Текст книги "Нравственно-аскетические творения"

27. После этого отец наш Феодор, оставив столицу, уходит в свой монастырь[449]449
  В Саккудион. – Ред.


[Закрыть] и, как превосходный пастырь, собирает к себе отделившихся овец, коих хищники душ в его отсутствие изгнали и рассеяли по всей горе. Стекается также множество других монахов и еще больше мирян, [они] приветствуют возвращение великого, так как всюду распространялась молва о нем, провозглашая имя Феодора и Саккудиона. Опыт оправдал слова и дела – молву. Посещавшие его, делаясь духовно лучше, уже переходили к новой, лучшей жизни. С этого времени многие и из жителей Византия выходили и, насколько возможно быстро, приходили к святому; тотчас уловляемые его словами, как бы необманчивыми сиренами, они совсем не вспоминали о возвращении, а, напротив, просили, умоляли и делали все, что обычно делают просители, чтобы только соединиться с ним и жить с ним, считая гораздо лучше и полезнее жить с ним, чем обращаться к миру. Он же, принимая всех и признавая их великую веру, приводил их к Богу и воспитывал в добродетели.

28. Но так как в это время безбожнейшие арабы нападали на Римскую империю и [тем самым] заставляли дальних и ближних жителей переселяться под страхом пленения, то и отцу казалось необходимым действовать применительно к обстоятельствам и не подвергать себя и живших с ним явной опасности, что, разумеется, было бы неразумно. Поэтому он приходит в столицу[450]450
  В 798 г.


[Закрыть], где весьма радушно принимается патриархом и императрицей, коим доставил величайшее удовольствие своим прибытием. Они настоятельно просят его взять в управление Студийский монастырь, находящийся в той же столице, чтобы основать в нем школу аскетической жизни и чтобы украсить первенствующий из городов таким великим мужем. В монастыре был поистине величественный храм, как по красоте, так и по размерам уступавший весьма немногим. [Col. 145] Но не излишне, быть может, сначала сказать о его основании.

29. Прибыл из Рима один муж из благородных и очень влиятельных. Имя этого мужа ТЛ Студий (Stuaius); в переводе же на наш язык обычно называют его Евпрепием. Он был удостоен чина патриция и консула [ипата][451]451
  Об основателе Студийского монастыря Н. Гроссу пишет следующее: «…был богатый римский патриций Студий. Переселившись из Рима в Константинополь около половины V века, Студий, благодаря богатству и знатности своего происхождения, поступил на службу при императорском дворе и в 454 г., при императоре Маркиане, уже был консулом на Востоке с такими же правами, как Аэций на Западе…» (Гроссу. Преп. Феодор Студит. С. 88). – Ред.


[Закрыть]. Поселившись здесь и по своей великой добродетели пожертвовав все свое достояние Богу, он соорудил и этот славный храм великому Предтече и Крестителю, назначив его под убежище для монахов. В нем никогда не переставали совместно жить отрекшиеся от мира (приходившие сюда в разное время), являя величайшие дела добродетели, пока богоненавистный Константин Копроним не изгнал из Византия всех монахов и вместе с прочими этих. Когда же дела Церкви возвратились к прежнему состоянию и прекратилось гонение со стороны ереси[452]452
  Может быть, вместо σχίσματος(«разделение», «раскол») лучше читать σχήματος– «гонение на монашеский образ».


[Закрыть], здесь опять поселились лишь немногие монахи, как говорят, двенадцать, и не больше.

30. Итак, отец, найдя это место со славным храмом благопристойнейшим жилищем для монахов, как казалось и основателю, тотчас принимает его и поселяет своих учеников. Ибо надлежало, чтобы тот, кто был поистине болий всех в рожденных (Мф. 11:11; Лк. 7:28), предоставил свой собственный храм тому, кто был более всех по добродетели, и чтобы в его лице имел обитателя и пастыря, притом наилучшего из пастырей, овцы которого славны добродетелью и весьма многочисленны. Вся, и притом величайшая, забота его была направлена к тому, чтобы делать подчиненных лучше с каждым часом, внушать им все, что есть прекрасного, научать и в их спасении полагать свое спасение; им же следовало возрастать и умножаться и достигать лучшей жизни. Благодаря этому их монастырь прославился и сделался известнейшим между всеми. С возрастанием его славы в него каждодневно стекались как миряне, так и монашествующие, между ними и такие, которые вели жизнь изнеженную и полную удовольствий и у которых не было ни малейшей заботы о добродетели. Радушно принимая всех их, отец оглашал их наставлениями из Божественных Писаний и преподавал им лучшее, убеждая не стремиться ни к чему другому, кроме одной добродетели, бессмертного и постоянного сокровища. Ибо, говорил, мирское, подобно весенним цветам, пропадает, обманывая нас внезапными превращениями и улетая прежде, чем рассмотрим. Отрекающимся от мира [говорил он] нужно быть свободными от всего излишнего и по возможности хорошо приготовленными, чтобы могли легче совершать путь прямо к небесному и преодолевать всякое препятствие. [Col. 148] И он возбуждал в них такую любовь к добродетели, что они без отлагательства и промедления, в охватившем их порыве, отказавшись от всего, отдаются Богу, считая как бы помехой для души даже просто взирать на богатство. Переменив одну жизнь на другую, изнеженную на суровейшую, они познали меру смирения и добродетели, не преклонив душу ни к чему земному. Не только они, но и из монахов, приходивших к нему, некоторые пожелали остаться при нем и иметь его наставником и игуменом. Этих также он принимал с отеческим милосердием и удостаивал всякого попечения, обращаясь с ними и любя их, как собственных чад, и исполняя все, что, на его взгляд, они желали. Не отдавая предпочтения постригшимся от него самого и не ставя тех на втором месте, как, может быть, поступил бы иной честолюбивый и суетный, но зная, что образ [монашеский] – один и тот же, где бы кто ни облекся в него, подобно тому как для всех одинаково и неизменно облечение крещением, он каждому воздавал должное и применял меру чести соответственно только добродетели и прилежанию к добру, так что лишь таким путем желающий мог стать выше или ниже, чтобы этим заставить их более усердствовать в добродетели и показать, что большая честь принадлежит единственно ей.

31. Их жизнь казалась и была настолько высокой, что всем хотелось отобразить в себе хотя бы малую часть их жития и, руководясь этим, самим воспитываться в добродетели и совершенствоваться. Когда же они, возрастая в числе, дошли до огромного количества, простиравшегося без малого до десяти сотен, то отцу стало неудобно и даже почти невозможно испытывать и изведывать каждого отдельно, следить за их словами и помыслами. Ибо как было возможно одному наблюдать за столь многими, и во всех мелочах? Он надумывает нечто лучшее для нас и достойное его великого ума, что должно было принести большую пользу ему и нам. Именно, избрав выдающихся из братий, жизнь которых свидетельствовала, что они выше других по добродетели, он поставил их для надзора за прочими, чтобы они могли видеть, если что-нибудь совершается не на добро другим, и сообщать об этом общему учителю и чтобы таким образом ничто не могло утаиться, будучи открыто стольким глазам и надзираемо столь многими. Он назвал их особыми и соответственными именами, нарекши их наблюдателями [епистимонархами], чиноначальниками [таксиархами], блюстителями [епитиритами] и будильщиками [диипнистами]. Из них же затем более совершенных и высоких по жизни он удостоил другого наименования, одному приказав быть вторым после игумена, другому – носить имя эконома, третьему – помощника эконома, иному – называться другим именем соответственно назначенному для каждого служению и порученному делу.

32. [Col. 149] Кроме того, он письменно изложил ямбическими стихами заповеди, как следует исполнять каждому возложенное на него. Лучше же [сказать], текст этих стихов начинается с самого игумена, затем по порядку обнимает всех до самого последнего из них. Он также определил, каким епитимиям, отлучениям или скольким коленопреклонениям должны подлежать те, кто запаздывает к Божественным песнопениям, или кто разбивает сосуд, или кто безрассудно бросает его и нерадит о нем, или кто в чем-либо обидит брата, или в беседе излишне скажет пустое слово и не сдержит языка. Всем им сообразно проступкам он и назначал епитимии. Таким образом, поставленные отцом начальники главнейшим своим делом и заботой имели то, чтобы смотреть за всеми деяниями братий, все исследовать, всем помогать надлежащим образом. Сам же великий [Феодор] принимает участие в их труде как тот, кто сам еще больше обременен делами всех и является как бы кормчим, сидящим на высоте и наблюдающим за дуновением ветра, или превосходным полководцем, несущим труды и опасности за всех и испытующим всех, так что на нем исполняется изречение божественного Иеремии: искусителя дах тя народу Моему и увеси, внегда искусити ти путь их (Иер. 6:27).

33. Все дивятся Моисею, что, даже сподобившись Богоявления, он, когда нужно было благоустроить порученный ему народ, поставил над ними стоначальники, пятьдесятоначальники и десятоначальники (Исх. 18:25), чтобы они направляли к лучшему дела народа и разрешали все спорное. Но Моисей придумал это не сам по себе и не один только, а нуждался в совете других и ими был приведен к тому, что послужило на пользу народу. Притом поставленные Моисеем начальники распоряжались лишь в делах малых и относившихся более к телесным потребностям, устроение которых само по себе маловажно. А наш учитель [Феодор] – один только и сам по себе [установил эти должности] и [имел] высшее попечение обо всем, если только очищение души и внутреннего человека выше всего. Итак, совершив задуманное, он достоин невыразимо большего удивления и превосходнейшей похвалы.

34. Так как для единения нет ничего лучше, чем равенство и общность во всем (ибо между живущими по Богу не должно быть слов «мое» и «твое», «больше» и «меньше» – все это худо и враждебно единодушию), то он постановил, чтобы все было общим, также и одежды, чтобы каждый получал, что ему нужно, не присвояя, однако, в собственность. [Он] отвел для всех одно помещение, чтобы желающий клал там одежду, когда следовало ее или бросить [как негодную], или починить, и взамен брал другую, новую или чистую, от заведующего этим. [Col. 152] Ибо у кого общая жизнь, пища, трапеза и все вместе или, чтобы сказать возвышеннее, у кого общи душа, возвышение и восхождение к Богу, тем не надлежало ли иметь общим и все другое, до малейшей вещи, чтобы посредством всего этого у них сохранялись начала общности и равенства, по изречению апостола: народу веровавшему бе сердце и душа едина и ни един же что от имений своих глаголаше свое быти, но бяху им вся обща (Деян. 4:32). Поэтому и сам отец не имел у себя ничего собственного или чего-нибудь исключительного, но, слагая подобно прочим в том же одеждохранилище свой хитон, он брал взамен его первую попавшуюся из одежд или ту, какая представлялась ему наиболее грубой, чтобы и в этом быть для подчиненных образцом смирения.

35. Помня же всегда слова блаженного Павла: ниже туне хлеб ядох (2 Фес. 3:8), но мне и сущим со мною послужисте руце сии (Деян. 20:34), он и сам желал постоянно трудиться, своими руками переписывая книги и прилагая свой труд к рукоделиям учеников. Из этих книг некоторые доселе сохраняются у нас как прекрасные работы его собственного письма. Он составил также другие книги, которые продиктовал своим языком, и показал, что заключающийся в них смысл исполнен Божественной благодати.

36. Первая его книга есть так называемое «Малое оглашение», состоящее из 134 поучений. Оно было изложено братьям в устных беседах и в нем превосходными рассуждениями и божественнейшими словами искусно начертано то, что прилично каждому дню, именно: душевное мужество и презрение к бедствиям, постоянство в аскетических подвигах и умерщвление членов, твердость ума и противостояние нападающим в ежедневной [духовной] борьбе. Из этой книги по три поучения прочитываются у нас в церкви понедельно, подлинно напоминая нам, что должно делать, и доставляя пользу в дальнейшей жизни.

37. Вторая после этой была составлена им книга, называемая «Великим оглашением» и состоящая из трех частей. Она объясняет в отдельности те и другие добрые заповеди общежития, предлагая невыразимо полезнейшее наставление. Насколько обе эти книги исполнены благодати и высшего любомудрия, известно всякому, даже малосведущему. И в самом деле, многими другими составлено много и притом полезных книг, отличающихся изяществом и красотой речи, но я убежден, что ни от какой другой душа не исполняется в такой мере просвещением и умилением, как от оглашений отца, отличающихся большой убедительностью вместе с приятностью и изяществом с полезностью.

38. Боговдохновенный сочинил также похвальную[453]453
  В ТФС добавлено: «(панегирическую)». – Ред.


[Закрыть] книгу, где рассказывает о светлых Господских праздниках и украшает их [рассказы] благопристойными словами; [Col. 153] и не только их, но также праздники Богоматери и Крестителя Предтечи, высокую жизнь которого изящно воспел.

39. Им составлена и книга в ямбических стихах, описывающая сотворение и падение прародителя, зависть Каина, руку – увы – поднятую им на брата и совершенное им беззаконнейшее убийство; богоугождение Еноха и Ноя; рождение от них детей, жизнь, поведение.

В ней исчислил также всякую ересь иконоборцев, предав их анафеме, как ревнителей зла.

40. Еще пять книг его писем, которые доселе имеются у нас. В них обнаруживается смелость отца, разнообразие душевных состояний и ревность и как он оставался непоколебимым и непобедимым в страданиях, не устрашившись никаких бед и не ослабев духом в столь многих временных испытаниях и напастях.

41. Кроме всего, любителем слова составлена догматическая книга, в коей содержатся дивно обработанные им сильные состязательные (αντιρρητικοί) «Слова», которые опровергают софизмы иконоборцев, теснят их, не позволяя им даже вздохнуть, и истинными догматическими доводами ниспровергая их ложь. Здесь же он много нападает на бывших нечестивых императоров, обличая их соответствующими словами, в коих клеймится позором вся жизнь их.

42. Таковы книги, которые диктовал и ясно изложил своим мудрейшим языком богоносный отец. Ибо он всегда имел в себе истинную мудрость, которая первой звучала в нем и озаряла светом знания, и мало или совсем не нуждался в земной мудрости, которую давно уже презрел, с того времени как обратил взоры к небесной. Поэтому, изобилуя благодатью, он каждый день занимался трудом, писал сам, диктовал другим, внушая то, что нужно делать, убеждая упражняться в Божественном, – одним словом, всем принося пользу, всем преподавая спасительное.

43. Но лукавый не мог терпеть и сдерживаться, чтобы опять не строить козней против праведника, так как всегда завидовал ему и досадовал на его добрые дела. Приступивши непосредственно к тому, кто завладел тогда скипетром, – разумею Никифора[454]454
  Император Никифор I. Царствовал в 802–811 гг. – Ред.


[Закрыть] злонравного, который лишил царства боголюбивую Ирину и присвоил его себе на свое несчастие, – бесстыдный [диавол] действует чрез него, чтобы причинить зло преподобному. Каким образом, об этом теперь и будет речь. [Col. 156] Итак, этот Никифор, по виду бывший христианином и имевший общее с нами имя, по сущности же самих деяний своих христоненавистник и, гораздо хуже этого, предавшийся лукавому, не хотел успокоиться, пока не попытается сделать все, что замыслил, пусть бы и не достиг ничего. Помимо всего прочего, он нимало не думал о том, что Церковь придет в расстройство, лишь бы только зло успевало больше и больше, достигая того, что ему было угодно. Ибо не терпя видеть, что она пребывает в мире, который незадолго пред тем с трудом получила после многих смут, волновавших ее прежде, завистник пытается другим путем снова произвести в ней смуту и волнение. Именно, известного Иосифа, который некогда, как сказано, на основании общего голоса Церкви был извержен святым Тарасием за совершенное им явное своеволие, о чем всякий знает, этого-то Иосифа – увы – он [Никифор] дерзает насильно и вопреки правилам опять ввести в Церковь и возвратить ему священство, которого был лишен. Чего не говорил этот новый догматист? Чего не делал? Какого рода лукавством не воспользовался, чтобы исполнить задуманное им? Между прочим он говорил, что нелепее всего, следующее: «Мы не совершим ничего нового или дерзновенного, если сами примем изверженного другим, скорее мы исполним этим закон любви; в этом, конечно, все будут на нашей стороне, соглашаясь в мыслях и действуя с нами». И здесь он, бесстыдный, упоминает о законе и любви (о, справедливость законов и священные слова!), никогда не знавший о том, что есть закон и любовь. Ему, во всем другом неразумному, следовало бы сознать если не что другое, то, по крайней мере, то, что если этого [Иосифа] низложил патриарх Тарасий, ныне уже оставивший нас и отошедший на небо, и если другие вынесли ему осуждение, то нам следует не только не нарушать их постановлений, а как можно больше утверждать их, так как одна благодать у нас и у них, чтобы не показалось, что мы переменяем законы отцов и с намерением поступаем нечестиво.

44. Не думая ни о чем этом, он настойчиво приступает к патриарху – это был Никифор[455]455
  Свт. Никифор I, патриарх Константинопольский в 806–815 гг. – Ред.


[Закрыть], преемник Тарасия, – и ставит его перед необходимостью исполнить его волю, хотя бы против своего желания, и возвратить Иосифу священство. И действительно, человек Божий вынужденно и с трудом совершает это, опасаясь, как я думаю, чтобы безумец, не получив того, чего желал, не сделал бы чего-нибудь другого худшего и не причинил бы Церкви большего вреда.

45. Но этот дерзновенный поступок опять произвел раскол в Церкви и разделил прежде соединившихся. Именно, отец наш Феодор, не принимая того, что случилось, тотчас вместе со всеми монахами отделяется от содеявших это, совершенно ни в чем не имея общения с ними, ни мыслию и волей, ни словом, ни делом, ни каким бы то ни было образом. [Col. 157] С ним отделяется и очень немалая часть народа, преимущественно же лучшие из всех и избранные по своей жизни. «Не наше дело, говорил доблестный и истинный поборник законов Божиих, так преступать пределы, положенные отцами, отменять их благие постановления и к собственному вреду делать какие-либо излишние и чуждые Церкви послабления. Не допустим когда-нибудь и мысли о том, чтобы сделаться защитниками такого деяния и предпочесть человеческое Божественному и самим совершить то, что угодно какому-то лицу и вообще всем желающим делать нововведения, тем более что у нас пред глазами страшные бедствия, ниспосланные нам с неба, когда император и народ в том же самом деле поступали беззаконно и когда этот самый иерей, его клеврет, ради ничтожной славы обесчестил великое таинство благочестия. Доселе чувствуя себя потрясенными этим, мы не должны искушать опять гнев Божий, впадая в то же и покушаясь одобрять то, от чего мы старались уклоняться как от вредного».

46. Отец, подробно объяснив им свое мнение и намерение, всецело отделяется от них, как мы сказали, ни на кого не обращая внимания: ни на императора, грозящего причинить ему зло, ни на его единомышленников, прибегающих к разнообразным насилиям над ним, ни на других, содействующих власти, духовных и прочих сановников. Только разрыв с патриархом он считал вообще нежелательным и даже невыносимым, чувствуя как бы рассечение самого себя надвое и потому терзаясь невыразимой скорбью. Но так как он не мог иным способом достигнуть того, что нужно было для пользы, то терпеливо переносил скорбь, предпочитая лучше все [перенести], чем совершить что-либо неугодное Богу и оказаться, напротив, чтущим что-либо выше Него.

47. Но, может быть, кто-нибудь спросит: кто из них двоих соблюл добро и направил в благоприятную сторону обстоятельства времени? Тот ли [патриарх Никифор], кто допустил приспособление (οικονομήσας) и послабление против должного, или же тот [Феодор], кто остался во всем непреклонным и никогда ни в чем не отступил от строгости [правил – ακριβείας]? Со своей стороны мы ответим ему так: «О ты! Всего человеческого ума недостаточно для того, чтобы понять столь трудное. Один только Бог, Которому все доступно, способен видеть, что лучше, и может судить, что истинно в делах». Мне же достаточно сказать, что и патриарх знал, что это деяние неправильно и несогласно со священными правилами; ибо как бы не знал этого он, свыше наученный Божественному так, как не знаю кто другой? Но он никак не мог ослушаться императора, издавна зная его злонравие и худую изменчивость его мыслей, при которой ему, казалось, ничего не стоило все расстроить и смутить. Феодор же совсем не думал об этом; во всем преданный одному лишь Богу, он полагал, что ему отнюдь не следует ни изменяться применительно к обстоятельствам времени, ни уступать властям даже в малом чем-либо. [Col. 160] Но глагола свидения Божии пред цари самими (Пс. 118:46), не боясь дне человеча, по слову божественного Иеремии (Иер. 17:16), не преклоняясь пред властями и не страшась ничего другого видимого. Такую высоту его образа мыслей все хвалили и удивлялись ей, а тем более патриарх, который всегда превозносил смелость этого мужа, соединявшуюся с благоразумием, и потому не хотел ни изменить своего расположения к нему когда бы то ни было, даже во время самого разрыва, ни вообще переменить своего мнения, ни умалить той чести, какую в преизбытке воздавал ему, или хотя бы на короткое время отказать в ней. Впрочем, из этого общего соблазна в Церкви не извлек себе большой пользы виновник соблазнов и сеятель терний; но как только умер его союзник, так и [Иосиф] был лишен священства и изгнан из божественной ограды, понесши более позорное, чем прежде, поражение, чтобы на самом деле познать, что совершающим беззаконное невозможно избежать Суда, хотя бы он карал нас не тотчас и не сразу. Но возвратим нашу речь к тому, что начали рассказывать.