Текст книги "Бриз для двоих"

Глава 5

Этим летом Нора с Никки приехали раньше обычного. Эмили была рада видеть внучку. В последний раз они приезжали на рождественские праздники и пробыли всего четыре дня, здешняя дождливая зима раздражала, и обе – и мать, и дочь, – рвались обратно в Нью-Йорк, чтобы покататься на лыжах, почертить коньками по льду, покидаться снежками – каждая в своей компании, разумеется. Но сейчас речи о скором отъезде не шло: обе пропадали на пляже, постепенно превращаясь едва ли не в чернокожих, и, похоже, ладили. Эмили прогуливалась рано утром и попозже вечером, когда солнце уже начинало садиться. Никки иногда сопровождала бабушку и трещала без умолку, вспоминая самые интересные школьные происшествия, давая характеристики педагогам и соученикам, копируя и передразнивая, весело хохоча или тараща глаза. Она выболтала кучу сведений о маме, ее друзьях и приятелях, о двух маминых бой-френдах, мелькнувших в их жизни за этот год, причем вдавалась в такие подробности, что Эмили слегка краснела и, пряча улыбку, хмурила брови: «А вот это вряд ли твое дело…»

С дочерью Эмили почти не виделась. У Норы в городе осталось множество друзей, и она каждый день с кем-нибудь да встречалась. Часто приходили к ней, и тогда Эмили старалась не выходить из своей комнаты и порой досадливо морщилась, слыша громкие голоса, доносившиеся снизу.

Никки скоро завела себе парнишку, старше ее года на два, ему было лет четырнадцать-пятнадцать, и он уже старательно выбривал верхнюю губу. По утрам у двери дома появлялся этот узкоплечий подросток в сопровождении двух своих сестер, тринадцати и шестнадцати лет, казавшихся одногодками. Николь выскакивала на крыльцо в белых шортах и белых мягких туфлях, оттенявших ее бронзовый загар, и, весело подпрыгивая, добегала до калитки, а за ней, заражаясь весельем, устремлялась вся компания.

Лето шло своим чередом, но на исходе июня Нора все-таки засобиралась в Нью-Йорк.

– Не знаю, оставить Никки у тебя или послать ее в лагерь. Ей здесь неплохо, но и в лагерь она хотела. К тому же переносить ее долго сложно, уж я-то знаю.

– Она мне не в тягость, – сказала Эмили. – Но решать вам. А что… – она помолчала, – разве тебе уже у меня надоело?

Нора метнула на нее угрюмый взгляд.

– Нет, – ответила она. – Но дела…

– Ты всегда приезжала в середине июля, – не обращая внимания на поправку, сделанную дочерью, продолжала Эмили, – а тут вдруг уже в июне…

– Извини, – сварливо перебила Нора.

– Ты знаешь, что я этому рада. Я так редко вижу Никки… и тебя тоже. Вот я и подумала, что вы останетесь на весь сезон…

– Я не могу, у меня дела. – Нора встала из-за стола, не дожидаясь, когда мать закончит завтрак.

Она вышла, но спустя несколько минут вернулась.

– Дело в том, – начала она, встав за спиной у матери, и тон ее был настолько резок, что Эмили едва не поперхнулась глотком кофе, – что я всегда в начале июля бываю в Нью-Йорке. Разве ты не заметила?

Эмили не повернула головы. Только почувствовала, как задрожала чашка во внезапно обессилевших пальцах, и поспешила поставить ее на стол.

– Всегда? – переспросила она. – Разве?

– Во всяком случае, в последние годы. И ты знаешь, почему.

– Прошу тебя, – Эмили порывисто встала, – не будем продолжать этот разговор.

– Но ты сама начала его!

– Неправда. Впрочем, это не важно. – Боком, не глядя в лицо дочери, Эмили прошла мимо нее и поднялась к себе.

Несмотря на открытые окна, в комнате уже было душно. Эмили включила кондиционер и прилегла.

Ее дочь Нора в День независимости должна быть в Нью-Йорке. Нора непременно хочет быть в Нью-Йорке… Бог с ней, пусть! Каждый год она отмечает в Нью-Йорке День независимости, каждый год четвертого июля она покупает цветы и, должно быть, выпивает за день несколько стаканов виски с содовой. Но почему она только теперь об этом заговорила? И когда это случилось в первый раз? Пять лет назад? Десять? Во время учебы в университете? А может, еще в школе, когда она отправилась в Нью-Йорк провести несколько дней в компании тети Рэчел и двух ее прыщавых отпрысков? Что она знает, что помнит о том Дне независимости? Когда, когда она перестала быть ее тихой и ласковой Норой? Да и была ли она вообще когда-нибудь – ее? Как зло звучал голос дочери… Неужели она стала ей врагом? Неужели она испытывает к матери только ненависть?

В течение двух часов Эмили оставалась неподвижной, застыв на застеленной постели. Но мысли ее метались, путались, рвались. От этого мельтешения начала кружиться голова. Эмили встала и выдвинула нижний ящик ночного столика, который не открывала уже очень давно. Она нашла коробочку с «успокоительными», как их когда-то назвал доктор Боровски, таблетками и проглотила двойную дозу. Потом снова легла.

– Бабушка спит, – сообщила Никки матери, заглянув в спальню.

Нора нахмурила брови.

– Это старость! – жестко сказала она и передернула плечами. – Спать между завтраком и обедом!

На следующий день Эмили предприняла попытку поговорить с дочерью. Теперь она винила себя во всем: в том, что была недостаточно внимательна к ребенку, получившему серьезную душевную травму, была занята восстановлением собственного внутреннего равновесия, не предполагая, что маленькая девочка, жившая в одном с ней доме, нуждалась в том же самом, и возможно, даже больше нее. А она… Ей горько было замечать, как, взрослея, Нора становится похожа на отца. Возможно, она, не отдавая себе отчета, переносила на нее свою неприязнь… и девочка это чувствовала. А потом, когда Эмили наконец поняла, что дочь потеряна, что они стали чужими друг другу, разве задумалась она о причине этого, разве попыталась понять Нору? Нет, она словно ждала этого, как будто всегда была уверена, что иначе и быть не может. И кто знает, какие бури бушевали тогда в этой, теперь столь ожесточенной по отношению к матери душе? Ведь когда-то Эмили видела восхищение в детских глазах, замечала, как дочь пытается быть похожей на нее. Конечно, это было до… Но тогда они несомненно любили друг друга, и только она, мать, виновата в том, что это чувство исчезло.

– Нора, детка, – начала Эмили, улучив момент, когда Никки уже отправилась с друзьями на пляж, а Нора еще только собиралась последовать ее примеру, – ты не торопишься? Я хочу поговорить с тобой.

Дочь взглянула на нее с изумлением.

– «Нора, детка», – раздраженно передразнила она. – Что это с тобой?

Уже по началу разговора было ясно, что ни к чему хорошему он не приведет. Но отступать было поздно.

Нора принесла два легких коктейля. В бледно-желтой жидкости плавали кубики льда, при каждом глотке скользившие по стенкам стакана, норовя прикоснуться к губам.

– Нора, – вновь приступила к разговору Эмили. – Я много передумала и перечувствовала за это время…

– Если можно, без предисловий, более кратко и менее красноречиво.

«Какое хамство!» – подумала Эмили, но промолчала. Она собрала всю волю, чтобы сдержать собственный непокорный характер и не затеять обычную словесную перепалку. Но фраза Норы сбила ее с мысли. Волнуясь, Эмили не могла сразу найти слова для продолжения и вдруг, неожиданно для себя, попросила:

– Останься на этот раз со мной! Не надо, не надо ехать!

– Ах, вот в чем дело! – произнесла Нора, и на ее губах появилась презрительная усмешка.

– Доченька! – почти крикнула Эмили, словно пытаясь этим криком зажать Норе рот, – я виновата перед тобой! Я только сейчас поняла, как…

– Это смешно, мама, – вставая, сказала Нора. Лицо ее было серьезно и холодно. – Эта жалкая роль не для тебя. Ты всегда умела ценить себя. И это достойно уважения.

– Мне нужно не уважение моей дочери…

– А что же? – перебила Нора. – Любовь? Полно, мама, ты давно уже сама не любишь меня и не ждешь от меня проявлений дочерних чувств. Для такого рода вещей есть Никки. И не только… – Она горько усмехнулась. – С моей помощью ты, можно сказать, обрела сына… Твои нежные с ним отношения стали последней каплей…

– Он вырос без родителей, без дома… – потерянно проговорила Эмили. – Ему нужна была ласка, нужна была мать.

– А мне – не нужна была? – воскликнула Нора. – Он ее приобрел! Но за мой счет! Впрочем, – она поджала губы, – у меня ее никогда и не было. Я тоже выросла без матери… и без отца.

Она резко развернулась и вышла. На какое-то время Нора поднялась к себе, а потом ее гордый профиль промелькнул в дверях гостиной. Эмили не окликнула дочь. Она встала и выглянула в окно. И смотрела на высокую женщину, удалявшуюся от дома уверенной быстрой походкой, пока та не скрылась из вида.

– Взгляни-ка, – Рэй легонько толкнул локтем водителя такси и кивнул на переходившую через улицу женщину.

Майка на тонких бретелях облегала высокую грудь, прямая, до колен, светлая юбка подчеркивала ровный загар красивых ног. Лица он, правда, не разглядел – слишком быстро женщина прошла мимо, но на лицо он всегда смотрел в последнюю очередь.

– Так что? – спросил таксист. – Может, выйдешь? – Он подмигнул пассажиру.

– Нет, – Рэй внезапно помрачнел, – сейчас мне надо в другое место.

Спустя несколько дней Нора уехала. Эмили больше не пыталась поговорить с ней, и они даже не попрощались: Эмили просто не смогла заставить себя спуститься вниз. Она только наблюдала из окна, как дочь что-то наставительно говорит Никки, взмахивая иногда указательным пальцем перед ее лицом. «Классная дама», – подумала Эмили и сейчас же упрекнула себя: снова это ироничное высокомерие!

Нора в последний раз помахала дочери из машины. Наверх, на окна комнаты Эмили, она так и не взглянула. А ведь Фрэнка мамочка непременно провожает – и встречает, и провожает, оседлав свою развалюху. «Нора, мой тебе совет, не потеряй его, ты вряд ли встретишь еще такого мужчину. Он чудный, как ты этого не видишь?» – «Мама, он бегает за каждой юбкой, а на меня, твою дочь, не обращает никакого внимания, ты находишь это чудным?» – «Ах, это все такая ерунда, поверь мне! К тому же ты сама делаешь ошибку за ошибкой, сама отталкиваешь его», – и ни слова больше, только ироничная улыбка. Кажется, она даже хотела, чтобы они расстались, ведь она-то не потеряла Фрэнка, только из приличия не виделась с ним какое-то время. Фрэнк… Нора с силой хлопнула дверцей автомобиля. Почему до сих пор воспоминание о нем причиняет ей боль? Неужели никогда она не сможет подумать о нем равнодушно? Нора не просто злилась, одно упоминание этого имени приводило ее в бешенство. А Эмили празднует с ним каждый свой день рождения и еще смеет упрекать ее в том, что она не хочет к ним присоединиться… Верно она ответила, – нет у нее матери и никогда не было, она была лишь воспитанницей этой страшной женщины, так и не осознавшей всю степень своей вины… Как она вообще может жить, как смогла прожить эти тридцать лет? Неужели даже кошмары ее не мучают? «Я только теперь поняла…» – что ты поняла, мама? Что отняла у меня отца? Что приложила руку к тому, чтобы я потеряла мужа? За что ты мстишь мне всю жизнь? За то, что я родилась?

– Время полета до Нью-Йорка – один час пятьдесят минут. Наша авиакомпания надеется, что вы приятно проведете это время.

– Да уж черта с два! – проговорил мужской голос рядом.

Нора оторвалась от своих мыслей и повернула голову. Ей ослепительно улыбнулись.

– Терпеть не могу летать, – пояснил попутчик.

– Так не летайте! – раздраженно заметила она.

– В машине слишком долго и жарко. А поезда смертельно надоели.

«Странный тип», – подумала Нора, пожав плечами в ответ.

– Просто я слишком много ездил в последнее время, – он помолчал. Потом, окинув ее внимательным взглядом, возобновил разговор: – Готов поклясться, я вас где-то недавно видел. Только вот где?

Нора скривила губы: какая банальность!

Джуди бесконечно перебирала в памяти все события последних дней. «Ну, здравствуй, дорогая… Что ты так побледнела?» И бешеные глаза. И дрожащие губы. И тяжесть руки. Не было страха. И не было обиды. Только опустошенность. Она так и не смогла ничего ему объяснить… Но такая ревность – разве это не свидетельство любви? Значит, все же любит. Но где же счастье, которое призвана приносить любовь?

Его руки, властно сжимающие ее плечи, притягивающие к себе… Она так скучала по этим сильным рукам. И хриплый от возбуждения голос – ей так нравилось, когда он говорил во время секса, все равно что… И эти губы, от их поцелуя кружится голова – столько лет уже кружится голова!

Но почему, почему от всего этого теперь разит такой невыносимой пошлостью?

Ярко-желтое, апельсинового цвета платье, подчеркивавшее все формы безупречной фигуры соседки, слепило Рэю глаза. Светлые волосы, ярко-желтое платье и смуглая от загара кожа. Ему нравились «шоколадные» женщины. «Шоколад с апельсиновым соком в придачу», – мысленно усмехнулся он.

Между тем он едва ли не исповедовался этой женщине, стараясь смотреть в глубину зеленых глаз, а не в глубину выреза платья.

– Наши отношения уже давно дали трещину, – говорил он, – но все же… воспользоваться моим отсутствием… Пока я работаю, она заводит мерзкую интрижку… Это так больно!

– Да, – задумчиво проговорила Нора, глядя в иллюминатор. – Я понимаю вас. Я сама слишком хорошо знаю, что такое измена любимого человека.

– Вы? – с почти искренним изумлением переспросил Рэй. – Кто осмелился изменить столь прекрасной женщине?

И на этот раз она улыбнулась в ответ.

Четвертого июля Никки, как всегда, выскочила на крыльцо, сверкая белыми шортами и веселой белозубой улыбкой. Подружки по случаю праздника принарядились, нацепив на себя всяческую бижутерию: браслеты в виде змей, висячие серьги и даже тонкие цепочки на лодыжке у каждой. Старшая, к тому же, подкрасила губы ярко-алой помадой. Юноша был одет в пеструю рубашку – по животу и спине тянулись бело-красные полосы, а небесно синие плечи и грудь были усыпаны звездами.

– Ты сегодня вместо флага? – рассмеялась Никки и щелкнула парня по носу, словно это он был младше ее на два года.

Эмили глядела на удалявшуюся по улице компанию из окна.

Четвертое июля… Тридцать два года прошло. Она прожила тридцать два года после того страшного Дня независимости. Она сумела прожить эти годы, почти не вспоминая о том дне, вычеркнув его из своей жизни. Только черты дочери иногда напоминали ей это красивое мужское лицо: у Норы были зеленые отцовские глаза, его нос с небольшой горбинкой, его пшеничного цвета волосы. Только губы она унаследовала от матери, и так же, как Эмили, поджимала их, сердясь, так же морщила, улыбаясь. А у Ричарда губы были крупные, красиво очерченные, чувственные…

Эмили прикрыла ладонями лицо: «Что это со мной? Зачем я думаю об этом?» Она думала об этом уже не первый день: словно заводная игрушка, одни и те же мысли, сопровождаемые определенным набором образов прошлого и настоящего, проносились по одному и тому же пути, описывая круг за кругом, и движение это ничто не в силах было остановить.

Эмили доела порцию гренок, выпила два стакана грейпфрутового сока и отправилась в библиотеку. Но ее рука скользила по корешкам книг, не останавливаясь ни на одной… Вздохнув, она вышла из библиотеки. Посидела в кабинете у компьютера. Она занималась переводами с итальянского и французского. В последнее время переводить приходилось в основном бульварные романы, что особой радости не доставляло. Иногда, впрочем, попадались довольно милые, написанные с несомненным вкусом вещицы. Переводчик с именем, Эмили не нуждалась в деньгах и могла бы не утруждать себя подобными занятиями, но она всю жизнь была трудолюбива, не выносила сидения без дела, и теперь работа давала ей ощущение собственной востребованности. Иногда ее просили переводить научные статьи, необходимые для работы над университетскими дипломами, и это ее развлекало, не принося никаких денег, так как просили обычно приятельницы, пекущиеся об образовании своих отпрысков. И сейчас на мониторе высветился один из таких научных текстов, напичканный непомерно удивлявшими ее химическими терминами. Дальше двух фраз дело не двинулось. Ей стало скучно.

Она отправилась в спальню, где в последние дни проводила слишком много времени. Она стала недопустимо много лежать и иногда, к своему стыду, обнаруживала, что опять задремала на три четверти часа.

Но сейчас ей не спалось. Сон приходил, когда она уставала от монотонной круговерти мыслей, доходила до полного изнеможения. Сейчас же этот бег только начался и еще не успел утомить. Прошло три часа. Она не меняла положения тела и неотрывно смотрела на зеркальную поверхность, отражавшую невысокую деревянную спинку кровати, темно-синее покрывало и ее правую ступню с выступающим бугорком косточки под большим пальцем – ей всегда трудно было подобрать себе обувь из-за этих увеличенных косточек. Отражение в зеркале связывало ее с реальностью, напоминало о том, что она лежит у себя в спальне, что ей уже семьдесят пять и она может позволить себе роскошь полежать днем, тем более, если ей нездоровится. Нездоровится… Да нет же, она себя нормально чувствует… Только не встать, и даже, кажется, рукой не пошевелить…

А перед глазами, заслоняя зеркало, опровергая отражавшуюся в нем реальность, шел кинофильм с приглушенным звуком, и главной героиней разыгрывающейся мелодрамы была она сама.

С улицы донеслись громкие звуки. Джуди перегнулась через стол и взглянула в окно. Движение было перекрыто. По улице шел оркестр, заполняя все окружающее пространство веселым зовом духовых. Звездно-полосатые котелки, разноцветные воздушные шары со смешными рожицами, костюмы индейцев, ковбоев, солдат времен Войны за независимость, маски бывших президентов, накладные уши и носы все это перемещалось вслед за оркестром по направлению к центру.

Джуди захотелось спуститься, слиться с толпой, дать захлестнуть себя бездумному веселью. Но у нее не было припасено маски, и даже солнцезащитные очки – самый простой и банальный выход из положения – валялись в столе со сломанной дужкой. Она подошла к зеркалу и вгляделась в свое лицо. Нет-нет, с таким глазом нельзя показываться на людях. Даже в этой толпе на нее будут показывать пальцем. Какое уж тут веселье!

– Здесь похоронен мой отец, – сказала Нора и присела на корточки рядом с квадратной могильной плитой.

– «Ричард Краун», – прочел Рэй и сдвинул брови. Ему было неловко, он совсем не знал, как вести себя в таком случае. Рассчитывал весело провести праздник в компании очаровательной женщины, а она потащила его на кладбище.

– Почему ты пришла сюда именно сегодня? – помолчав, спросил он.

– Как? Ты не понимаешь? – не отрывая взгляда от надписи на плите, произнесла Нора.

Рэй напрягся.

– Он что – был военным, твой отец?

Она отрицательно качнула головой.

– Нет, просто он погиб в этот день, четвертого июля. Тридцать два года назад.

Рэй совсем приуныл. Какой уж тут праздник! Весь день придется держать платочек у ее глаз и сочувственно поглаживать ее загорелую руку.

– Тридцать два года? Ты была совсем маленькой?

– Да, мне было четыре. – Она помолчала и добавила: – Сейчас мне тридцать шесть.

– Я уже подсчитал, – улыбнулся Рэй и тут же снова посерьезнел: – Он что, болел?

– Нет, я же сказала – погиб. – Голос ее дрогнул.

– А-а… я, видимо, не расслышал. А что…

– Его убили, – не дослушав вопроса, ответила Нора.

Она резко поднялась. По выражению ее лица Рэй понял, что продолжать расспросы не стоит.

– Хочу выпить, – Нора попыталась улыбнуться, но улыбка вышла натянутой и невеселой.

– В этом случае я – самая подходящая компания! – оживился Рэй. Ему было по-настоящему жаль ее и хотелось разогнать тучи, сгустившиеся в душе его новой знакомой, хотелось услышать наконец, как звучит смех этой женщины.

Бабушка ждала ее к обеду. Но Никки совсем не хотелось есть. Они уже перехватили по хот-догу, выпили по бутылке обжигающе холодной колы, а затем еще попкорн, две порции мороженого… Но бабушка будет сердиться, если она не явится к обеду. Должно быть, цыплята уже на огне, и Берта сосредоточенно мельчит салатные листы или выжимает сок из плодов манго.

Они подошли к воротам.

– Подождите здесь. – Николь знала, что пригласить на обед своих друзей может только с позволения Эмили. Это означало добавить работы Берте и заставить бабушку провести час в компании трех чужих подростков, которые, Никки это понимала, не придутся ей по вкусу. Но она знала и то, что отказа не будет. Впрочем, лучше всего было бы получить разрешение не обедать. Празднества продолжались, да и к тому же сегодня они еще не были на пляже. Никки хотелось захватить ракетки и отправиться прямо туда.

Берта действительно занималась салатными листами, тщательно промывая их и складывая в высокую горку.

– Привет! – сказала Николь, заглядывая на кухню.

– Здравствуйте, мисс, – широкоплечая Берта с улыбкой обернулась.

– С праздником! А где бабушка?

– Не знаю, Николь, я ее еще не видела.

– Хорошо, пойду поищу.

– Передай ей, пожалуйста, что обед будет готов через полчаса.

Никки заглянула в библиотеку, в кабинет, а потом взлетела по деревянной лестнице наверх и постучала в дверь спальни.

– Эми! – негромко позвала она и приоткрыла дверь, – бабушка…

Эмили сидела на краю постели, согнувшись пополам. Глаза ее были закрыты, брови страдальчески изогнуты, лицо поражало мертвенной бледностью. Она была неподвижна.

– Бабушка! – глаза Никки расширились от испуга. Она присела на корточки перед скрюченной фигурой и, коснувшись плеча Эмили, снова позвала ее.

Лицо бабушки дрогнуло, но глаз она так и не открыла. Потом попробовала шевельнуть посиневшими губами, но они, видимо, не слушались. Только теперь Никки заметила, что правая рука Эмили плотно прижата к левому боку, и сообразила, в чем дело.

– Берта! Берта! Берта!!! – заорала Никки, с грохотом слетая по лестнице.

Николь так и не удалось в этот день помахать ракеткой и понырять. Только поздно вечером она вернулась в опустевший дом. Эмили осталась в больнице. Доктор сказал, что это инфаркт. Никки испугалась этого слова, решив, что бабушка умрет. Но человек в голубом халате, тот, от кого сейчас все зависело, успокоил ее, со всей ответственностью заявив, что Эмили непременно будет жить, и, возможно, через неделю будет уже дома.

– Только нужно беречь бабушку, – доктор положил руку на плечо Никки, – не заставлять ее волноваться по пустякам. – И, помолчав, добавил: – Не по пустякам тоже.

Никки осталась на ночь в комнате Эмили. Глотая слезы, она легла в постель бабушки и никак не могла успокоиться и уснуть. Это был первый случай в ее жизни, поставивший перед ней вечные вопросы: что значит потеря близких людей, в чем смысл жизни и назначение смерти. Николь не стала звонить матери, отложив этот звонок на завтра. Сама того не осознавая, она, оставшись один на один с бедой, взяла ответственность на себя, чтобы, наконец, почувствовать себя взрослой.

И вот пришел момент, когда Джуди поняла, что пора позаботиться о завтрашнем дне. Ей давно уже не к кому было обратиться за помощью: из-за отвратительной привычки Рэя брать в долг довольно крупные суммы и забывать об этом она растеряла всех своих друзей. Кому-то она деньги вернула, кто-то, зная ее ситуацию, сам отказался брать их у нее, но отношения испортились со всеми без исключения. Джуди почти физически ощущала, как с каждой встречей уходит что-то важное – незаметно, постепенно, небольшими порциями. Решив не дожидаться, когда за столиком в кафе или с чашкой кофе в руках на диване в гостиной она почувствует, как повисло тяжелое, ищущее и не находящее способа закончиться молчание, Джуди сама перестала звонить друзьям и с болью осознавала, как все реже и реже звонят ей. Это произошло три года назад, примерно в то же время, когда она устроилась к Спарку. Именно тогда работа заменила ей все – прошлое, заполненное общением с давно знакомыми людьми, откатилось куда-то на периферию сознания и в основном возвращалось в снах: в этих снах они по-прежнему ходили веселой компанией на пляж, катались на автомобиле Мэтью, громким смехом привлекая к себе внимание прохожих, или просиживали часами в баре у дома Стивена – в маленьком баре с якорями на дверях и окнах, где почти никогда не бывало незнакомых лиц. Стивен был влюблен в нее в школе, они месяца три ходили, взявшись за руки, между его и ее домами, порой задерживаясь в этом баре на часок-другой. Потом влюбленность прошла, но дружеские отношения не испортились. Джуди безобразно напилась на его свадьбе, но не потому, что была огорчена, а потому что страшно завидовала – это был период сплошных свадеб, а Рэй твердил, что «все это» не для него, и Джуди знала, что ей, скорее всего, так и не удастся надеть белое платье невесты… А потом у друзей пошли дети. В последние годы новость о чьей-то беременности уже не вызывала у нее восторга, хотя признаться в этом даже самой себе она не решалась.

Бывало, она случайно встречала кого-нибудь из бывших друзей. Они рассказывали о себе и общих знакомых, но потом ей нужно было говорить что-то о своей жизни, и при упоминании имени Рэя по лицу собеседника неизбежно пробегала тень, разговор начинал спотыкаться… Так что лучше было вообще ни с кем не встречаться.

«У нас вы подыщете для себя достойное место в жизни» – прочитала она в газете и скривилась: «Что за стиль!», но все же сняла трубку.

– Ваш возраст?

– Двадцать восемь.

– Образование?

– Колумбийский университет. Экономика, менеджмент.

– Последнее место работы?

Джуди назвала фирму мистера Спарка, сообщила адрес и телефон.

– Рекомендации?

– Конечно. Да, еще: занималась рекламой. Знаю французский.

– Отлично. Вы хотите сказать, что мы не должны ограничиваться вакансиями менеджера? Вас могут устроить и другие предложения?

– Да-да, – обрадовалась Джуди, – именно.

Эти губы были созданы для того, чтобы целовать. Нора опьянела сразу, как от бокала хорошо выдержанного вина. Его губы щекотали, дразня, ее сосок, его пальцы блуждали по ее влажным губам, и она ловила их ртом, пытаясь втянуть как можно глубже.

Потом он вынул из-под ее головы подушку и, взбив ее, подложил под спину Норы. Неторопливость и обстоятельность его движений дразнили ее так же, как его губы и пальцы. Она посмотрела на него снизу вверх. Он замедленным движением раздвинул ее колени, и его взгляд заскользил по устремленному к нему женскому телу.

…Телефон прозвонил раз шесть, прежде чем Нора заставила себя взять трубку. Для этого ей пришлось лечь поперек Рэя. Притворяясь спящим, он наслаждался прикосновением ее груди к своему животу, жаром, исходившим от ее тела, и ждал того момента, когда она закончит разговор.

– Хорошо, – услышал он, – вылетаю первым же рейсом.

Нора положила трубку и попыталась отползти обратно, но сильные руки крепко обхватили ее за плечи.

– Пусти, Рэй, – попыталась сопротивляться она, но захлебнулась его поцелуем, долгим и ненасытным. Она уже почти сдалась, ее тело хотело любить, но…

Нора вырвалась и откинулась на свою подушку. Рэй сидел молча. Было видно, что он в недоумении и обижен.

– Прости, милый, – заговорила, наконец, она, – но я не могу. Сейчас не самый подходящий момент.

Он все еще молчал.

– У меня серьезно заболела мать, я должна ехать обратно. Моя дочь там совсем одна и напугана.

– Что с матерью? – Видимо, с этой женщиной не избежать постоянных выражений сочувствия!

– Инфаркт… кажется.

Нора выскользнула из постели. Пока она приводила себя в порядок и наскоро собиралась, Рэй дремал. Потом они позавтракали, перекинувшись двумя-тремя ничего не значащими фразами.

В вестибюле аэропорта, ожидая объявления рейса, они неловко обнялись и с минуту простояли так, глядя друг на друга, скользя взглядом от глаз к губам и обратно, словно стараясь запомнить…

– Может, и ты тоже полетишь? – тихо проговорила Нора.

– Зачем?

– К жене, – она отвела взгляд.

– Нет, нам… нужно отдохнуть друг от друга.

– Смотри, потеряешь ее.

Рэй понимал, что Нора сейчас неискренна, это было очевидно. Впрочем, она и сама знала, что ведет себя глупо.

– Вряд ли, – стараясь выглядеть беспечным, возразил он. – И потом, это не в моих правилах – удерживать женщину.

– А зачем же ты ездил?

Он промолчал, только взглянул на нее с ироничной улыбкой: видимо, улыбка означала, что у него свои правила игры, и он не собирается их раскрывать.

– Ну, прощай, – сказала Нора и отодвинулась от него.

– Надеюсь, с твоей мамой все обойдется.

– Да…

Они еще помолчали.

Нора скользнула взглядом по его губам, Рэй перехватил этот взгляд и сделал движение к ней, но она чуть отпрянула назад, и он остановился.

– Твой рейс, – сказал он, услышав женский голос, объявлявший посадку.

Нора кивнула и подхватила свой небольшой чемодан.

Стеклянные двери захлопнулись, кто-то вошел вслед за Норой, потом кто-то еще, и вот уже Рэй не мог разглядеть ее безукоризненно прямую спину, ее светловолосую гордо посаженную голову… Он вздохнул и направился к выходу.

Джуди думала о Рэе, беспрестанно думала о нем. Он никогда не бил ее. Что это было? Безумная ревность? Но можно ли этим оправдать его?

Он ударил ее один раз, а когда она попыталась что-то крикнуть, ударил еще, потом еще раз… Разве такое можно простить?

Но потом он опустил лицо в ладони и так стоял посреди комнаты, а Джуди сидела на краю постели и плакала. И это длилось бесконечно.

А затем он присел перед нею на пол и обнял ее ноги.

– Прости меня! Как я мог…

– Это ты, ты прости меня! – закричала она, не в силах видеть его слезы, и попыталась объяснить, что произошло и почему это произошло.

Ей было необходимо, чтобы он понял – она на пределе, она просто не может больше так жить, ей хочется иметь нормальную семью, хочется чувствовать, что любимый человек рядом, что она нужна ему; ей хочется засыпать и просыпаться с ним, она устала ждать его, устала, обнимая подушку, думать о нем, ревнуя его к воображаемой женщине, которая может быть с ним в этот момент.

Но он ничего не захотел слушать.

– Мне все равно, что было! Мне совершенно все равно! Не смей говорить об этом! – и хлопнул дверью.

Он спал в той комнате, где обычно останавливалась Джулия. Джуди не пошла к нему. Она всегда приходила к нему, когда они ссорились, ложилась рядом и обнимала его. Но сейчас это казалось ей невозможным, немыслимым. В какой-то момент она все-таки встала и подошла к двери, но передумала. Сегодня он оттолкнет ее – это ясно.

Уже под утро, после нескольких бессонных часов, Джуди вдруг почти рассердилась: да в чем, собственно, она виновата? Разве позволила бы Джулия своему Тэнни бросать ее на полгода и больше, даже под предлогом особо важных дел? И стала бы она обнимать подушку? Да и кто бы то ни было из прежних подруг Джуди – кто бы простил хотя бы одну оплеуху?!

Она встала в настроении высказать ему все. А если он посмеет еще раз ее ударить – что ж? Тогда конец.

Но Рэй, увидев ее заплывший за ночь, отливающий сине-лиловым глаз, бросился к ней, обнял, спрятал ее голову на своей груди и зашептал: