Текст книги "Византийская астрология. Наука между православием и магией"

Доля инвективы в этом портрете слишком очевидна. Совершенно очевидна и ангажированность данных авторов. Действительно, все они без исключения были стойкими приверженцами иконопочитания, а после 867 г. стали сторонниками Македонской династии, свергнувшей династию Феофила. Это было той причиной, по которой они наделяли последнего патриарха-иконоборца самыми худшими чертами безбожника, какие предполагала его светская ученость. Сторонники Игнатия позже сделали то же самое с Фотием, также назвав его колдуном[229]229
  PSEUDO – SYMEON, in Theophanes Continuatus, p. 670; ср. J. GOUILLARD, Le Photius du Pseudo-Syméon Magistros: les sous – entendus d’un pamphlet, Revue des Études sud-est européennes 9, 1971, p. 397–404.


[Закрыть]: это было, по-видимому, самым верным способом запятнать репутацию противника, ставшего патриархом. Обвинение в колдовстве в случае с Фотием безосновательно. Обстояло ли дело иначе с Иоанном Грамматиком?

Описание его «мастерской зла», возможно, преувеличено, но совпадение свидетельств впечатляет: все они единодушно приписывают Иоанну Грамматику занятие гаданием, а некоторые упоминают и конкретно леканомантию. Обозначение Иоанна как «нового Аполлония» в почти современных ему источниках наводит на мысль о том, что инцидент с обезглавливанием статуи не был придуман Продолжателем Феофана, работавшим по заказу Константина VII Багрянородного столетие спустя[230]230
  Об авторе см. из последнего ŠEVČENKO, The Title; о его склонности изобретать и придумывать истории см. TREADGOLD, The Chronological Accuracy; MAGDALINO, Road to Baghdad, p. 196–202.


[Закрыть]. Рассказ об этом инциденте интересен в разных отношениях. Хотя он представлен как пример колдовства и, следовательно, нечестия, автор не цензурирует и не высмеивает саму его процедуру; не сомневается он и в ее эффективности и даже стремится объяснить, как происходила операция по заколдовыванию (στοιχείωσις). Зло-употребление статуями как талисманами хорошо засвидетельствовано для Х в., равно как и для XIΙ. Известно только одно подобное событие, предшествующее тому, о котором рассказывает Продолжатель Феофана: согласно «Патриям», Михаил I Рангаве (811–813) отрубил руки Фортуне Города, «чтобы партии цирка не могли одолеть императоров»[231]231
  Scriptores, ed. PREGER, p. 205. Речь идет о партиях Голубых и Зеленых, которые здесь сравниваются с руками Города; ср. DAGRON, Constantinople imaginaire, p. 185.


[Закрыть]. Возможно, стоит принять во внимание, что этот инцидент имел место примерно в начале карьеры Иоанна Грамматика.

Вера в апотропеическую силу статуй проявляется и в VIII–IX вв. Сила статуй и их интерпретация философами, как мы видели, были основной темой и «Кратких представлений из хроник». Материал этого сборника, усеянного заметками о памятниках Константинополя, вызывал много дискуссий, но до сих пор его не удалось окончательно истолковать. Это не путеводитель по памятникам Константинополя, но и не трактат об их апотропеическом значении, ибо значение это нигде не раскрывается. Скорее это попытка литературного заклинания: с одной стороны, заклинания загадочного прошлого, которое таят в себе памятники, а с другой стороны, тех рисков, которым подвергаются философы, пытающиеся это прошлое раскрыть. Тайна сохраняет свое очарование, чтобы философы могли сохранить тайну своей науки. Наконец, это текст, который дразнит нас в духе оракулов и пророчеств, и нужно проникнуться духом игры, чтобы полностью понять его. Другими словами, не следует покупаться на мнимые цитаты и корявый язык текста, считая его доказательством низкого уровня греческой культуры в «темные века». Церковная литература показывает, что на достаточно правильном греческом языке умели писать и задолго до «ренессанса» IX в. В любом случае, последние исследования доказали, что, хотя некоторые заметки в «Кратких представлениях из хроник» могут датироваться первой четвертью VIII в., сборник в целом был продуктом эпохи «ренессанса». Отто Крестен привел, на мой взгляд, неопровержимые аргументы в отношении даты его написания между 775 и 843 гг.[232]232
  KRESTEN, Leon III.


[Закрыть], то есть в течение того периода, который во многом соответствовал времени жизни Иоанна Грамматика. Составитель сборника, похоже, был его современником, и для него интерпретация статуй была обязательной составляющей понятия «философ». В этой связи следует отметить, что хронист Георгий Синкелл дает несколько довольно благоприятных отзывов о личности Аполлония Тианского, последователя пифагорейской философии, который, как считалось, превзошел самого Пифагора[233]233
  GEORGius SYNCELLus, Ecloga chronographica, ed. MOSSHAMMER, p. 406, 407, 416, 419, 421, 423.


[Закрыть]. Иоанн Грамматик, которого его противники сравнивали как с Пифагором, так и с Аполлонием, несомненно, был знаком с Синкеллом на момент написания хроники.

На это можно возразить, что «Краткие представления из хроник» происходят из устной и народной традиции, которая не имеет прямого отношения к астрологии, не говоря уже о науке. С другой стороны, когда в X в. астролог (ἀστρονόμος) Иоанн советует обезглавить статую, которую он отождествил с Симеоном Болгарским, нам становится ясно, что существовала связь между его познаниями в талисманах и его познаниями в астрологии[234]234
  Theophanes Continuatus, p. 411–412. Статуя стояла на триумфальной арке в Ксиролофе, т. е., вероятно, на месте Форума Аркадия. Император Роман Лакапин последовал этому совету, и Симеон умер сразу после того, как статуя была обезглавлена.


[Закрыть]. В «Кратких представлениях из хроник» эта связь прослеживается в нескольких лексических элементах, общих для обеих областей: ἀποτέλεσμα, ζώδιον, θεμάτιον, и в отрывках, где речь идет об ἀστρονομικὸν ὄργανον («астрономическом приборе») и ἀστρονομικὴ θέσις («астрономическом устройстве»)[235]235
  Ed. transl. CAMERON – HERRIN, p. 66–68, 82; см. также p. 62–63 (в местности, где «занимались астрономией»), и p. 70–71 (стелы (т. е. статуи) Зодиака, Луны, Венеры и Полярной звезды к северу от Святой Софии). Вполне возможно, что в этой заметке сохранилась память о скульптурной группе, установленной Константином на площади Августейон и изображающей гороскоп: см. среди последнего BASSETT, The Urban Image, p. 74–75, n. 60–62.


[Закрыть]. «Краткие представления из хроник» – это и первый текст, где используется слово στοιχεῖον («элемент, стихия») и его производные в значении «магия» или «колдовство». Действительно, они применяют к статуям концепцию силы, которая исходит от звезд, небесных «элементов», и передается учеными с помощью букв или цифр (что тоже называется στοιχεῖα)[236]236
  Эволюция слова στοιχεῖον закончилась тем, что в новогреческом языке оно стало обозначать демона, который, как считается, обитает в статуе; глагол στοιχόω означает «заколдовывать». Что это новация VIII–IX вв., ясно из сравнения замечаний Малалы о статуях – талисманах и соответствующих отрывков из хроники Х в., воспроизведенной Георгием Кедрином, где термин στοιχείωσις добавляется к термину τέλεσμα и даже заменяет его: MALALAS, ed. THURN, p. 81, 200; CEDRENUS, ed. BEKKER, p. 229, 346. См. в целом BLUM, The Meaning of στοῖχειον.


[Закрыть].

Апотропеические и астрологические познания по крайней мере приписывались или, может, даже реально объединялись в фигуре того человека, которого Продолжатель Феофана считал величайшим ученым IX в.[237]237
  Theophanes Continuatus, p. 232: Λέοντος.. τοῦ τηνικαῦτα ἐπὶ παντοδαπῇ σοφίᾳ πρωτεύοντος.


[Закрыть] Речь идет о Льве (около 790/800 – около 870), младшем кузене Иоанна Грамматика, получившем благодаря своей учености как прозвища «Философ» и «Математик», так и две преподавательские кафедры сначала при Феофиле, а затем при Михаиле III после временного назначения на кафедру митрополита Фессалоники[238]238
  См. LEMERLE, Le premier humanisme, p. 148–176; WILSON, Scholars, p. 79–88; LEO, ed. WESTERINK, Leo the Philosopher; KATSAROS, Leo the Mathematician; MAGDALINO, The Road to Baghdad, p. 199–202; LAUXTERMANN, Ninth-century classicism; P. SPECK, Further Reflections and Inquiries on the Origins of the Byzantine Renaissance, in ID., Understanding Byzantium, p. 188–192.


[Закрыть]. Так, согласно трем хронистам, Лев увидел в падении статуи предзнаменование убийства кесаря Варды в 866 г.[239]239
  Theophanes Continuatus, p. 197, 677; JOSEPH GENESIUS, ed. LESMUELLER-WERNER – THURN, p. 74.


[Закрыть] Независимо от того, легендарен этот случай или нет, Льва считали способным к такому толкованию именно благодаря его навыкам философа и математика. Те же навыки позволили ему предсказать хороший урожай в Фессалонике[240]240
  Theophanes Continuatus, p. 191.


[Закрыть], спастись во время землетрясения в Константинополе[241]241
  Ibid., p. 688 (PS-SYMEON).


[Закрыть], построить оптический телеграф[242]242
  Ibid., p. 681 (PS-SYMEON).


[Закрыть] и предсказать воцарение Василия I, что напоминает другое подобное предсказание, приписываемое Иоанну Грамматику[243]243
  Ibid., p. 232; ср. p. 122. Позднейшая традиция также приписывала ему пророчество о судьбе Македонской династии и изготовление знаменитых автоматов для императорского дворца: MAGDALINO, Une prophétie inédite; MICHAEL GLYCAS, Annales, ed. BEKKER, p. 537; ср. LEMERLE, Le premier humanisme, p. 154 n. 27.


[Закрыть]. «Математика» Льва включала в себя, безусловно и даже преимущественно, астрологию[244]244
  Что несколько шокировало некоторых современных комментаторов, поклонников Льва: LEMERLE, Le premier humanisme, p. 171; WILSON, Scholars, p. 81, 85; ср. замечания K. ALPERS, Classical Philology, 83, 1988, p. 358.


[Закрыть]. Он пользовался руководством Павла Александрийского[245]245
  Anthologia palatina LX 201 (воспр. в LÉON, ed. WESTERINK, Leo the Philosopher, p. 198).


[Закрыть]; кроме того, сохранилось несколько астрологических трудов, которые дошли до нас под его именем[246]246
  CCAG I, p. 66, 139; ΙΙ, IV, p. 14, 74, 92–93; V, 2, p. 86; VII, p. 33, 150–151; ѴIII, 1, p. 41–42, 63, 81; ср. LEMERLE, Le premier humanisme, p. 171–172.


[Закрыть], а его репутация великого астролога дошла даже до Аббасидов[247]247
  Это видно даже из рассказа Продолжателя Феофана, p. 185–192, но особенно заметно становится в изложении других хронистов: ibid., p. 638–640 (Псевдо – Симеон), p. 804–806 (Продолжатель Амартола); LEO GRAMMATICUS, p. 224–225. Ср. MAGDALINO, Road to Baghdad, p. 199–201.


[Закрыть].

Короче говоря, раз у нас достаточно свидетельств об эрудиции Льва Математика, снискавшей ему репутацию прорицателя, то эти свидетельства могут дать и представление об уровне культуры его старшего кузена, «патриарха-колдуна», который претендовал на обладание оккультными знаниями такого же рода[248]248
  Действительно, было бы удивительно, если бы Иоанн, будучи старше по возрасту и наставником Феофила, не сыграл никакой роли в образовании своего кузена. Недавно было выдвинуто предположение, что источники скрыли здесь его роль педагога, чтобы обелить репутацию Льва: ANGÉLIDI, Le séjour de Léon le Mathématicien à Andros, p. 3–4.


[Закрыть].

Более того, некоторые факты биографии Иоанна Грамматика можно связать с астрономическими рукописями и таким образом показать образ ученого, сравнимого со Львом Математиком. Так мы заполним пробел между деятельностью последнего и деятельностью астрологов конца VIII в., таких как составитель Гороскопа ислама и Панкратий, астролог Константина VI. А ведь отца Иоанна Грамматика тоже звали Панкратий[249]249
  Scriptor incertus de Leone Armeno, in LEO GRAMMATICUS, ed. BEKKER, p. 349.


[Закрыть]. Возможно, это имя было широко распространено в семьях армянского происхождения, но за интересующий нас период в просопографиях упоминается только один человек с таким именем, кроме двух вышеназванных[250]250
  РВЕ Pankratios 1–3 = PmbZ 5680–5682.


[Закрыть]. В любом случае число Панкратиев, способных обеспечить хорошее образование своим сыновьям, несомненно, было очень небольшим. Кроме того, мы знаем, что семья Иоанна принадлежала к высшему обществу Константинополя[251]251
  Theophanes Continuatus, p. 154: «Иоанн… был не чужаком или пришельцем, но порождением и отпрыском столицы: действительно, мы слышали, что и на лозе растет терн. Он происходил также не из малоизвестной, но очень благородной семьи Морохарзаниев».


[Закрыть]. Панкратий, отец Иоанна, назван во враждебном ему источнике σκιαστής «держатель зонтика» (буквально «теневик»), что может быть как просто уничижительным обозначением близкого слуги императора, так и намеком на какое-то темное его занятие, например, астрологию[252]252
  Гипотеза R. BROWNING, Byzantion 35, 1965, p. 402–403.


[Закрыть]. Астролог Панкратий, безусловно, принадлежал к поколению отца Иоанна Грамматика. Это родство помогло бы нам определить два следующих поколения, чья астрономическая деятельность породила самые ранние рукописи. В любом случае очевидно, что во время правления Льва V, когда была скопирована лейденская рукопись, а ватиканская получила первые дополнения, никто в Константинополе не был лучше Иоанна Грамматика в состоянии найти, держать и копировать эти рукописи. Поиски в библиотеках Города позволили ему заполучить все книги, которые он хотел, и, несомненно, дали ему свободный доступ к дворцовой библиотеке, чтобы взять оттуда, а может, и добавить туда несколько книг. Случайно ли, что первое упоминание этой библиотеки связано со Львом V и с Сивиллиными книгами, содержавшими иллюстрированные пророчества о преемстве императоров[253]253
  Theophanes Continuatus, p. 35–36.


[Закрыть]? Недавно было выдвинуто предположение, что еще один сборник такого рода, «Оракулы Льва Мудрого», датируется в своем первоначальном виде эпохой Льва V, причем тот с большой похвалой представлен там как последний император перед появлением антихриста[254]254
  См. (PSEUDO-)LEO VI, The Oracles of the Most Wise Emperor Leo.


[Закрыть]. Если этот вывод верен, то автор текста был иконоборцем, достаточно образованным для того, чтобы возродить жанр поэтических оракулов, одновременно с этим новаторски используя двенадцатисложники вместо гекзаметра. Этот аноним считал, что конец времен наступит вскоре после смерти Льва V. В любом случае он должен был верить, в соответствии со всеми апокалиптическими традициями начиная с VII в., что Лев, как последний император, обязан уничтожить господство ислама. Таким образом, это пророчество прекрасно совпадало с гороскопом Псевдо-Стефана Александрийского, который предсказывал двухсотлетнее господство ислама: срок был близок, и в этом отношении исламская традиция была немного более оптимистична[255]255
  HOYLAND, Seeing Islam, p. 331–335; COOK, Muslim Apocalyptic and Jihad, и, прежде всего, IDEM, The Apocalyptic Year 200/815–16, который предположил, что этот 200–летний период появился под влиянием ислама.


[Закрыть]. Таким образом, как и во времена подлинного Стефана, астрология, пророчества и эсхатология сплелись воедино.

Иконопочитательская критика, возможно, не без причин делала акцент на том, что Лев V, решив подражать политике императоров Исаврийской династии, Льва III и Константина V, начал советоваться с гадателями и астрологами[256]256
  Epistula Pseudo-Damasceni, in Epistula trium patriarcharum, ed. transl. MUNITE et al., p. 112–115.


[Закрыть]. Иоанн Грамматик находился в центре всей этой деятельности.

Поль Лемерль справедливо раскритиковал несколько на-ивный тезис, что библиографические находки Иоанна Грамматика породили не только первый византийский гуманизм, но и подарили греческие тексты арабам[257]257
  LEMERLE, Le premier humanisme, index s.v. Hemmerding.


[Закрыть]. Тем не менее эта критика заставила упустить из виду истинное значение интеллектуальных связей между Византией и халифатом в эпоху расцвета Аббасидов[258]258
  См. из последнего SIGNES CODONER, Helenos y Romanos.


[Закрыть]. Разумеется, эти отношения были отмечены не только открытостью арабов греческой науке, но и знакомством византийцев с деятельностью арабских астрологов и астрономов. Эта деятельность, которая вскоре распространилась и на другие науки, послужила источником переводов с греческого на арабский, которые с VIII по X в. сделали все научные произведения Античности доступными мусульманам[259]259
  См. в целом GUTAS, Greek Though.


[Закрыть]. Невозможно уточнить, когда именно византийцы осознали, что арабы не просто остановились на процессе усвоения древних знаний, но и смогли углубить их, применив эмпирический метод, который позволял исправить результаты, полученные древними. Тезис Дэвида Пингри и Димитриса Гутаса, что византийское возрождение началось с чувства неполноценности по отношению к арабской астрономии, в значительной степени основан на свидетельстве Стефана «Персидского», защищающего астрологию[260]260
  См. труды, указанные в предыдущих сносках.


[Закрыть]. Однако мы видели, что датировка этого текста слишком неопределенна, чтобы ее можно было использовать для такого утверждения[261]261
  PINGREE, Classical and Byzantine Astrology, p. 238–239; GUTAS, Greek Thought, p. 180–181; см. выше, p. 20–21.


[Закрыть]. Однако Гутас прав, указывая на более точное, чем предполагалось, совпадение по времени между ранней арабской наукой и первыми византийскими астрономическими рукописями. Отзвук научного процесса в Багдаде должен был ощущаться и в Константинополе тогда, когда Иоанн Грамматик наложил отпечаток на интеллектуальную жизнь двора. Там наверняка слышали о великом астрологе Машаллахе, умершем около 810 г.[262]262
  MĀSHĀ’ĀLLĀH, transl. KENNEDY-PINGREE; PINGREE, Mash’allah.


[Закрыть] Даже если багдадским ученым не было нужды искать за пределами халифата греческие тексты для перевода, их инициатива вряд ли могла остаться неизвестной в Византии, особенно когда ее поддержал молодой халиф аль-Мамун, пришедший к власти в Багдаде в 813 г. Аль-Мамун живо интересовался математическими науками. Программа переводов, осуществлявшаяся под его руководством, соответствовала той филэллинской и антивизантийской идеологии, которая противопоставляла интеллектуальное превосходство греков древних христианской посредственности греков современных[263]263
  GUTAS, Greek Thought, p. 83–9


[Закрыть].

Именно на основе этих выводов и следует оценивать роль посольства Иоанна Грамматика к аль-Мамуну в Багдад в 829 г. и в Дамаск в 831 г. Именно в этом свете следует оценивать и тот факт, что наш основной источник, Продолжатель Феофана, столь ясно подчеркивает то благоприятное впечатление, которое Иоанн произвел на своих партнеров по переговорам[264]264
  Theophanes Continuatus, p. 95–97; ср. MAGDALINO, Road to Baghdad, p. 197–198.


[Закрыть]. Можно предположить, что его выбрали не только как доверенное лицо Феофила, но и как человека, который мог спорить с учеными из окружения халифа. Согласно тому же источнику, вернувшись в Константинополь, Иоанн убедил императора построить загородный дворец по образцу тех, которые он видел в Багдаде[265]265
  Theophanes Continuatus, p. 98–99; ср. A. RICCI, The road from Baghdad to Byzantium and the case of the Bryas palace in Istanbul, in Byzantium in the Ninth Century, BRUBAKER ed., p. 131–149.


[Закрыть]. Культурно развитый византиец, который был до такой степени чувствителен к блеску двора Аббасидов, не преминул бы по достоинству оценить и деятельность астрономов, которая не могла ускользнуть от него во время его пребывания в Багдаде и Дамаске. Следует отметить, что наблюдения, сделанные в 829–831 гг., т. е. в момент посольств Иоанна Грамматика, привлекли внимание греческих астрономов[266]266
  MOGENET, Une scolie inédite; IDEM, Les scolies astronomiques, IDEM, Sur quelques scolies; ср. MAGDALINO, Road to Baghdad, p. 209 et η. 51. См. также заметку к одному расчету, сделанному в 829 г., в рукописи Vind. phil. gr. 115, ed. W. KROLL in CCAG VI, p. 79–80.


[Закрыть].

Лев Математик. Именно в контексте научной деятельности при дворе аль-Мамуна следует оценивать и рассказ о контактах Льва Математика с халифом, который якобы пригласил его в Багдад после того, как попавший в плен ученик Льва произвел на него огромное впечатление своими познаниями[267]267
  Ibid., p. 199–202.


[Закрыть]. Очевидно, что эта история для византийских хронистов X в. служила подтверждением того, что византийская наука ничем не уступала арабской. Было ли это чистой выдумкой? На мой взгляд, здесь следует провести различие между почти агиографической версией Продолжателя Феофана, который хочет видеть в этом халифе аль-Мамуна, а в пленнике – приверженца чистой математики[268]268
  Theophanes Continuatus, p. 185–190.


[Закрыть], и реалистической версией, содержащейся в различных редакциях хроники Логофета, согласно которой ученик Льва был астрологом и предателем, перешедшим в лагерь мусульман после захвата Амория аль-Мутасимом, преемником аль-Мамуна, в 838 г.[269]269
  Ibid., p. 638–640 (Псевдо-Симеон), 804–806 (Продолжатель Амартола); LEO GRAMMATICUS, ed. BEKKER, p. 224–225.


[Закрыть] В любом случае реалистическая версия находит отклик в арабской традиции рассказов об этой символичной победе, наиболее яркой из тех, которые Аббасиды одержали над византийцами, так как они взяли главный город Малой Азии, бывший к тому же родиной правящей династии. Придворный поэт Абу Таммам воспел данное событие в панегирике халифу, который начинается с заявления, что этот триумф был плодом войны, а не результатом действия звезд, – из этой полемики против астрологов можно сделать вывод, что аль-Мутасимприслушивался к последним и что они приписывали себе часть его военных успехов[270]270
  STETKEVYCH, Abu Tammam, p. 187–211.


[Закрыть]. Согласно предисловию к одному магическому труду, этот текст был переведен астрологом Мухаммадом ибн Халидом по приказу того же халифа, случайно нашедшего его греческий оригинал после взятия Амория[271]271
  См. DUNLOP, The Translations, p. 148.


[Закрыть].

Так вот заполняется пропасть так называемых темных веков, и почти мифический образ, сформировавшийся из воспоминаний о Стефане Александрийском, пересекается с двумя реальными философами эпохи Второго иконоборчества, посреди той придворной культуры, которая смотрит в будущее и на Восток[272]272
  Об «ориентализме» при дворе Феофила см. из последнего SIGNES CODONER, Helenos y Romanos, p. 419–429, который указывает на отголоски мира «Тысячи и одной ночи».


[Закрыть]. Конечно, следует воздержаться от преувеличения их значения для науки и астрологии, а также роли астрологии в их мысли; кроме того, следует помнить, что эти фигуры не беспрецедентны и не уникальны. То среднее образование, которое они получили, существовало непрерывно, и хотя оно было скромным, но его уровень зависел не только от них.

Об этом свидетельствуют, с одной стороны, интеллектуальная активность их современников-иконопочитателей, о которой уже часто говорилось, а с другой стороны, участие в восстановлении иконоборчества других образованных людей, например, Антония Кассиматы и весьма загадочного Игнатия Диакона[273]273
  PmbZ 550, 2665; ср. T. PRATSCH, in Die Patriarchen, LILIE, ed., p. 156–168.


[Закрыть]. Однако, учитывая все эти обстоятельства, можно утверждать, что именно Иоанн Грамматик и Лев Математик придали на два поколения вперед византийскому «ренессансу» тот ярко выраженный научный оттенок, который вряд ли можно представить себе без астрологии. Можно сделать и другой вывод – что различия между кузенами были менее важны, чем сходство, и что решающая инициатива принадлежала здесь старшему. Хотя деятельность Иоанна оставила меньше следов в литературе, это отчасти объясняется его ролью предшественника, которого затмил Лев, возобновивший и продолживший чужие труды. Но прежде всего в культурной памяти ото Льва его отличает то, что он фатально отождествил себя с иконоборческой политикой 815–842 гг., главным виновником которой и считался. Лев Математик тоже был вовлечен в эту политику, ибо Иоанн Грамматик и император Феофил возвели его на кафедру Фессалоники, место на которой он потерял после Торжества православия. Однако у него все же появилась возможность – или предвидение, – как стать протеже кесаря Варды, дяди Михаила и влиятельного деятеля эпохи регентства, назначившего его преподавателем философии в Магнаврской высшей школе[274]274
  Theophanes Continuatus, p. 185, 192.


[Закрыть]. Поэтому память о его учености оказалась сильнее, чем память о ереси, и именно ее передавали два поколения его учеников: кто учился у него в 830-х гг. до назначения в Фессалонику, и кто учился у него в Магнаврской школе. Мы не знаем никого, кроме Феофила, кто бы учился у Иоанна Грамматика или был готов признаться в этом, но, напротив, знаем нескольких человек, кто оказался под интеллектуальным влиянием Льва Математика. По крайней мере один из трех его младших коллег по Магнаврской школе был его учеником[275]275
  Ibid.; это Феодор, преподаватель геометрии. Остальными были Феодигий и Комита, преподаватели астрономии и грамматики соответственно.


[Закрыть]: некий Константин осудил своего учителя как приверженца эллинства[276]276
  Эту и другую его поэму издал MATRANGA, Anecdota graeca, II, p. 555–559. Личность автора этой поэмы, а также другой, в которой он извиняется за свою неблагодарность, вызвала много споров: см. LEMERLE, Le premier humanisme, p. 172–175; CAMERON, The Greek Anthology, p. 245–248; LAUXTERMANN, Ninth – century classicism, p. 165.


[Закрыть]. Однако Лев Хиросфакт написал ему полную похвал эпитафию[277]277
  Ed. KOLIAS, Léon Choerosphactès, p. 132, воспроизведено и прокомментировано в LEMERLE, Le premier humanisme, p. 176.


[Закрыть]. Мы не знаем, что думал об этом третий известный его ученик, апостол славян Константин-Кирилл (если только он не идентичен вышеупомянутому Константину), но, несомненно, именно благодаря полученному ото Льва образованию Константин смог противостоять арабскиминтеллектуалам, когда посетил двор халифа с посольством[278]278
  Vita Constantini-Cyrilli, transl. DVORNIK, p. 352, 354–358; это свидетельство ненадежно, согласно LEMERLE, Le premier humanisme, p. 160–165.


[Закрыть]. Не забудем и о другом анонимном его ученике, который якобы донес славу Льва до Багдада.

Обвинение в эллинстве, выдвинутое против Льва его учеником Константином, поднимает вопрос о религии философов IX в. Эллинство, как и иудейство[279]279
  Ср. G. DACRON, TM 11, 1991, p. 359.


[Закрыть], было обвинением, которое охотно предъявляли ближнему, чтобы заявить о собственном православии, но не воспринимали при этом буквально: Лев Математик, равно как и Иоанн Грамматик, не собирался обращаться в многобожие.

Но не было ли все же некоего несоответствия между их формальной верой и страстью к светским наукам? Для Льва Математика это вполне возможно, так как его простили, а сам он безропотно отказался от митрополичьей кафедры, которая стала, таким образом, лишь небольшим отступлением в его жизни, посвященной науке и преподаванию. Его карьера и труды производят впечатление «очень вялого иконоборчества»[280]280
  LEMERLE, Le premier humanisme, p. 174.


[Закрыть]: конечно, он его не проповедовал, а церковные сочинения Льва, избегающие догматики и противоречий, отдают интеллектуализмом больше, чем энтузиазмом. Проповедь, которую он произнес в Фессалонике на праздник Благовещения, – это отчасти трактат о символике чисел, а отчасти – рассказ о чуде, которое он релятивизирует, относя его к раннехристианскому прошлому, когда Бог творил чудеса, чтобы укрепить веру тех, для кого явленное было важнее умопостигаемого[281]281
  LEO PHILOSOPHUS, ed. LAURENT, Une homélie inédite.


[Закрыть]. Его поэма об Иове полна примеров из светской литературы[282]282
  Ed. WESTERINK, Leo the Philosopher, p. 205–222.


[Закрыть] и содержит упоминания о смертности людей в научных и космологических терминах. Только простец, по его словам, будет плакать, если «тех, кого составила дружба элементов, разрушит затем их же несогласие и вражда, когда утвердившему это принципу (λόγῳ) покажется нужным» (256–257)[283]283
  Намек на Эмпедокла.


[Закрыть]. Ближе к концу поэмы он отождествляет душу с небесными сферами над луной: «Прежде всего знай это, о друг: все, что выше луны, совершенно неизменно и твердо, а все, что находится ниже ее, изменяется и превращается. Душа же обладает некоей небесной божественной сущностью. Кто особо прилегает к душе и мало занят тем, что происходит здесь, у того прекратится скорбь, а появится спокойствие» (615–621)[284]284
  В следующих стихах упоминается разложение тела, от которого не осталось ничего, кроме обгрызенных костей в аду, – никакого намека на воскрешение плоти.


[Закрыть]. Впрочем, можно задаться вопросом, вызван ли этот интеллектуализм религиозным безразличием или упором иконоборчества на умственное понимание Божества без материального посредника. В любом случае, для Иоанна Грамматика не может быть в этом никаких сомнений. Отдавшись с самого начала церковной карьере и до самого конца враждебно относясь к почитанию икон, он был убежденным догматиком, который плохо переносил несогласие принципов своей веры и своей науки. Если астрология входила в число его научных интересов, он должен был быть чувствителен к тем аргументам, которые совсем недавно были выдвинуты в ее защиту. Тезис, что астрология как исследование деятельности Провидения в самой возвышенной части божественного творения равносильна поклонению Господу, не мог не привлечь человека, который хотел быть одновременно «философом» и священнослужителем. Более того, идея, лежащая в основе этого тезиса, а именно что Творец проявляет Себя через Свою деятельность во всей созданной Им Вселенной, могла живо заинтересовать иконоборца, который не одобрял изображение Бога, воплощенного в человеческом облике. По-этому православие иконоборцев очень хорошо согласовывалось с православием астрологов.

Иконоборцы и иконопочитатели. На этом основании я вынужден предположить фундаментальную связь между научным и иконоборческим мышлением, что сделало последнее наследником той космологической тенденции в византийском богословии VII в., которую мы наблюдали у Георгия Писиды и Максима Исповедника. В то время как антропоморфическая тенденция стала вотчиной иконопочитателей, космология христианизированного неоплатонизма утешала противников изображений.

Основное возражение против этой гипотезы состоит в том, что она никоим образом не основана на литературе, связанной со спорами об иконах: понятие космоса как образа Божьего не встречается ни во фрагментах иконоборческих сочинений, ни в их православных опровержениях. Но, если подумать, это и неудивительно, учитывая, что иконоборцы решили дать бой на почве церковной традиции и православия Вселенских Соборов. Дискуссия о теории образа никогда не уходила далеко от христологии, и обе стороны, особенно иконоборцы, дали представление о своих идеях лишь отчасти. Возьмем, к примеру, осуждение в оросе иконоборческого собора 754 г. искусства художника как незаконного, грубого и продажного[285]285
  Этот орос цитируется в его опровержении в деяниях Второго Никейского Собора 787 г.: ed. MANSI, vol. 13, col. 24 °C, 248E, 277C.


[Закрыть]. Известно, однако, что Константин V приглашал художников для украшения церквей не только крестами, но и изображениями растений и птиц[286]286
  ETIENNE LE DIACRE, Vie d’Etienne le Jeune, ed. transl. AUZÉPY, § 29, p. 127, 222.


[Закрыть]. Значение такой декорации никогда серьезно не обсуждалось, а между тем оно свидетельствует о тенденции иконоборцев к сакрализации природных объектов как косвенных и символических образов божественного. Хорошо известно, насколько православная иконография, после восстановления икон, избегала изображать нечеловеческих существ, в отличие от иконографических программ доиконоборческого периода. Таким образом, именно иконоборцы сохранили космографическую традицию раннехристианского искусства. Аналогичный контраст между иконоборческой космографией и православной иконографиейвыражается на интеллектуальном уровне в том, как великие православные ученые IX в. расходятся с тем направлением, которому следовали Иоанн Грамматик и Лев Математик. Если последних отличало предпочтение математических наук, то патриарх Никифор, Фотий и Арефа склонялись к тривиуму – к гуманизму в смысле филологической культуры, связанной с человеческой этикой, а не со вселенским порядком[287]287
  LEMERLE, Le premier humanisme, p. 129–135, 177–241, 297; WILSON, Scholars, p. 79–135; SIGNES CODOVER, Helenos y Romanos, p. 440 sq.


[Закрыть]. Фотий, несмотря на свои энциклопедические познания, в своей «Библиотеке», как и в своих малых произведениях, – представитель той риторической культуры, которая будет характеризовать Византию XI–XII вв. Став патриархом, он также оказался довольно строгим сторонником Православия. Расхождение здесь очевидно, но оно никогда не проявляется ясно, за исключением обвинений в неоплатоническом язычестве, выдвинутых гуманистами против ученых. Такое обвинение читается в эпических стихах, которые ученик Льва Математика Константин написал, чтобы осудить своего покойного учителя, пожелав ему счастливого пребывания в Аиде, где он встретится со своими друзьями Хрисиппом, Сократом, Проклом, Платоном, Аристотелем, Эпикуром, Евклидом и астрономом Птолемеем. Отвечая тем, кто назвал его неблагодарным своему «второму отцу», Константин не стал отступать и похвалился тем, что нашел себе нового учителя – Фотия, который преподавал ему риторику[288]288
  Ed. MATRANGA, Anecdota graeca, II, p. 557–559.


[Закрыть]. Еще одно обвинение в эллинстве, которое вскоре нас заинтересует, встречается в полемике Арефы против Льва Хиросфакта[289]289
  ARETHAS, Scripta minora, ed. WESTERINK, I, p. 200–212.


[Закрыть].

Эти обвинения были справедливы, поскольку ученые вдохновлялись неоплатонической концепцией вселенной, – только это был в меньшей мере чисто эллинский неоплатонизм Порфирия и Прокла, а в большей – христианизированный неоплатонизм (Псевдо-)Дионисия Ареопагита и Максима Исповедника.

Тем не менее Дионисий был одним из тех немногих Отцов Церкви, которые пригодились и иконоборцам, и иконопочитателям[290]290
  См. PÉPIN, Aspects théoriques, p. 63–66.


[Закрыть]; кроме того, он был единственным, кто, согласно некоторым апокрифам, обратился ко Христу благодаря своим научным познаниям[291]291
  Эта традиция передана в трех текстах: посланиях к Поликарпу и Аполлинарию и так называемой автобиографии. Дионисий, живя в Гелио– поле, якобы наблюдал затмение и землетрясение, сопровождавшие Страсти Христовы, и понял их значение, услышав проповедь апостола Павла. «Автобиография», написанная на сирийском языке около 600 г., возможно, была переведена на греческий язык в начале ΙΧ в. См. PEETERS, La vision.


[Закрыть]. Если иконопочитатели могли ссылаться на него, чтобы продемонстрировать необходимость образа как посредника в эманации Божества, то иконоборцам Дионисий предлагал учение о познавательной ценности символических и неподобных образов, которые не нарушали непостижимости Бога[292]292
  Отметим в этой связи, что именно ко времени Льва ΙΙΙ позднейшая традиция относит армянский перевод Псевдо-Дионисия Стефаном Сюникским: он якобы сделал это в Константинополе с помощью некоего Давида, сподвижника императора: S. GERO, Byzantine Iconoclasm during the Reign of Leo III, with particular attention to the oriental sources, Louvain 1973, p. 147.


[Закрыть]. Скорее, как мистический и символический богослов, он оказал большое влияние на Запад, причем благодаря переводческой и экзегетической работе, проделанной двумя учеными при каролингском дворе: Хильдуином, аббатом Сен-Дени, и Иоанном Скоттом Эриугеной[293]293
  См. LEMERLE, Le premier humanisme, p. 13–16.


[Закрыть]. История той рукописи, которой они пользовались, Par. gr. 437[294]294
  См. каталог выставки Byzance. L’art byzantin dans les collections publiques françaises, Paris 1991, № 126.


[Закрыть], хорошо известна: она прибыла во Францию в 827 г. в качестве дипломатического подарка Людовику Благочестивому от императора Михаила II Травла. Конечно, выбор подарка определялся верой франков в то, что автор Дионисиевского корпуса был святым покровителем аббатства Сен-Дени, но не следует забывать, что Михаил II был иконоборцем, который поручил образование своего сына Иоанну Грамматику. Во время первого посольства в 824 г. он попытался обратить франков в иконоборчество, а диакон Феодор Критин, который возглавлял и второе посольство, был иконоборцем «с железными богословскими убеждениями»[295]295
  PmbZ 7675; GOUILLARD, Deux figures, p. 387–401; MCCORMICK, Textes, images et iconoclasme, p. 145–153. Вскоре после этого Феодор был назначен архиепископом Сиракуз.


[Закрыть]. Итак, можно полагать, что передача Дионисиевского корпуса была следствием этой инициативы, особенно с учетом того, что примерно в то же время была предпринята другая попытка – переманить Ареопагита на сторону иконопочитателей: речь идет о панегирике святому Михаила Синкелла, написанном между 821 и 833 гг.[296]296
  PG 4, col. 617–668; см. LOENERTZ, Le panégyrique. Дионисий не только искоренил ереси своего времени, но и провидчески опроверг те, которые должны были появиться позже, в том числе последнюю – хулу на святые иконы (col. 64 °C – D).


[Закрыть] Как бы то ни было, второй переводчик корпуса, Иоанн Скотт Эриугена, в свою очередь, в Periphyseon разрабатывал неоплатоническое богословие, которое весьма благоприятно относилось к изучению природы[297]297
  Об этом авторе и его творчестве см. в целом CAPPUYNS, Jean Scot Érigène; MCGINN-OTTEN, Eriugena; JEAUNEAU, Études érigeniennes. «Periphyseon» – в основе своей Шестоднев. Стоит процитировать отрывок из книги ΙIΙ, ed. JEAUNEAU, p. 149: Et si duo uestimenta Christi sunt tempore transformationis ipsius candida sicut nix, divinorum uidelicet eloquiorum littera et uisibilium rerum species sensiblis, cur iubemur unum uestimentum diligenter tangere, ut eum cuius uestimentum est mereamur inuenire, alteram uero, id est creaturam visibilem, prohibere inquirere, et quomodo et quibus rationibus contextum sit non satis video. Nam et Abraham non per litteras scripturae, quae nondum confecta fuerant, uerum conversione siderum deum cognouit. An forte simpliciter sicut et cetera ammalia solas species siderum aspiciebat, non autem rationes eorum intelligere poterat? («Если у Христа во время Его Преображения было два одеяния белых как снег, а именно буква божественных речений и чувственный облик видимых вещей, то я не понимаю, почему нам предписано к одному одеянию с усердием прикасаться, а про другое, то есть про видимое творение, нам запрещено исследовать, как оно и по каким причинам соткано. Но ведь и Авраам познал Бога не через буквы Писания, которого тогда еще не было, а благодаря вращению звезд. Или, возможно, он, как и остальные живые существа, просто смотрел на внешний вид звезд, а постичь их причины не мог?» (пер. Л. В. Луховицкого).)


[Закрыть].

Он вдохновлялся не только Псевдо-Дионисием и Августином, но и Григорием Нисским и Максимом Исповедником[298]298
  См. JEAUNEAU, Études érigéniennes, p. 23–26, 140–148. Из Максима он в основном использовал наиболее философские и космологические труды: Ambigua ad Iohannem, которые он перевел на латынь: MAXIMUS, transl. JEAN, ed. E. JEAUNEAU, Maximi Confessons Ambigua ad lohannem.


[Закрыть]. Неизвестно, как труды последних попали во Францию, но не исключено, что они также были отправлены туда по дипломатическим каналам, чтобы дать франкам возможность углубиться в богословие Ареопагита в том смысле, который отправители считали правильным. Тем не менее дипломатические контакты между каролингским двором и Византией стали менее часты после смерти в 842 г. последнего императора-иконоборца Феофила[299]299
  LOUNGHIS, Les ambassades, p. 143–176; см. также M. MCCORMICK, Diplomacy and the Carolingian encounter with Byzantium, in Eriugena, MCGINN – OTTEN ed., p. 15–48; С. WICKHAM, Ninth-century Byzantium through western eyes, in Byzantium in the Ninth Century, BRUBAKER ed., p. 245–256.


[Закрыть].

Лев Хиросфакт. Идея о том, что Псевдо-Дионисий был излюбленным богословом философов-иконоборцев IX в., осталась бы на уровне гипотезы без свидетельства одного более позднего текста, который представляет собой изложение православия астрологов. Речь идет о «Богословии в тысяче строк» (Χιλιόστιχος θεολογία) Льва Хиросфакта[300]300
  LEO CHOIROSPHACTES, Chiliostichos Theologia, ed. transl. VASSIS.


[Закрыть]. Прежде чем мы рассмотрим данное произведение, очертим тот контекст, в котором находятся этот автор и его творчество.

Начиная с середины IX в. и особенно после смерти Льва Математика около 870 г., в интеллектуальной жизни Константинополя доминировал Фотий, который противодействовал трем тенденциям, характеризующим эпоху его юности. Гуманист[301]301
  В чисто школьном смысле; однако ему было отказано в звании гуманиста в абсолютном смысле. Для LEMERLE, Le premier humanisme, p. 204: «я не думаю, что у него хватило бы на это широты ума, великодушного понимания, терпимости»; для LAUXTERMANN, Ninth-century classicism, p. 170, именно Лев Математик в своей эротической поэзии являет себя истинным гуманистом, тогда как «злой гений за кулисами, человек, который выкорчевал то, что могло бы стать началом истинно византийской формы гуманизма, – это Фотий».


[Закрыть], он отклонился от того научного пути, которого придерживались его предшественники; ярый сторонник икон, он резко осудил «иудейство» иконоборцев; дважды патриарх, а в промежутке ближайший советник Василия I, он требовал для священнослужителей той доли сакральности, которая, до и во время иконоборческого периода, перешла к императору[302]302
  DAGRON, Empereur et prêtre, p. 229–242.


[Закрыть]. Но с приходом к власти Льва VI (886–912) все изменилось: новый император обрушился на своего бывшего наставника, отстранил его от патриаршества и вместе с этим идейным поворотом обратил против Церкви те уроки, которые ему преподал Фотий[303]303
  См. в целом TOUGHER, The Reign of Leo VI; SCHMINCK, Rota tu volubilis; MAGDALINO, The Bath.


[Закрыть]. Конечно, тут не было и речи о возвращении к иконоборчеству, но Лев более чем в одном моменте перенял идеологию императоров-иконоборцев – точнее, объединил в себе амбиции всех великих деятелей предыдущих веков. Он хотел быть, по возможности, одновременно не только императором и священником, но и философом: за ним охотно признавали эпитет «мудрого», σοφός, который впоследствии остался связан с его именем[304]304
  См. S. TOUGHER, The wisdom of Leo VI, in New Constantines, MAGDALINO ed., p. 171–179.


[Закрыть]. Эта мудрость была синтезом трех элементов: навыков царя-судьи и законодателя, образцом чего был Соломон; гуманистического красноречия проповедника-богослова в стиле Фотия; некоторых познаний в области астрономии, которые напоминали Льва Математика, а позднее породили путаницу между двумя этими персонажами.

Лелея свою роль «нового Соломона», Лев, как и его современники, безусловно, не мог не знать легенды об оккультной науке великого еврейского царя[305]305
  См., например, LEO GRAMMATICUS, Chronica, ed. BEKKER, p. 32.


[Закрыть]. Разнообразные интересы императора отражались при его дворе в различных интеллектуальных тенденциях, которые, в свою очередь, были отражением его личных и семейных конфликтов. Если сам император умел поддерживать эти тенденции в гармонии, то иначе дело обстояло с людьми из его окружения. Возникла сильная оппозиция между Арефой, представителем «гуманистической» тенденции в духе Фотия, и Львом Хиросфактом, который по своему мироощущению, пусть и не по своим занятиям, оказался сторонником науки в духе Льва Математика. В своем блестящем памфлете Арефа осуждает нечестие своего оппонента в терминах, напоминающих инвективу Константина против Льва Математика. Очевидно, здесь был и политический подтекст, но и идео-логическая оппозиция тут очевидна, особенно в основном обвинении со стороны Арефы – что Хиросфакт имел наглость излагать в Церкви свое нечестие в виде проповеди[306]306
  ARETHAS, Scripta minora, ed. WESTERINK, I, p. 200–212.


[Закрыть].