремии.
А мы на них поставим крест,
крест на Святой Софии.
Зимою ватник лучший друг,
зимой не до парадов.
Ещё, наверно, нужен сук,
чтоб вешать разных гадов.
Запас тепла, запас галет,
братишка косолапый.
Вверху – полёт родных ракет,
и Мандельштам под лампой.
 

 
«Назовите молодых поэтов», —
попросил товарищ цеховой.
Назову я молодых поэтов:
Моторола, Безлер, Мозговой.
Кто в библиотеках, кто в хинкальных,
а они – поэты на войне.
Актуальные из актуальных
и контемпорарные вполне.
Миномётных стрельб силлаботоника,
рукопашных гибельный верлибр.
Сохранит издательская хроника
самоходных гаубиц калибр.
Кровью добывается в атаке
незатёртых слов боезапас.
Хокку там не пишутся, а танки
Иловайск штурмуют и Парнас.
Не опубликуют в «Новом мире» их,
на «Дебюте» водки не нальют.
Но Эвтерпа сделалась валькирией
и сошла в окопный неуют.
Дарят ей гвоздики и пионы,
сыплют ей тюльпаны на крыло
молодых поэтов батальоны,
отправляясь в битву за село.
Есть косноязычие приказа,
есть катрены залповых систем,
есть и смерть – липучая зараза,
в нашем деле главная из тем.
 

Наталия Курчатова

 
…и эта девочка с белёсыми глазами
с глазами как у бешеной трески
прощаясь с вами, тоже станет – пламя
волною ада, лижущей носки
сапог кавалерийских, и у края
предстанет и завертится, нагая
и с порохом на пальцах этих ног.
Какая боль, болтаться ей на рее!
Россия эта, лета-лорелея
кипучей пеной мчится на восток.
А девочка, болтаясь, видит степи
моря и горы и долины, реки
и города, и хвойную тайгу.
И Родину – она в огне – как ты.
Любимый город снова летом встречен
сожжён им до зеркальной пустоты.
По Петербургу мечет пыль сухое лето —
который год немыслимой гражданской.
А девочка в жакете цвета шпроты,
с белёсыми тресковыми глазами,
с причёской, будто водоросли слиплись —
всё ходит между нами и смеётся.
И с нею нам смешно, пока не страшно,
и мы её, наверно, даже любим —
нальём соседски, поцелуем страстно
и песенку матросскую споём.
Пылают города, поля и лето.
Куда пойти, когда так нужно это,
куда бежать, коль скоро станет страшно —
нам нет прощенья – любим, где опасно.
И девочка в жакете цвета шпроты
одна пойдёт с булыжником на роту.
Она пройдёт, ступнями не касаясь,
подвешенная в небе над Невой.
Она убьёт всех нас, и – точно знаю
зачем-то обнаружится живой.
 

Иван Купреянов

 
Река застыла. Стала
вроде битума.
Куски кварталов города разбитого
слепила воедино кое-как.
Не видно ни прохожих, ни зевак —
одни собаки. Да и тех немного.
Какие-то идут, почти не в ногу.
У некоторых просто нету ног,
у этих – нет голов,
у этих – бок
отсутствует.
И сквозь дыру видны
деревья, небо, выбитые окна.
Идут своей дорогой пацаны.
У этого из живота осока
растёт. А у кого-то клён.
А тот чему-то очень удивлён —
улыбка до ушей, и для неё
похоже, постаралось вороньё…
Они идут из пункта «А» в пункт «Б».
Наверно, по чьему-нибудь приказу
все вместе возвращаются на базу —
а может быть, и сами по себе.
А может быть, они не знают даже,
куда идут, какой излом в пейзаже —
последний.
Да иди уже,
иди.
Ни тьмы, ни света —
дождик впереди.
 

 
Братья и сестры,
сомнений – нет.
Дышите вместе со мной!
Россия впервые за столько лет
снова стала – Страной!
Радуйтесь – это уже сбылось.
Историю – мы творим.
Чувство, что раньше
любовью звалось —
нынче зовётся: КРЫМ!
От сердца к сердцу
оно проносится —
десятибалльный смерч.
Я – Севастополь и Феодосия,
Бахчисарай и Керчь!
Без вариантов, сомнений без:
противнику нечем крыть.
Крым – Россия. Христос – Воскрес.
Иначе не может быть.
 

Александр Савенков

 
к полудню город вымирает…
пустеют улиц рукава,
голодный пёс бежит по краю
разбитых бордов в свой подвал,
и над цветочными рядами,
пугая брошенную тварь,
горящий тур сулит динамик,
глотая полые слова…
и даже сизокрылых стая,
что с рук кормили час тому,
к полудню тоже отлетает,
как души в голубую тьму,
и солнце, медленно склоняясь
за горизонт в кровящих швах,
глядит, как призрак изменяет
своим привычкам и правам…
и с темнотой пустой и страшной,
жару сменившей на часы,
собачий вой, как в рукопашный,
идёт движением косым…
 

 
небо рушилось на дома,
камни брызгали ало…
так хотелось сойти с ума
и не получалось.
накрывала и кровь, и боль
жирная копоть…
так хотелось, чтоб мир – любовь,
а не окопы.
искорёженной жизни ось
просто вырвут, как жало…
запрягай, мужичок, «авось»,
трогай помалу
 

Анна Ревякина

 
Что ни дом, то короб пустой,
что ни слово, то сух язык, —
эта боль посильней зубной.
Бог, как опытный ростовщик,
назначает такой процент,
не расплатишься до зимы.
После смерти не будет цен,
только свечечки зажжены.
Под ногами горит асфальт,
и не слышно колоколов,
в этом городе плавят сталь,
проливают свою же кровь.
А за городом светлячки
освещают победный путь,
я гляжу сквозь твои очки,
я желаю к слепцам примкнуть.
Что ни дом, то сплошная скорбь,
что ни голос, то вой сирен.
Этот город был слишком горд,
и теперь он пошёл в размен.
Бог торгуется, как банкир,
не уступит и двух монет.
Бог смеётся, что Божий мир
утверждает, что Бога нет.
Его смех – канонада дня,
город плотно берут в кольцо.
В этот город пришла война,
я боюсь ей смотреть в лицо.
 

 
И, хотя моя цель – не вырасти, но расти,
ужасаясь дремучести воздуха над головой.
Я всегда вспоминаю, что здесь полегли костьми,
уходя в забой. Уходя в запой,
по стеклянное горлышко узких шахт —
четверенили потихоньку, как муравьи.
Не отмыть под ногтями и в пальцах суровый такт —
сама соль земли, сама боль земли.
Словно стон роженицы – выдох, вдох.
Нарастает рокот внутренних галерей.
Уповай на Бога, но помни, что этот Бог
не жалеет даже собственных сыновей.
Но руда-земля тебя любит – вторая мать,
подземелий пыль не похожа на стылый прах.
Если цель твоя – выстоять, так учись стоять,
но тебе в этом не помощник страх.
 

 
Мой язык кому-то становится поперёк горла.
Говорить на нём всё равно, что терпеть свёрла
по металлу в кости подъязычной и рядом с нёбом.
Мой язык поэтичный уродлив для русофоба.
Моя личная фобия – договаривать всё до точки,
моя личная точка там, где ушная мочка
переходит в хрящ. В нём нервическая основа,
перевод синхронный влетевшего птицей слова.
Отстранившись прилюдно, перебираю смыслы,
мой язык гениален, выдыхается углекислым.
Лишний повод расти деревьям, цветам и травам,
лишний повод закату стать навсегда кровавым.
Мой язык для кого-то сложен и неприемлем,
он впитал весь пот, что отдан был русским землям,
он звучит внутри, как то, что молчать не может.
Мой язык – пятно несмываемое на коже.
 

 
Я люблю этот город —
обетованную степь,
на лице его порох,
он видел воочию смерть.
Он безумен, как шляпник,
разливший нечаянно ртуть.
Этот город внезапен,
но мне не в чем его упрекнуть.
Он стоит на границе —
силы света и силы тьмы.
Он немножечко рыцарь,
его горы – всего-то холмы.
Его вены, усталые вены —
потемневший асфальт дорог.
Его все обвиняют в измене,
сочиняют ему некролог.
Я люблю его, как ребёнка,
не болеет ли, не озяб?
Как же тонко в нём всё, так тонко,
но об этом сейчас нельзя.
Впрочем, в тонкости тоже сила,
тоже правда и благодать.
Я заранье его простила,
если будет за что прощать.
 

2015 год

Алиса Фёдорова

 
Унижен и изувечен.
Но не расчеловечен.
Голоден и обезвожен.
Но не обезбожен.
Топится адская печка.
Горячий от солнца и горя,
мой город горит, как свечка
у Господа на престоле.
 

 
Я заклинаю свою землю —
я знаю, она спит, она не убита:
просыпайся, моя бедная
неприкаянная Атлантида.
 
 
Тебя заклинают в недрах твоих
шахтёры-шаманы, в зубах варганы.
Они не спят, Молох не спит.
Тёмные бдят курганы.
 
 
Здесь ещё есть кому говорить
языками твоими забытыми.
Даже в этой горькой воде
держи глаза только открытыми.
 
 
Ох я бы пела твои песни
во все гигантские лёгкие шахт.
Только вдохни, пожалуйста, воздух —
и тысячи лёгких с тобой в такт.
 
 
Я обещаю своей земле,
Я – дочь её, молодая и неубитая:
Воскреснем, моя уставшая,
израненная Атлантида.
 

 
А ничего особенного не случилось.
И вот мы сидим на моей кухне,
на которую полстраны обвалилось,
а лампочка вспыхнула, но не потухла.
 
 
Вспомнить что ли, как всё начиналось?
Никто ж не помнит. Ну, значит, представим,
что музыка пела, а потом оборвалась,
оркестр убит, дирижёр ранен.
Публика бестолковая – вроде нас с тобою,
лишь бы в антракте в буфет протолкаться.
Протолкались – а там раздают обойму,
и можно выйти, но лучше – остаться.
И мы остались. Хотя вообще-то
могли бы и выйти. Но что там, снаружи?
Жарко и солнечно, если лето.
Если же нет, значит, снег или лужи.
Снаружи шумно. Нас не забыли
ни репортёры, ни живодёры.
Нас пожалели, нас полюбили,
но мы не жертвы, мы хроникёры.
 
 
А значит, садись и записывай, что
в году, далёком от Рождества Христова,
мы пока ещё живы, не снимаем пальто,
ко всему и всегда готовы.
Укажи, что сегодня на ужин чай,
в нём лимон, на столе два банана.
Что будильник можно уже не включать.
Всё равно мы встаём рано.
Напиши, что на завтра опять мороз.
Значит, будут видны звёзды,
значит, завтра займёмся просмотром звёзд.
Всё равно мы ложимся поздно.
Про трамваи, что ходят по расписанию,
иногда опаздывают, но мы не злимся.
Что в голове куски из Писания,
в тяжёлый клубок сплелись.
 
 
«Любите друг друга», «Не убий»,
«Почитай и мать, и отца».
Напиши, что здесь умеют терпеть —
претерпевать до конца.
 
 
А в конце напиши, что Бог есть свет.
Мелким шрифтом, просто, без пафоса.
И пускай это будет на всё ответ.
Наш последний рубеж перед хаосом.
Нет, мы не жертвы, но бывает страшно,
тогда неплохо бы помолиться.
Ты атеист или верующий – неважно.
Вот икона Нестора-Летописца.
Знаешь, я ведь люблю тебя очень.
За то, что ты здесь, на моей кухне.
Дом хоть и старый, но очень прочный,
дом ни за что не рухнет.
 

 
Тихие и юродивые здесь остались.
Зимовать, уповать на сакральность
чисел «четыре» и «три».
Три ипостаси Твои. Три состоянья воды:
слёзы, дыхание, лёд
и четвёртое – святость.
Сестёр-добродетелей – три,
четвёртая – мать их София.
И четыре камеры сердца
для них внутри.
 

 
Временная война.
Моя голова больна.
Нудный собачий вой
нянчу всей головой.
Верёвочка, веретено,
время моё вплетено
в этот водоворот.
Вода у моих ворот.
Выйду за поворот,
воды наберу в рот
вылить на вороньё,
а выйдет одно враньё.
Не выльется вой с водой.
Буду ходить больной,
с беременной головой.
с поломанной головой.
Вороной сторожевой,
верной, ворчливой, злой.
где вырыл дыру снаряд —
воронка для воронят.
Время идёт вперед,
верю: весну ведёт.
Ветер вовсю поёт,
верю: весна идёт.
Вижу: идёт война,
И в этом моя вина.
 

 
Мы безумны все
в этот норд-норд-вест.
Но горячий чай
нам отпущен днесь,
и внутри тепло.
Внутрь нас – хлев.
В душной влажной тьме
хор голодных чрев.
А вверху – звезда,
И в соломе – шерсть.
Заходи, Господь,
и рождайся здесь.
 

Олег Измайлов

Прощайте, родные,

прощайте, семья!.

«Гренада, Гренада,

Гренада моя!»

Михаил Светлов

 
Над всей Испанией – безоблачное небо!
Торопит зиму дрон сереброкрылый.
И, как Христос, одной буханкой хлеба
накормит роту прапорщик Данилов.
 
 
Над всей Испанией – безоблачное небо!
Над полем боя разлетались дуры,
над степью угольной лучатся стрелы Феба,
разя безжалостно слепые амбразуры.
 
 
Над всей Испанией – безоблачное небо —
прочитано в советском пятом классе…
Мы подпоём Гренаде, где ты не был,
мы разобьём франкистов здесь, в Донбассе!
 
 
Над всей Испанией – безоблачное небо!
No pasaran – ещё найдутся силы.
Несёт весну на крыльях дрон нелепый,
Покойся с миром, прапорщик Данилов.
 

Ксения Першина

 
Никакой не конец – горизонт – горизонт отступил,
бесконечное эхо всегда у тебя меж ребёр,
по сомнительным кольцам проверь этот мир на спил:
кто-то был нагловат, терпелив, аутичен, добр
Всё равно, всё равно. Как линейный пример не крив,
выпадает всегда пара сросшихся переменных
через рваные дни, под нацеленный объектив
нам ведут языка: говорит объективу пленный,
что гортань его стала уголь, а слово – вес,
и пройдя сквозь забой, он готов выдавать нам норму.
Уходя, оставляй записку «Христос Воскрес».
Этот святочный ливень с раскосым разрезом шторма
позволяет желающим просто ходить по воде,
помня тех, кто до нас был унижен и обморожен
на большой ледяной земле, голубой звезде,
где читают стихи, вынимают ножи из ножен.
 

Елена Заславская

 
Так рождается Республика:
кровь мешается с землёй,
идут бои под Мариуполем,
и под Нижней Ольховой,
Вырастает Новороссия,
выходя из бурь и гроз,
нависает звёздным космосом,
наших былей, наших грёз.
Коль умру – взойду колосьями
тёплых золотых хлебов,
обо мне молись ты Господу,
я воюю за любовь
к малой ли, большой ли Родине,
ты поди-ка разберись,
здесь и предки похоронены,
и детишки родились,
и отдать и жизнь, и молодость
я за Родину готов,
Русь ли это, Новороссия —
всё равно, но здесь мой дом.
Так рождается Республика:
кровь мешается с землеёй,
идут бои под Мариуполем
и под Нижней Ольховой.
 

 
В наших диких полях маков цвет да ковыль,
и окопы змеятся, как чёрные ленты,
и врастает солдат телом в новую быль,
стал героем. Посмертно.
В наших диких полях лебеда да полынь,
буйны головы, буйные ветры,
мы с курганами рядом поставим кресты,
и мы новые сложим легенды.
В наших диких полях, что седы от золы,
почернели бессмертников стебли,
вместе с нами здесь лягут и наши враги,
в наши степи, в донбасскую землю.
В наших диких полях маков цвет да ковыль,
и окопы змеятся, как чёрные ленты,
и мы все как один жизнь свою отдадим,
чтобы ввысь вознеслось наше знамя Победы!
 

 
Весна. Внезапная, как смерть.
Миг: почки брызнули, как слёзы.
Идёт стремительный апрель.
Цветут в Луганске абрикосы.
И зримой нежности полны
благоухающие ветви,
как будто сбывшиеся сны,
о самом радостном и светлом.
Мой сад на цыпочки привстал,
и тайное мне стало явным:
на абрикосовый хорал
слетелась ангельская стая,
чтобы весну и жизнь воспеть,
наперекор ворчанью пушек.
Мой ангел тоже прилетел.
Не по мою ли это душу?
 

Андрей Дмитриев

 
Господь приглаживает склоны
безоговорочной зимы.
Переезжают батальоны,
куда прикажет гетман тьмы.
Мелькают смутные селенья.
Трещат холопские чубы.
Ты пропадёшь из поля зренья
не в меру бдительной судьбы.
Суровый контур террикона.
Тревожный трепет камыша.
Из своего укрепрайона
уходит робкая душа.
Но Тот, Чьим замыслом пронизан
её маршрут, – без суеты,
спокойно смотрит в тепловизор
с господствующей высоты.
 

Александр Курапцев

 
Как в селе Тудырку в пересохший колодец упала звезда,
начала в колодце плескаться золотая вода,
начала в колодце водиться чехарда, ерунда,
как в Тудырку стали пропадать провода, поезда.
Начали в округе происходить чудеса,
красным заблестели и слеза, и роса,
люди собирались, уходили в леса,
стали в тех лесах шелестеть голоса.
Начали в Тудырку говорить и грибы, и дубы,
начали в Тудырку приходить похоронки, гробы,
вертолёты глохли, танк вставал на дыбы —
не убить Тудырку, не добыть, не избыть.
Говорят, в Тудырку целый полк угодил,
говорят, из всех солдат назад вернулся один,
говорят, крестился и всё время твердил,
не ходи в Тудырку сам, и никого не води.
Потеряешь ключ от границы, опозоришь страну,
позабудешь мамку, папку, родину и весну,
не ходи в Тудырку, тут не с кем вести войну…
И тебя не помянут, и детей твоих проклянут.
Непонятные вещи творятся на этой земле,
духи бродят в полях, драконы дремлют в угле,
есть колодец сухой здесь в каждом глухом селе,
тлеет небо над ним, и звезда горит на кремле.