Текст книги "Нью-йоркская трилогия"

Шел тринадцатый день слежки. В этот вечер Квинн вернулся домой мрачнее тучи. Он потерял всякую надежду на успех и был близок к тому, чтобы выбросить белый флаг. Он долгое время обманывал себя, всеми силами старался себя увлечь, подбодрить, однако теперь пришел к выводу, что дело, за которое взялся, того не стоит. Стиллмен – сумасшедший старик, он давным-давно забыл про своего сына. Ходить за ним по пятам можно до скончания века, и это все равно ни к чему не приведет. Квинн снял трубку и набрал номер Вирджинии Стиллмен.

– По-моему, пора сворачиваться, – сказал он. – Питеру, судя по всему, ничего не угрожает.

– К этой мысли он нас и подталкивает, – возразила Вирджиния. – Вы даже себе не представляете, насколько он умен. И терпелив.

– Он, может, и терпелив, зато мое терпение на исходе. Мне кажется, вы впустую тратите деньги. А я – время.

– Вы уверены, что он вас не видел? От этого ведь многое зависит.

– Да, уверен, хотя дать стопроцентную гарантию, естественно, не могу.

– Так что вы хотели сказать?

– Я хотел сказать, что оснований для беспокойства нет. Во всяком случае, сейчас. Если в дальнейшем что-то случится, свяжитесь со мной. Явлюсь по первому вашему зову.

Вирджиния помолчала.

– Может, вы и правы, – сказала она после паузы. А потом, снова помолчав, добавила: – И все-таки не могли бы мы пойти на компромисс?

– Смотря какой.

– Самый обыкновенный. Давайте последим за ним еще несколько дней. Чтобы окончательно себя обезопасить.

– При одном условии, – сказал Квинн. – Вы даете мне полную свободу. Я буду действовать так, как сочту нужным. Хочу иметь возможность поговорить с ним, задать ему ряд вопросов, докопаться до истины.

– А это не рискованно?

– Вам волноваться нечего. Наши карты я ему раскрывать не собираюсь. Он не будет даже знать, кто я такой и что у меня на уме.

– Как это вам удастся?

– Это мое дело. У меня есть самые разные способы его разговорить. Можете мне поверить.

– Хорошо, действуйте, как сочтете нужным. Надеюсь, нам это не повредит.

– Вот и прекрасно. Послежу за ним еще несколько дней, а там посмотрим.

– Мистер Остер?

– Да?

– Знаете, я вам ужасно признательна. Последние две недели Питер в такой хорошей форме. И это благодаря вам. Он только о вас и говорит. Вы для него… даже не знаю… как герой.

– А для миссис Стиллмен?

– И для миссис Стиллмен тоже.

– Рад слышать. Надеюсь, придет день, когда наступит моя очередь быть вам признательным.

– Все может быть. В жизни ведь все возможно, мистер Остер. Не забывайте об этом.

– Не забуду. Ни за что.

На ужин Квинн съел яичницу с жареным хлебом, выпил бутылку пива, сел за письменный стол и раскрыл красную тетрадь. Он вел дневник уже много дней, исписал беглым, неряшливым почерком много страниц, а вот прочесть написанное до сих пор не решался. Теперь же, когда конец истории был не за горами, он счел, что заглянуть в тетрадь можно. Многие слова разобрать было очень непросто, особенно на первых страницах. Когда же ему удавалось все-таки расшифровать свои каракули, подчас выяснялось, что трудился он напрасно. «Подобрал карандаш посреди жилого квартала. Изучает, колеблется, прячет в сумку… Купил сандвич в баре… Сидит на скамейке в парке и просматривает свою красную тетрадь». Такой чепухой исписаны были целые страницы.

Все зависело от того, какие цели он преследовал. Если считать, что в его планы входило понять Стиллмена, разобраться, что он собой представляет, чтобы предположить, на что он способен, тогда Квинн, безусловно, потерпел полное фиаско. Когда он взялся за это дело, то располагал о Стиллмене весьма ограниченными сведениями. Ему были известны его происхождение и профессия; он знал о заточении сына и принудительной госпитализации отца, а также о весьма странном научном опусе, созданном в то время, когда Стиллмен-старший, по всей видимости, еще не лишился рассудка. Самая же главная информация состояла в том, что Вирджиния Стиллмен была убеждена: Стиллмен по-прежнему представляет для своего сына серьезную опасность. Теперь, однако, выяснялось, что вся эта информация никак не подтверждена. Квинн испытывал глубокое разочарование. Он всегда считал, что наблюдательность детектива – главный залог его успеха. Чем дотошнее расследование, тем весомее результат, а значит, поведение человека поддается пониманию, за непроницаемым фасадом жестов, скороговорок и пауз можно обнаружить последовательность, порядок, причинно-следственную связь. Но странное дело: несмотря на две недели неотступной слежки, Квинн знал теперь Стиллмена ничуть не лучше, чем тогда, на вокзале. Столько дней он жил жизнью Стиллмена, копировал его походку, видел то же, что видел он, однако уверен был лишь в одном: в его абсолютной непроницаемости. За эти две недели расстояние между ним и Стиллменом не только не сократилось, но увеличилось еще больше, и это при том, что целыми днями он не спускал со старика глаз.

Сам не зная зачем, Квинн открыл тетрадь на чистой странице и набросал небольшую карту того района, по которому бродил Стиллмен.

После этого, внимательно просмотрев свои записи, он принялся вычерчивать извилистый путь, проделанный Стиллменом за один день – тот самый, с которого начал фиксировать передвижения старика во всех подробностях. Вот что у него получилось:

Поразило Квинна то, что Стиллмен все время двигался по периметру и ни разу не зашел в центр. Рисунок отдаленно напоминал карту несуществующего штата на Среднем Западе. За вычетом короткой прямой – одиннадцати кварталов на Бродвее, которые старик миновал в самом начале, – да причудливых завитушек, символизировавших скитания Стиллмена в Риверсайд-парке, схема передвижений профессора по городу напоминала прямоугольник. С другой стороны, при параллельно-перпендикулярной структуре нью-йоркских улиц рисунок мог восприниматься и как ноль или же как буква О.

Квинн обратился к записям следующего дня и решил посмотреть, какова будет схема передвижений Стиллмена на этот раз. Новый рисунок мало чем напоминал предыдущий.

Ассоциировался он с птицей, пожалуй даже, с хищной птицей, которая, широко расправив крылья, парила в воздухе. Однако в следующий момент ассоциация эта показалась Квинну искусственной, притянутой за уши. Птица исчезла, и на ее месте возникли два абстрактных рисунка неправильной формы, с зубчатыми краями, между которыми был перекинут крошечный мостик – маршрут Стиллмена по 83‐й стрит. На какое-то мгновение Квинн отвлекся от рисунка и задумался. Чем он занимается? Рисует какие-то каракули, чтобы убить время, или действительно пытается что-то понять? Прямого ответа на этот вопрос не было. Ведь если он просто хотел убить время, зачем было прибегать к столь трудоемкому способу? Неужели он так запутался, что утратил способность соображать? С другой стороны, если это не развлечение, то что же? По всей видимости, он пытался отыскать некий ключ. В броуновском движении Стиллмена он стремился нащупать какую-то логику, последовательность. А это могло означать только одно: Квинн по-прежнему отказывался верить в случайность поступков старика. Он хотел обязательно отыскать в них какой-то смысл, пусть даже маловразумительный. А это само по себе было неприемлемо. Ведь это означало бы, что Квинн отрицает факты, чего сыщику нельзя делать ни под каким видом.

И тем не менее он решил продолжать. Идти спать было рано, еще не было одиннадцати, да и вреда в этом времяпрепровождении он не усматривал.

Третья схема не имела ничего общего с первыми двумя.

Здесь все было более или менее ясно. Стоило отбросить закорючки – хаотичное передвижение Стиллмена по парку, – и перед Квинном, он в этом ни минуты не сомневался, возникала буква Е. Если предположить, что первый рисунок представлял собой букву О, то крылья хищной птицы на втором можно было принять за W. Буквы O‐W‐E определенно являлись частью какого-то слова, вот только какого? К сожалению, фиксировать маршрут Стиллмена Квинн начал лишь на пятый день, поэтому о том, какие буквы могли составиться из маршрутов первых четырех дней, оставалось только догадываться. Теперь, понимая, что тайна первых четырех дней может остаться нераскрытой, он пожалел, что не начал отслеживать передвижения Стиллмена раньше. Не исключено, впрочем, что будущими открытиями удастся компенсировать просчеты, допущенные в прошлом. Дойдя до конца, можно будет восстановить начало.

Схема следующего дня напоминала по форме букву R. Как и все предыдущие рисунки, этот тоже осложнялся всевозможными отклонениями, а также всегдашними узорами, означавшими хождение по парку. По-прежнему стремясь быть как можно более объективным, Квинн попытался проанализировать этот рисунок так, как если бы не ожидал усмотреть в нем букву алфавита, и вынужден был признать, что рисунок вполне мог быть совершенно произвольным. Может, все это ему привиделось? Ведь когда он был мальчишкой, ему тоже часто казалось, что облака представляют собой какие-то диковинные рисунки. И все же сходство с буквами бросалось в глаза. Если бы букву напоминала всего одна схема или даже две, это еще можно было бы счесть случайностью, но четыре?!

Маршрут следующего дня походил на скособоченное О, что-то вроде пончика, перерезанного тремя или четырьмя зубчатыми линиями. Затем возникли нескладное F с привычными уже завитушками по бокам и В, которое напоминало два стоящих один на другом ящика с вьющейся из-под крышек упаковочной стружкой. Следом явилось шаткое А, чем-то напоминавшее лестницу-стремянку, и наконец второе В: рискованно покосившееся, оно походило на перевернутую пирамиду.

Квинн выписал все буквы одну за другой: OWEROFBAB. Затем долго, с четверть часа, тасовал и переставлял их, разводил, соединял вновь, менял местами, после чего, вернувшись к первоначальному варианту, выписал буквы следующим образом: OWER OF BAB. От догадки, которая его осенила, он чуть было не потерял дар речи. С учетом того, что схемы первых четырех дней отсутствовали и что блуждания Стиллмена по городу еще не закончились, ответ напрашивался сам собой: THE TOWER OF BABEL.

Квинну тут же вспомнилась концовка «Артура Гордона Пима»: странные иероглифы на стене глубокой шахты – буквы, вписанные в саму землю, словно они пытались выразить нечто, чего уже нельзя постичь[3]3
  Эдгар По. Повесть о приключениях Артура Гордона Пима (1838), гл. 23.


[Закрыть]. Однако по здравом размышлении воспоминание это показалось ему неуместным. Ведь Стиллмен свое послание нигде не зафиксировал. Да, его шаги вылились в буквы, но эти буквы нигде записаны не были. Это все равно что рисовать в воздухе пальцем: картинка исчезает, не успев появиться. Ты что-то делаешь, а следа, результата нет.

И все же рисунки существовали – пусть не на асфальте, где они создавались, зато в красной тетради Квинна. Выходит, Стиллмен садился каждый вечер за стол у себя в номере и намечал маршрут следующего дня? Или он импровизировал на ходу? Ответить на эти вопросы было невозможно. Интересно, какую цель преследовал Стиллмен, выбирая подобные маршруты? Был ли это некий знак самому себе или же послание другим? Как бы то ни было, вывод напрашивался один: Стиллмен не забыл Шервуда Блэка.

Впадать в панику Квинн не хотел. Чтобы себя успокоить, он попытался представить, как будут развиваться события в самом худшем случае. Ведь когда настраиваешься на худшее, часто выясняется, что все не так уж плохо. Вот какие варианты он просчитал. Вариант номер один: Стиллмен действительно что-то против Питера замышляет. Да, но к этому Квинн был готов с самого начала. Вариант номер два: Стиллмен заранее знал, что за ним будет установлена слежка; он заранее готовился к тому, что все его передвижения станут фиксироваться, а послание будет расшифровано. Да, но это не отменяло главного – Питер нуждался в защите. Вариант номер три: Стиллмен был гораздо опаснее, чем первоначально представлялось. Да, но это вовсе не значит, что он непобедим.

Квинну стало немного легче. Вместе с тем буквы по-прежнему вселяли ужас. Вся история представлялась Квинну такой таинственной, такой зловещей в своей иносказательности, что напоминала дурной сон. Но тут, словно по команде, появились сомнения, их пронзительные, издевательские голоса наперебой зазвучали у него в мозгу. Все сразу встало на свои места. Никакие это не буквы. Квинн усмотрел в рисунках буквы только потому, что хотел этого. Даже если между набросанными в тетради схемами и буквами и имелось сходство, то сходство это было чистой случайностью. Стиллмен тут совершенно ни при чем. Все это совпадение, Квинн разыграл сам себя.

Он решил лечь спать, на какое-то время крепко уснул, проснулся, с полчаса вел записи в красной тетради, после чего завалился спать снова. «У меня есть в запасе еще два дня, ведь послание Стиллмена осталось незаконченным», – подумал он, засыпая. Оставались еще две буквы: Е и L. Квинн погружался в сон. Он вступил в волшебную страну фрагментов, землю бессловесных вещей и безвещных слов. И тут, прежде чем окончательно провалиться в небытие, он вдруг вспомнил, что Бог по-древнееврейски будет El.

В ту ночь Квинну приснился сон, который он, проснувшись, забудет: он сидит, как в детстве, на городской свалке и просеивает мусор сквозь пальцы.

9

Первая встреча со Стиллменом произошла в Риверсайд-парке. Как всегда в субботний полдень, парк был забит велосипедистами, собаками и детьми. Стиллмен сидел на скамейке один, на коленях у него лежала красная тетрадь, взгляд был устремлен в пустоту. Все кругом залито было ослепительным светом, яркий свет излучали и люди, и предметы; над головой, в ветках деревьев, шелестел, точно волны далекого океана, слабый ветерок.

Квинн все продумал заранее. Притворившись, что не заметил Стиллмена, он сел рядом с ним на скамейку, скрестил руки на груди и тоже уставился в одну точку. Оба молчали. Впоследствии Квинн прикинул, что молчание продолжалось минут пятнадцать-двадцать, не меньше. Затем, без всякого предупреждения, он повернулся к профессору и посмотрел на него в упор, тупо вперившись в его морщинистое лицо. В этот взгляд Квинн вложил всего себя, словно хотел выжечь им дырку в черепе старика. Эта немая сцена длилась еще минут пять.

Наконец Стиллмен повернул голову и на удивление мягким, высоким голосом изрек:

– Простите, но побеседовать с вами я не смогу.

– Я ничего не сказал, – отозвался Квинн.

– Это верно, – согласился Стиллмен. – Но вы должны войти в мое положение: я не имею привычки говорить с незнакомыми людьми.

– Повторяю, я не проронил ни слова.

– Да, конечно. Но разве вас не интересует, откуда у меня такая привычка?

– Боюсь, что нет.

– Хорошо сказано. Вы, я вижу, человек дельный.

Квинн ничего не ответил, только плечами пожал. Всем своим видом он выражал полнейшее равнодушие.

Стиллмен ласково улыбнулся, наклонился к Квинну и прошептал:

– Думаю, мы поладим.

– Как знать, – откликнулся Квинн, выдержав длинную паузу.

Стиллмен засмеялся – короткий, лающий смех – и как ни в чем не бывало продолжал:

– Не то чтобы я не любил незнакомцев per se[4]4
  Самих по себе (лат.).


[Закрыть]. Просто я предпочитаю не разговаривать с людьми, которые не рекомендуются. Имя – прежде всего.

– Но ведь если человек называет вам свое имя, он перестает быть незнакомцем.

– Именно. Поэтому-то я и не разговариваю с незнакомцами.

Квинн был готов к такому ответу и знал, что сказать. Нет, его голыми руками не возьмешь. Раз формально он был Полом Остером, этого имени он называть не станет. Любое другое имя, в том числе и его собственное, явится ширмой, маской, за которой он скроется и будет недосягаем.

– Что ж, извольте, – сказал он. – Меня зовут Квинн.

– Ага, – задумчиво произнес Стиллмен, утвердительно кивнув. – Квинн.

– Да, Квинн. К‐В‐И‐Н‐Н.

– Понятно. Да, да, понятно. Квинн. Гм. Да. Очень интересно. Квинн. Какое звучное имя. Рифмуется с сыном, не правда ли?

– Совершенно верно. Квинн – сын.

– И с клином, если не ошибаюсь.

– Нет, не ошибаетесь.

– А также со словом «свин». Квинн – свин. Вы не находите?

– Бесспорно.

– Гм. Очень интересно. У этого слова, у этого Квинна, есть масса возможностей… Квинн – это квинтэссенция квинтиллиона квипрокво[5]5
  Qui pro quo (лат.) а) услуга за услугу; б) недоразумение, основанное на принятии одной вещи за другую.


[Закрыть]. Квинн-квестор, к примеру, или Квинн-квиетист, или Квинн-квирит… Гм… А «сатин»? Да и «бензин»… А где бензин, там, сами понимаете, и керосин… Гм, очень интересно. А еще «блин», «один», «карантин», «габардин», «господин». Гм. Даже «джин». Гм. И «кретин», у которого нет ни «машин», ни «картин». Гм. Да, очень интересно. Мне необычайно нравится ваше имя, мистер Квинн. Оно, знаете ли, такое легкое, подвижное…

– Да, я и сам это замечал.

– Люди ведь в большинстве своем к таким вещам невосприимчивы. Считается, что слова сродни камням: тяжелые, неподвижные, безжизненные, не подверженные изменениям, точно монады.

– Камни подвержены изменениям. Они крошатся от ветра и воды. Они могут подвергаться эрозии. Могут разрушаться. Дробиться на осколки, превращаться в гравий, в каменную пыль.

– Совершенно верно. Я сразу заметил, что вы человек разумный, мистер Квинн. Если б вы только знали, сколько людей понимали меня превратно. Из-за этого пострадал мой труд. Чудовищно пострадал.

– Ваш труд?

– Да, мой труд. Мои проекты, мои исследования, мои эксперименты.

– Понятно.

– Да. Но, несмотря на все препоны, я не отступился, не думайте. Сейчас, например, я занимаюсь делом чрезвычайной важности, и если все пойдет хорошо, то, надеюсь, мне удастся подойти вплотную сразу к нескольким крупнейшим открытиям. Подобрать к ним ключ.

– Ключ?

– Да, ключ. То, что открывает запертую дверь.

– Понятно.

– Разумеется, пока я только собираю материал, улики, так сказать. Потом предстоит еще этот материал обработать. Труд этот исключительно кропотлив. Вы даже не представляете, насколько он утомителен, особенно в моем возрасте.

– Могу себе представить.

– То-то и оно. Сделать надо так много, а времени так мало. Каждое утро приходится вставать с рассветом. Отправляться на улицу в любую погоду, быть в постоянном движении, целый день на ногах, ни минуты отдыха. На такую работу никаких сил не хватит, можете мне поверить.

– Да, но она того стоит.

– Чего только не сделаешь ради истины. Никакая жертва не покажется малой.

– Безусловно.

– Видите ли, никто не понял того, что понял я. Я – первый. И единственный. А ведь это накладывает немалые обязательства.

– Согласен. Приходится, фигурально выражаясь, нести на своих плечах целый мир.

– Да, если угодно. Целый мир – вернее, то, что от него осталось.

– Вот уж не думал, что дело обстоит настолько плохо.

– Хуже некуда.

– Неужели?

– Видите ли, сэр, мир лежит в руинах. И мое дело – отстроить его заново.

– Вы немало на себя берете.

– Я отдаю себе в этом отчет. Я ведь ищу только основную идею, принцип, а это вполне по силам одному человеку. Мое дело заложить фундамент, а завершить строительство могут другие. Главное – начать, создать теоретическую базу. К сожалению, кроме меня, сделать это некому.

– И вы преуспели?

– Чрезвычайно. По сути, я нахожусь на пороге величайшего открытия.

– Рад за вас.

– Я и сам за себя рад. А все из-за моего ума, исключительной ясности моего рассудка.

– Не сомневаюсь.

– Видите ли, я понял, как важно себя ограничивать. Работать в узких пределах, чтобы сразу же ощутить плоды своего труда.

– Заложить фундамент, как вы справедливо заметили.

– Вот-вот. Основу основ. Необходимо разработать метод, принцип работы. Поймите, сэр, мир лежит в руинах. Мы ведь утратили не только цель в жизни, но и язык, на котором можно говорить о духовном. Это, несомненно, высокая материя, однако имеет она свой аналог и в материальном мире. В том-то и состоит мой вклад: я призываю ограничиться осязаемым, вещественным. Цели у меня самые высокие, однако работа ведется в сфере повседневности. Вот почему меня так часто неправильно понимают. Впрочем, не важно. Я научился не обращать внимания на такие мелочи.

– Блестящий ответ.

– Единственно возможный. Достойный человека моего уровня. Так вот, в настоящий момент я занят тем, что изобретаю новый язык. Когда занимаешься таким делом, людская глупость заботит меньше всего! Впрочем, людская глупость – следствие болезни, которую я и пытаюсь вылечить.

– Новый язык, говорите?

– Да. Язык, который наконец скажет то, что нам необходимо сказать. Ведь наши слова уже давно не соответствуют своему назначению. Когда мир был цельным, мы могли быть уверены, что наши слова выражают истинный смысл вещей. Но постепенно мир распался, превратился в хаос. Слова же наши остались прежними. Они не приспособлены к новой реальности. Вот почему всякий раз, когда мы говорим о том, что видим, мы лжем, искажая тот самый предмет, который пытаемся обозначить. В результате возникла полная сумятица. Однако слова, как вы сами прекрасно понимаете, могут меняться. Весь вопрос в том, как это продемонстрировать. Поэтому сейчас я работаю с самыми простыми примерами – настолько простыми, что даже ребенок способен понять, к чему я стремлюсь. Возьмем любое слово, имеющее конкретное, предметно выраженное значение, – скажем, «зонтик». Когда я говорю «зонтик», в вашем воображении возникает определенный предмет. Вы видите что-то вроде палки, над которой на металлических спицах туго натянут водонепроницаемый материал; раскройте зонтик – и материал этот предохранит вас от дождя. Последняя деталь существенна. Зонтик – это не просто вещь, но вещь, которая выполняет некую функцию, иными словами, выражает человеческую волю. Можно сказать, что каждый предмет похож на зонтик в том смысле, что тоже выполняет какую-то функцию. Карандаш предназначен для письма, ботинок – для ходьбы, автомобиль – для езды. Теперь зададимся вопросом: что происходит, когда предмет перестает выполнять свою функцию? Он по-прежнему остался самим собой или же стал чем-то еще? Если сорвать с зонтика материю, зонтик останется зонтиком? Вы раскрываете его над головой, выходите на улицу в дождь – и промокаете насквозь. Имеет ли смысл в данном случае продолжать называть эту вещь зонтом? Большинство людей считают, что да. В крайнем случае они скажут, что зонт сломан. Так вот, по-моему, это серьезная ошибка, источник всех наших бед. Ведь, перестав выполнять свою функцию, зонтик перестал быть зонтиком. Он может напоминать зонтик, он мог когда-то быть зонтиком, но сейчас он превратился во что-то другое. Тем не менее слово осталось прежним. А значит, это понятие выражать оно больше не может. Оно неточно, оно надуманно, оно скрывает то, что должно объяснить. Если же мы не в состоянии обозначить самые простые, бытовые предметы, которые держим в руках, то что говорить о вещах более сложных? До тех пор пока мы не изменим свое представление о словах, которыми пользуемся, мы будем продолжать бродить в потемках.

– А в чем состоит ваша работа?

– Моя работа очень проста. Я приехал в Нью-Йорк, потому что это самое заброшенное, самое презренное место. Разорение и беспорядок здесь повсюду. Видно это невооруженным глазом. Поломанные судьбы, поломанные вещи, поломанные мысли. Весь город – огромная куча мусора, что как нельзя лучше соответствует моей задаче. Городские улицы являются для меня неиссякаемым источником материала, неистощимыми залежами рухляди. Каждый день я выхожу на улицу и собираю вещи, имеющие значение для моего исследования. В настоящий момент в моей коллекции сотни экспонатов: надтреснутые и разбитые вдребезги, продавленные и расплющенные, растертые в пыль и полусгнившие.

– И что вы со всеми этими вещами делаете?

– Даю им имена.

– Имена?

– Придумываю новые слова, которые бы им соответствовали.

– А, теперь понимаю. Но откуда вы знаете, что нашли правильное слово?

– Я никогда не ошибаюсь. В этом и состоит мой дар.

– Не могли бы вы привести пример?

– Придуманных мною слов?

– Да.

– К сожалению, не смогу. Это моя тайна, поймите. Вот выпущу книгу – тогда узнаете. Весь мир узнает. Пока же я вынужден держать свое открытие в тайне.

– Секретные сведения?

– Именно так. Сверхсекретные.

– Простите.

– Не огорчайтесь. Скоро систематизация материала будет закончена. А потом произойдет нечто невероятное. Это будет самое важное событие в истории человечества.

Вторая встреча состоялась на следующий день, в начале десятого утра. Было воскресенье, и Стиллмен вышел из гостиницы на час позже обычного. Он прошел два квартала до кафе «Мейфлауэр», где обычно завтракал, и сел за угловой столик. Квинн, осмелев, вошел в кафе вслед за стариком и подсел к нему. Пару минут Стиллмен, казалось, его не замечал. Затем, оторвав глаза от меню, воззрился на Квинна отсутствующим взглядом – по всей видимости, не узнал.

– Мы знакомы? – спросил он.

– Не думаю, – ответил Квинн. – Меня зовут Шервуд Блэк.

– А, – кивнул Стиллмен. – Вы, я вижу, из тех, кто сразу берет быка за рога. Мне это нравится.

– Да, – сказал Квинн, – я не принадлежу к тем людям, кто ходит вокруг да около.

– «Вокруг да около»? Вокруг или около?

– И вокруг, и около, к сожалению.

– Ну-ну. – Стиллмен посмотрел на Квинна – на этот раз повнимательнее, однако и теперь словно в каком-то замешательстве. – Извините, – продолжал он, – но я забыл ваше имя. Вы мне его не так давно назвали, но оно сразу выскочило из головы.

– Шервуд Блэк.

– Вот-вот. Теперь вспомнил. Шервуд Блэк. – Стиллмен надолго замолчал, а затем покачал головой и вздохнул: – К сожалению, этого не может быть.

– Почему?

– Потому что Шервуда Блэка не существует.

– Мало ли, может быть, я другой Шервуд Блэк. В отличие от того, который не существует.

– Гм. Да, я вас понимаю. Действительно, у двух разных людей бывают одинаковые имена. Вполне возможно, что вы Шервуд Блэк. Но вы не тот Шервуд Блэк.

– Он ваш знакомый?

Стиллмен засмеялся, как будто Квинн остроумно пошутил.

– Не совсем так, – сказал он. – Видите ли, такого человека, как Шервуд Блэк, никогда не существовало. Я его выдумал. Он лицо вымышленное.

– Не может быть! – Квинн сделал вид, что очень удивился.

– Очень даже может. Он герой книги, которую я когда-то написал. Шервуд Блэк – плод моего воображения.

– В это трудно поверить.

– И не вам одному. Я надул их всех.

– Поразительно. Но зачем вы это сделали?

– Понимаете, он был мне нужен. В то время у меня зародились некоторые довольно опасные и противоречивые идеи. Поэтому пришлось представить дело так, будто они исходят от другого лица. Таким образом я попытался себя защитить.

– А почему вы выбрали имя Шервуд Блэк?

– По-моему, это хорошее имя. Вы не находите? Мне, например, оно очень нравится. Таинственное и в то же время самое обыкновенное. Оно как нельзя лучше соответствовало моей цели. И кроме того, содержало в себе тайный смысл.

– Ассоциировалось с мраком?

– Нет-нет, все гораздо сложнее. Для меня существенны были инициалы. Ш. Б. Это было самое важное.

– Как так?

– Угадать не хотите?

– Боюсь, не смогу.

– А вы попробуйте. Можете сделать три попытки. Если не угадаете, я вам подскажу.

Квинн собрался с мыслями.

– Ш. Б., говорите? Не Шарлотта Бронте?

– Ничего похожего.

– Может, тогда Шарль Бодлер?

– Близко не лежало.

– Хорошо, еще одна попытка. Ш. Б… Ш. Б… Минутку… А как насчет… Сейчас, сейчас… Ну да. Может, так: с одной стороны, Шекспир – Ш., с другой – Бэкон – Б. Два отношения к миру.

– Очень неглупый ответ.

– Правильный?

– Нет, конечно. И тем не менее неглупый.

– Ну что ж, я иссяк.

– Что верно, то верно. И за это в качестве награды я дам вам правильный ответ. Именно потому, что вы старались. Готовы?

– Готов.

– Инициалы Ш. Б. в имени Шервуд Блэк означают Шалтай-Болтай.

– Кто-кто?

– Шалтай-Болтай. Вы ведь знаете, кого я имею в виду. Яйцо.

– Это тот, который «сидел на стене»?

– Именно.

– Не понимаю.

– Шалтай-Болтай как нельзя лучше символизирует собой человеческую природу. Слушайте внимательно, сэр. Что такое яйцо? Это то, что еще не родилось. Парадокс, не правда ли? В самом деле, каким образом Шалтай-Болтай может быть живым, если он еще не родился? А ведь он жив – в этом сомневаться не приходится. Мы знаем это, потому что он умеет говорить. Больше того, он философ языка: «Когда лично я употребляю слово, – все так же презрительно проговорил Шалтай-Болтай, – оно меня слушается и означает как раз то, что я хочу: ни больше ни меньше». – «Это еще вопрос, – сказала Алиса, – захотят ли слова вас слушаться». – «Это еще вопрос, – сказал Шалтай, – кто здесь хозяин: слова или я».

– Льюис Кэрролл.

– «Алиса в Стране чудес», глава шестая.

– Интересно.

– Интересно – мало сказать. Это принципиально важно. Слушайте внимательно, и, быть может, вы кое-что из моих рассуждений почерпнете. В своей короткой речи Шалтай-Болтай рисует будущее человеческих чаяний и указывает, что наше спасение в том, чтобы стать хозяевами слов, которые мы употребляем, чтобы подчинить язык нашим с вами нуждам. Шалтай-Болтай был пророком, человеком, изрекавшим истины, к которым мир был еще не готов.

– Человеком?

– Простите, оговорился. Хотел сказать – яйцом. Впрочем, оговорка моя не случайна и весьма симптоматична, ведь все люди в каком-то смысле яйца. Мы существуем – но мы еще не достигли того состояния, которое предначертано нам судьбой. Мы ведь существуем лишь потенциально, являясь примером «еще не состоявшегося». Ведь человек – существо падшее, мы знаем это из Бытия. Шалтай-Болтай тоже падшее существо. Он падает со стены, и никто, ни королевская конница, ни королевская рать, не могут его «собрать». Вот к этому-то мы все и должны стремиться. В этом наш человеческий долг – подобрать упавшее яйцо. Ибо каждый из нас, сэр, – это Шалтай-Болтай. Помочь ему означает помочь нам самим.

– Довод убедительный.

– Безупречный.

– Комар носу не подточит.

– Вот именно.

– И в то же время отсюда берет начало Шервуд Блэк.

– Да. Но не только отсюда. Это ведь не единственное яйцо.

– Как, есть еще одно?

– Господи, конечно. Их ведь миллионы. Но яйцо, о котором веду речь я, особенно знаменито. Может статься, это самое знаменитое яйцо на свете.

– Я что-то перестал понимать вас.

– Я говорю о яйце Колумба.

– Ну да, конечно.

– Знаете эту историю?

– Кто ж ее не знает.

– Прелестная история, не правда ли? Когда Колумбу потребовалось поставить яйцо стоймя, он разбил снизу скорлупу, в результате чего образовалась плоская поверхность и, когда он убрал руку, яйцо не упало.

– Он добился своего.

– Еще бы. Колумб был гений. Он отправился на поиски рая, а открыл Новый Свет. И еще не поздно превратить его в рай.

– Это точно.

– Я готов признать, что все сложилось не так хорошо, как хотелось бы, однако надежда еще остается. Желание открывать новые миры у американцев было всегда. Вы помните, что произошло в шестьдесят девятом году?

– В шестьдесят девятом году произошло много чего. Что именно вы имеете в виду?

– Люди высадились на Луне. Только представьте, дорогой сэр! Нога человека ступила на Луну!