Текст книги "Орнамент на моей ладони"

А дальше были радость и слёзы, расспросы и удивления, рассказы и замечания, тосты за счастливую новую жизнь и за тех, кого нет за нашим столом.

Про свои злоключения я старался особенно не рассказывать. Упомянул все четыре года вскользь, причём так, что никто и не обратил внимания. Говорил больше о радостном.

Вспомнил о том, как русские войска нас освободили. Сколько было веселья и шуток среди солдат. Я слышал, что наш односельчанин, боец Дагестанского конного эскадрона под командованием Кара Караева, 9 мая барабанил у рейхстага аварскую музыку. И все под неё танцевали.

Рассказывал, как благополучно я добрался до Махачкалы. О том, как встретила меня Хадижат и как рад я снова оказаться дома.

Дядя Гаджи после этого трогательного повествования даже невольно всплакнул скупой мужской слезой. А о его женщинах и говорить было нечего. У них всегда как будто глаза на мокром месте. Они легко могли бы оросить сухие солончаковые земли Прикаспийской низменности, так, чтобы там заколосился рис.

Не дослушав и половины, они принялись дружно рыдать, всхлипывая одна за другой, чем раздражали и меня, и маму. В конце концов дядя взял в руки свой старинный четырёхструнный чунгур, и весь его «женский батальон» тотчас притих.

Дядя Гаджи спел под незатейливый аккомпанемент одну из своих песен, и я вновь имел возможность насладиться родным и понятным языком, о котором я так скучал.

Горский язык едва ли мог бы похвастаться красотой звучания. Он то колит острыми согласными, то шипит, то спотыкается о твёрдые знаки, то шуршит, как ворох сухих веток в горле. Но разве крик души скроешь за словами? Пой ты о боли и горе на любом из языков мира, и тебя услышат. Пой о любви и преданности чувству, и тебя поймут. И в любой стране и на любом континенте каждый человек будет способен услышать простые и главные чувства в мотиве твоей песни.

Женщины слушали молча, опустив взгляд и не притрагиваясь к сладостям и чаю. Я сидел, безмолвно глядя в окно, и в однообразной мелодии, сшитой из нескольких нот на струне, мне слышался то горный водопад, журчащий меж скалистых камней кристальным, прозрачным потоком, то ветер в горных кручах, зовущий протяжным, печальным стоном. То вой, то плачь, то смех и веселье. Всё смешалось в моём доме и в моей душе. Всё закрутилось, превратившись в калейдоскоп роковых поворотов судьбы.

Мог ли я знать, покидая эти стены в подобный тёплый день лета, что на моей дороге предстоят столь трудные испытания? Сделал бы я тогда этот шаг, вышел бы за порог, навстречу грядущим невзгодам? Я думал об этом. Думал и о том, что бы изменилось, если бы не было войны. Были ли живы Муи и Шахри или их смерть была неизбежна? Или была неизбежна сама война?

У Шахризат диагностировали сахарный диабет. Сейчас с этим живут и доживают до старости. Но тогда, в сороковых, когда медицина ещё не знала, что такое инсулин, смерть от того, что в организме не усваивается сахар, практически невозможно было оттянуть надолго. Такой диагноз звучал как приговор. В организме был полностью нарушен обмен веществ, и она стремительно чахла.

Учёбу в городе ей пришлось оставить. Старшая сестра с мужем привезли её к матери в село, но состояние здоровья Шахри только ухудшалось. К ней вызвали лучшего врача-специалиста из города, но, тем не менее, ничего уже не могло исправить или даже улучшить положения. Врач дал несколько советов, подготовил мать к тому, что было уже неизбежно, и уехал обратно. На фоне развивающейся болезни Шахри получила известие о трагической гибели Муи. Она скончалась через два месяца после того, как сестру похоронили.

Моя сестра Муминат всегда была немного загадочной. Казалось, черты её природного характера таят в себе капельку какой-то необъяснимой и не всегда заметной со стороны грусти. По первому впечатлению могло показаться, что её и не волнует ничего так сильно, чтобы было достойно её впечатления и переживания. Но кто из нас знает, что может твориться в чужой душе? Кто может быть уверен в чувствах и переживаниях другого человека?

Загадка иногда, минуя здравый смысл, так и остаётся загадкой до конца. И до конца печальных дней нас будет мучить вопрос: несчастный случай или сознательный выбор нажал в тот день на курок пистолета?

Вся долгая жизнь дяди Гаджи, а мне она казалась просто вечностью, хотя ему тогда только и перевалило за шестьдесят, шла по ровной колее, как по рельсам. Всё у него было так, как должно было быть. Ни разу за свои годы он не выезжал за границы села дальше, чем до города, и ни разу не покидал своего дома больше, чем на пару дней.

В армию его не взяли из-за хромоты. Ещё при царе он окончил Кубанскую спецшколу по связи и, вернувшись в село, устроился на местную почту, где до сих пор работает почтмейстером. Звёзд с неба, конечно, он не хватал, но был на почётном счету. Родители договорились о его женитьбе на двоюродной сестре со стороны матери. Родственные браки у нас в селе были совершенно не исключением, а, наоборот, считались желательными. Однако подобные «ходы конём» в игре с природой нередко оборачивались против самого человека. Та же дядина хромота предположительно могла быть последствием близкородственного брака. Но во всём остальном всё в его семье было хорошо и складно.

Когда муж и жена связаны не только общими детьми и домом, но и общим тухумом, их малая семья крепнет, становится как монолитный камень, так что и саблей не разрубишь. И если случается природная несовместимость между супругами, так терпи, женщина, но о разводе и не задумывайся. Даже в таких редких случаях, если жена оказывалась бесплодна, как земля пустыни, муж мог привести в дом вторую жену для того, чтобы род продолжался.

У дяди Гаджи были дети, но не было сыновей. Пожалуй, это была его вечная и единственная печаль. Но только теперь, в годы войны, он понял всё своё преимущество. Все его дочки остались при нём, и единственная его забота теперь была о том, как выдать их замуж.

Не скрою, что в этом деле он в определённой степени рассчитывал и на меня. Про это ещё никто не говорил вслух, но идея уже «витала в воздухе». И без того было понятно, что в любой благоприятный момент свадьбу организовали бы в пару недель.

Мне на этот счёт было всё равно. Я тогда не имел никакого желания жениться, но противиться решению матери, если бы таковое было принято и мне объявлено, я бы не стал.

Гости были у нас до самой темноты. Дядя с семьёй жили на другом конце села. Что уж там говорить об уличном освещении, если в домах далеко не у каждого можно было найти керосиновую лампу.

Грузовик с керосином приезжал из города раз в неделю, и это в лучшие времена. Теперь, после войны, его можно было ждать месяц и не дождаться. Освещались в основном парафиновыми свечами, как в дремучем Средневековье.

Выделив по небольшому огарку дяде, его жене и старшей дочери, чтобы не заплутали и не наткнулись где-нибудь на спящую собаку, мать проводила всех до калитки, а я прошёл с ними ещё немного дальше.

– Так, значит, ты теперь вернулся насовсем, «с концами»? – ещё раз на прощание спросил меня дядя.

– А куда мне теперь? Я должен остаться здесь, с матерью. Соскучился по дому… – с грустной улыбкой ответил я.

– Понимаю… – почему-то вздохнул дядя Гаджи. – Чем думаешь заняться? – деловито поинтересовался он.

– Пока не думал всерьёз об этом…

По-видимому, моя нерешительность, растерянность и неопределённость не понравились дяде Гаджи, и он выразил тревогу в голосе:

– Парук, ты же имеешь диплом по механике! – гордо воскликнул он, так, будто я имел за спиной крылья. – У тебя в руках специальность! Так и иди механиком в наш колхоз!

– Диплом есть, но это ведь только бумага. К тому же столько времени прошло, многое позабылось…

– Парук, ты что?! Мужчина везде нужен теперь! Здоровый, крепкий, ты только покажись там, так они тебя больше домой не отпустят! Оставайся, скажут, у нас, нам такие нужны, как ты! Послушай мой совет, Парук. Я жизнь прожил. Я её немножко понимаю. – Дядя остановился и своим видом показал, что настал момент расставания. – Ну, мир тебе.

– И вам мир, дядя Гаджи.

Мы ещё раз крепко пожали друг другу руки. Клюка снова подперла мне лопатки. Я почтительно кивнул его жене, так же остальной группе молчаливых женщин и повернул обратно.

Мне хотелось немного прогуляться перед сном, но задержаться долго было невозможно. Не хотелось оставлять мать одну теперь, когда я так легко мог быть рядом с ней.

Я ощущал себя словно привязанным к дому какой-то невидимой и долгой нитью, которая, какой бы длинной ни была, всё равно удерживала каждый мой следующий шаг. Я шёл обратно окружной, более долгой дорогой.

Особенность всех узких улочек села, спускающихся вдоль горы, была в том, что они не были ровными. Земля под ногами то ли сама по себе или со временем немного просела по самому центру так, что дороги теперь представляли собой целую систему своеобразных желобов. По ним с самых верхних дворов до равнины и далее, уходя в чернозём, стекали потоки отхожей влаги, деля на неровные половины и без того не широкую колею. Будь это вода, в которой хозяйка мыла овощи к обеду или протирала полы в доме, всё выплёскивалось на улицу и шло извилистой рекой, чтобы продолжить свой природный круговорот.

Луна сегодня светила ярко. На весь аул это был единственный надёжный фонарь.

Проходя мимо одного дома, чьи большие окна выходили прямо на улицу и отбрасывали на дорогу яркий свет прямоугольником рам, я, глядя себе под ноги, вдруг заметил кое-что движущееся прямо перед собой на земле. Заинтересовавшись, я нагнулся и поднял непонятное существо на ладонь.

Это оказался маленький птенчик воробушка. Совсем кроха. Наверняка он вылупился только сегодня. И вот ведь какая незадача, уже успел вывалиться из гнезда. Ещё шаг, и был бы раздавлен.

Я поднял голову вверх, но поблизости не было ни деревьев, ни гнёзд. Наверное, проворные воробьи квартируются в выбоинах и щелях под плоскими глиняными крышами.

Бережно я опустил этот маленький перьевой комочек, который уже едва трепыхался, в сад за ограду и пошёл дальше.

Как несправедлива порой бывает судьба! К одним она ласкова и добра, к иным – как злая мачеха.

Сегодня ночью этот птенец непременно замёрзнет или помрёт с голоду. Кто-то отмерил ему всего несколько часов жизни на земле. Если верить в рай, то его наверняка там спросят, понравилась ли ему жизнь, этот самый драгоценный из драгоценнейших подарков. И он ответит, что нет. Он скажет, что жизнь – это темнота, сырость и дорожная грязь, это холод и страх и нет в ней никакого просвета. Того и гляди, задавят сапожищами, а нет, так сдохнешь от голода. И всё в ней решает один только нелепый случай. Один неверный шаг – и кончилась она, эта жизнь.

Всё в природе занимает своё место. Всё имеет назначение, приносит пользу или вред. В этом и есть великий порядок, заведённый испокон века.

У коровы весной рождается бычок, она вскармливает его своим молоком, а хозяин уже знает, что через несколько лет он окрепнет и будет помогать ему на пашне. Маленького барашка он острижёт к лету, а через год забьёт на праздник Ураза-байрам.

Летом созреют фрукты. Нальются сладкой спелостью богатые гроздья винограда. В огородах на грядках вытянутся огурцы и округлятся сочные томаты. Каждому собранному фрукту и овощу с его хозяйства найдётся место на семейном столе и в желудке домочадцев. Заколосятся и вызреют злаки. Он скосит их, оставив часть, чтобы посеять заново. Остальное перемелет в муку, и жена его испечет лепёшки.

Так будет осень, придёт зима, снова вернётся весна, а за ней опять лето.

Человек, как лучшее из творений, был наделён разумом. Это есть его великое преимущество, дающее власть над всем живым на земле, и это есть его великое наказание. Ибо никогда не знает он верность в своих поступках и путает порядок их действия.

Как трудно не потеряться в этой жизни и не выпасть из её бесконечного круговорота. Как трудно найти своё место среди золотых полей и богатых зелёных лесов, среди гор и у берегов морей, среди животных и птиц, населяющих землю, среди людей, таких же, как ты сам.

Теперь мне двадцать восемь. Все мои ровесники уже имеют семьи и детей, работу и положение в обществе. А я будто вывалился на обочину дороги жизни, и теперь мне не догнать свой далеко ушедший караван. Я словно тот маленький птенчик, с той лишь разницей, что я выжил, потому что по природе оказался сильнее.

В мои года, когда всё, что ты знаешь и помнишь о жизни – это как не умереть с голоду и не попасть под пулю, легко ли начинать свою дорогу заново? Легко ли прийти на старт, когда болят ноги, подводит желудок и ноет голова? Куда теперь бежать? В тот момент мне было всё равно, чем заниматься.

Через год после того, как похоронили отца, я поступил в индустриальный техникум в Махачкале. Отец всегда на этом настаивал. В то время это считалось престижно, и я обещал ему поступить, хотя у меня самого ни желания, ни способностей к механике не было.

До сих пор я считаю, что одно своё образование человек должен получить для родителей.

К этому времени наша семья уже вынуждена была покинуть дом, предоставленный горисполкомом для отцовской врачебной практики в Буйнакске. Отметив в нём сорок дней и без спешки собрав вещи, кое-что продав или отправив в наше село, мы больше не могли испытывать доброту и уважение к нам городского правления.

К тому времени столицей уже стала Махачкала. Мать была рада переезду. Она считала, что жизнь в городском доме не дала нам ничего хорошего. В нём отец долго болел. В этом доме он умер у неё на руках. Ей было тяжело вспоминать об этом, забыть было невозможно, и каждый угол напоминал ей о горе снова и снова. После смерти отца мать сменила свой повседневный платок на цвет траура.

Сёстры встретили перемены с неодобрением. Они успели полюбить все городские удобства, обзавестись подружками, с которыми теперь жаль было расставаться. Хотя никто не решался сказать об этом матери, только я знал, как тяжело им было возвращаться опять в глухой высокогорный аул, ещё дальше от цивилизации.

Что касается меня, то мне было всё без разницы. Только сами хлопоты я счёл слишком накладными. Теперь нашей семье надлежало экономить свои траты.

Мама всегда вела хозяйство очень правильно, но теперь только порядка в расчётах могло быть недостаточно. Я в свои пятнадцать, а раньше у горцев именно этот возраст считался совершеннолетием, уже понимал, что теперь забота о пропитании семьи негласно легла на мои плечи.

Летом, во время каникул, я подрядился помогать в сельской лавке аптекаря.

С древнейших времён лечебное дело горных народов Дагестана хранило в себе некий немыслимый сплав глубоких, почти научных знаний и дремучих, религиозно-духовных оккультных практик. Причём сплав этот был настолько гармоничным, что пережил века, бытуя в сознании населения. Очень многое в медицине моих древних предков представляло из себя ростки ценной народной мудрости, отобранные веками. Незаслуженно забытые, они, безусловно, и сейчас достойны внимания.

Но если бы меня спросили, что действительно нужно для развития медицины, я бы ответил, что нужно мясо. И ничто не даёт столько мяса, сколько даёт война.

Дагестанцы – народ воинственный. Они воевали издревле и всегда очень долго. Гордиться этим или нет, но самая долгая война в истории России велась именно на наших землях. Однажды, взглянув на старинную военную карту Дагестана, я невольно обратил внимание, что интересы и притязания наших правителей распространялись весьма широко. И, конечно же, как каждый маленький народ, мы вынуждены были всегда быть готовы принять удар извне.

Обилие пулевых, колотых и резаных ран, в свою очередь, давало большой простор главному из существующих медицинских методов – эксперименту.

Так, каждый целитель-джаррах, который в основном занимался лечением травм и ранений, вправлял кости и сшивал порезы, получал возможность практиковаться в своём искусстве, пробуя и открывая новые методы.

Шамиля они вылечили в своё время от штыкового сквозного ранения в грудь, а его легендарного наиба Хаджи-Мурада – от травмы черепа. К тому же такие люди были своего рода энциклопедистами и в других областях. Знали, например, массу приёмов и средств для лечения кожных болезней, внутренних инфекций, нервных и других заболеваний. Сама жизнь вынуждала врачевателей к этому. Во-первых, в военное время эпидемии различных заболеваний могли вспыхивать, как спички. И тут уж дело принимало совсем другой оборот. А во-вторых, войны всё-таки когда-нибудь заканчивались.

Наступало время мира. Но люди всё равно не переставали идти к лекарю со своими болячками. К хорошему целителю народ тянулся и из соседних аулов.

Известный на всю округу лекарь Битулав, живший не так давно в нашем селе, с разрешения царской власти и администрации официальной медицины состоял в должности гражданского врача наряду с дипломированными русскими специалистами, хотя сам с трудом мог поставить свою подпись на бумаге.

Народная медицина издревле располагала эффективными и весьма разнообразными способами лечения. Каждый уважающий себя целитель непременно кровопускал, прижигал, массажировал, натирал, мочил в различных ваннах, применял ингаляцию, компрессы и, если всё же недуг не отставал, обкуривал дымом несчастного больного. Но именно сфера древней диагностики была настолько загадочной, что по сей день очень многое в ней так и не поддалось расшифровке и осталось необъяснимым с точки зрения достижений современной науки.

Известно то, что народный лекарь определял заболевание, непременно учитывая возраст больного, его общее состояние, индивидуальные особенности, климатические условия местности, где он жил, прибавлял к этому сезон года, суточные ритмы, космические факторы и ещё многое другое, что осталось навсегда известным только ему. К тому же в арсенале знахаря могло быть более трёх тысяч рецептов на основе средств растительного и животного происхождения, в том числе около пятидесяти из них, согласно показаниям, лечили рак.

Некоторые из снадобий были настолько сложны, что включали в состав рецепта до шестидесяти наименований лекарственных средств различного происхождения. Это была настоящая наука древности, постичь которую теперь уже, увы, невозможно. Она, как и многие загадки истории, осталась неопределимым культурным пластом давно ушедшей эпохи.

В свои юношеские годы я хорошо знал все имеющиеся в аптекарской лавке лекарства и способы их применения. Я мог почти без подсказки хозяина, дяди Матата, продать то или иное снадобье.

Также я неплохо разбирался в лекарственных травах гор. Например, мог безошибочно отличить алтей лекарственный от ряда иных его видов, не имеющих целительных свойств. Перетирал в медицинской ступке кору крушины, её часто добавляли в отвары для мягкого слабительного эффекта, что очень подходило тучным женщинам. Сушил цветки мать-и-мачехи для грудных сборов. Сам собирал травы в наиболее благоприятное время, заготавливал их с учётом сезона и фаз луны. Из чёрной белены я приготовлял масляный экстракт, используя для этого подсолнечное масло, спирт и аммиак. Также я мог порекомендовать человеку тот или иной сбор для заваривания или же при не очень сильных хворях, определённую диету из ягод или фруктов.

Эти мои советы особенно не нравились дяде Матату. Он был горский еврей, лавочник в третьем поколении, знал в деле толк, но считал моё общение с покупателями «излишней болтовнёй».

– Если ты расскажешь им, как лечиться, они не пойдут к доктору, а доктор не пошлёт их ко мне. На что тогда я буду кормить свою семью? Ответь мне ты?! – так он говорил, и все мои усилия, несмотря ни на что, оплачивались весьма скудно.

Да что там говорить, травы я в основном выменивал в селе на продукты, мыло или подсолнечное масло. А дядя Матат давал мне за работу порошки от головной боли, вату, бинты, касторку или что ещё было нужно дома. Время тогда было тяжёлое.

Почти в каждом селе существовали целые династии врачей. Опыт передавался из поколения в поколение. От отца к сыну. Но стать врачом, как мой отец, я не смог.

Отец был врачом, как говорят, от Бога. Принимал роды, лечил детей от самого рождения и стариков в безнадёжной немощи. А мне недоставало для этого кое-чего очень важного. А именно – хладнокровия.

«Если ты будешь жалеть больного, ты никогда не сможешь его лечить. А значит, никогда не сможешь ему помочь и никогда не будешь этим заниматься. Твоя жалость только убьёт его. Представь, если твоей сестре понадобиться помощь? На чердаке она случайно наступит на ржавый гвоздь, поранит ногу, рану поразит инфекция, и начнётся гангрена. Тебе лично предстоит отрезать ей повреждённую ногу, чтобы она выжила. Сможешь ли ты сделать такое своей сестре? Прежде ты должен будешь забыть о том, кто она. Любой больной – это только пациент. Ты не работаешь с биографией, ты имеешь дело с болезнью, нужно понимать это!» – вот слова моего отца.

Врач должен быть бесстрастен и невозмутим. Только холодный разум может в скорости, необходимой для всякого медицинского случая, принять единственно верное решение. Я же всегда был чересчур участлив, тем более в юношеские годы. Отцу это, конечно, не нравилось. Он говорил мне: «Никогда нельзя помочь всему миру. Но всегда можно помочь одному человеку, который перед тобой. Чем и как ты можешь это сделать, написано в медицинских книгах, но должно пройти ещё много времени, прежде чем ты действительно сумеешь помогать тем, кому необходима твоя помощь».

К тому же стоило мне увидеть открытую рану или нарыв, так в моём воображении уже бурлили страшные сцены разложения и распада плоти на весьма неприглядные фрагменты. А если я узнавал, к примеру, что в данной пробирке больная кровь или ещё какая зараза, я начинал представлять себе, что она распространяется повсюду. Такая моя бурная мальчишеская фантазия, по мнению отца, являлась ещё одним крупным недостатком.

Вот так и закончилась моя карьера в медицине. После нескольких неудачных попыток приобщить меня к семейному делу отец отчаялся и переключил все усилия на сестёр. На этой ниве он действительно добился определённых успехов.

Поступив в индустриальный техникум, я мог получать стипендию, которую почти полностью посылал матери.

Мне было пятнадцать лет. Это были тридцатые годы, и голод был страшный, особенно в городе. Студентам выдавали суточный паёк и талоны на еду, но есть всегда хотелось. Порой я не знал, что с этим поделать. Думал, если разрежу себе живот и вытащу желудок – больше никогда не захочется.

Помню, как одному студенту из дома прислали кусок сала. Он начал резать и раздавать всем. Кто-то взял, но большинство отказалось. Слух прошёл по всему общежитию. На следующий день комсомольский секретарь лично избил каждого, кто притронулся к посылке.

На оставшуюся от стипендии, совсем небольшую часть денег я покупал себе необходимые в быту предметы, а также карандаши и бумагу для набросков.

Я всегда рисовал. Это была моя отдушина, моя страсть. Но никогда прежде я не имел такого прилежания, терпения и усердия в своём увлечении, как в годы учёбы в городе.

Я жил в общежитии около моря и, только успевая выучить задания, чтобы было что ответить в случае опроса, тут же выбегал на побережье с блокнотом и маленьким отцовским чехольчиком для очков, в котором хранил карандаши и грифели разной твёрдости.

Вся красота и всё завораживающее волшебство натуры жили там – в этом чехле, внутри моих карандашей. Мне оставалось только переселить это всё на бумагу. Рассказать обо всём пустому белому листу, чтобы он повествовал историю дальше.

Аккуратные штришки ложились на матовую плоскость и собирали у меня на глазах корабли в порту, причал, моряков, грузчиков, принимающих с торгового судна тюки с привезённым товаром, рыбаков, в полудрёме сидящих на краю вершины огромных утопающих камней с удочками в руках, чаек, закатное солнце, волны и прохладный ароматный бриз. Такой была осень.

Зима того года была особенно сурова. Но и она минула, как один голодный день. Весной нам прибавили паёк. Всё потеплело, расцвели городские сады. Море сменило цвет.

Только наблюдая природу, можно приблизиться к познанию Творца. Море успокаивало меня. Помогало смириться с невзгодами, трудностями, печалями и одиночеством. Оно словно на своём примере показывало мне, что всё возможно пережить, перетерпеть, пересилить.

Встречаются в жизни такие неприятности, которые никогда не растворятся в водах памяти, но они встречаются редко. Бывает в жизни горе, которое никогда не обточит, как морское стекло, но такого горя мало. Есть печали, которым никогда не превратиться в песок, но все они не отменяют жизни и не запрещают жить.

За волною катится волна, дуют северные ветры, клин перелётных птиц тянется на юг.

На море я мог смотреть всю жизнь с одной точки, и этот вид никогда не мог бы мне наскучить. Море всегда казалось мне разным, потому как всегда имело своё настроение.

Зимой оно не замерзало. Наше море только теряло свою воздушную прозрачность и становилось тяжёлым, словно в него влили свинец пополам с морской солью.

Мне казалось, что ему не по нраву весь этот холод, ветер и долгие угрюмые ночи. Оно было покинуто. Песчаный пляж пустовал. На него выпадал снег, который по краю побережья слизывала вода, растворяя и унося его в свои холодные просторы. На камнях у прибоя уже не сидели рыбаки, и вдоль береговой линии уже не гуляли меланхоличные пары. Моряки ушли в долгое плавание к тёплым берегам, и только чайки всё так же летали низко над водой и садились на гладь далеко на горизонте.

Всю свою сознательную жизнь я стремился к мечте – стать художником. Но так уж складывалась моя судьба, что любой мой шаг вперёд только удалял меня от мечты, ещё больше удлиняя мою дорогу к ней. И любое следующее продвижение стоило мне вдвойне больших усилий.

Неужели теперь всё? Какой художник может жить в горах, где люди сами украшают свою жизнь, исходя из минимума необходимости и максимума своих возможностей? На что я буду здесь существовать?

После окончания механического техникума меня направили на ремонтный завод. Почти год я работал механиком-технологом. А уже осенью вступил в ряды Красной Армии.

Направили меня на Дальний Восток, в танковую часть. По прошествии срока службы я вернулся домой и восстановился на своё место. Зарплату прибавили, но это уже был сорок первый год, и летом началась война.

В довоенной Махачкале ни в одном вузе не было отделения по искусству. И теперь надеяться, что такой факультет откроют, было глупо.

Из существовавших в республике учебных заведений многие оказались закрыты или распущены, в их числе мой механический техникум имени Орджоникидзе. Преподаватели были задействованы на более важных для страны должностях. Многие ушли на фронт или переквалифицировались в рабочих, младший медицинский и санитарный персонал.

Я и сам понимал, что теперь, когда всё жизненно важное вокруг раздавлено фашистом, разбито, разграблено и находится в упадке, всё побочное или, так скажем, дополнительное, а проще, всё, что касается искусства, – это не главное, не насущное и далеко не является необходимым.

Искусство – это самая уязвимая часть жизни, которая страдает первая. Это бывает тогда, когда исчезают браслеты и бусы из повседневного платья.

Мысли бродили в моей голове, как ил на дне стоячего озера, и я, не причалив ни к одному берегу, возвратился в дом. Мама уже убрала со стола и всё ещё возилась на кухне, перемывая и протирая посуду.

Я стоял на пороге и смотрел на её работу. Вымыв в тазу одну тарелку, она перекладывала её с правой стороны влево, затем брала следующую. Помыв и её, она по ошибке, отвлёкшись на моё присутствие, переложила её вправо и следующую тарелку взяла уже вымытую, чистую слева. Снова протёрла ей тряпочкой с мыльным раствором, ещё раз ополоснула, окунув в чистую воду.

Как ясно пришло в тот миг ко мне чувство волнения за мать. Какой трудной, непереносимой показалась мне теперь её доля, её судьба и её одиночество. Как теперь я мог покинуть её?

Я понимал, что именно сейчас жизнь требует от меня отдать свой сыновний долг, но в то же время чувство того, что я словно приношу себя в жертву, не покидало меня. И от этого на душу мою садилась мучительная тяжесть при любой мысли о моей дальнейшей судьбе.

Мне не хотелось думать о том, что Всевышний сохранил меня в пути через множество испытаний для того, чтобы я сам похоронил себя заживо в горной глуши. Может, когда-нибудь, но не теперь, думал я. Может, когда-нибудь, но не сейчас, говорил я утешительно про себя и сам осекался, понимая, что это «потом» станет возможным только после её смерти. Но такого я всем сердцем не хотел и никогда не желал.

– Я помогу тебе, – подойдя к маме, я вынул из её рук посуду.

Она как-то сразу растерянно отпрянула и, провожая себя рукой по стене, опустилась на стул около окна. Неподвижным взглядом уставилась она куда-то мимо меня.

Я намылил тряпочку из бязи и, отобрав немытую посуду, приступил к делу.

Ещё совсем недавно наш дом был «полной чашей». Сёстры всегда шумно веселились, за столом во время ужина обсуждали какие-нибудь сплетни из жизни местного населения и сами смеялись до того, что живот начинал болеть.

Отец рассказывал презабавнейшие истории про жизнь своих пациентов. Но девочкам всегда нравилось слушать от него какие-нибудь страшные рассказы.

– Папа, расскажи ещё раз, как больному, который жаловался на колики желудочного происхождения, ты вскрыл живот и нашёл там серебряную вилку. А потом узнал у него, что тот от жадности проглотил её на свадьбе у своего кунака, – в один голос просили мои младшие сёстры и закатывались смехом.

А мать всегда возмущённо восклицала при этом, умоляя перенести подобные рассказы на любое другое время, кроме того, что мы проводим за обеденным столом.

– Хорошо, – соглашался отец. – Но в таком случае я расскажу вам другую историю.

Однажды ему пришлось скрывать у себя самого Махача Дахадаева.

Это был восемнадцатый год. Зима. За Дахадаевым уже всюду ходили по пятам белогвардейцы и люди Тарковского. Как-то раз он попросил у отца помощи. Нужно было переждать где-то три дня. Отец поселил его на чердаке городской больницы в Темир-Хан-Шуре, которой в то время он заведовал.

Весь корпус состоял из двух этажей. На втором, на стационаре, жил какой-то душевнобольной. Он был буйный, и его никуда не выпускали.

На следующий день отцу пожаловались на него медсёстры. Они говорили, что больного опять стали посещать приступы паники, и он требует к себе «доктора Мурсали». Тогда отец пошёл к нему, чтобы узнать, в чём дело.

«Там какой-то опасный человек поселился, – дрожащим голосом сказал ему больной при всех, – его ищут, а он тут. Сидит очень тихо, но я его слышу. Ночью он ходит. Вы только не думайте, что я сумасшедший. Пойдите и посмотрите, он там!».