Текст книги "Последней главы не будет"

23

За те месяцы, что оставались до Кипра, наши с Алисой ментальные оболочки стремительно приближались друг к другу.

В нашем общем мешке с мишурой из пустых слов, штампованных, дежурных фраз то и дело проглядывало что-то такое маленькое, пестрое, острое, что-то такое только наше, одно на двоих, что местами мне начинало казаться, она мой близнец.

Иначе чем еще можно объяснить то, что я только подумал, а она уже сказала именно то, о чем я подумал?

Или сказал я, а она в ответ посмотрела на меня так, будто земля в этот миг остановилась.

Я всегда считал, что слова – это самый важный способ коммуникации.

Слова – это все.

Ими можно объяснить заблудившемуся, как проехать до нужного места, можно растолковать человеку, какое точно действие должна совершить его рука или нога, можно похвалить или отругать ребенка, поздравить с праздником тещу, успокоить жену, поругаться с родителями, попросить денег в долг, спеть, соврать, ругнуться матом, высказать обиду, прочитать сказку, с их помощью можно купить сигарет или машину, льстить, добиваться секса, но…

Есть что-то, что можно делать и без них.

И я даже не хочу знать, как называется это «что-то».

А вдруг я назову, а оно возьмет, обидится да и исчезнет навсегда из нашего мешка?

Теперь я уже даже и не представлял свою жизнь без Алисы.

И это было тем более удивительно, если учесть, что по факту у нас ничего тако-о-го, того, чего жадно желали обсудить насмешливые рты по закоулкам клуба, не происходило.

Никаких намеков с ее стороны, никаких конкретных действий с моей.

И все же, как ни обманывай себя, у меня была с ней связь.

Что же лежало в ее основе – я об этом боялся даже и думать.

Мистика, пепел прошлых воплощений, усталость от одиночества – все это можно было обозначить как угодно.

И вместе с тем – ничего конкретного.

Хотя…

Когда воздух вокруг тебя сгущается, другие моментально это улавливают.

«Ты чего задумался? Ты чего какой-то не такой? Случилось что? Ты вообще меня слышишь?!»

Когда я сообщил жене, что планирую уехать с клубом на Кипр, она, в отличие от предыдущих разов, довольно заметно напряглась.

– Почему опять ты?

– Потому что в этом году моя очередь.

– Ты же рассказывал, что там отвратительно, в этих ваших поездках… Вон, позапрошлый год приехал как выжатый лимон, неделю еще в себя прийти не мог!

– Маша, это моя работа.

– Работа… Но деньги-то те же…

– Да нет, ты забыла: обычно потом премию неплохую дают.

– Что-то я не помню про премию! Если, конечно, ты мне про нее говорил…

– Маша! Чего ты чушь-то порешь?! Говорил, не говорил… Я тебе телефон новый купил за двадцать штук, забыла?

– Угу.

– Что «угу»?!

У моей жены было «милое» свойство в два счета выбешивать меня такой вот херней.

Была премия, и телефон тоже был.

Да, во многом – из-за чувства вины.

Да, я, пьяный в дрова, переспал тогда разок с Вероникой Андреевной. Не потому, что хотел, а потому, что к тому моменту она меня уже просто достала. Про саму эту случку я даже и вспоминать не хочу, рвотный рефлекс к горлу подкатывает. Омерзительное мясо постаревшей плоти и душный запах духов… Но отказывать ей было уже просто неприлично, по крайней мере, именно в этом я себя тогда убедил.

И еще я хотел доказать не себе, но окружающим, что слухи о моей нетрадиционной ориентации (и кстати, ничем конкретным не подкрепленные!) сильно преувеличены.

Это и был основной мотив.

Типа, могу я, могу я с бабами, и нехрен там додумывать за моей спиной!

Но Маша обо всем этом не знала и знать не могла.

Бросив мне в дверях: «ладно, понятно», она поспешила убраться с кухни, всем своим видом демонстрируя обиду.

А я, продолжая сидеть и тупо пялиться в телевизор, и не хотел ничего делать для того, чтобы ее хоть как-то успокоить.

А что я могу сделать?

Работа у меня такая.

Но с этого вечера во мне поселились два чувства.

Чувство вины перед Машей, и как бы я себя ни убеждал в том, что оно совершенно безосновательное, отделаться от него я все равно не мог.

И еще чувство чего-то надвигающегося, неизбежного…

И когда я ловил это предчувствие, я словно оказывался внутри легкого светящегося шара!

Похоже, что я просто схожу с ума.

Да нет, я просто устал. И физически, и морально.

Батарейка моя почти что сдохла.

Вот и все объяснение.

Уж не знаю, что там от меня долетит до Кипра, но мне туда точно надо.

24

Профессор сжимал мою руку своей лапкой.

В этот момент, прощаясь с ним возле давно уже подъехавшего к подъезду такси, мне почему-то пришла в голову мысль, что профессор мой очень похож на птичку.

Сухонькую, гордую, надменную птичку.

И как же я раньше-то этого не замечала?

Упрямая птичка не хотела размыкать лапку и выпускать из нее маленькую золотую монетку.

Но монетке-то этой – грош цена, просто птичка привыкла к ней, прижилась с ней как-то, жалко все птичке, да…

Да и птичку немного жалко.

Таксист, совсем молодой парень славянской наружности, с явным любопытством косился на нас в окно.

Не могу я до сих пор к этому привыкнуть.

Хорошо, если он подумает, что это мой отец.

Но так никто ведь, никто из них, козлов, не думает!

По крайней мере, таких я еще пока не встречала.

Жесты.

Нас всегда выдают маленькие незначительные жесты.

Папа бы в макушку поцеловал и, коротко прижав к себе, проследив, чтобы чемодан в багажник не забыли аккуратно поставить, взял бы с меня обещание сразу по прилете позвонить и ушел бы, не оборачиваясь, в подъезд, оставив мне взамен облако своего тепла и защиты.

А здесь, в этой цепкой птичьей лапке, все не выпускающей мою ладонь, кипит сейчас примитивная драма.

Нет, он не думает, что я не вернусь и лишу его навсегда нехитрых стариковских радостей!

Профессор прекрасно знает, насколько я на самом деле практична, при всех моих странностях.

Он боится того, что я вернусь другой.

И его, практика и аналитика, больше всего пугает неизвестность.

А я только этого и хочу.

Может, я там, подышав другим воздухом, напитав себя энергетикой других людей, что-то вспомню про себя, ну, про то, какой я была когда-то?

Может, где-то там мой смех станет искренним и хоть чуточку счастливым?

И даже если меня постигнет разочарование, то это все равно большой плюс.

Тогда я смирюсь.

С этой своей ролью.

Красивая холодная женщина без возраста – и ее холеный старый сожитель.

Поилец и кормилец.

Царь и бог.

Буду служить ему тогда столько, сколько отмерено.

И нехрен будет тогда выеживаться.

Я просто хочу понять, до конца ли я утратила способность замечать вокруг еще что-то, кроме собственного несчастья…

Сжатая, как пружина, погруженная исключительно в свои раздумья, так и не поддержав ни одну из тем, предложенных словоохотливым таксистом, я доехала до аэропорта.

Быстро нашла возле стоек регистрации яркую толпу из нашего бабья и мальчиков.

«Здрасьте-здрасьте».

Все. Обрыв диалога.

Все они смотрели на меня так, будто еле-еле сдерживали себя, чтобы не спросить: «Ну, а тебя-то чего с нами понесло?»

Да вот и я про то же!

Я тут одна, а тетки почти все по парам, «шерочка с машерочкой».

Ну ничего так, некоторые, видно, с вечера еще собирались: прически там, то да се. Чемоданы в тон одежде, от обилия золота и камней на их пальцах мне стало даже неудобно перед другими улетавшими пассажирами.

Я никогда не понимала: зачем в долгую дорогу надевать высокие каблуки?!

Ну а чего? Они-то везде – как на праздник.

Мальчики наши по сравнению с этим блеском выглядели и безвкусно, и бедно.

Но у них был главный и безусловный козырь – молодость.

Платон пришел одним из последних.

Даже чисто внешне он был явно «не из этой оперы».

Скромное серое пальто, красивого цвета джинсы, хорошего качества ботинки – все простенько, но со вкусом, ничего лишнего, никакого ненужного самоутверждения за счет кричащих лейблов на паленой одежде, как у большинства других ребят.

Конечно, от меня не укрылось и то, что не я одна одобряю Платона.

Тетки то и дело обращались к нему с какими-то дурацкими вопросами, пытаясь затолкать его в самую свою кучу, но он, вежливо отбиваясь, упрямо плелся в конце.

Я шла последней.

Когда мне было неловко перегрузить чемодан на ленту или собрать весь свой многочисленный хлам из контейнера для досмотра личных вещей, Платон всегда оказывался рядом, чтобы помочь.

Жалко ему, наверное, меня.

Он же понимает, что никому тут нет дела до того, что я так до сих пор так и не обзавелась среди всего этого бабья подружкой-хохотушкой, и что всем по большому счету по фигу на мою обособленность!

Я выдохнула только тогда, когда самолет набрал высоту.

Жизнь, оказывается, во многом очень просто устроена: я поставила себе конкретную цель – и все получилось.

Впервые со дня гибели родителей я четко и ясно сформулировала для себя то действие, которое хочу воплотить в жизнь, – и получилось!

Что бы ни принесла мне эта поездка в дальнейшем, сейчас я, впервые за долгое время, чувствую настоящую, искреннюю радость!

Теперь дело осталось за малым. Сделать так, чтобы ничто, НИЧТО не посмело ее омрачить!

Ну, переживает профессор, да, я это прекрасно понимаю, но ведь и я точно так же могла бы переживать, пока он там колдует над послушными голыми телами своих пациенток.

Ну, шушукаются уже здесь некоторые, особо скучающие по жизни, за моей и Платона спиной, что дальше?

Не мы первые, не мы последние.

Мне на них по фигу.

Пружина разжалась. Под мерное урчание двигателей набравшего высоту самолета я окончательно успокоилась.

Платон сидел через два ряда впереди и наискосок от меня.

Чего же я хочу от него?

Я просто хочу, чтоб он был в моей жизни и как можно чаще был в ней буквально рядом.

Секс? Да бросьте.

Он у меня вроде и есть.

Да, то, что происходит с профессором, то просто физика…

А человек ведь абсолютно ко всему привыкает, как скотина.

И еще: как бы я ни хорохорилась, я понимала, что начинаю стареть…

Чей-то юный смех в ночи за окном, чьи-то каблучки по асфальту, чей-то безразличный (ну надо же, каков подлец!) взгляд мимо, придирки профессора, те, которые он глотал в себя, не осмеливаясь озвучить вслух… все это неумолимо напоминало мне о том, что осталось не так уж и много… чего?

До аварии я была далеко не совершенной, как внутренне, так и внешне, но я жила в относительной гармонии с собой. А теперь то, что я без особой радости вижу каждый час в зеркале, для меня как насмешка судьбы.

Спящая красавица, вечная невеста…

Так и хочется сказать «старая дева».

Я боюсь себя, я себя отрицаю.

Хорошо мне только с самой собой, да и то далеко не всегда.

Но когда Платон появляется рядом, у меня создается ничем не подкрепляемое, бездоказательное, но все же стойкое ощущение того, что он все знает и все понимает.

И это его совсем не отталкивает.

На протяжении полета Платон подошел ко мне лишь раз, вежливо поинтересовался, все ли у меня хорошо, затем сходил в туалет и вернулся на свое место.

Зато потом, по прибытии в аэропорт Ларнаки, он, ничего не объясняя, был постоянно около меня, помогал выгрузить багаж с ленты, шел вместе со мной до автобуса, засунул в него поочередно наши чемоданы и… сел на свободное место рядом.

Вот, пусть так будет чаще.

Так мне тепло и спокойно.

Вопросы?

Да их у меня к нему великое множество, но я, панически боясь его хоть чем-то спугнуть, по-прежнему не задаю ни одного.

Когда наш автобус класса «люкс», набитый под завязку щебечущим на все лады бабьем и мальчишками, наконец-то тронулся с места и стал разворачиваться на площади, я вдруг увидела в окне нечто интересное и дернула за рукав Платона: «Смотри!»

Еще не старый, в общем и целом добротно одетый, но при этом босой и в стельку пьяный мужчина начал кривляться прямо посередине площади. Он запрокидывал, будто марионетка, назад свою голову, выгибал дугой тело, и из-под расхристанной рубашки мне хорошо был виден его тощий, чуть волосатый живот. Он заламывал руки, прижимал их к лицу, раскачивался из стороны в сторону, и я поняла: он танцует… На площади играла музыка, какая-то очень старая, как с пластинки граммофона, песня, которую приятный баритон исполнял на испанском. Приглядевшись внимательней, я поняла: этот человек изображает половой акт, но не похабно, а как-то драматично, даже творчески…

Тут пошел дождь. Но мужчина, не обращая на него внимания, продолжал под ухмылки собравшейся вокруг толпы свое занятие.

Мне стало не по себе.

Человек вызвал у меня гадливость, но такую, смешанную с самой настоящей жалостью…

Платон же почему-то резко погрустнел и о чем-то надолго задумался, отвернувшись от окна.

На меня же он, впрочем, тоже больше не смотрел.

25

Ну что, разве я не мог найти предлог, чтобы отказаться от этой поездки?

Да мог, конечно…

Но даже себе я боюсь признаться в том, ради чего поперся сюда.

А все потому, что у меня нет четкой мотивации.

Я не могу оформить для себя в простое предложение, что я хочу от Алисы.

Ничего. Это – правильный ответ.

Все. Это тоже правильный ответ.

Вот только что это – «все»?!

В моей голове нет схемы под названием «Любовь и счастье», не заложили ее туда.

Кто-то снимает приторные фильмы про любовь со счастливым хеппи-эндом, кто-то пишет стихи и даже прозу.

Кое-кто из них, кого можно увидеть по телевизору, даже производит впечатление простого, нормального человека, такого вот «парня из соседнего подъезда»…

Если взять средний показатель продолжительности жизни мужчин в нашей стране, то тогда, получается, я прожил на свете уже примерно половину отведенного срока.

И вот что-то как-то ни одной истории, ни рядом, ни вокруг, про настоящую красивую любовь я так и не увидал!

Мужик либо просто пьет и просто трахается, либо зачем-то все же женится, иногда продолжая все равно еще с кем-то трахаться, а зачастую даже и этого уже нет! Но пьет. Кто-то больше, кто-то меньше. Есть такие, кто завязал. Но не потому, что сам того захотел, а потому, что потроха уже не позволяют.

А пьют-то все почему?

Чтобы эту проклятую надежду заглушить.

Потому что нет этого, того, что кто-то там насочинял для нас и напридумывал!

Толкаются в унылых квартирах самые примитивные желания, и как-то вдруг иногда из них получаются дети.

Единственное светлое пятно среди всего этого мрака.

Ну, это пока они еще дети, пока они не выросли и не опростились до уровня пап и мам.

И все.

Ее тут нет.

Мечты.

Внутри этой, единственно понятной мне конструкции бытия.

Нет и быть не может.

А Алиса, она что-то такое знает…

Про то, где живет мечта.

Только она мне, скорей всего, никогда про это не скажет.

За эти несколько лет (моих лучших, самых продуктивных лет!), что я обслуживаю в клубе этих стареющих дур, я мог бы собственный бизнес какой-никакой, пусть маленький, но все же на ноги поставить!

Мог бы, да…

Только я в цифрах совсем ничего не смыслю.

Если честно, то вряд ли я сейчас решу уравнение даже для ученика средней школы.

Потому-то я и в рекламе надолго не задержался.

Кое-кто из тех, кто со мной тогда начинал, уже чуть ли не целыми компаниями ворочают!

И это не счастливая случайность, это закономерность.

Пока я все детство протирал паркет, они учились решать эти самые уравнения, и не только.

Вот с этого и надо было начинать, Платон.

С того, что ты ни хера больше не умеешь делать.

С того, что ты никогда не умел работать головой.

Нет вариантов, никаких.

Нет и не было никогда.

Поэтому не выпендривайся и иди туда, к ним, к тем, кто обеспечивает тебе и твоей семье хоть сколько-нибудь сносное житие-бытие.

И не забудь достать из чемоданчика свою коронную, чуть рассеянную улыбку.

А желчную тоску запрячь на самое дно, а то как бы чего не вышло.

26

Если бы у меня была здесь подружка, то я уверена: каждый вечер мы бы обсуждали с ней тайну личности Платона!

Я так, как будто между прочим, скрывая за глуповатым хихиканьем отчаянную заинтересованность, задавала бы ей вопросы о нем, а она в ответ выдвигала бы свои версии, разные и порой совсем нелепые. А я бы, цепляясь за любое рациональное зерно в потоках ее слов, примеряла бы это на следующий день к реальному Платону.

Но нет у меня подружки.

И версий тоже нет…

Вчера, после ужина, была вечеринка в открытом баре.

Я пришла и пробыла там не более двадцати минут, хотя собиралась-наряжалась чуть не два часа.

Поначалу все шло хорошо, я всем поулыбалась и даже перебросилась несколькими фразами с парочкой наших «мадам».

Погода стояла отличная, что наш московский май, когда он приветливый и теплый.

И вдруг мне стало очень хорошо, и даже люди перестали раздражать, но я все же осторожно села одна за столик в самый дальний уголок.

А чего мне жаловаться-то?

Я же сама их все это время почти что игнорирую, кто меня тут будет к себе зазывать…

Потом начался дебильный конкурс «Угадай мелодию с трех нот».

Я угадала почти все, но так ни разу и не подняла руку.

Не то чтобы я уж очень-то и стеснялась, просто в качестве приза была объявлена бутылка хорошего шампанского, а мне она была вроде и ни к чему.

Бутылку эту в итоге дали одной сухозадой вобле, чьей-то подружке из наших отдыхающих дам.

А я все сидела и сидела, такая нарядная, и искала среди этого балагана хоть какую-то реакцию в мой адрес от Платона, который был все это время занят организацией и проведением этого идиотизма.

Как жаркой волной обдало – я подняла голову и наткнулась в густой, орущей на все лады толпе на его взгляд.

Он слегка кивнул мне головой, усмехнулся, улыбнулся, отвернулся и… метнулся в сторону барной стойки.

Благость мою как рукой смело.

Я затушила сигарету и, стараясь уйти как можно незаметней, направилась от веранды ко входу в гостиницу.

Парочка местных, из обслуги, катили с веранды столик, заваленный грязной посудой и бокалами. Завидев меня, эти два черных низкорослых таракана, поблескивая в темноте глазами, даже и не думая скрывать свое восхищение, оскалились, нагло пялясь на меня, и только что не присвистнули!

«Ну ладно, придурок, вот видишь, я – королева, а ты веселись себе дальше!»

Я кинулась к лифтам, лихорадочно нажимая все кнопки подряд.

А мужики эти, похоже, подумали, что я и вправду боюсь того, что они меня изнасилуют!

Скинув в номере свои неудобные красивые туфли, я плюхнулась на кровать и готова была вот-вот разрыдаться.

Злоба, ревность, отчаянье – все это против моей воли так и рвалось наружу, бессмысленно мечась взглядом по обоям и безвкусным натюрмортам на стенах, ища, за что бы уцепиться, чтобы хоть себя ненароком не покалечить.

Может, разбить эту пошлятину?!

Я сама далеко не великий художник, но вот так, откровенно халтурно, писать нельзя!

Жаль, что я теперь много не пью.

Определенно, сто граммов либо крепкая оплеуха смогли бы хоть как-то заземлить меня и заставить адекватно реагировать на ситуацию.

Не придумав ничего лучшего, я, как была в одежде, накинула на себя покрывало, дотянулась до выключателя и сжалась в комок в темноте.

Все. Так и буду лежать до утра.

Может, помру.

А может, и нет.

В темноте я стала успокаиваться.

Вот если бы еще эта музыка, рвущаяся сюда с танцпола и так нагло, без спроса, проникающая в мое укрытие, стихла, я бы точно сейчас уснула!

Это не моя музыка.

Это не мой праздник.

Я закомплексованная, несчастная дура, которая ни на секунду не может расслабиться и просто жить как другие.

И ведь больше всего я злюсь на саму себя, потому что повода злиться на Платона у меня нет, как нет и морального права на это.

Да, а зачем тогда с утра нужно было битый час подле меня на пляже сидеть, и будто случайно, едва касаясь, ловить своей рукой мою руку, и оставлять ее, самому замирая и почти не дыша, рядом с моей, и заставлять мурашки бегать по всему моему телу?!

Зачем звонить мне в номер по пустякам, зачем за мной все перепроверять, зачем убеждаться в том, что я точно пойду на мероприятие, которое, как он, надеюсь, понял, мне на самом деле на фиг не нужно?!

Ответом на мои клокочущие «зачем» да «почему» послужил телефонный звонок.

И тревожный, и радостный, такой неожиданный, он словно разбил темноту уже начинавшей холодить ночи.

Я, почти не меняя положения тела, потянулась рукой за трубкой.

– Да.

– Ты чего ушла? У тебя все в порядке?

– Да. – Я сглотнула ком.

– Ты врешь.

– Да.

Пауза.

Мне было прекрасно слышно то, что происходило сейчас рядом с Платоном: официанты все продолжали греметь посудой и что-то тарабарили на своем языке.

Понятно, вечеруха закончилась. Звонит из бара.

Я высунулась из своего укрытия, прислушалась к улице – да, музыка действительно стихла.

– Может, выйдешь, поболтаем?

– Нет.

– Что – нет?

У него был сейчас такой голос, что мне захотелось немедленно упасть в него и раствориться.

– Нет. Не выйду.

Я вдруг усмехнулась про себя.

Вспомнила шутку: «Девушка сказала “нет” и пять минут была дико горда собой, потом шесть часов проревела и теперь пьет вот уж второй день».

– Да что у тебя случилось?! Может, я сам зайду?

– Валяй.

Сказав это, я тут же нажала отбой.

Минут через десять раздался робкий стук в дверь.

Я, силясь изобразить сама перед собой, что мне типа совсем этого не хочется, встала и поплелась открывать.

Когда я распахнула дверь, похоже, даже Платону было слышно, как колотится мое сердце.

А все-таки зря музыка стихла.

– Вот. Я принес лекарство.

Платон держал в руках два коктейля в больших пузатых бокалах, украшенных дурацкими бумажными зонтиками, палочками и трубочками.

Я равнодушно пожала плечами и кивнула ему в сторону балкона.

Мы сели друг напротив друга и, не сговариваясь, оба закурили.

Я – свои зубочистки с ментолом, он – свои, покрепче.

Молчали долго…

И коктейль с веселыми зонтиками нам совсем не помогал.

Разговор у нас явно не клеился.

И все же я поймала себя на мысли, что даже так мне вдруг, в момент, стало значительно лучше!

Ну, пусть молчит. Только бы не свалил отсюда.

– Знаешь, я людей не люблю, – проронил он куда-то в свой стакан, а потом повертел головой по сторонам с таким выражением лица, как будто эти самые люди могли притаиться здесь во всех щелях.

Затем вдруг посмотрел мне прямо в глаза и глубокомысленно изрек:

– И ты, я вижу, тоже…

– Да нет, у меня к ним индифферентное отношение, это они, скорее, меня не любят.

Поборовшись с собой пару секунд, я все же схватила со стола коктейль и жадно осушила одним махом почти половину.

Вкус какой-то дешевой мешанины тут же ударил в нос.

– Платон, а с чем это он?

– Ну, водка, морс, сироп, что-то такое…

– А…

– Извини за нескромный вопрос, я давно спросить хотел: а что ты все таблетки какие-то пьешь, у тебя проблемы со здоровьем?

– Да… то есть нет. Все нормально.

Ну вот зачем сейчас вся эта словесная бессмыслица?

У меня со всем проблемы, не только со здоровьем.

И у него тоже.

Есть ли какой-то прок нам обо всем этом говорить?

Не станем мы сейчас от этого ни ближе, ни дальше.

Ну в самом деле, не аскорбинку же стрельнуть он сюда приперся?!

В соседнем здании нашего отеля, во многих окнах напротив, как я только сейчас заметила, теплился приглушенный свет.

Свет за тщательно задернутыми шторами.

Что они там делают, эти люди?..

Кокетничают отчаянно, смеются от души, флиртуют, снимают трусы, срывают с женщин лифчики, пьют шампанское/пиво/воду и… ни о чем вообще не думают.

А мы тут застыли истуканами, сидим и думаем над каждой следующей буквой, которую, прежде чем сказать, тщательно катаем у себя во рту.

Конечно, а за что нам любить людей?

За то, что они проще нас и по факту, выходит, счастливее?!

И тут я как в воду холодную с разбега прыгнула и выдала:

– Скажи мне честно… просто как мужчина, я что, совсем не сексуальна, да?

Господи, и зачем я только спросила, дура!

Платон в момент как-то весь растекся на стуле и уткнулся взглядом в кафельные плитки на полу.

Похоже, я в точку попала. Внешность и сексуальность у женщины – это совсем не одно и то же.

Да, я так и думала, я так и знала, что проблема во мне!

Чертова кукла, забава сумасшедшего старика!

Ну и на хрена ты сдалась молодому, востребованному у баб мужику?!

Жалеет он меня просто. Почему? Да потому, что человек он, вероятно, хороший.

Мужчины, они не идиоты, они живое, пульсирующее ищут, их естественность манит, а не переделанные сиськи-носы в придачу с залатанной до дыр душою.

И вдруг я почувствовала на себе его горячий взгляд…

– Ты очень красивая.

Я сглотнула, опять схватилась за стакан.

Сказать в ответ мне было совершенно нечего.

Это-то я и так знаю, я же про другое, а он вежливо сделал вид, что не понял вопроса, джентльмен хренов!

И тут я впервые так ясно, так отчетливо поняла: да, я хочу этого сама, я хочу от Платона большего, чем эта наша нежная дружба!

Просто я совсем не понимаю, что же мне нужно сделать.

Я не знаю, как нужно себя вести, чтобы его не оттолкнуть, но приблизить, чтобы отпустить сейчас себя самих и стать такими же простыми, счастливыми людьми, как за задернутыми наспех шторами.

– Алиса… – Он встал, но повернулся ко мне спиной и, даже не затушив до конца первую, тут же прикурил вторую сигарету. – Алиса, у меня, знаешь, как-то с девушками просто не очень…

– В смысле?

Что-то гадкое, что-то такое, что я все это время просто задвигала внутрь, о чем я даже не позволяла себе и думать, это что-то, болезненное и грязное, мигом запульсировало внутри!

Мерзкий карлик!

Неужели же он имел для своих намеков реальную почву?!

Платон повернулся ко мне лицом, и опять заблестели в темноте его глаза, пытающиеся без слов мне о чем-то срочно просигнализировать.

– В прямом.

– То есть? Я не понимаю, объясни!

– Да нечего тут объяснять. Сложилось так по жизни, что с девушками у меня не очень.

– Ты что – гей?! Но ведь так быть не может! Ты же женат, и у тебя есть ребенок! – Понимая, что нас могут при желании услышать внизу, я пыталась душить свой клокочущий голос и теперь почти что шептала, но он все прекрасно расслышал.

– Не совсем.

– Что значит – не совсем?! Нельзя быть немножко беременной! Говори как есть!

Похоже, я своим напором перегнула палку.

Платон продолжал стоять напротив меня, и выражение лица у него сделалось такое, как будто он закрывался от летящих в него кирпичей.

Перекошенное.

Несчастное.

Обреченное.

По-детски глупое.

А он ведь даже и не пытался бороться!

«Он не мужик, а какая-то размазня! Ну если ты и вправду гей, скажи об этом просто и честно, в конце концов, это действительно не моя проблема, если тебе больше с мужиками нравится… Лицемер! Тряпка! Урод!»

Да, я от себя такого не ожидала, если честно…

Всю меня просто трясло и выворачивало наружу, как будто этот факт – гей он или не гей – был самым важным вопросом всей моей жизни!

Чтобы хоть как-то прикрыть свое состояние, я вскочила с кресла, встала и отвернулась, замкнув руки крест-накрест на груди.

А Платон, так ничего больше и не пытаясь объяснить, подошел сзади и попытался меня приобнять, но я, как неловкая корова, задев локтем дебильное пластиковое кресло, отскочила от него и снова оказалась к нему спиной.

– Уходи.

– Лиса, я и сам ничего не понимаю… Дело в том, что ты, что с тобой…

– Уходи.

– Я просто хотел тебе сегодня сказать…

– Платон, прошу тебя, иди… Я сама виновата, спросила то, что не должна была спрашивать. Тебе сейчас лучше уйти.

– Как хочешь…

Я почувствовала, как в нем зашевелилась злость.

«Ага. Так мы еще и злиться умеем… Хоть что-то в тебе от мужика осталось!»

Я проскочила в комнату.

Платон, больше не говоря ни слова, схватил свои сигареты со стола и вышел из моей комнаты.

После хлопка двери я все-таки зарыдала: беспомощно, отчаянно, сопливо…

Но тут, сквозь бурю внутри, вдруг робко постучалось: «Лиса»…

А он ведь впервые так меня назвал!