Текст книги "Индивидуум"

Часть II
И звезды как пыль

Глава XVI
Равные бесконечности

Полторы недели. Уже прошло полторы недели со смерти Ламии. Ее прах теперь покоился в усыпальнице рядом с предыдущими носителями знака Близнецов.

Протекторы обязаны записывать последние слова заранее, на случай гибели. Таких сообщений были тысячи. Небольшие зеркала, что занимали весь огромный коридор перед Усыпальницей, всегда источали призрачную реку шепота. От этого по коже неизменно пробегали мурашки. В каждом зеркале находился покойный люмен-протектор – он что-то говорил, невнятно роптал, донося до нас последнюю волю. Дорога Постскриптума, так некоторые называли коридор. Мы шли по этому пути, всегда держа в голове, что в определенный день наш собственный голос станет частью вечного, еле слышного потока. Все как один, никто не различим, пока сам того не захочешь. И я слушал ее голос. Много-много раз. Поэтому даже сейчас продолжал прокручивать запись в собственной душе.

– Так, уже можно говорить? – спросила Ламия, усаживаясь за стол. Она, как обычно, поправила свои очки. – О, и вправду! – Близнецы откашлялась и нервно посмеялась: – Ну что ж… Смерть, да? Что я оставлю после себя – горстку слов? Так, получается? Мне как-то не думается, что многие станут слушать это, но, может, кому-то будет интересно, что там хотела под конец сказать эта чудачка.

Ламия снова посмеялась, но уже не так громко. Она растерянно опустила глаза.

– Мне бы не хотелось об этом говорить, на самом деле мысли о собственной смерти по понятным причинам несколько удручают, но таков обычай, верно? Один из законов Вселенной гласит, что каждая душа обязана покидать ее. Никому не избежать этой участи, правда? А если бы кто-то и мог? Возможно, это было бы даже страшнее, чем уход. Стазис, стояние на месте. Словно в вакууме. Все должно стремиться дальше, развиваться. Таков уклад жизни и закон Вселенной. Но знаете, – Ламия потерла подбородок, отрешенно глядя в сторону, – меня не очень интересует, что там, по ту сторону гибели. Великий «дальнейший путь», о котором слагают легенды Тьма и Свет. Занимает другое: каждый обеспокоен лишь тем, куда его душа попадет после смерти оболочки, но никто не хочет знать, откуда та попала в наш мир. Это ли не загадка, достойная настолько же подробного разбора? Почему прошлое считается менее важным, чем будущее? Без одного нет другого, и, чтобы понять природу настоящего, понять это великое «здесь и сейчас», мы обязаны знать одинаково много про все стороны сущего. Я хочу знать. А вы? – Ламия улыбнулась. – Прошлое и будущее – равные бесконечности, между ними – лишь мгновение. Потому они не такие разные и не так уж далеки друг от друга. И, естественно, оба имеют право на существование и уважение. Мне бы хотелось понять, для чего я существую, кто или что создало меня. Зачем взяло именно эти атомы со всей бесконечности и сложило их именно в такую вариацию. Я искренне верю, что все мы здесь ради какой-то цели – возможно, она слишком масштабна и невообразима для наших умов, но… Вселенная ведь на всех имеет свои планы, не так ли? Для чего-то мы были рождены, для чего-то и умрем. Причина есть всему. И я надеюсь, что причина, по которой я скончаюсь, будет достойной. Возможно, только это и окупит все пережитое. В любом случае, не делайте из моей смерти трагедию. Лучше попытайтесь почерпнуть из этого немного лишнего опыта. И никогда не переставайте его набирать. Все остальное попросту не имеет значения. Удачи вам.

Вот и все. Это и было тем немногим, что она оставила нам. И никаких ответов. Я был бы искренне рад, если бы Ламия поведала, почему ее убили, как это вообще произошло и ради чего.

Всю память о ней я надежно сохранил в подаренный Антаресом мемориум, боясь упустить хоть что-то. Нельзя забывать. Ничего и никогда. На самом деле «жертвование» памяти мемориуму уже стало для меня ежедневным обрядом. Только пока воспоминания были яркими и свежими, они имели какой-то смысл. Возможно, я боялся, что однажды моя душа вновь расколется, как было при Антаресе, и половина воспоминаний просто испарится, обратив меня в новую личность. В прошлый раз это спасло меня от участи быть той еще сволочью, но терять себя еще раз я не хотел.

Потому был обязан сохранять себя, даже ослабляя силу воспоминаний – а значит, и собственный эфир, – отдавая половину их мощи мемориуму. Да и, в конце концов, не слишком много сил я терял.

Я молча наблюдал за очередной склокой Коула и Паскаля, которая с каждым разом становилась горячее. Все были на взводе.

– Что мы можем предпринять?

– Сначала дождемся отчета из Лазарета.

– К черту твой Лазарет! Это был один из нас? Или проникновение?

– Один из нас? Ты настолько не доверяешь своим же товарищам, Паскаль?

– Мое доверие основывается на железных фактах. Пока их нет, я готов подозревать каждого.

Они так ничего и не нашли. Совершенно. Кто-то вычистил все эфиры со складов, забрал их из зеркал. Мы понятия не имели, кто убил Ламию.

Когда ее забрали, я еще некоторое время сидел там, слушал, как взволнованно разговаривали остальные. Возились пчелиным роем. Под толстым слоем мерзкого тлена и холода. Мы не могли поверить в случившееся. Никто из нас. Убийство внутри Соларума – случай из ряда вон. Соларум – наша крепость. Наша защита.

Впервые никто не чувствовал себя здесь в безопасности.

Новая аннигиляция задерживалась, и мы были наготове – Вавилон внимательно отслеживал описанные Рамоной признаки появления Грея. Но теперь все это казалось таким неважным. Даже если бы он заявился в Берлин, Рим, Москву, Рио – плевать. Ламию бы не удалось вернуть.

И документы тоже.

Мы все обыскали, а я продолжал рыскать в самых затаенных уголках. У Ламии было так много рабочих мест и так мало порядка. Но я верил, что нечто столь важное она бы не закинула в самую дальнюю стопку бумаг.

Все, что у нас осталось, – те несколько абзацев, которые она успела мне передать.

– Это называется эфирным стеклом, – сказал мне Стефан, когда мы сидели на скамье перед Лазаретом. Он подал мне небольшой темно-фиолетовый нож со светлыми прожилками, похожий на стекло с грубыми мутными сколами. Неровные острые края, но гладкая рукоять. – Этот я нашел под стеллажом. Второй стащили.

– Эфирное стекло… Что оно делает?

– Понятия не имею, очередная заоблачная штука. Знаю только, что давным-давно два ножа нашли в месте, где погибла звезда. Тело испарилось, а вещи остались.

Я устало кивнул и убрал нож, решив разузнать о его природе как-нибудь потом.

– Тисус никого не видел в Манипуляционной, – отметил Стеф.

– И в ее комнате ничего. Совсем, – сказал я, ссутулившись. На спину будто давил десяток булыжников. – Кто бы это ни был, он забрал и документы.

– А Дан? Он же переводил вместе с ней. У него должна быть копия.

– Я его все эти дни не видел.

Стефан тихо выругался.

– Он всегда так себя ведет, когда кто-то умирает. Замыкается. И лучше его вообще в такие моменты не трогать, поверь, сам переживет – это единственно верный способ. Но сейчас нет времени на страдания. Нужно его растрясти.

Я кивнул. По правде сказать, у меня имелись мысли, где его искать.

У Дана была одна привычка. Странная и пугающая до чертиков. Однажды застав его за таким после провальной охоты, я серьезно испугался за друга. Но если это ему помогало, то… почему бы и нет?

Снаружи оказалось непривычно ветрено, но озеро позади Соларума почти не покрывалось рябью. До гибели Ламии в голове было так много мыслей и беспокойств, что она разрывалась. А теперь совсем ничего не осталось, лишь пыль на дне высохшего океана. Я мог только ждать. Ждать, когда Грей вновь себя покажет, когда Ранорий пошлет сигнал, когда Сириус осознает происходящее и расскажет нам, что, черт побери, происходит. Ждать, когда кто-то спустится с небес и объяснит, как спасти умирающую Сару.

И я ждал.

И смотрел перед собой. На самый край обрыва, позади рядов каменных стел, подсвеченных изнутри. Возле обрыва стоял Дан. Как всегда, аккуратный, в начищенной обуви, брюках и белой рубашке. Разве что пиджак где-то забыл. Галстук трепался на ветру. Над Даном – черная бездна космоса, а внизу – бледный хрупкий свет. И клочки облаков. Он внимательно глядел вниз. А затем сделал спокойный шаг в пустоту.

И сорвался.

Мое сердце рухнуло вместе с ним, я знал, что произойдет, но не мог не испытывать ужаса. Сколько раз он так делал хотя бы за сегодня? Дан как-то сказал мне, что это очищало мысли. Свободное падение в никуда.

Он вернулся через полминуты. Мне показалось, что в этот раз вышло дольше, обычно ему хватало и десяти секунд. Оказавшись на твердой земле, Дан едва не оступился и сделал назад пару неверных шагов.

– Не боишься оказаться слишком далеко от Соларума? – спросил я, привлекая его внимание. – Однажды ведь можешь и не достать.

– Что ж… значит таковы планы Вселенной.

Серьезный и полностью опустошенный. Под его убитым взглядом я непроизвольно вздрогнул. Апатия Дана была просто неправильной… Кто угодно мог так выглядеть, но только не он.

– Зачем ты здесь? – глухо спросил Волк.

Я кивнул в сторону озера, надеясь, что он отвлечется на меня и бросит свои игры с пустотой. Ему потребовалось некоторое время, чтобы принять решение и согласно пойти следом.

– Ты куда пропал? – поинтересовался я, когда мы оказались на достаточном расстоянии от края.

– Думал.

– Как и мы все. Нужно поговорить насчет Ламии. У тебя сохранилась копия перевода?

– Нет. Нет, она давала мне только отрывки, я их и переводил. Полной копии нет, Ламия была осторожной. Но я тоже заметил, что документы пропали.

– И ты искал их?

– А что мне еще делать? У нее должны были остаться записи в тайном месте.

Словно удар под ребра.

– Ты и правда думаешь, что она что-то могла спрятать?

– А ты – нет? – Он многозначительно вскинул брови. – Она была как ты. Все записывала. Ламия как-то говорила, что ее мысли скачут, точно блохи, и она не всегда может их отловить. Потому каждую блоху нужно архивировать, а затем препарировать и досконально изучить. Она что-то узнала про Грея, я уверен. И не могла не сделать записи, чтобы во всем разобраться. Мы должны найти их.

Я посмотрел на озеро. Мы оба отражались в нем как в зеркале. Как и тысячи звезд на небе, и целый Млечный Путь.

– Главное, чтобы мы себя в этом не потеряли.

Дан ответил без красок в голосе:

– Мы уже давно потеряли себя. И даже не единожды. Но так ни разу и не вернулись обратно.

– Дан, я вижу, что с тобой не все ладно, если тебе нужна какая-то помощь…

– Лучше позаботься о себе. Я всегда как-то сам справлялся, так что не надо мне в душу лезть.

Пробежала шальная мысль, что он неведомо как узнал о моей способности, но Дан снова вздохнул.

– Прости, не стоило мне так. Но правда, все будет хорошо. Дай мне немного времени, и я вернусь в форму. Обещаю.

После недолгой тишины он произнес:

– Я рассказывал тебе, как меня в наказание заперли под домом, когда я был ребенком?

– Я видел это в темнице Антареса, – колеблясь, напомнил я.

– А. Точно. Знаешь, тогда, за все дни, что я провел без еды и света, мне думалось, что тьма живая. Что она моя тюрьма, а не каменные стены. И что я уже растворился в ней навсегда. В темноте я видел сны, ужасные грезы. Мне до сих пор кажется, что это одна из них. Я просто стал с тьмой единым целым и вынужден вечно проживать иллюзорную жизнь. Позабытый всеми в подвале. И чернота – единственное правдивое, оставшееся со мной. Возможно, что я выдумываю судьбу, которой не удостоился. Может, так оно и есть, и вся моя жизнь – лишь блуждание во мраке в поисках выхода, которого на самом деле не существует. – Дан крепко зажмурился. – Макс, я все хотел сказать…

– Я понимаю, – перебил я. – Правда. Я утратил треть жизни, и я до сих пор спрашиваю себя, что вообще реально. Кто и что я есть. И порой это чертовски гнетет, остается один только мрак.

Он вдумчиво слушал, ожидая продолжения. Я перевел дух и добавил:

– Но нужно помнить, что мы не одни. И всегда поможем друг другу.

– Ей мы не помогли.

Дан печально улыбнулся и достал из кармана небольшую фотографию.

– Ламия… была трудоголиком. Ей всегда нужно было докопаться до истины. Без этого себя не видела. До самой смерти… – Я взглянул на фото, а друг начал объяснять: – Она никогда не отдыхала. Однажды я решил ее вытащить, когда пара адъютов играла свадьбу. Они пригласили с Соларума своих товарищей, и протекторы могли прийти, если захотят. Я лично был рад веселому вечеру, не похожему на охоту, а вот Ламия… – Он по-доброму хмыкнул. – Она все ворчала.

На изображении Дан разоделся в один из своих лучших черных фраков, улыбался во всю ширь для фото и прятал за спиной какую-то еду. Он чуть согнулся, чтобы обнять за плечо недовольную Ламию. Видеть ее в платье было более чем непривычно – наверное, Дан уломал ее ради торжества. И все равно даже там она работала и сжимала в руках энергласс.

Вокруг них – праздник, позади стояли молодожены. Невеста что-то шептала жениху, а тот смеялся. Я пригляделся к ним и поразился.

– Это же мои родители.

– Да? – Дан взглянул на задний план. – Действительно. Я и не знал. Подумать только, тебя тогда еще на свете не было…

– Можно я оставлю фотографию себе?

Он запнулся на полуслове и после недолгого обдумывания кивнул. Дан протянул мне фото, и я коснулся его руки, проскользнув в душу. Внутренний мир протектора – бирюзовое море, волны которого лизали черную гальку; скалистые бугры, вырывающиеся из воды, и серое небо. Почему-то я никогда не мог хорошо читать Дана. Он так профессионально научился прятать за улыбкой свои тяготы, что, сам того не подозревая, делал то же самое и на душевном уровне. Я путался в его чувствах, с трудом выхватывал мысли и образы. Чтобы добраться до них, требовалась большая концентрация и уходило много сил. Да и заглядывать в чужие тайны мне не нравилось. Если человек запечатывает себя год за годом, значит, на то есть причины, и это не моего ума дело. Но я видел пространство его души, глядел прямо на разломанный черный камень, из которого рос куст оранжевых роз. Они были нежными, слегка сияющими и так сильно выделялись из окружения, точно огонь, поддерживающий в Дане тепло. И они казались единственным ярким пятном, особенно теперь, когда даже солнце за облаками утратило прежнюю яркость. Все стало таким мрачным, холодным, галька покрылась изморозью, а на языке, помимо соли, стоял горький и пыльный привкус апатии.

Лед и одиночество. И бесконечно темное море. Дан определенно был не в порядке.

Я почти успел спросить его, но нас окликнули. Услышав голос Рамоны, Дан резко помрачнел.

– Эй вы! – Она подоспела к нам.

Рамона наконец оставила форму. Простые брюки, белая рубаха и плащ. В одной руке протекторши была кружка с чаем, а другую она держала в кармане.

Озарившись приветливой улыбкой, Рамона сказала:

– Никак не могу найти ни единой души, а вроде как местный центр Света. Почему не позвали меня на обсуждение дел с занудой послом?

– Как-то мы все это время и без тебя обходились, – пренебрежительно бросил ей Дан. – Ты сама нас к этому приучила, так что, пожалуй, мы просто забыли.

– Дорогой, ты что, все дуешься? – искренне удивилась она. – Так и остался нюней?

– Нюней? – Лицо Дана угрожающе окаменело.

– И мямлей.

Рамона была полностью довольна собой и уверена в сказанном.

– Ты бросила нас, – зашипел он.

– Бросила? Я всегда была в работе, милый. Выполняла свой долг…

– Ага. Без выхода на связь. Ты приходила, когда нас настигали катастрофы, но где тебя черти носили при смертях товарищей?!

Я взволнованно смотрел на эту сцену, чувствуя, что не должен тут быть. Рамона обомлела. Но всего на миг. Она спокойно отпила чая.

– И ты спрашиваешь еще, почему я называю тебя нюней? Дан, тебе сколько лет? А ведешь себя так инфантильно. Эх, не выбила я этого из тебя…

– Где тебя носило, когда умерла Ламия?! – рявкнул Дан.

Все стихло. Рыбы округлила глаза.

– Ла… Погоди, что?

– Хочешь сказать, что тебя опять не было здесь? Что ты опять ни черта не знаешь, чем мы тут живем?!

– Я исследовала аннигиляции! – воскликнула она. – Вы меня не пригласили в свой закрытый кружок, так что…

– Да мне плевать, где ты была! Главное, что не здесь. Тебя не было, когда мы хоронили Пабло, Спенсера, Линь. Тебя не было, когда мы кремировали Маркуса, а он тоже был твоим учеником!

Его разрывало от невысказанных слов. Дан не мог надышаться и отчаянно выплевывал эти слова скорее в пустоту, а не в остолбеневшую Рамону. Он глубоко вобрал в грудь воздух и с ядом выдал:

– И катись себе дальше, Рамона. Катись в Обливион.

Дан быстрым шагом направился к Соларуму, почти сбив Рамону по пути. Мы же во все глаза смотрели ему в спину, боясь проронить хоть слово.

И все же Рамона отошла от изумления первой:

– Во дела.

– Да уж… – досадливо выдохнул я.

Она медленно повернулась ко мне, смотря куда-то вдаль.

– Он всегда таким был. С тонким устройством души. Не думала, что мое отсутствие так его заденет.

Приблизившись, Рамона качнула головой и снова сделала глоток из кружки.

– Сложное место этот ваш Соларум.

– Он и твой, – вскользь напомнил я.

– Нет, – ответила она, выждав пару секунд. – Уже давно нет.

Я не понимал, почему она не могла относиться к этому месту так же, как и мы. Да, не всякий был готов назвать Соларум домом с большой буквы, но все же здесь имелось что-то… наше. Общее. Пропитавшее и стены, и землю, каждый чертов серый камень и зеркало.

– Я не знала, что бедняжка Близнецы скончалась, – проговорила Рамона, прищурившись. – Только что вернулась.

– И долго ты еще тут будешь?

– Кто знает? Пока не разберемся. Если я предпочитаю существовать обособленно, то это вовсе не значит, что мне все равно на нашу планету. Сначала сделаем дело, а потом пойду. Но все же, милый Стрелец… как она умерла?

Комок черноты свернулся под сердцем. Я был вынужден повторить это вновь. Как уже говорил протекторам много-много раз.

– Украли оружие, верно? Выяснили какое?

– Эфирное стекло.

– О, то самое, которое мы нашли во второй половине тысяча семисотых? Занятно. Предыдущий посол сказал нам, что это очень опасная игрушка, но бесполезная для протекторов. Максимум сможем затыкать им друг друга до смерти, но не сплитов или эквилибрумов. Это что-то вроде обрядового оружия, как я поняла.

Я кивнул. Про документы я ей не сказал, равно как и остальным, не знающим о договоре с падшими. Это нам еще предстояло утрясти.

«Трэтмар сервас…»

Слова, так усердно выделенные Ламией из перевода. Мне был необходим оригинал.

Пока Рамона тихо гадала о возможных причинах убийства Ламии, я решил показать ей улику, которую почему-то оставил у себя, хотя Коул требовал сдать ее Тисусу на осмотр. Все эти дни я рассматривал ее, и каждый раз в голове начинало гудеть, как будто в черепе билась стая мух. Протекторша осеклась, увидев мою протянутую руку. В ее ладонь упала подвеска с зеленым глазом.

Рамона охнула, ошарашенно разглядывая украшение.

– Откуда… Дорогой, откуда это у тебя?

– Это было у Ламии. Когда она уже умерла.

– Вот черт…

Она с тоской водила пальцами по стеклянной поверхности подвески.

– Я когда-то подобрала ее как небольшой трофей с одной охоты в Перу. Любила, знаешь, собирать безделушки. А эта казалась смешной такой. – Рамона тяжело вздохнула, запрокинув голову к звездному небу. – Потом подарила ее ученику на память. Он тогда едва не умер.

– Подожди… – Я оторопел. – Дану?

Но она покачала головой и положила глаз в карман. Я был не против. Даже полегчало. Никакого больше гудения в ушах.

– Нет. У меня было три ученика. Каждый бестолковый в той или иной мере. Дан Вуйцик, Маркус Айхенвальд …и Грей Фарадей. Да, я отдала эту штучку Грею перед тем… В общем, перед тем как отправиться в долгую-долгую ссылку. А он без меня распустился и устроил полный кавардак. И, судя по всему, продолжает делать это до сих пор. Мне жаль Ламию. Правда.

* * *

Это было так чертовски логично. Почему, почему я сразу не подумал, что к нам вломился Грей?!

Я ходил по своей комнате, хватался за голову, раздираемую мыслями.

Грей. Это был он. Везде и во всем.

О падших не было слышно столь долгое время, что все расслабились. Я сам забыл, что их следует остерегаться, ненавидеть. Возможно, именно это пренебрежение и стоило Ламии жизни. Я пренебрег всем. Особенно ею.

Получалось, что Грей знал о документах, знал о договоре с остальными падшими. И если он забрал не только оружие, но и записи, значит, там и правда содержалось нечто способное ему навредить. Или даже убить. Чем бы этот ублюдок теперь ни был.

Я заставил себя сесть и прочитать перевод. Текста было крайне мало. Как Ламия и говорила, они с Даном успели перевести лишь несколько отрывков.

Там говорилось об особенности проекта «Индивидуум». Даже об исключительности. Шакара возлагала большие надежды на этот опыт, называла его своим opus magnum и ставила даже выше, чем создание сплитов. Она верила: Индивидуум откроет ей некую главную правду, о которой эквилибрумы либо не знают, либо не говорят приземленным. Но Шакара в то же время упоминала, что эксперимент – несомненно опасный. Даже не для самого испытуемого, а для всех окружающих. Ее беспокоило психическое состояние Индивидуума, что он мог просто сломаться от своей новой сути. И тогда управлять им стало бы невозможно.

Я прикинул все, что мне рассказывали падшие. Все говорили, что у Грея чердак полетел сильнее обычного. И в его руках находились силы, которых испугались даже гребаные всесильные звезды.

– Все-таки твой эксперимент вышел из-под контроля, – проворчал я воображаемой Шакаре. – И наконец уничтожил тебя.

Она писала о нервозности Индивидуума. Он был не в согласии с самим собой, но покорно проходил осмотры. Раз Шакара дала ему эту силу, то лишь она и могла помочь с ней справиться.

«Стартом всему послужила операция “Вознесение”, — писала падшая. – При работе над ней эксперимент пошел в радикально ином направлении, перейдя в стадию “Индивидуум”…»

«Подопытный Индивидуум стал проявлять агрессию. Снова пытался узнать, как вернуть душу в норму. Странно, что он еще не осознал: теперь это и есть его норма».

Так она все-таки провела тот опыт. Когда-то испытуемым «Вознесения» едва не стал я, но был спасен Даном. Получается, этой чести в итоге удостоился умирающий Грей, так удачно попавший Шакаре под руку.

Дальше шло несколько абзацев наблюдений. В основном они касались лишь психологических изменений: как Индивидуум спокойно всё выдерживал, как начинал злиться, как просто не отвечал на ее вопросы, замыкаясь в себе.

«Слишком мощное проявление квинтэссенции. Примечание: не выходить за защитный барьер при ее высвобождении. Требуется дополнительное наблюдение».

«Силы растут. С каждым новым тестом наблюдаются увеличивающиеся всплески эфира, которые не свойственны душе протектора, коими мы все изначально и являлись…»

«От работы меня отвлекают несколько параллельных опытов. Вероятно, их придется приостановить, а материал – уничтожить. Важнее Индивидуума ничего нет. Последний “Лазарь” меня совершенно не впечатлил».

«Ранорий внезапно заинтересовался опытом. Те несколько вопросов, что он задал, уже чрезмерны для него. Вероятно, в Индивидууме имеется потенциал, который может быть реализован инженерами Темной армии. Информации пока недостаточно, я должна составить отчеты о проделанной работе. Если Ранорий придет за Индивидуумом, я не смогу предоставить ему нестабильный образец. Мне бы не хотелось уничтожать собственное творение, но заставлять ждать темный Юниверсариум нельзя. Я верю в этот проект. Здесь заключен ответ. И я вижу его в смиренных глазах Индивидуума. И пусть теперь они часто меняются».

«“Ослеп от яркости светил”, – слова Индивидуума перед самым началом работы. Ему это далось через силу».

«Если бы он умер от всех физических и духовных изменений, это могло бы отбросить меня в исследованиях на годы назад. Но подопытный оказался достаточно крепким. Психологическое состояние нормализовалось, но я продолжаю осматривать его душу на предмет раскола. Если разум повредится, остальные испытания потеряют всякий смысл. И мне придется начинать сначала».

Все. Больше ничего не было. Я перечитал текст раз десять, не меньше, все время подмечая новые и новые детали. И все равно никакой полезной информации. Полный ноль. Отчаяние уже начало захлестывать.

И все-таки…

И все-таки имелся еще Дан, который как раз заходил в Манипуляционную прямо перед смертью Ламии, сказав, что нашел в переводе что-то тревожное. Его отрывка еще не было на листе. Там могло крыться хоть что-то.