Текст книги "Биография Кришнамурти"

Однажды ранним утром, в начале 1949 года, в дверь «Химмат Ниваса» кто-то позвонил – маленькая бритоголовая фигурка, облаченная в шафрановое одеяние. Человечек представился как Чинмойи. Слуга, отперший дверь, не смог определить, мальчик это или девочка, и просто сообщил мне, что у дверей стоит свами. Зная об особой симпатии Кришнаджи к санньясинам и вообще к людям в шафрановом облачении, я сообщила ему о визитере, и он немедленно встретился с Чинмойи. Это был не последний ее визит.

В истории ее жизни символически отображается один важный аспект индийского характера, в котором переплетаются революционный дух и религиозность. Чинмойи, чье изначальное имя было Тапас, родилась в семье бенгальских революционеров. Ее отец и брат погибли в тюрьме. Мать работала в образовательном учреждении и воспитывала двух дочерей. По словам близкой подруги Тапас, она была прекрасным математиком и с интересом изучала астрономию.

После окончания обучения она в течение некоторого времени работала директором Школы Сестры Ниведиты в Калькутте. Она всегда хотела посвятить свою жизнь религии и после смерти матери, в возрасте тридцати четырех лет, ушла из дому в поисках гуру, который посвятил бы ее в санньясины. Некоторое время она провела в Миссии Рамакришны, шесть месяцев – в ашраме Анандамайи Ма, но жизнь в этих местах ее не удовлетворяла. Она часто бывала в Варанаси, где встречалась с такими учеными мужами, как Гопинатх Кавирадж и Гобинд Гопал Мукерджи.

Именно в этот период она познакомилась с Анирванджи, великим бенгальским ученым и святым. Он согласился быть ее гуру, посвятил в санньясины и дал имя Чинмойи. Следующие четыре года она провела рядом с ним, помогая ему в работе над переводом текстов на бенгальский язык – вначале Вед, а потом работы Шри Ауробиндо «Жизнь Божественная». Затем они переехали в Алмору, штат Уттар-Прадеш. Это было нужно для того, чтобы собрать средства для публикации работ Анирванджи в Бомбее. Кто-то из друзей порекомендовал ей сходить к Кришнамурти, который как раз проводил свои беседы в Бомбее. Она отправилась его послушать и затем захотела личной встречи.

Похоже, что эта личная встреча перевернула все ее существо – и уж точно изменила ее жизнь. Она продолжила заниматься делами Анирванджи в Алморе, но покинула его, как только нашла возможность передать свои обязанности другому человеку. Она снова приняла свое изначальное имя, Тапас, и отказалась от шафранового облачения.

Совершенно без посторонней подсказки, следуя исключительно внутреннему позыву, она ближайшим летом отправилась в путешествие к Кайласу и к озеру Манасаровар в Тибете – священным местам паломничества. Коническая гора Кайлас считается обителью Шивы и его супруги Парвати. Озеро Манасаровар расположено под одним из склонов Кайласа. Лазурные воды этого озера безмятежны, и бытует поверье, что на его водах являются легендарные лебеди. Путешествие на Кайлас сопряжено с немалыми опасностями. (Лишь недавно китайское правительство открыло для паломников маршрут со стороны Тибета.) Совершенно одна, она предприняла чрезвычайно рискованное путешествие по горным тропам, пролегшим на высотах до 18 000 футов [148]148
  Один фут равен 0,3048 метра. 18 000 футов – 5486 метров. – Прим. ред.


[Закрыть], присоединившись к группе паломников лишь тогда, когда ей не позволили продолжить путь в одиночестве.

В 1950 году она вернулась к Кришнаджи. Ее было не узнать: Тапас была одета в белую курту и пижаму, а волосы с проседью отрасли до плеч. Она подошла к Кришнамурти и сказала:

– Я пришла.

– Хорошо, – ответил он, и она постепенно влилась в его окружение.

В последующие годы она ездила во все уголки Индии, куда отправлялся с беседами Кришнамурти. Со временем она взяла на себя заботу о гардеробе Кришнаджи. Она умела быть незаметной, почти невидимой, вплоть до того, что пряталась за дверями. Тапас распаковывала чемоданы Кришнаджи, стирала и гладила его одежду, развешивала ее в шкафу и раскладывала всякую мелочь по комнате. Хотя сама она одевалась только в белое, у нее было безупречное чувство цвета. Именно она подсказала друзьям покупать ткани из натурального хлопка цвета меда и текстурированного дикого шелка цвета древесной коры для курт Кришнамурти. Она полностью изменила его гардероб, обладая безупречным вкусом, безошибочно распознающим редкие и красивые вещи. Но она очень ревностно относилась к своей роли. Малейший беспорядок в комнате подлежал немедленному исправлению, а виновные слуги – взбучке. Она внушала работникам ужас, однако, будучи санньясинкой, обладала способностью мгновенно гасить в них любое раздражение и гнев. Они прикасались к ее стопам и продолжали заниматься своим делом. Она неизменно присутствовала на всех дискуссиях, но никогда не принимала в них участия, хотя ее друзья говорили мне, что Тапас глубоко понимала учение и нередко заводила беседы о нем в компаниях, где ей доводилось оказаться.

Когда Кришнаджи уезжал из Индии, Тапас одна подавалась в горы, без малейшего страха. Она была странницей, что, впрочем, вполне естественно в нашей освященной веками традиции. Определить ее возраст было невозможно. За двадцать пять лет, пока я ее знала, она практически не постарела. В конце концов Тапас заболела, и врачи не смогли поставить диагноз. Ее тело стало постепенно угасать, и она умерла от сердечного приступа в 1976 году.

У Нандини с ее мужем Бхагваном Мехтой назрели серьезные проблемы, которые готовы были вылиться в кризис. Через несколько месяцев после знакомства с Кришнаджи она сказала мужу, что хочет исключить из своей жизни сексуальное общение. Естественно, такая ситуация привела к взрыву. Сэр Чунилал Мехта был в смятении: он разрывался между своим сыном и своим гуру, ибо все вокруг полагали, что именно под влиянием учения Кришнаджи Нанди решила прекратить физические отношения со своим мужем. Люди полагали, что Нандини незрелая и ее решение – результат этой незрелости. Сэр Чунилал просил, чтобы Кришнаджи вмешался в ситуацию, полагая, что тот сумеет переубедить Нандини. А еще он надеялся, что Нандини может передумать сама, если достаточно долго не будет видеть Кришнаджи. Но время шло, а ситуация все никак не разрешалась.

Я тут не намерена подробно исследовать те процессы в супружеской жизни моей сестры, которые привели к взрыву в их доме. Так или иначе, ситуация стала достоянием сплетен и слухов. «Элита» огромного города пришла в возбуждение. Мужчины по-новому взглянули на своих жен, кланы сплотили свои ряды. Глаза обитателей Малабар-Хилл обратились на огромный, беспорядочной планировки дом на Ридж-роуд, обставленный с роскошью, которая свойственна торговым королям. Следует заметить, что богатство это насчитывало уже много поколений, женщины здесь издавна прикрывали свое лицо, а пение было под запретом. Госпожа Чунилал – свекровь Нандини – была мудрой старой дамой с угрюмо сомкнутыми немногословными губами. Сразу же после свадьбы она сказала Нандини, что женщина в этом доме не должна подавать голоса, и смеяться тоже не дозволено; улыбаться можно, но зубы не показывать. И вот теперь взоры всего города обратились на Кришнамурти.

В ночь праздника Холи, когда зажигают огни и запускают фейерверки, напряженность между супругами увенчалась взрывом. Детей у Нандини отняли, а сама она сбежала. В полночь она пришла в дом нашей матери, расположенный в какой-то сотне ярдов от дома сэра Чунилала Мехты. Вся в синяках, истерзанная телом и духом, удрученная тем, что у нее отняли детей, Нандини на следующее же утро явилась к Кришнамурти.

Кришнаджи – который на днях собирался уехать – сказал ей: «Держитесь. Если в своих действиях вы ориентировались на глубинное самопознание, если вы чувствуете, что сделали все правильно, тогда положитесь на течение жизни. Эти воды будут держать, нести и питать вас. Но если вы поддались постороннему влиянию, тогда да поможет вам Бог. Ваш гуру исчез».

У Нандини не было ни гроша. Детей отобрали, помощи было ждать неоткуда, потому что отец наш уже умер. Нужно было либо возвращаться к мужу, либо развестись, со всеми вытекающими отсюда последствиями. Наша мать, оказавшись перед лицом убийственной для нее ситуации, отправилась к Кришнаджи, чтобы поговорить об этом непосильном для нее бремени. Он сказал, чтобы она сбросила бремя с плеч, ибо ответственность на нем. Мать расплакалась, но его слова развеяли ее страхи.

Понимая, какие последствия повлекут за собой любые шаги, нацеленные на официальный развод, я отправилась к Кришнаджи и сказала ему, что, хотя Нандини твердо решила не возвращаться в дом мужа, нам ни в коем случае не следует допускать судебного разбирательства, пусть даже без такого разбирательства невозможно решить вопрос опеки над детьми. Я сказала, что муж Нандини не сможет представить никакого другого оправдания своему жестокому поведению, кроме как публично заявить, что Нандини отказалась от секса, подвергшись влиянию со стороны Кришнаджи. Он окинул меня долгим пристальным взглядом и спросил: «Вы пытаетесь защитить меня? – затем поднял обе руки в красноречивом жесте и сказал: – Меня защищают намного более могущественные сущности. Без колебаний делайте то, что нужно для Нандини и ее детей. Дети – вот что важно. Не беспокойтесь о том, победит она или проиграет. Если вы правы – сражайтесь».

Вскоре Нандини подала в суд на мужа, требуя развода и опеки над детьми, мотивируя свои претензии жестоким обращением с его стороны. Ее дочери было девять лет, старшему сыну – семь, а младшему – три. Слушание состоялось осенью 1949 года. На тот момент Кришнаджи вернулся из Охая. Вначале он прибыл в Мадрас, затем отправился на Цейлон, после чего поехал в Раджамандри, штат Андхра-Прадеш. Юристы Бхагвана Мехты приводили длинные цитаты из публичных бесед Кришнаджи. Во время своих бесед в Бомбее и в Пуне Кришнаджи обращал внимание слушателей на лицемерие индийского общества, на нравственные установки религиозных наставников и обычных семейных граждан, на подчиненное положение женщины, которая всецело находится под властью мужа и его родственников. Кришнаджи говорил на эти темы со страстью, искренностью и глубокой обеспокоенностью. Многие и многие женщины в Бомбее, Пуне и Мадрасе старались попасть на личную беседу с ним, чтобы рассказать о своей боли, печали и невозможности вырваться на свободу.

Юристы пытались доказать, что Нандини попала под влияние Кришнаджи, и в качестве аргументов ссылались на его учение. Гротескная ситуация. Женщина подала на развод, а адвокаты мужа использовали в качестве своих доводов бесконечные отрывки из религиозных проповедей.

Свекор Нандини полностью поддерживал сына, но тем не менее был не готов свидетельствовать против своего гуру. Когда во время перекрестного допроса у него спросили, сожалеет ли он, что Нандини общалась с Кришнаджи, сэр Чунилал Мехта вскочил со стула и громко провозгласил: «Ни в коей мере! Он – величайший из великих».

С его точки зрения, в сложившейся ситуации была виновата сама Нандини, действовавшая по наущению и при подстрекательстве ее сестры, Пупул Джаякар. Он упомянул о неподобающем поведении Нандини в Пуне. Когда его попросили уточнить, он заявил, что в Пуне сестры слишком много смеялись, Нандини не прикрывала свое лицо сари и настаивала на том, чтобы сидеть по правую руку от Кришнаджи. По утверждению сэра Чунилала Мехты, такое ее поведение вызвало немалое недовольство среди старейшин в окружении Кришнаджи.

Но на протяжении всего процесса не прозвучало ни одного свидетельства о том, что она вела себя непристойно или вызывающе. Упор делался на роль Кришнаджи, на его влияние на юный и незрелый ум.

Судья Высокого суда Бомбея внимательно выслушал прения сторон. Судья Вестон был государственным служащим из Бомбея, и для него было просто немыслимо, чтобы насилие могло процветать в семье прославленного гражданина сэра Чунилала Мехты, кавалера ордена Звезды Индии II степени[149]149
  Одна из высочайших наград, которые жаловали британские власти.


[Закрыть].

А мой отец, проживший свою жизнь на территории, которая тогда называлась Объединенные провинции [150]150
  Ныне Уттар-Прадеш.


[Закрыть], был мало известен в Бомбее, равно как и его семья. Судья постановил, что Высокий суд Бомбея не находит оснований для развода под предлогом жестокого обращения со стороны мужа, а поэтому отклоняет претензии истицы. Дети, временно пребывавшие под опекой Нандини, должны перейти под опеку мужа. Мы отправили Кришнаджи телеграмму с этой новостью, и он ответил: «Что бы ни случилось – правильно».

Среди близких к Кришнамурти людей возникли сомнения относительно того, стоит ли ему в феврале и марте 1950 года выступать с беседами в Бомбее. Нандини подала апелляцию в Высокий суд Бомбея, оспаривая решение судьи Вестона, а слухи между тем продолжали бродить по городу.

В конце концов, после консультации с Ратанси Морарджи было решено, что Кришнаджи все-таки будет выступать в Бомбее. 19 декабря он написал из Мадраса: «Так что можете заняться приготовлениями. Если возможно, подыщите не зал, а открытую площадку. И пускай на этот раз беседы будут проходить не в доме у богача. Есть ли на примете подходящее местечко – под открытым небом, спокойное, уютное, недалеко от центра? Вот все, что требуется. Залы приводят меня в ужас, мне в них некомфортно».

На тот момент свободной открытой площадки не нашлось. Мы договорились о том, что его публичные выступления будут проходить на террасе Сундербай-хола – на открытом воздухе. Количество людей, приходивших на дискуссии, удвоилось, но богатые светские львы и львицы нарочито игнорировали эти мероприятия.

После возвращения в Бомбей Кришнаджи встретился со многими старыми знакомыми. По отношению к Нандини он не проявлял особой симпатии. Он несколько раз побеседовал с ней наедине, подчеркивая при этом, что она не должна забивать свой ум жалостью к себе. Он неумолимо настаивал, что она должна обратиться лицом к тому факту, что одна жизнь у нее завершилась и теперь нужно пробудиться для новой жизни. Но при этом он проявлял безграничное участие и сострадание по отношению к детям Нандини. При любой возможности Нандини тайком от бывшего мужа приводила детей повидаться с Кришнаджи. Он обыкновенно клал ладони на глаза старшего мальчишки, которому врачи сказали, что он никогда не будет видеть нормально, поскольку зрительный нерв одного глаза был у него недоразвит. Глаз пошел на поправку, и много лет спустя Ганашьям Мехта получил докторскую степень по экономике в Калифорнийском университете в Беркли, а затем преподавал в Австралии, в Университете Брисбена.

Рао Сахиб и Ачьют находились в Бомбее и каждое утро приходили в дом к Ратанси, чтобы повидаться с Кришнаджи. Учитель был решительно нацелен на то, чтобы привести Рао к пробуждению. Однажды утром, когда мы все собрались, Кришнаджи сказал посреди дискуссии: «Давайте посмотрим, можем ли мы оставаться в промежутке между мыслями».

Рао Сахиб выглядел довольно скептично, Ачьют – настороженно. Кришнаджи начал испытывать ум Рао, не позволяя ему погрузиться в мыслетворчество. Кришнаджи всячески подталкивал Рао, блокировал его ум, побуждал Рао не делать с умом ничего, а просто видеть то, что есть.

Мы все были в том же потоке, что и Рао. Мы не позволяли мысли сбежать и в то же время не давали ей возможности меняться, что порождало в уме интенсивный поток энергии. В какой-то миг, лишенный возможности блуждать, поскольку его удерживала энергия вопроса, ум сдался, и наступило искомое состояние: равновесие, отсутствие метаний, окончание мысли, а также окончание чувства времени как некой длительности.

Выражение лица Рао – озадаченное и упрямое в своем нежелании позволить Кришнаджи увлечь его за собой – внезапно преобразилось. Лицо расслабилось, и в глазах вдруг появилась ясность.

Кришнаджи делал это снова и снова – пробивался через границы сознания, заставляя мысль завершиться в результате того, что она не могла найти дверь, чтобы сбежать.

Мы отвезли Кришнаджи на катере в пещеры Элефанта. Была ночь полнолуния, ночь, когда планета Марс должна была на минуту скрыться за Луной, чтобы затем вновь явиться в своем безупречном сиянии.

Лучи заходящего солнца проникали в пещеры, вскрывая залежи красок, таящиеся в камнях. Из сумерек пещеры проявилось лицо трехголового бога, чьи глаза не закрыты и не открыты, – безмятежные глаза, пробужденные как для внешнего, так и для внутреннего. Его нижняя губа – полная и чувственная. Из набирающего силу звука древних песнопений на санскрите скульптор изваял медитацию вселенной. Кришнаджи долго в неподвижности стоял перед скульптурой. Затем он обернулся к нам и сказал, что хотел бы провести в этой пещере ночь. Рао Патвардхан внезапно запел гимн Шанкарачарьи к Шиве – о Бытии, как оно есть, когда отвергнуты все качества. Глубоко тронутый песней, Кришнаджи пребывал в состоянии экстаза. Когда мы вернулись на лодку, он снова и снова спрашивал Ачьюта: «Куда же подевались те энергии и творческие порывы, которые породили Махешмурти[151]151
  Махешмурти (VII век н. э.) – грандиозное каменное изваяние, изображающее великого бога Шиву с тремя лицами – создателя, хранителя и разрушителя, – что символизирует три аспекта высшего божественного начала. Махешмурти изваян в огромной пещере и окружен скульптурными композициями, изображающими эпизоды из мифов о Шиве. Звук и форма слились воедино при создании этих возвышенных образов.


[Закрыть]? Почему Индия вдруг стала столь творчески бесплодной?»

Когда мы шли назад, на небе восходила луна. К нам подошли деревенские дети, они предлагали цветы и просили денег. Кришнаджи попытался завязать с ними разговор. Вывернул пустые карманы, затем обернулся к нам и попросил, чтобы мы дали им денег. Он смеялся вместе с ними, и, взяв одного мальчишку за руку, дошел вместе с ним до самого катера. Сидя на борту, мы смотрели в небо, желая увидеть, как Марс выходит из-за Луны. Кришнаджи поднялся на верхнюю палубу и, наконец, увидел этот момент с минуту спустя.

– Вон он! – воскликнул он с детским восторгом в голосе.

Во время утренних встреч Кришнаджи погружался в своих исследованиях все глубже и глубже, и у нас была возможность двигаться вместе с ним. Ум делался текуч. Я слышала слова и не отзывалась на них словами – то был поток звука, слова и содержания. Я фактически могла подсчитать число мыслей, которые возникали за те два часа, которые мы проводили с Кришнаджи каждое утро.

15. «Ум, работающий как часть целого, бесконечен»

Когда Кришнаджи был в Бомбее, вокруг него скоро собрался небольшой дискуссионный кружок: Рао Сахиб, Ачьют, Морис Фридман, достопочтенная миссис Люсиль Фрост (англичанка, ученица Юнга, познакомившаяся с Кришнамурти на Шри-Ланке и отправившаяся вслед за ним в Индию), Нандини и я. Из наших дискуссий затем родились первые диалоги из потрясающей серии «Индийские диалоги». К его учению добавилось новое измерение – движение, которое своим импульсом было призвано вытолкнуть ум из его привычной колеи.

Мы обсуждали ум и память, и в какой-то момент Кришнаджи поднял один вопрос. Однажды ночью он проснулся около трех часов, ощущая катящуюся изнутри волну радости. Казалось, она возникла из самого сердца тишины. Он лежал в постели, погруженный в переживание, а затем пробудилось сознание, и данное состояние получило имя. Ум-сознание воспользовался памятью. Каким образом ум, который отсутствовал в момент переживания, мог вспомнить о нем?

Кто-то предположил, что высший ум ощутил радость и тишину. Кришнаджи сказал:

– Любое постулирование высшего ума есть не более чем еще одна проекция ума. Данное предположение едва ли адекватно. Либо это состояние тишины было ложным – проекцией ума, – либо реальным, – он сделал паузу. – Каким образом ум вспомнил? Ум является причиной и следствием, он находится в ловушке времени, у него есть начало и конец. Ум никогда не может пережить на опыте нечто беспричинное, безвременное, то, у чего нет начала и конца. У этого состояния сегодняшней ночью не было причины. Каким образом ум, который имеет причинно-следственную структуру и представляет собой явление ограниченное, мог вспомнить нечто беспричинное, нечто безграничное?

Кто-то предположил, что ум вспомнил не само переживание, а свое пробуждение от него.

Кришнаджи сказал:

– Но что же можно переживать в тишине? Тишина несет в себе только опыт тишины. Разве тишина может оставить отпечаток?

– Возможно, в таком случае ум ощутил сияние бытия, погруженного в тишину.

Кришнаджи сказал:

– Есть переживание тишины, и ум помнит связанные с ним ощущения, аромат, сущность… Каким образом ум помнит? Сознание есть мысль о предыдущем моменте или следующем моменте. Мысль – всегда об одном или многих предыдущих моментах. Мысль – результат стимулирования, – он позволил своим словам проникнуть в нас, позволил уму слушателей все обдумать, продвинуться вместе с ним. – Мы живем среди причин и следствий, постоянно перетасовываем их. Мы отвергаем свои корни, свое прошлое, включающее вчерашний день и многие тысячи лет, даже не осознавая, что это прошлое, которое мы отвергаем, представляет собой аспект, который лежит очень глубоко внутри. В результате корни так и остаются не открытыми, и мы постоянно пребываем в состоянии конфликта, в состоянии противоречия.

Видим ли мы, что сознание никогда не находится в моменте «сейчас», что оно всегда пребывает в состоянии проекции, в движении назад или вперед? Оно никогда не находится в настоящем.

– А как человеку удается понять это? – спросил кто-то.

– Понимание момента «сейчас» никогда не может прийти через мысль, через сознание, – ответил Кришнаджи и, посмотрев на Рао Сахиба, спросил: – В каком состоянии находится ум, когда видит это?

– Ум отказывается принять это как факт, – ответил Рао.

– Но это факт. Ум не может понять «сейчас», которое ново. Это факт, такой же, как вот эта стена. Что вы делаете, когда оказываетесь перед стеной? Вы же не говорите, что отказываетесь принять ее как факт? Что происходит, когда вы видите как факт то обстоятельство, что ум не может понять «сейчас»? Каково состояние вашего ума?

– Он безмолвен… мысль исчезла, – предположила я.

– Углубитесь-ка. Что происходит, когда ум видит тот факт, что мысль прекратилась, но, несмотря на это, существует какое-то движение, свобода?

– Я вижу это. Мысль исчезла, но в то же время слышу ваш голос. Чувственное восприятие продолжается.

– Я вижу вас. Я слышу ваш голос. Ум как мысль отсутствует, но все же чувственное восприятие присутствует. Исчезла лишь идентификация, – заключил Кришнаджи.

На следующее утро мы снова говорили о сознании.

Вначале идет слой повседневной деятельности: мы едим, ходим на работу, пьем, встречаемся с людьми – автоматические привычки, привитые в процессе воспитания. Очевидно, они представляют собой статическое состояние, отвечающее некой заданной схеме.

Когда рутина нарушена, этот поверхностный слой на миг исчезает, и проявляется то, что располагается под ним. Для удобства мы назовем это вторым слоем (естественно, поскольку сознание представляет собой не пространственное явление, любые понятия, обозначающие слой или уровень, будут не вполне точны). Мышление, рождающееся из этого слоя, все еще отображает сформированные в процессе воспитания воспоминания, но оно уже срабатывает не автоматически, в отличие от содержания первого уровня. Это мышление более активно, более эластично; у него есть больше нюансов. Здесь мысль не обязана так четко соответствовать заданным схемам, в ней больше подвижности. Следующий уровень обусловлен предпочтениями, выбором, оценками, идентификациями. Здесь есть четко установленное и сфокусированное ощущение эго.

На этом этапе Кришнаджи остановился и сказал:

– Как вы слушаете? Как выясняете что-либо? Как функционирует ум?

– Я драматизирую происходящее, – сказал Рао.

– Я наблюдаю за собственными реакциями, – сказала я.

– Нет, вы ошибаетесь, – мгновенно отреагировал Кришнаджи.

– Почему ошибаемся? А как же иначе? – поинтересовался Рао.

И тут мы осознали, насколько острым осознанием обладает Кришнаджи, насколько пристально он прислушивается к каждой реакции. Ум Кришнаджи ощутил, что наше наблюдение представляло собой очередное повторение, очередное воспоминание. Он просто знал, высказывается ли человек в состоянии озарения либо же его слова представляют собой очередное повторение.

Кришнаджи сказал:

– Я об этом не думал. Я не погружался в прошлое, в память, в поисках очередного ответа. Ответы порождены самим восприятием факта, – и он продолжил исходную тему: – Далее идут бессознательные воспоминания – индивидуальные и коллективные. Склонности, силы, расовые инстинкты – это целая сеть желаний, матрица желаний. И тут мы имеем очень необычное движение. Эго все еще функционирует… эго как желание, движущееся по своим причинно-следственным маршрутам. Эго как длящееся желание. Эго с его непрестанно перерождающимися бессознательными склонностями. Давайте продвинемся еще дальше, – тут он сделал паузу и задумался. – А можем ли мы продвинуться дальше? Есть ли вообще что-то дальше? Не завершилось ли измерение известного? Не достигли ли мы самого основания эго? Не получили ли полное описание структуры сознания, структуры ума и его содержания?

– Что поддерживает его? – спросил кто-то.

Кришнаджи помолчал несколько секунд, а затем проговорил:

– Свое собственное движение, свое собственное функционирование. Что лежит под ним? Как можно продвинуться дальше? Выйти за пределы матрицы?

– Отключить ум, – сказал Рао.

– А кто отключит ум? Тот, кто сам и является умом? – мгновенно откликнулся Кришнаджи. – Какой иной путь у нас есть? Когда мы видим факт сознания – не слово, не теорию, но сам факт его наличия, – неужели мы не можем положить ему конец? Но, опять-таки, все, что я делаю, чтобы продвинуться к другому решению, подразумевает усилие, а следовательно, разрушает мои попытки. Я не могу желать этого. Не могу делать ничего, кроме как поддерживать безразличное отношение и обращать свое внимание на эго, на то, что я собой представляю, на свои проблемы.

Однажды утром Кришнаджи сказал:

– Можем ли мы снова отправиться в сознание? Вчера мы исследовали его, двигаясь от периферии к центру. Мы словно бы спускались по дымоходу. А можем ли мы сегодня пройти от центра к некой точке на периферии? Можем ли двигаться изнутри наружу? Можем ли обратиться к сознанию, наблюдая из центра?

– А есть ли у него центр? – спросил Рао.

– Центр есть лишь тогда, когда есть сосредоточение внимания. Центр формируется тогда, когда возникает возбуждение на периферии. Центр формируется как некая точка на периферии. Точки периферии включают имя человека, его собственность, жену, репутацию… Эти точки постоянно укрепляются. В периферийных точках постоянно происходит движение. Постоянно присутствует страх, что эти точки будут уничтожены.

– А могу ли я жить, не формируя центры? – спросил Рао.

– Если я начинаю исследование из центра, то где же находится этот центр, откуда следует начинать? Центра нет, есть только поле. Центр существует только с позиции периферии, иначе его нет. Центр порождается забором, огораживающим поле. Я могу определить центр лишь благодаря забору, благодаря периферии. Забор – совокупность точек внимания, те границы, которые создают центр. Уберите-ка заборы. И где теперь центр?

– А есть ли возможность убрать заборы? – поинтересовалась я.

– Если вы двигаетесь в поле при отсутствии центра, никаких воспоминаний нет. А теперь посмотрите, что происходит, когда вы движетесь по полю в направлении забора. По мере приближения к забору возникают воспоминания.

До сих пор мы мыслили от периферии к центру. А мышление с этой новой позиции (отсутствие центра) должно коренным образом отличаться. Мне нужно привыкнуть к движению изнутри в направлении периферии.

– А что происходит с точками? – спросила я.

– Это как будто бы вы проскальзываете под заборами и между прутьями забора. Заборы больше не имеют значения. Видеть точку на периферии означает вообще не видеть никакую точку. Однако что мы делаем, так это перескакиваем непосредственно к периферии, к привычному. Я не могу сформировать привычку из того, что не имеет центра.

Движение от периферии к центру означает залипание в центре. Когда внимание идентифицируется, оно становится точкой. Мышление, сориентированное на привычку, означает периферийное движение. Не существует никакой точки, с позиции которой я могу распознать точку. Чтобы познать центр, нужно соотнести его с некой точкой. И я могу знать о нем только в том случае, если двигаюсь к нему от периферии.

Чем дольше я остаюсь в поле, – заключил Кришнамурти, – тем отчетливее вижу, что центра нет.

На следующее утро дискуссия продолжилась. Мы спросили у Кришнаджи:

– Что такое периферия? Как она формируется? Как создаются заборы? Отличаются ли они от бесточечного центра?

– Почему вы остаетесь на периферии? Почему не можете пребывать в поле, наблюдая его флору и фауну, его ароматы? Почему вас заботит забор? – ответил он.

– Я измучила себя попытками выяснить это, – сказала миссис Фрост. – Все это представляется совершенно не подлежащим пониманию. Ачьют посоветовал мне воспринимать все это, как игру.

– Вы тратите время, предпринимаете усилия – почему? – спросил Кришнаджи.

– Потому что мой ум как каменная стена.

– Почему? Что не так? Прислушайтесь. Что не так? – сказал Кришнаджи.

– Мои мысли, – ответила миссис Фрост.

– А это означает, что у вас есть некая схема, в рамках которой вы ищете объяснений. Вас сдерживают ваши собственные слова. Каменная стена из идей, из слов, к которым вы привыкли. Почему бы вам не отпустить все это?

– Я не знаю, как, – возразила миссис Фрост.

– И почему же? Мышление для вас важно. Вы теряетесь, когда не можете мыслить в своей колее. Забудьте обо всем этом. Играйте с этим. Посмотрите, можете ли вы начать не от каменной стены, но от не-центра. В чем трудность?

– Я отчетливо осознаю, что мы еще не дошли до этой стадии, – парировала миссис Фрост возбужденно.

– Нет никакой стадии. Почему вы цепляетесь за периферию и только от нее готовы двигаться к центру? Отмените это состояние. Оно слишком периферийно. Отпустите его. Начните так, как будто вы входите в новую комнату. Вы видите периферию и хотите пройти к центру. Вы называете его Богом и приближаетесь к нему. Но центра без периферии не существует. Вы не можете мыслить вне вашей мыслительной привычки. Вам никогда не удается мыслить по-новому. Сложность – не в поле, сложность с периферией. И лишь простой ум видит это.

– С периферии мы словно бы смотрим в телескоп. Пребывание в поле – это текучесть, – отметила Нандини.

– Что есть точка? Идентифицированное внимание? Что есть забор? Что есть забор, когда вы приближаетесь к нему из бесточечного центра? Это прекращение движения. Если существует текучее поле, не обладает ли это поле теми же качествами, что и прерванное движение, что и забор? Остановки движения и есть точки забора. Я все еще пребываю внутри поля.

Вчера после дискуссии я вздремнул, – продолжал Кришнаджи. – Когда началось пробуждение, откуда-то издалека ко мне стала приближаться точка со сложной структурой. Я лежал, наблюдая эту структуру. Я наблюдал довольно долго, и, когда она исчезла, я очнулся. Когда движение прекращается, это приводит к формированию структуры, и движение превращается в точку, исходя из которой я действую. Результатом прекращения движения становится печаль и движение прочь от печали. Если я вижу, что точка сделана из того же материала, что и поле, никакой борьбы нет. Если в бесточечном центре есть какая-то жизнь, то точка – это остановка. Именно противопоставляя одну точку другой, мы укрепляем эту точку.