Текст книги "Галльские ведьмы"

Руфиний вдруг замолчал, встряхнулся, точно пес, и покачал головой.

– Пожалуй, хватит, – сказал он. – Не стоит так много болтать. Ты отличный парень, Гра… Гра… Градлон. Но секретов братства я тебе не раскрою, и не проси, – он подобрал с пола палатки плащ и кое-как поднялся. – Бывай. Хотел бы я иметь такого друга.

– Пойдем, я проведу тебя мимо часовых, – сказал Грациллоний. Он бы охотно продолжил разговор, но у него на языке вертелись вопросы, способные насторожить этого кота в человеческом обличье, а этого нельзя было допустить, пока епископ Араторий в плену у багаудов.

Они молча вышли в ветреную ночь, миновали часового и расстались, обменявшись рукопожатием.

Глава третья

I

Милях в пятнадцати к западу от Августы Треверорум располагался трактир, в котором Грациллоний решил заночевать, несмотря на то, что солнце только клонилось к закату. До города больше трактиров не будет. На рассвете, после скудного завтрака, они выступят и доберутся до города достаточно рано – как раз успеют разместиться, а весть о его прибытии достигнет императора. И потом, вряд ли в городских окрестностях найдется подходящее местечко для лагеря. На склонах холмов, куда ни погляди, всюду виноградники. Окутанная маревом, словно дремлющая в лучах закатного солнца, эта область разительно отличалась от разоренной Арморики: невольно думалось, что войны, раздоры и прочие неприятности почему-то обошли ее стороной.

Как было принято, при трактире имелась площадка для воинских лагерей. Разместив солдат и приказав готовить ужин, Грациллоний направился в трактир. Положение префекта, вызванного к императору, требовало, чтобы он, в отличие от простых легионеров, остановился под крышей.

На пороге трактира стоял человек, внимательно наблюдавший за действиями легионеров. Когда Грациллоний подошел ближе, человек поднял руку и сказал:

– Приветствую тебя, сын мой. Да пребудет с тобой Господь. – Он говорил на латыни, с диковинным акцентом, совсем непохожим на галльский, хотя, как не замедлило выясниться, не пренебрегал в своей речи галльскими оборотами.

Грациллоний остановился. Его положение также требовало, чтобы он вежливо и с достоинством отвечал всякому встречному, сколь бы незначительным на вид тот ни казался. Человек на крыльце не производил дурного впечатления: держался он не подобострастно, говорил приветливо и взгляда не отводил.

– И тебе привет, дядюшка, – центурион воспользовался привычным армейским обращением к пожилому человеку, не обремененному сколько-нибудь известными заслугами перед государством.

Незнакомец улыбнулся.

– Ты пробудил во мне воспоминания. Когда-то я тоже носил меч… Позволь поздравить тебя с выучкой твоих солдат. Такое нынче редко увидишь. Где они, легионеры прежних дней?..

– Спасибо, – Грациллоний повнимательнее присмотрелся к собеседнику.

В годах, но сложен крепко, хоть и худ почти до изможденности. Плечи широкие, ногу ставит не по-стариковски твердо; лицо бледное, черты острые, во рту не хватает нескольких зубов, а взгляд пронзительный, словно проникающий в самое сердце.

Кто бы это мог быть? С какой стати человеку образованному, к которым, несомненно, относился незнакомец, облачаться в грубую хламиду, достойную разве что раба, подпоясанную простой веревкой, видневшейся из-под поношенного плаща? Сандалии незнакомца свидетельствовали, что он прошел немало миль. Неужели аристократ, обедневший настолько, что впал в бродяжничество? Вряд ли; тогда бы он хоть немного заботился о гигиене, благо общественные бани, не говоря уж о ручьях и озерах, имелись в достатке. Да, руки у незнакомца были чистые, зато пахло от него… Так пахнет от тех, кто много дней проводит на воздухе, не меняя одежд. Брился он, по-видимому, нечасто – щеки и подбородок покрывала обильная седая щетина. Грязные спутанные волосы окружали обширную лысину.

– Полагаю, ты хотел осмотреть дом? – спросил незнакомец. – Проходи же.

Центурион продолжал стоять.

– Ты здесь живешь? – Незнакомец снова улыбнулся.

– Я бы предпочел Божий полог или кров бедняка, однако, – он пожал плечами, – епископу такая роскошь, увы, не позволительна.

Грациллоний так и замер, гадая, не ослышался ли он. Помнится, Араторий, освобожденный багаудами, выглядел потрепанным, но по одеянию в нем без труда можно было признать сановника церкви; едва добрались до Юлиомагуса, он не преминул принять ванну и привести себя в порядок.

– Епископу?

– Недостойный раб Божий, Мартин, епископ Кесародуна Турона, к твоим услугам. А как зовут тебя, сын мой?

Грациллоний назвался, упомянув свой чин и легион. Он никак не мог прийти в себя от изумления. Голова шла кругом.

– Далеко ты забрался. Думаю, нам найдется, о чем поговорить. Заходи же, – Мартин взял его за локоть и потянул внутрь.

Переодеваясь в отведенной ему комнате, Грациллоний размышлял. Он совсем недавно услыхал о епископе Мартине, но слухов этих вполне хватило, чтобы заинтриговать центуриона.

В долине Лигера он обратил внимание на то, что многочисленные языческие святилища, совсем недавно украшавшие местность, либо исчезли без следа, либо превратились в груды обломков. Время от времени по дороге попадались пни – останки свежесрубленных священных деревьев, а у источников и на вершинах холмов стояли вместо алтарей кособокие хижины. Грациллоний принялся расспрашивать местных жителей о причинах таких перемен и узнал, что епископ Турона во главе отряда монахов несколько лет разъезжал по округе, не только обращая население в свою веру, но и уничтожая любые признаки поклонения древним божествам.

– Истинный христианин! – вскричал, помнится, юный Будик. Ему, ревностному приверженцу Христа, было радостно сознавать, что его вера наконец-то вышла за городские стены.

– Да уж, – пробормотал тогда Грациллоний. – Интересно, что говорит народ?

Мартин вполне мог действовать подобным образом, имея за спиной всю мощь империи. В конце концов, поклоняясь Митре, сам Грациллоний формально нарушал закон. Всякому язычнику, поднявшему руку на христианского священника, были уготованы страшные кары. Впрочем, сельские жители предпочитали иные способы. Уж Грациллоний-то знал, насколько они бывают упрямы и строптивы.

Тем не менее, если верить слухам, Мартин взял над ними верх. Грациллоний не знал, можно ли верить историям о чудесах, якобы совершенных епископом. Говорили, что он молитвами и наложением рук исцелял хворых, увечных и слепых, что однажды он даже вернул к жизни умершего мальчика. Еще говорили, что он как-то потребовал срубить подгнивший дуб – и встал на том месте, куда должна была упасть крона; когда дерево начало валиться, он поднял руку – и дуб перевернулся и упал в противоположную сторону, вследствие чего множество наблюдавших за этим событием людей обратились в христианство. Что ж, бывает, галликены и не такое вытворяли…

Скорее всего, дело не в вере, а в самом Мартине. Епископ был суров – и неприхотлив в быту. Он жил за городом, в компании людей, которых привела к нему его репутация. Большую часть суток они проводили в молитвах и размышлениях. Проповедуя, Мартин никогда не улещивал и никогда не угрожал. Он говорил с простыми людьми на их языке, тихо и дружелюбно, и порой позволял себе шутки. Рассказывали, что он со своими присными поджег кельтское святилище, но когда пламя готово было перекинуться на стоявший по соседству жилой дом, епископ лично возглавил тушение пожара.

По слухам, он не рвался к власти и должность епископа получил совершенно случайно, вопреки собственному желанию, подчиняясь воле толпы почитателей, буквально заставившей его согласиться. Таким вот образом он во второй раз в жизни стал служить государству. Первый случай относился к его юным годам: еще мальчишкой он бежал из родной Паннонии, от отца-язычника, и записался в армию, в которой честно прослужил положенные двадцать пять лет, прежде чем посвятить себя своему Богу. Послушник, отшельник, монах – казалось, его Бог нарочно испытывает Мартина, уготавливая ему все новые испытания.

Он с честью выдержал все, выдержал и победил. Или это не столько его победа, сколько нежелание народа поклоняться прежним богам? Люди разуверились в своих прежних покровителях. Грациллонию вспомнились слова Форсквилис…

Он вышел в общий зал, как раз когда стали подавать ужин. Мартин сидел за столом вместе со своими спутниками – четырьмя моложавыми священниками с тонзурами на головах. Епископ устроился на колченогом стульчике, тарелку он держал на коленях. Еда была скромной: овощи, зелень и несколько кусочков сушеной рыбы. Принятию пищи предшествовали молитвы, за едой один из братии, очевидно, постившийся, читал Евангелие. Грациллоний молча съел свою куда более сытную порцию.

После ужина Мартин поманил его к себе, указал на скамейку и проговорил:

– Что ж, центурион, не соблаговолишь ли поведать нам о своих делах? Ты многое, должно быть, повидал на своем веку…

Епископ пришелся Грациллонию по нраву, однако центурион отчаянно боролся с зародившейся в нем приязнью. Впрочем, борьба, похоже, была тщетной.

– Я направляюсь по государственному делу. Меня вызвал император.

– Я так и подумал. А мы уже повидались с ним и теперь возвращаемся домой. По-моему, мы можем помочь друг другу.

– То есть?

– Я расскажу, чего ты можешь ожидать при дворе. Там случилась распря, и весьма жестокая. Даст Бог, скоро все уляжется, однако тебе следует избегать кое-каких тем в беседах. А мне бы очень хотелось узнать, как обстоят дела в Арморике – и в Исе.

Грациллоний вздрогнул.

– Это же очевидно! – рассмеялся Мартин. – В Тревероруме я краем уха слышал, что туда вызван префект из таинственного города. Кем еще можешь быть ты, назвавшийся центурионом британского легиона? Итак, налей себе этого замечательного вина и поведай нам свою историю.

Грациллоний последовал его совету; хотя и сам Мартин, и его спутники пили простую воду, в них чувствовалось здоровое веселье людей, сваливших с плеч тяжкую работу. Ожидая, пока принесут вино, центурион призадумался.

Что можно рассказать без опаски? В докладах императору он нарочно опускал многие подробности, прежде всего связанные с религией и колдовством. По дороге он многажды репетировал свою речь, представлял, как будет отвечать на различные каверзные вопросы. Нет, обманывать своего императора он не собирался. Но навлекать на себя вельможный гнев и опалу тоже не стремился.

– Что ж, – промолвил наконец центурион, – вы наверняка знаете, что мы сохранили верность империи. И будем хранить эту верность, сколько сможем. – Повествование о стычке с багаудами и об освобождении епископа Аратория сопровождалось изумленными возгласами монахов и затянулось надолго. Грациллоний отпустил несколько фраз о возрождении торговли и закончил так: – Скоро стемнеет, а я хочу выйти на заре. Ты упомянул о том, что мне следует кое-что узнать. Что именно?

Мартин нахмурился.

– Увы, сын мой, история эта долгая, а ты торопишься.

– Я простой солдат. Объясни в нескольких словах, чтобы я понял.

На лице Мартина промелькнула улыбка.

– Ты просишь чуда. Хорошо, я попытаюсь. – Он помолчал, собираясь с мыслями.

Его рассказ поверг Грациллония в смятение. Центурион уяснил только, что некий Присциллиан, епископ испанской Авилы, был обвинен в ереси, то бишь в искажении христианского вероучения. (Ересь как христианское понятие была для Грациллония пустым звуком. Он смутно догадывался о сути разделения между католиками, считавшими Бога и Христа едиными, и арианами, утверждавшими, что они различны. В митраизме все было куда как проще, любые парадоксы веры составляли основу таинства и ни в коем случае не касались простых смертных.) Этот Присциллиан проповедовал доктрину совершенства, причем, по мнению Мартина, зашел слишком уж далеко; он учил, что падший человек никогда не достигнет благодати без Божественной помощи. С другой стороны, Мартин признавал, что дело тут, скорее всего, в избытке рвения, а вовсе не в приверженности колдовству, которую вменяли Присциллиану в вину. Если бы епископ Авильский был один, переполоха бы его «ересь» не вызвала, но к его учению примкнули сотни и тысячи людей, отчаявшихся в жизни. По настоянию епископа Амвросия из Медиолана император Грациан своим рескриптом запретил это вероучение. Приверженцы Присциллиана рассеялись и попрятались. Сам же Присциллиан с несколькими верными учениками отправился в Рим, надеясь добиться справедливости у папы. Среди его сопровождающих были женщины, в том числе две подруги консула Авсония. Это обстоятельство породило нехорошие слухи.

По церковному уставу всякие внутренние раздоры выносились на суд епископа Римского, чей приговор являлся окончательным. Папа Дамас отказался принять Присциллиана, и последний двинулся в Медиолан, где с помощью чиновника, заклятого врага Амвросия, сумел добиться рескрипта, восстанавливавшего его в правах.

После этого Присциллиан возбудил обвинение против своего главного обвинителя, епископа Оссанубы Итация. Тот бежал в Треверорум и нашел себе союзника в лице префекта преторианцев. Одна интрига сменяла другую. Тем временем Максим переправился на континент и сверг Грациана. Амвросий отправился на север, чтобы помочь с подготовкой договора, который должен был разделить Западную империю.

Итаций обвинил Присциллиана в ереси перед новым императором. Максим собрал в Бурдигале синод и велел разобраться с этим делом. Было вылито много грязи, во всеуслышание рассуждали о безнравственности, одну почтенную матрону забили камнями как блудницу. Присциллиан отказался признать вердикт синода и в свою очередь обратился к императору.

В Тревероруме собрались сановники церкви, в числе которых был и Мартин. Сам епископ об этом не упоминал, но Грациллоний предположил (как позже выяснилось – справедливо), что он единственный не наушничал Максиму и горячо отстаивал то, что полагал справедливым решением. Когда император пригласил его за стол и распорядился поднести ему первому вина для причастия, Мартин передал чашу не Максиму, а стоявшему рядом священнику; император воспринял это не как оскорбление, но как богоугодный поступок.

Итаций осознал, что обвинение Присциллиана в ереси теряет основательность, и обвинил своего врага в колдовстве и манихействе. Мартину выпало возглавлять теологический спор по этим обвинениям.

Мартин получил от императора обещание не выносить смертных приговоров. Как бы Присциллиан ни ошибался, он оставался ревностным христианином и не заслуживал участи худшей, нежели изгнание, нежели ссылка в уединенное место, где ничто не будет отвлекать его и где его мысли непременно вернутся на праведную стезю. Обрадованный Мартин поспешил домой – ведь эти внутрицерковные дрязги надолго лишили его паству духовного пастыря.

– Дрязги? – повторил Грациллоний с иронией.

– Ну да. А что?

– Нет, ничего. – Центурион бросил взгляд за окно. Оранжевые блики подсказали ему, что настало время для вечерней молитвы владыке Митре. И потом, после всего услышанного, ему не помешал бы глоток свежего воздуха. – Прошу прощения, мне пора. – Он поднялся. – Нужно успеть кое-что доделать, пока окончательно не стемнело.

Монахи приняли его слова на веру, но Мартин бросил на центуриона взгляд, буквально пришпиливший того к скамье.

– Тебя зовут дела, сын мой? Или помыслы? – Грациллоний стиснул зубы.

– А есть разница? – негромко спросил он.

– Конечно, – ответил Мартин. Был ли взмах его руки благословением? – Ступай с миром.

II

Отряд вступил в Августу Треверорум по одной из двух мощеных дорог, сходившихся к воротам в крепостной стене. Эти громадные ворота были сложены из глыб песчаника, имели в ширину более сотни футов и почти столько же в высоту; венчали их две башни с узкими бойницами. За воротами виднелись не менее внушительные сооружения – базилика, императорский дворец, церковь; миновав ворота, солдаты увидели склон холма, из которого словно вырастал многоярусный амфитеатр.

Высокие многоцветные фасады, благородные портики, рынки, по которым бродили тысячи людей – гуляли, переговаривались, смеялись, ссорились, божились, умоляли, разбредались в стороны, чтобы мгновение спустя сойтись опять… Топот ног и копыт, скрип колес, лязг кузнечных молотов… К звукам примешивались запахи – дым, еда, пряности, духи, навоз, человеческий пот… Вот пронесли на носилках сенатора в тоге с пурпурной каймой и матрону в шелках – верно, куртизанку? Вот встал посреди улицы, глядя им вслед, деревенский увалень; вот прошла какая-то женщина с корзиной белья; вот ремесленник в кожаном фартуке, носильщик с ярмом на шее, стражник на лошади, рабы разодетые и рабы в обносках, двое щеголей в совершенно невообразимых нарядах, откровенно нарушавших закон, который гласил, что всякий должен одеваться соответственно своему положению от рождения…

Грациллоний бывал в Лондинии, но в сравнении с Треверорумом даже Ис казался крохотным – и таким милым сердцу! Центурион приказал солдатам построиться и повел их прямо сквозь толпу. Перед легионерами люди расступались, чтобы сомкнуться вновь за их спинами.

В казармах, где размещались гвардия Максима и гарнизон Треверорума, обнаружились свободные койки. Гвардию составляли старые легионеры, набранные из пограничных гарнизонов и из Британии. С Валентинианом на юг ушли в основном аксилларии – солдаты вспомогательных отрядов. Тем не менее римское военное присутствие в Галлии значительно сократилось. Пустые комнаты и площадки посреди бурлящего города внушили Грациллонию дурные предчувствия.

Отсюда вдоль течения Мозеллы не больше сотни миль до Рена, а к востоку от этой великой реки кишмя кишат варвары. Многие уже успели переправиться через реку…

Некоторые солдаты Грациллония повстречали в казармах своих знакомых. Предоставив им радоваться встрече (и тому, что сегодня они наконец-то будут ночевать не в палатках), центурион подозвал Админия:

– Следи в оба, – предостерег он. – Здесь искушения на каждом шагу: и продажные девки, и выпивка.

Админий ухмыльнулся.

– Не беспокойся, командир. Они у меня вот где, – он сжал кулак, – а чуток поразвлечься ребятам не повредит, – он дернул подбородком. – На месте центуриона я бы тоже отпустил поводья. Сам говоришь, соблазнов тут много.

– Обойдусь, – отрезал Грациллоний. – Не забудь регулярно мне докладывать.

В одиночестве он отправился в помещение, выделенное ему под постой. Да, соблазны… Грациллоний вдруг понял, что грезит наяву, представляет себе своих жен, таких желанных, таких прелестных в их наготе, куда более живых и реальных, чем все вокруг…

Комната была чистой и хорошо обставленной, хоть и в обветшавшем домике. Центурион переоделся. Нужно известить дворец о своем прибытии. Письмо он приготовил заранее – его пальцы привыкли сжимать меч, а не стило, – и к этому письму прилагалась рекомендация епископа Аратория. Епископское послание было на редкость велеречивым, зато вполне удовлетворительно объясняло причину задержки и никоим образом не могло повредить Грациллонию. Сбежать из церковной западни…

Когда покончит с Исом, если ему суждено покончить с этим городом…

Он оборвал мысль, поспешно вышел в коридор, разыскал управляющего и передал ему бумаги для доставки во дворец.

Пока он стоял, прикидывая, что делать дальше, с улицы вошел некий центурион. Новоприбывший, завидев Грациллония, замер, выпучил глаза, а потом бросился к нему.

– Друз! – радостно взревел Грациллоний. Публий Флавий Друз, центурион Шестого легиона, сражался бок о бок с Грациллонием у Адрианова вала.

Товарищи обнялись, принялись хлопать друг друга по спине, перемежая хлопки радостными восклицаниями.

– Я тоже остановился здесь, – сообщил Друз. – Жду своей очереди доложиться. С тех пор как мы завоевали императору его трон, моя центурия стоит в Бонне. Подкрепление для Пятого Минервы. Их почти ополовинило – не столько народу погибло, сколько ушло с Валентинианом. А германцы настолько обнаглели, что пришлось устроить карательную экспедицию. Меня прислали доложить о ее исходе – весьма удачном, смею заметить. Слушай, пошли побродим по городу, а?

– Не могу, – отказался Грациллоний. – Меня в любой миг могут вызвать во дворец, так что я должен быть здесь.

Друз расхохотался.

– Друг мой, ты сто раз успеешь уйти и вернуться! Сегодня я было решил, что меня наконец-то примут, но нет – у императора, видишь ли, вновь возникли неотложные дела. Если тебя примут в течение месяца, считай, повезло. А если гонец тебя не застанет, ничего страшного не случится. Все расписано на много дней вперед, сам понимаешь, государством управлять – это тебе не мечом махать. Так что гуляй, пока есть возможность. Я сейчас переоденусь и спущусь.

Грациллоний дождался приятеля и, едва они вышли на улицу, задал вопрос, уже давно вертевшийся у него на языке:

– Что стряслось? В Британии Максим вел себя иначе.

– Вина не то чтобы целиком его, – отозвался Друз. – Помнишь, он всегда норовил во все вникнуть сам. Он ничуть не изменился, только нынче ходит в пурпуре. До поры до времени ему все удавалось. Кровь Христова, как мы врубились в Грациановы ряды! Но быть императором – дело хлопотное. Не успеешь с одним разобраться, как уже другое поджимает, и третье, и четвертое…

– Зачем ему понадобился твой личный отчет о приграничной стычке? – полюбопытствовал Грациллоний.

– Гм… Не знаю. Сам себя спрашиваю.

– Понятно. Знаешь, Друз, я частенько вспоминаю тот день… Дождь и лужи крови…

Рука стиснула плечо.

– Я тоже, друг. Нам есть что вспомнить… Ладно, значит, так: официально мне никто ничего, естественно, не сообщает, но когда доносится запах, я уж как-нибудь отличу – роза это благоухает или кто-то пернул. После смерти Грациана – а его убили, можешь не сомневаться, хотя клялись на Евангелии сохранить жизнь… – Друз оглянулся. Они шли в толпе, и никто не обращал на них внимания. – Так вот, после смерти Грациана Максим обвинил во всем командира конницы, но наказывать его не стал. Когда начались переговоры, он позволил ютунгам войти в Рецию, чтобы надавить на Феодосия. Валентиниан – мальчишка, пляшет под материнскую дудку. Но вот тот франк, который при ней, – он подговорил гуннов и аланов напасть на аллеманов; те бежали к Ренусу, и Максиму пришлось выдвигать войска к границе. Потому-то мы до сих пор стоим в Бонне, а император жаждет знать обо всех замыслах варваров. Знаешь, они приобрели дурную привычку натравливать римлян друг на друга.

Грациллоний кашлянул, как бы избавляясь от потока слов, вставшего комом в горле. Что такое этот Друз несет? Как он смеет говорить так про их командующего, про человека, с которым они стояли на Адриановом валу?

Командир не всегда может отвечать за действия подчиненных; управление государством – дело нелегкое; Друз просто повторяет чужие слова, не пытаясь разобраться, сколько в них истины и есть ли она там вообще.

– Что ж, – проговорил Грациллоний, – я все равно не могу понять, отчего здесь столько суеты и так мало порядка. На Максима непохоже. У него что, не осталось толковых помощников?

– Про Присциллиана слыхал? – вопросом на вопрос ответил Друз. – До него у нас все было тихо и спокойно. Но стоило подняться волне… – он тяжело вздохнул и продолжил: – Я ничего не понимаю, честное слово! В городе наперебой твердят о Первопричине, Божьих сыновьях и Сынах Тьмы, Духовном человеке, мистических числах и прочей ерунде. Людей убивают в спорах из-за того, завершилась или нет эпоха пророков. Лично мне сдается, что Присциллиан не прав, когда уверяет, что мужчины и женщины не должны приближаться друг к другу. Если, конечно, он это говорит. В общем, не знаю… Думаю, Христос рыдает у себя на небесах, глядя на все эти безобразия, которые творятся во славу Его имени. Порой я завидую неверующим вроде тебя.

Они спустились к реке. За мостом, протянувшимся от берега к берегу, виднелись виноградники и виллы на склонах окружавших город холмов. С реки задувал свежий ветерок, шевеливший золотые осенние листья. Грациллонию вспомнился стих, написанный Авсонием в честь этой реки (он услышал стихи от Бодилис, которой автор прислал экземпляр): «Как девочка перед зеркалом локоны поправляет, так юные рыбаки глядятся в речную пучину». Внезапно ему захотелось рассмеяться и хоть на мгновение выбросить из головы все заботы.

– Ну их всех! – он махнул рукой. – Как насчет того, чтобы поискать уютно местечко, где наливают ветеранам?