Текст книги "Питомник"

– Кто-нибудь может подтвердить это?

– Я не убивал Лику, – произнес Фердинанд и оскалил неприятные испорченные зубы, – никакого алиби у меня нет. Но я совершенно не обязан перед вами оправдываться. Оправдывается виноватый. Нетрудно догадаться, что вашему капитану пришла в голову эта чушь в крематории. Сначала он подслушивал мое последнее бормотание, обращенное к Лике, потом явились братки со своей Дездемоной в гробу, и я сорвался.

– Простите, с кем в гробу? – вскинул брови Бородин.

– Ну с этим, – Фердинанд поморщился, – с бандитом, которого зарезала любовница из ревности. Вот у капитана и сработала ассоциация. Он ведь у вас психолог, а я имел глупость ляпнуть о своей неразделенной многолетней любви. Яркий пример милицейской логики. Если пьяная девушка могла броситься с ножом на любовника, почему пьющий мужчина не может проделать то же самое? Правда, в моем случае речь идет не об одном ударе, а о восемнадцати, насколько мне известно. Я несимпатичен вашему капитану, и он с удовольствием приписал мне этот ужас. Скажите, вы нашли записку? – он задал вопрос, не изменив интонации, без всякого перехода, и Бородин не сразу сообразил, о чем речь.

– Да, нашли, – ответил он, кашлянув, – почему вас это интересует?

– Можно подумать, вы не понимаете почему. – Фердинанд неприятно сощурил маленькие светлые глазки. – Вы, кажется, поумней капитана Косицкого.

– Послушайте, оставьте капитана в покое. – Бородин почувствовал, как тихо, вкрадчиво поднимается в душе совершенно необъяснимое и неодолимое раздражение. – Нет, я не понимаю, почему вас так интересует записка, – произнес он медленно и заставил себя улыбнуться.

– Потому, что я никогда не видел Лику в таком состоянии, – сердито пробормотал Фердинанд. – Никогда в жизни. А ведь мы знакомы практически с рождения. Меня всегда интересовало все, что касалось Лики. Абсолютно все. Мне было восемь лет, когда она заболела ветрянкой, и я отыскал в библиотеке медицинский справочник, прочитал все об этой болезни. В двенадцать, когда она научилась шить и вязать, я знал, в каких магазинах продаются хорошие ткани и пряжа, где можно достать модные журналы с выкройками, прибалтийские и польские. Наши в то время никуда не годились. На четырнадцатилетие она связала мне шарф, синий, с серыми полосками. Когда мне совсем плохо, я обматываю его вокруг шеи и в нем живу. И вы спрашиваете, чем меня заинтересовала записка, из-за которой Лику убили? Вопрос, мягко говоря, неуместный. Пожалуйста, покажите ее мне или хотя бы перескажите своими словами.

– Почему вы думаете, что ее убили именно из-за этой записки? – быстро спросил Бородин, не глядя на собеседника. – Вы даже не знаете ее содержания, а говорите с такой уверенностью.

– Я слишком хорошо знаю Лику. Знал… – Он поежился, словно его знобило. – Черт, совершенно не могу говорить о ней в прошедшем времени. Лика была человеком действия. Она, в отличие от сестры, не умела просто переживать. Ей необходимо было срочно действовать. Информация, вызвавшая у нее столь мощный шок, вероятно, заставила ее предпринять нечто весьма серьезное, а возможно, и опасное.

– Для кого?

– Ну, как мы уже знаем, прежде всего для нее, – он хохотнул, словно сказал нечто смешное, – впрочем, вас вряд ли интересуют мои умозаключения. Так покажете записку или нет?

Бородин молча выдвинул ящик стола и достал прозрачную пластиковую папку. Фердинанд читал долго, приблизив папку к глазам, светлые широкие брови двигались, как отдельные живые существа. Наконец положил папку на стол и принялся сосредоточенно выковыривать сигарету. Курил он «Золотую Яву», дым был довольно противный, едкий. Бородин встал, открыл окно, а когда повернулся, увидел, что Лунц плачет. По впалым щекам текли крупные слезы и путались в прозрачной бородке. Глаза были широко раскрыты и смотрели в одну точку. Он автоматически подносил сигарету к губам, выпускал дым, лицо его наливалось нехорошей обморочной бледностью. Илья Никитич предложил ему воды, он замотал головой, дрожащей рукой вытащил из кармана несвежий носовой платок и шумно высморкался.

– Почему, ну почему? – пробормотал он в платок. – Неужели нельзя было порвать и выбросить? В этом она вся. Никогда не делала то, что собиралась и обещала, всегда поступала наоборот, забывала, о чем говорила минуту назад. Постоянно играла, причем не просто, а в жизнь и смерть. Интересно, что она чувствует сейчас?

– Кто, простите? – шепотом спросил Бородин.

– Ну да, они, вероятно, уже встретились, им обеим ясно, что произошло на самом деле, однако что толку? Ну не надо на меня смотреть. Вы так смотрите, словно впервые услышали о бессмертии души и существовании загробной жизни.

Бородин ничего не сказал на это. Выдержав паузу, он дал собеседнику немного успокоиться и задумчиво произнес:

– Я только одного не понимаю. Почему, зная так много, вы не знаете ничего?

– Например? – Фердинанд встрепенулся, часто заморгал, слезы высохли. – Чего же это я не знаю?

– Самого важного. О ком шла речь в этой записке?

– Каждой матери легче думать, что ее ребенок стал наркоманом не по собственной жалкой слабости, а по чьей-то чужой злой воле. – Фердинанд болезненно поморщился и закатил глаза, показывая, как устал от непонятливости собеседника. – Ольга имела в виду свою несостоявшуюся свекровь, кого же еще? Вероятно, между этими двумя женщинами установилась смертельная вражда. И вполне вероятно, что одна другой помогла умереть. Между прочим, десять лет назад, когда произошла трагедия, Лика не хотела верить в самоубийство, и все, в том числе ваш покорный слуга, убеждали ее, что виноватых нет. И вот она находит записку. Дальнейшие ее действия я представляю довольно ясно. Она пытается выяснить правду, и чем это кончается, мы с вами знаем.

– То есть вы хотите сказать, что убийцу наняла женщина, упомянутая в записке? – Бородин откинулся на спинку стула. – Не слишком ли сложно для заказного убийства? Все-таки восемнадцать ножевых ранений…

– Да, наверное, вы правы, – равнодушно кивнул Фердинанд, – Лику убил случайный маньяк. – Он поджал губы и замолчал на несколько секунд. Лицо его замерло, он тревожно думал о чем-то и вдруг выпалил неожиданно громким, высоким голосом: – Пожалуйста, ответьте мне на один вопрос. Ее изнасиловали?

– Нет, – покачал головой Илья Никитич. – Ее сначала ударили по шее ребром ладони. Вероятно, это сделал человек, владеющий карате. Вы ведь занимались карате и должны знать, что ударом по сонной артерии можно убить. Не понимаю, зачем потом понадобилось восемнадцать раз ножом, – он попытался поймать ускользающий взгляд Фердинанда, – и почему она открыла дверь случайному маньяку?

– Не могла она открыть дверь случайному человеку, – смиренно кивнул Фердинанд, – она была осторожной. Вероятно, его впустила сумасшедшая девочка.

– Но как умудрился случайный маньяк уговорить Люсю взять вину на себя? – задумчиво пробормотал Бородин. – Девочка до сих пор повторяет, тупо и упорно, что это она убила тетю, словно ее зомбировали. Это мог сделать только хорошо знакомый человек, которому она верила, от которого она была беременна. У нее ведь в больнице выкидыш случился, так-то, уважаемый Ферди… простите великодушно, Федор.

– Вы с ума сошли? – процедил Фердинанд сквозь зубы и густо покраснел. – Вы соображаете, что несете? Значит, я, по-вашему, убил Лику, врезал ей ребром ладони по сонной артерии, восемнадцать раз пырнул ножом, а потом каким-то непостижимым образом убедил четырнадцатилетнюю идиотку взять вину на себя, но предварительно еще и обрюхатил ее?!

– А почему вы решили, что я говорю о вас? – тихо спросил Бородин.

– Я отказываюсь с вами разговаривать. Не могу больше. Все. Устал. И не обязан.

– Отказываетесь давать свидетельские показания? – вкрадчиво уточнил Бородин.

– Это по-другому называется. Это шантаж, психологическое давление, черт знает что! Я живой человек, в конце концов, а вы делаете из меня какое-то исчадие ада. Всему есть предел! – он кричал и трясся. Лицо его по крылось испариной. Глаза больше не бегали, глядели прямо на Бородина, и в них не было паники, страха, ничего, кроме гнева сильно оскорбленного человека.

– Никаких обвинений я вам пока не предъявляю, – отчеканил Бородин, – я просто излагаю факты. Это во-первых. А во-вторых, будьте любезны, впредь выбирайте выражения. Ну что, продолжим? Или вы напишете официальный отказ?

– Извините. Сорвался, – буркнул Фердинанд и закурил очередную сигарету. – Я готов отвечать на ваши вопросы.

– Замечательно, – кивнул Илья Никитич. – Скажите, пожалуйста, как звали отца Люси?

– Не знаю.

– Об интернате или лесной школе, где жила Люся, вам известно хоть что-нибудь?

– Это учреждение находится где-то под Москвой. Лика ездила туда на электричке. Больше мне ничего не известно.

– С какого вокзала?

– С Киевского, – выпалил он не моргнув глазом.

– Ну вот, уже неплохо. Может, поднатужитесь, еще что-нибудь припомните?

Фердинанд молча помотал головой.

– Хорошо, вы знаете, что Лилия Анатольевна ездила туда. Как часто? В каком настроении возвращалась?

– Думаю, часто. А насчет настроения… – Он закатил глаза и принялся теребить свой грязный носовой платок. – Скверное у нее было настроение. Каждый раз все хуже. В последнее время, когда я звонил ей, уже по голосу угадывал, что она только что вернулась оттуда. Впрочем, надо делать скидку на ее обостренное чувство вины. Она грызла себя, считала свой поступок чуть ли не предательством. – Он замолчал, облизнул губы, и стало заметно, что он дрожит, во рту у него пересохло. Илья Никитич решил пока оставить эту тему. Он давно приучил себя не спешить с вопросами, которые его особенно остро интересовали.

– Федор, вы чаю хотите? – Бородин тепло улыбнулся.

– Чаю? Нет. Не стоит беспокоиться. Спа сибо.

– Ладно, нет так нет. Скажите, Ольга Коломеец когда-нибудь говорила о суициде?

– О чем? Ах, ну да, я понял. Она не просто говорила об этом. Она культивировала тему самоубийства, особенно в переходном возрасте. Стену над своей кроватью увешала портретами Цветаевой, Есенина, Маяковского, но не потому, что любила стихи. Просто все они покончили с собой. Только этот у нее был критерий. В восьмом классе устроила чудовищную демонстрацию, кстати, это тоже было окно. И знаете, из-за чего? Из-за джинсов! Ей страшно хотелось иметь настоящие, американские, с фирменной биркой. Написала записку, что в ее смерти виновата мама, она не любит свою младшую дочь, прицепила патетическое послание скотчем к холодильнику, встала на подоконник в тот момент, когда на кухне находились три человека, в том числе ваш покорный слуга. Сняли ее, разумеется. Потом была история с несчастной любовью. С ума сходила по одному своему однокласснику. Написала помадой на зеркале в прихожей: «Ухожу потому, что полюбила мерзавца с каменным сердцем!» Лиля застала ее с бритвенным лезвием на бортике ванной. Ну, разумеется, лезвие кожи не коснулось. Однако все это только подтверждает, что ей помогли прыгнуть из окна. Когда человек грозит, он не доводит дело до конца. Ему надо испугать, обратить на себя внимание, чтобы все вокруг прыгали, жалели его, ну и так далее… Не знаю, сама, не сама, с одной стороны, да, с другой – нет, и вообще, десять лет прошло, как было на самом деле, узнать уже невозможно. Кто мог рассказать, того нет на свете. – Речь Фердинанда становилась все невнятней, как будто он вдруг страшно захотел спать. Возбуждение сменилось апатией. Чтобы продолжить разговор, требовалось как-то встряхнуть его, однако Бородин решил пока не делать этого. Иногда реакция на вопрос несет в себе больше информации, чем ответ, сформулированный вслух.

– Я вижу, вы действительно устали, – мягко произнес Бородин, – пожалуй, на сегодня достаточно. Я понимаю ваше состояние, вы потеряли женщину, которая очень много для вас значила. Будьте добры, ознакомьтесь с протоколом.

Бородин наблюдал, как равнодушно скользят глаза Фердинанда по строчкам. Казалось, он не читал, а почти спал.

– Да, все нормально, – кивнул он, протягивая бумаги.

– Вот здесь, пожалуйста: «С моих слов записано верно», число и подпись. И еще, вот это заполните, пожалуйста.

– Что это? Подписка о невыезде? – Фердинанд немного, но проснулся. Глаза сухо заблестели.

– Всего лишь формальность, – утешил его Бородин, – вы ведь не собираетесь никуда уезжать из Москвы в ближайшее время? Нам нужна гарантия на постоянную связь с вами.

Фердинанд склонился над бумагой, Илья Никитич заметил, что он сделал несколько помарок и рука опять дрожала. Закончив, он откашлялся и хрипло выдавил:

– Какие вы все… одинаковые. Я не сбегу. Незачем и некуда.

Глава одиннадцатая

В московской квартире Солодкиных ванная напоминала подводное царство. Дымчато-бирюзовая плитка с выпуклым рисунком. Длинные извилистые водоросли, хрупкие водяные лилии, золотистые и синие прожилки гармонировали с нежно-голубым фаянсом и позолотой английской сантехники. Рама овального зеркала, дверцы шкафчиков были украшены инкрустацией из бирюзы и малахита. Изящные морские коньки, кальмарчики, крабики. Каждая фигурка имела право стать отдельным ювелирным украшением. На позолоченных кранах таинственным блеском сияли синие и зеленые фианиты, неотличимые от настоящих сапфиров и изумрудов.

Маша любила купаться, улыбалась, весело дрыгала ножками. Огромная джакузи была для нее морем. Ксюша добавляла в воду ароматную соль, бросала яркие прелестные резиновые игрушки, поддерживая Машин затылок, давала ей вволю побарахтаться. Маша смеялась, шлепала ладошками по бирюзовой воде, тянулась за желтым утенком, ловила и брала в рот зеленого забавного крокодильчика. Ксюша ловко переворачивала ее со спинки на животик, болтала что-то ласковое и бессмысленное, но вместо шикарной джакузи видела облезлую «сидячку» в доме своих родителей, шершавое, рыжее от ржавчины дно ванной, беловатую волокнистую мочалку с истлевшей ситцевой петелькой, толстый резиновый шланг, похожий на гигантского бледного червя. Его надевали на кран и из него производили полив голенького озябшего ребенка. Душ почему-то всегда был сломан. Над головой грозно покачивались безобразные трико и панталоны, воняло хозяйственным мылом, тут же на табуретке стоял жестяной таз с замоченным бельем. Серая вода в тазу была подернута плотной мыльной пленкой и тяжело, жирно колыхалась.

Она зажмурилась, тряхнула головой, чтобы отогнать образ собственного ненавистного детства, и заставила себя широко улыбнуться.

– Ну все, солнышко, давай вылезать, у тебя уже глазки закрываются. Сейчас покушаем, и спать. Потом проснемся, погуляем, а потом… – Она завернула Машу в пушистое зеленое полотенце и вдруг застыла, прижав ребенка к груди и уткнувшись носом в теплую влажную макушку.

Она привыкла рассказывать Маше все, чем предстоит им заняться в ближайшее время, дела были самые приятные: кормление, гуляние, сон в кроватке, похожей на колыбель сказочной принцессы. Каждая мелочь, окружавшая ее ребенка, была почти произведением искусства, и каждая минута таила в себе кусочек праздника. Машино младенчество складывалось в сияющую мозаику и должно было остаться в ее памяти набором живых картинок, уютным райским садиком, в котором всегда тепло, светло, чисто, пахнет цветами, птички садятся на ладонь и поют сладкими соловьиными голосами, а все рыбки золотые и умеют говорить. Но главное, всегда рядом мама, надежная, сильная, спокойная, а не дрожащее пугало, которое глядит из зеркала красными, опухшими от слез глазами.

«Прекрати!» – приказала себе Ксюша, но сил уже не осталось. Слезы опять покатились по щекам, Маша моментально выпятила нижнюю губку, изогнула ее скобочкой и заплакала.

«Не могу, не могу больше», – эти дурацкие восклицания сами собой звучали у Ксюши в голове, она заводилась еще больше оттого, что считала себя преступницей. От стресса может пропасть молоко, а если и не пропадет, то все равно ребенку передается нервозность матери. Выкручивайся, как хочешь, ты обязана быть спокойной и жизнерадостной, только тогда у твоего ребенка выработается крепкий психологический иммунитет на всю оставшуюся жизнь.

Через полтора часа все приятные дела были сделаны. Сытая, чистая Машенька крепко спала в своей красивой кроватке. Ксюша в длинной футболке, с нечесаными мокрыми волосами, несколько минут сидела на кухонном диване, поджав босые ноги и бессмысленно глядя перед собой, на дверцу посудного шкафа, на радужную стеклянную мозаику.

Нет, Ксюшенька, это не стекло, это пластины из настоящего горного хрусталя. Детали интерьера не просто радуют глаз, они оказывают целебное воздействие на подсознание. Человек, окруженный красивыми дорогими вещами, чувствует себя сильным, защищенным. Вещи имеют не только функциональное, но и представительское значение. Камушки в кранах, баночки-бутылочки на полке под зеркалом, щетка для волос, ручка, зажигалка, часы, все это говорит о человеке значительно больше, чем слова и даже поступки. Запомни, все должно быть настоящим, натуральным, дорогим.

* * *

Галина Семеновна Солодкина любила поболтать с невесткой. На самом деле болтала только она, а Ксюша кивала с умным видом, изредка вставляя: «Ну да, конечно. Надо же, как интересно, а я не знала». У Галины Семеновны накопился огромный запас невысказанных поучительных монологов. Сын совершенно не умел слушать, зато теперь она могла дать себе волю. Ксюша представлялась ей куском влажной глины, которому следует придать правильную изящную форму, а потом вдохнуть в свое неповторимое произведение жизнь.

Она учила невестку ходить, говорить, причесываться, выбирать одежду в дорогих бутиках, продукты в супермаркете и на рынке, купать, кормить и одевать ребенка, а главное, правильно относиться к Олегу.

Олег бывает немного странным, как все творческие люди. Он весь в себе, в своих мыслях, фантазиях, так сказать, в творческом процессе. Да, у него не все ладно со здоровьем, у него целый букет болезней, гипертония, нарушение внутричерепного давления, и с нервами плохо. Просто он не щадил себя, много трудился интеллектуально, а это страшно изматывает нервную систему. Теперь ему приходится принимать лекарства, и некоторые препараты имеют неприятные побочные эффекты.

* * *

Слово «наркотики» в семье Солодкиных было запрещенным, табуированным. То, что пил горстями и вкалывал себе в вены Олег, тактично именовалось «препаратами». Галина Семеновна упорно не замечала многолетнюю наркоманию своего единственного сына. Ксюша была бы рада тоже не замечать, однако Олег тихо и весьма упорно пытался посадить ее на иглу, уверяя, что без этого они никогда не поймут друг друга.

Вчера вечером к нему приехали гости. Фотограф Киса и две фотомодели, совершенно одинаковые блондинки. Именно их видела Ксюша на видеопленке, именно они веселились на солнечной лужайке под присмотром элегантной дамы в красной шляпе.

Фотограф Киса был такой же наркоман, как Олег, к тому же «голубой». У него не было имени, только прозвище Киса. Девочки наркотиками не баловались, однако привезли с собой какую-то новую синтетику. Ксюша слушала, как они рекламировали свой товар и особенно подчеркивали, что для привыкания достаточно одной дозы. Олег и Киса укололись, девочки устроили стриптиз под музыку, сначала в столовой, потом на веранде. Киса их снимал в разных позах, до четырех утра орала музыка, причем какая-то особенная, изощренно действующая на подсознание. Маша плакала и не могла уснуть. Олег и девки все время влезали наверх, вопили, приставали к Ксюше.

– А че такая кислая? Оттянись, расслабься, лапушка! – кошачьим протяжным басом мяукала одна из девок, пытаясь как-то омерзительно прильнуть, погладить коленку.

– Слышь, твоему младенцу надо успокоительное давать, чего она так разоралась? – вяло спрашивала другая.

– Хочешь, скажу, почему тебе так хреново? Ты просто не знаешь, что такое настоящий кайф. Вот смотри, один укольчик, и ты станешь другим человеком.

Ксюша просила их уйти и по возможности не шуметь. Они извинились издевательски вежливо и ушли. Внизу еще громче взревела психоделическая музыка. Маша устала плакать, заснула у груди, Ксюша сидела, не шевелясь, чувствуя, как вздрагивает во сне ребенок, и не знала, что делать. Дверь в комнату не запиралась. Ну не вызывать же милицию! Ей уже приходило это в голову. Сотовый телефон Олега валялся внизу, в столовой, и можно было потихоньку утащить его, позвонить «02». Однако это ведь полный бред, скандал на весь поселок. К ее мужу приехали гости, они всего лишь развлекаются.

Через полчаса красотки вернулись вместе с Олегом, который уже ничего не соображал. У Ксюши на глазах они обнимали его тонкими и гибкими, как водоросли, руками, томно закатывали глаза, бормотали непристойности и опять предлагали Ксюше уколоться. Олег громко, истерически смеялся, орал: «Ой, девки, щекотно!»

Машенька проснулась, заплакала, он выхватил ее у Ксюши и принялся трясти, комично изображая заботливого отца и повторяя гнусавым голосом: «Баю-бай, слушайся папочку!» Одна из девок подползла к Ксюше на четвереньках и захныкала: «Уа, уа, мамочка, дай молочка!», при этом хватала ее за ноги и не давала подойти к Олегу, отнять ребенка. Вторая прыгнула на старинный шахматный столик, скинув с него стопку чистых детских вещей, и стала медленно, плавно извиваться и расстегивать пуговицы блузки.

Ксюша могла поклясться, девки не кололись и ничего, кроме воды и сока, не пили. Она видела их глаза, наглые, ледяные, совершенно трезвые. Они развлекались, оттягивались. Кричать «Прекратите! Уйдите отсюда!» было бесполезно. Ее никто не слышал. Первая продолжала ползать на четвереньках, скаля зубастый рот, вторая уже скинула блузку и вертела бедрами, избавляясь от узенькой мини-юбки. Олегу наскучила роль комедийного папочки, он небрежно кинул ребенка на диван. У Маши от крика посинели губы, Ксюша закутала ее в вязаную шаль, прижала к себе и принялась укачивать, шепотом, на ушко, петь колыбельную.

Наконец они выкатились из комнаты, прихватив с собой осовевшего, вялого Олега. Ксюша решила не ложиться, пока они совсем не уедут, придвинула кресло-качалку к Машиной кроватке. За окном был ясный теплый рассвет, щебетали птицы. Страшно хотелось спать. Сквозь сон она услышала урчание мотора, какой-то новый мужской голос, хлопанье дверей, сухой неприятный шорох гравия на дорожке под окном, русалочий смех, опять урчание мотора. Наконец стало совсем тихо, остался только радостный птичий щебет. Ксюша подумала, что надо встать, спуститься вниз, умыться, зубы почистить, потом раздеться и лечь в постель. Но не было сил открыть глаза. Сон сковал ее намертво, как застывшая смола. Она чувствовала себя пчелой, впаянной в кусок янтаря. Вокруг нее зашевелилось нечто жуткое, не живое, но и не совсем мертвое.

Гигантская пластмассовая кукла с желтыми волосами раскрывала рот, хлопала глазами, громко, отчетливо повторяла: «Оттянись, уколись». Фотограф Киса, отлитый из упругого голубого желе, похожий на гигантскую мармеладину, колыхался в беззвучном смехе. Еще одна кукла, золотисто-розовая, с черными грубыми прорезями суставных перемычек, сгибала и разгибала твердые тонкие конечности, кланялась, приседала, словно кто-то дергал невидимые нити. Но всех заслонил огромный, бесформенный Олег, грубо сшитый из белой фланели черными нитками, с пуговичными глазами. Руки, рыхло набитые ватой, хлопали, как куриные крылья, тянулись к Ксюше. Она почувствовала странное покалывание, как будто в тряпочной руке, которая прикасалась к ней, забыли швейную булавку. Ну да, конечно, булавка. Что же еще может так царапать кожу?

Тряпочный вялый Олег шевелил намалеванным ярко-красным ртом, бормоча что-то, и Ксюша расслышала:

– Ну, где там вена у тебя, мать твою?

Она продралась наконец сквозь липкую толщу сна, вскочила, опрокинув кресло-качалку. Утреннее солнце обожгло глаза, вместе с пустым соломенным стуком прозвучал еще один звук, тяжелый, мягкий. Она увидела на полу голого Олега, белого, рыхлого, в длинных цветастых трусах. В руке он держал шприц, наполненный какой-то мутной дрянью. На кончике иглы дрожала маленькая плотная капля.

– Совсем взбесился! – шепотом выкрикнула Ксюша и, выхватив у него шприц, зашвырнула в другой конец комнаты. Пластиковая трубочка медленно покатилась по полу и скрылась под диваном.

Олег ответил хриплым матерным залпом, скалясь, ворча, подполз к дивану и принялся шарить под ним рукой.

Ксюша молча наблюдала за ним, обхватив плечи и пытаясь унять крупную дрожь. Наконец он отыскал шприц, вытер иглу о трусы, попытался встать с пола, но не сумел, так и остался сидеть у дивана.

– Слышь, Ксюха, ну кольнись, один разок попробуй, – произнес он вялым, вполне мирным голосом и громко рыгнул, – мы с тобой сразу поймем друг друга, ну чисто по-человечески, кольнись, а? Ты такая вся из себя серьезная, правильная, – он скорчил обиженную морду, комично опустив вниз уголки рта, – прям ваще, деловая. Давай, без базара, кольнись, старуха, оттянись, в натуре!

Он давно разучился говорить естественным голосом, нормальным языком. Он все время ломался, корчил рожи, выкручивал самого себя, как мокрое белье.

– Олег, ложись спать, ты ничего не соображаешь, тебе плохо.

– Да мне отлично! – он помотал головой и зажмурился. – Мне все в кайф! Слышь, ты колоться будешь или нет? Не хочешь? Ну ладно, – он протяжно вздохнул, – тогда я сам.

Руки у него сильно тряслись, он не мог попасть в вену, потерял терпение, и завопил:

– Ну, чего смотришь, дура! Помоги! – Дальше опять матерный залп. Он матерился залпами, как будто выпускал кишечные газы через рот.

– Ты можешь не орать? Ребенка разбудишь.

Он уже воткнул в себя иглу, закрыл глаза, медленно вдавливая поршень шприца, забормотал:

– Какого ребенка? Где ребенок? У меня нет никакого ребенка…

– Что ты несешь? – покачала головой Ксюша. – У нас с тобой дочь. Ее зовут Маша. Ей три месяца.

Он выдернул иглу, поднес руку ко рту, слизнул кровь, несколько минут сидел, зажмурившись, прислушиваясь к себе, наконец открыл глаза, взглянул на Ксюшу снизу вверх и, оскалившись, медленно произнес:

– Ну ладно, хорош врать. Я все знаю.

Он не мог знать. Кроме самой Ксюши и врача в роддоме, никто не мог знать.

* * *

Послушай, ну ты кому голову морочишь? Я же врач, я пятнадцать лет принимаю роды. У тебя доношенная беременность, зрелый плод. Сорок недель. Сорок, а не тридцать шесть. Зачем тебе понадобилось выдумывать такую ерунду? При недоношенности бывают всякие патологии, масса проблем, восьмимесячный ребенок нуждается в особом уходе и медицинском наблюдении. Зачем тебе это?

– Да нет же! Я ничего не выдумываю, я точно помню, когда все случилось, я помню день и даже час! Сорок недель назад мы с мужем впервые увидели друг друга, и только через месяц… ну, в общем, познакомились совсем близко. Это все знают, и Галина Семеновна…

– А при чем здесь Галина Семеновна? Она что, свечку держала?

– Не совсем… Ну, почти…

– Ох и влипла ты, девочка, слов нет. Ладно, не напрягайся, я понял. Так бы сразу и сказала…

* * *

Олегу удалось подняться на ноги. Покачиваясь, он подошел к Ксюше вплотную и, притянув ее к себе за ворот футболки, выдохнул:

– Думаешь, не помню? Я все отлично помню, малышка. Так что про дочку Машу трех месяцев ты пой песни моей чадолюбивой маме. А мне не надо, ясненько?

Он подмигнул и оскалился. Он тяжело, хрипло дышал Ксюше в лицо. У него была сильная одышка и отвратительный, кислый запах изо рта. Несмотря на очередную дозу, глаза его казались вполне ясными. Он разжал рук у, отпустил ворот майки, поплелся к дивану, плюхнулся, нащупал на тумбочке бутылку с дынным ликером, зубами отвинтил крышку и стал лить себе в рот липкую приторную жижу.

* * *

Какая же она прелестная, чудо, просто чудо! Она похожа на меня, маленькую. Завтра я обязательно принесу свои детские фотографии, ты посмотришь. Знаешь, Олег ведь тоже родился восьмимесячным, но он был недоношенным, с ним трудно пришлось в первый год… Удивительно, у девочки никаких признаков недоношенности. Врачи говорят в один голос, что девочка просто отличная, крепенькая, здоровенькая. Ну да, тридцать шесть недель, а не сорок, просто раннее созревание плода. Впрочем, все это чепуха. Главное, у меня теперь есть внученька. Господи, а какие глазки, пальчики, ножки, какое личико! Ангел, а не ребенок. Спасибо тебе, солнышко, за внучку. Я всегда знала, что ты умница. Ты уже решила, как мы ее назовем? Да, нам с Олегом тоже очень нравится имя Машенька…

* * *

Галина Семеновна свято верила, что если найти чистую, юную, здоровую девочку и если эта девочка очень постарается, то есть шанс получить полноценного, здорового внука или внучку. Она панически боялась встречать старость наедине с Олегом.

Галина Семеновна была женщиной энергичной, привыкла добиваться поставленной цели, не знала сомнений, не желала понимать, что, когда цель достигнута и момент победы позади, жизнь неуклонно, беспощадно возвращается в свою колею. Можно на короткое время изменить ход событий, влезть в таинственный механизм судьбы, как в чрево старинных часов, что-то подкрутить, подправить, но потом сдавленные пружины опять разжимаются, колесики начинают вертеться, независимо от твоих стараний и иллюзий.

«Рано или поздно он посадит меня на иглу, – думала Ксюша, расчесывая волосы массажной щеткой из натуральной щетины. – Интересно, что она сделает? Сначала попытается меня лечить, как пыталась лечить его. А потом выгонит либо отправит в психушку, оформит все по закону, как положено, и сама будет растить Машу. Она подрастет, не исключено, что Олегу придет в голову приобщить ее к своему героиновому кайфу. Вот тебе и счастливое детство, вот тебе и райский садик».

Ручка массажной щетки была отлита из натурального янтаря. Вещица эта стоила столько, сколько Ксюшин отец, кандидат наук, получал за месяц работы в своем НИИ. Собственное лицо в зеркале казалось ей не просто чужим, но отвратительно чужим. Мысли путались, сливаясь в сплошное истерическое «Не могу больше».

– Ну, не можешь. И что дальше? – обратилась она к своему отражению.

Можно уйти к родителям, в гнилую грязную квартирку, в упорную, принципиальную нищету, каждый день слушать возвышенные речи о том, что главное в жизни – это духовные ценности, а деньги и вообще все материальное превращают человека в низкое, бездуховное существо, в животное. При этом Машенька лишается не только памперсов, красивых игрушек и одежек. У нее никогда не будет французских курортов с белоснежными виллами и маленькими кафе, элитарной гимназии, где учат сразу двум языкам с шестилетнего возраста, потом Оксфорда или Кембриджа. И на всю жизнь у нее останется инстинктивная брезгливость к тому, что именуют «духовными ценностями». За этим словосочетанием будут стоять не книги, не картины, не музыка, а вонь хозяйственного мыла и штопаные носки.