Текст книги "Я Рада. Девушка, которая выбралась из ада. Исповедь бывшей зечки"

Радмила Джаналиева
Я Рада. Девушка, которая выбралась из ада. Исповедь бывшей зечки

Вся информация, приведенная в книге, исторически достоверна, однако все имена действующих лиц изменены, чтобы защитить их конфиденциальность. Все совпадения случайны.

© Джаналиева Р.А., текст, 2023

© ООО «Издательство «Эксмо», 2023

Предисловие

Меня зовут Радмила, мне 35 лет, и я бывшая заключенная.

Мне было 18, когда меня приговорили к 8,5 годам заключения по 228-й статье за распространение наркотических веществ. Восемь с лишним лет в колонии ощущались как жизнь, резко поставленная на паузу.

И вот в 2014 году я вышла на свободу – столкнулась с ней лицом к лицу и вместе с тем – с неожиданно большим количеством новых для меня вещей и непривычных повседневных дел. Я пыталась научиться пользоваться банкоматами, привыкнуть к сенсорным телефонам. Приходя в супермаркет, перестраиваться в плане цен на продукты: за банку растворимого кофе я больше не платила двумя пачками Winston или тремя – за коробочку рафаэлок. Сродни поездке в отпуск, когда все постоянно переводишь на рубли, – только у меня была совсем иная «заграница»…

Сейчас, спустя почти десять лет, я живу жизнью самой обычной женщины: воспитываю сына, работаю мастером по наращиванию ресниц и продолжаю убеждать себя в том, что в моем прошлом нет ничего страшного и я не должна больше испытывать стыд за произошедшее. Болезненный опыт и настигающие до сих пор воспоминания о тюрьме я решила использовать на пользу другим и запустила свой YouTube-канал.

По статистике, женщины в основном попадаются на преступлениях не насильственных, но экономических и чаще всего не совсем справедливо.

И я, как можно понять, далеко не первая и уж точно не последняя. Огромное количество подростков сейчас отбывают наказание в стенах колоний, затем выходят на свободу и вовсе не знают, что делать со своей жизнью. Я тоже не знала и так же, как они, была потеряна. Поэтому мои история, опыт и блог – живой пример того, что после тюрьмы жизнь есть – можно остаться человеком и найти себя.

1
Знакомство родителей

Я родилась в 1987 году в Талды-Кургане, городе на юго-востоке Казахстана. Важно, что я казашка, а не цыганка, как считают многие из-за того, что меня крестили в семье цыган, но об этом я расскажу позже.

Мои родители познакомились, когда мама училась в пединституте. Про нее можно было сказать «умница и красавица» – за ней бегало много парней. Папа же был барабанщиком: играл в местном модном заведении под названием «Телефон» по соседству с университетом. Так их знакомство и случилось: студенты часто наведывались в клуб по пятницам и выходным, чтобы выпить и отдохнуть после тяжелой учебной недели. Заглянув туда как-то поздним вечером с подружками, мама увидела местного музыканта и была им совершенно очарована – с первого взгляда влюбилась в парня, что заставлял ее девичье сердце биться в такт его ритмам.

Любовь эта была юношеской, кружащей голову и заставляющей бабочек порхать в животе. Папа одаривал маму всем, о чем только могла мечтать девушка в те времена: уделял ей внимание, заботился, всячески ухаживал, угощал вкусностями (и это в те голодные времена!). В общем, влюбиться без памяти в красивого, популярного и обаятельного молодого человека было достаточно легко. Их история походила на сказку, в которой все заканчивается свадьбой и заветным «жили они долго и счастливо».

Но жизнь не всегда балует нас, и моим родителям не суждено было быть вместе.

Мама забеременела мной на втором курсе, и это создало достаточно много проблем. Почти все они сходились на моем отце. Оказалось, он уже был женат: по казахским традициям родители выбрали для него супругу. Между ними и подавно не было тех нежных чувств, которые отец питал к моей маме. Однако ничего не поделать: от первого брака у него родилось трое детей, и за них надо было нести ответственность. Так, почти все заработанные деньги отец отправлял в другой город – финансово содержать две семьи было бы в тягость. Но даже не это было самой главной проблемой. Быть незамужней и беременной считалось неслыханным позором, так что даже при большом желании мои мама и папа не могли быть вместе – я не обрадую вас хеппи-эндом. Своему возлюбленному мама так ничего про меня и не сказала, но твердо знала, что аборт делать не будет. Она решила справляться своими силами: пока училась и работала, с моим воспитанием ей помогала разве что ее тетя Майра.

Переломный момент в наших с мамой судьбах случился в 1988 году, когда мне был год от роду. Она тогда ходила в больничку[1]1
  Больничка – уменьш. к больница; небольшая больница, обычно в сельской местности. Толковый словарь Ожегова. С. И. Ожегов, Н. Ю. Шведова. 1949–1992.


[Закрыть], навещала дальнюю родственницу, у которой никого из близких не было, приносила ей еду. Там-то они с Иваном и познакомилась. Молодой и видный цыган, он оказался в той больнице на условиях вольного поселения – после отсидки нескольких лет за убийство. Несмотря на его незавидное прошлое, между ними довольно быстро завязалась дружба. Они встречались, часто проводили время вместе, гуляли со мной. Как-то раз Иван даже пришел к нам в гости, а потом – снова и снова…

Как сейчас его помню: высокий, с черными как смоль длинными кудрявыми волосами до плеч и добрым лицом. И именно кажущейся доброте в его лице я всегда верила и надеялась на нее. Иван имел привычку разговаривать громко и хлестко: ты могла дернуться от его возгласа, от резкости высказывания, но его глаза… все равно оставались добрыми. Иван был чувственным, мужественным и харизматичным человеком, который целиком и полностью завладел вниманием моей мамы.

«Он тебя на руках носил, на шее катал, играл. Мне показывал фотоальбом, где были снимки трех его детей. Говорил, мол, у тебя ребенок, и у меня дети – давай воспитывать их вместе. А то их мать ушла, и я теперь совсем один остался», – рассказывала про него мама. Ее не смутило, что Иван сидел, да еще и за убийство. Она лишь подумала, что раз детей воспитывает, то и мужчина, стало быть, хороший, семейный. Подумаешь, совершил ошибку – с кем не бывает? Она, вероятно, посчитала, что исправительная колония изменила Ивана, сделала его лучше. Так моя мама безоговорочно поверила этому человеку и последовала за ним.

И тогда случился наш переезд в Россию, в город Курган. Иронично получилось, не находите? Прям настоящий цикл: родилась в Кургане и уезжала тоже в Курган, только другой, открывая новую главу жизни…

2
Покой мне только снится…

Для моей матери, уроженки Казахстана, такое было неожиданным: чтобы кто-то просто взял и предложил выйти замуж, сказал, что увезет жить в другое место. Мама привыкла к гуляющим казахам, которые неохотно берут на себя ответственность и уж тем более не предлагают руку и сердце на первом этапе знакомства. Уехать с Иваном в Россию означало оставить всех родственников – все равно что предать семью. Душевные метания мамы были очевидны: с одной стороны, есть твои близкие – любящая сестра, мама, остальная родня и друзья, а с другой – молодой человек, который обещает совершенно новую жизнь, заботиться о твоем ребенке, любить его безусловно и стать лучшим отцом. Абсолютно неизведанные ранее чувства, которые вызвал переезд, захлестнули мою маму с головой. Конечно, ее вдохновляла мысль, что можно начать жизнь с чистого листа: рядом с любимым, в окружении новых интересных людей. Россия казалась ей тогда билетом в светлое будущее, необыкновенной возможностью, и то, что Иван был бывшим заключенным, ее никак не тревожило.

В итоге волею судеб мы оказались в Курганской области, и с этого момента для нас двоих все изменилось раз и навсегда.

Я не знаю, жалеет ли об этом решении мама сейчас, уже после всего случившегося, но одно скажу точно: если бы я могла создать машину времени и повернуть время вспять, никогда не позволила бы ей совершить ту роковую ошибку. Не дала бы ни единого шанса согласиться на переезд. Я мертвой хваткой вцепилась бы в ее ногу, если нужно, приросла к ней на месте, долго кричала и плакала – до тех пор, пока руки не онемели бы держать ее, пока не осипла глотка…

Но жребий брошен, и мы оказались в Кургане.

Я хорошо помню место, где мы жили: коричневый забор вокруг огромного участка, на нем расположился не менее огромный дом, рядом с ним – конюшня с двумя лошадьми (одну из них звали Туман, и я часто прибегала к нему прятаться и плакать после побоев отчима). Поначалу меня впечатлял многоэтажный дом с хорошим ремонтом, летней террасой, кучей комнат и ковров… толстых тяжелых ковров, которые я в одиночку мыла. До сих пор как страшный сон вспоминаю крошечный тазик с мыльной водой, грязную пену, убитые щетки и вечно красные руки. Спали мы на матрасах и как придется, и если первое время я ложилась вместе с бабушкой – матерью Ивана, то потом началась игра «кто успел, тот и съел» – приходилось отбивать себе место для сна. Все потому, что в доме нас было много: я, мама, Иван, его родители и две сестры, трое его детей. И если на мою долю выпало складывать за всеми матрасы и драить ковры, то маму ждала участь самой настоящей прислуги. Ей снова и снова приходилось готовить на всю эту ораву – еда сметалась за секунду. Она бесконечно мыла за всеми горы посуды – никто никогда не предлагал ей помощь. Белья для стирки было так много, что таскать его приходилось в двадцати мешках до ближайшей прачечной. Одним словом, никому не было дела, что я и мама не были членами семьи – у цыган мы превратились в обслуживающий персонал.

Поначалу мы зарабатывали на жизнь, кстати, не трюком со спящим младенцем в переходе, а продажей одежды. Мама и Иван оптом заказывали кучу всякого барахла: зимние куртки, меховые шапки и многое другое. Они с отчимом брали весь товар и уезжали «в тур» по городам: стучались в каждую квартиру и мастерски, по-цыгански продавали, убеждали людей купить эти куртки и шапки в 10–20 раз дороже, чем те стоили на самом деле. Меня часто брали в поездки, так что весь тот период запомнился ощущением постоянного движения: плацкарты и купе, гулкий стук колес, чай в поезде, набитые сумки у нас в руках. От Ивана, правда, проку было крайне мало: отчим почти все время пил и никогда не рвался таскать огромные баулы с одеждой на продажу.

Я всячески старалась помочь маме, насколько возможно, но все равно не могла избавить ее и от малой доли нашего тягостного существования. Получалось, что моя мама зарабатывала деньги на всю семью, в одиночку вела быт, заботилась обо мне, но что хуже всего – она считала это нормой и терпела! Терпела вечно пьющего и бьющего ее отчима, и я то и дело невольно спрашивала себя: «Почему она мучается? Почему не уходит? Почему не заступается за меня?» Ведь нередко в попытках защитить ее от отчима побои доставались мне. Но уйти она не могла: боялась остаться одна в незнакомой стране с двумя детьми – мной и братом Сашей, которого тогда только вынашивала под сердцем.

Беременность, кстати, никак не сказалась на поведении Ивана: мама все так же таскала тяжелые сумки, готовила на всех и драила дом, терпела пьяные выходки и постоянные измены. Бывало, она даже уезжала со всеми куртками и шапками на несколько недель, чтобы хоть как-то держать всех нас на плаву. Когда нам приходилось расставаться, я долго не могла унять слезы и порой часами сидела на пороге дома в ожидании, что мама передумает и вот-вот вернется обратно. История Хатико, не иначе.

Такие одинокие недели не оставались бесследными для меня. Если с мамой я чувствовала хотя бы какие-то заботу и комфорт (а если у нас были гости, ощущала что-то отдаленно похожее на безопасность – Иван не позволял себе избивать нас при чужих), то без нее я была совсем беззащитна. Моя чуткая и ранимая натура стала отличной мишенью для жестоких детей Ивана: они всячески убеждали, что моя мама мне неродная и только и ждет, чтобы избавиться от меня, сдав в детдом. Представляете, я поверила в эту чушь, причем настолько, что лет до девяти называла бабушку мамой. Дети Ивана тоже так ее называли, потому что родная мать их бросила.

Однако в моей памяти по сей день живут и пульсирующей болью отдают все моменты, в которых мама кричит на меня, проклинает, говорит, что лучше бы я не рождалась, грозится сдать в детдом.

Помню, как зимой она усадила меня в санки и поспешно повезла куда-то. Как думаете куда? Она везла меня в детский дом, чтобы бросить там, оставить каким-то чужим и незнакомым людям. Все было как в бреду: смазанные картинки воспоминаний ощущаются как выдуманные, но нет. К слову, спасла меня именно бабушка – она побежала следом, остановила маму, схватив за плечи и закричав: «Ты что творишь?! Это твоя дочь родная! Куда ты собралась ее сдавать?! Разворачивай санки и живо назад!» Мы вернулись «домой» – так меня не постигла участь брошенного ребенка. Иногда думаю только, какой исход был бы все-таки лучше: обрети я новую семью и вместе с тем новую судьбу или останься с родной матерью в доме Ивана?

Все одно: прошлого не изменить. Мы продолжали жить все вместе, нашим цыганским табором. Хоть в целом отношение ко мне и поправилось, все равно становилось больно и обидно всякий раз, когда мои сводные братья и сестры подсмеивались надо мной. Например, бывало, я простужалась, и на носу вскакивал ярко-красный прыщ – меня, словно прокаженную, отсаживали от общего стола в дальний угол. «Так нечестно!» – почти навзрыд плакала я. К сожалению, с несправедливостью приходилось сталкиваться очень часто.

В школу, например, меня не пустили: у моей семьи даже в мыслях этого не было. Все мое образование – три класса на кухонной табуретке рядом с учительницей, которая пыталась научить меня хоть чему-то: мало-мальски читать и писать. Приходила она три раза в неделю, но толку от знаний неоконченной началки, как можно понять, было немного.

Это единственное образование, которым меня обеспечили в детстве. Никогда не забуду, какой доброй и великодушной женщиной была моя первая и, по сути, последняя учительница. Помню, как она отпрашивала меня у мамы и отчима, чтобы те пустили в школу на новогоднюю елку. «Давайте я сама отведу Раду на утренник? Пусть девочка посмотрит, что такое праздник среди сверстников, что такое Новый год…» Родители смягчились, и мама даже дала немного денег на сладости.

И вот я оказалась на детском празднике и была ужасно… растеряна. Ребята толпами бегали, смеялись, вставали на табуреточку, зачитывая выученные стишки какому-то старику в красной шубе – он, кстати, потом раздавал подарки из большого мешка, мне тоже достался – целая коробка шоколадных конфет в разноцветных обертках! Дети танцевали, водили хороводы вокруг наряженной елки. Хоть моя учительница подталкивала и подбадривала к ним присоединиться, я так и не отважилась это сделать: меня пугали шум и хаос, да так, что хотелось поскорее вернуться в свою комнатку, к наушникам и кассетам с музыкой.

После того как праздник закончился, я так и сделала: побежала домой, схватила плеер и отключилась от мира на пару часов. В любые времена, особенно самые сложные, мне помогали абстрагироваться музыка и сериалы. Помните сериал «Клон»? Я ужасно его любила! Сидела, смотрела, затаив дыхание, особенно когда происходил какой-то кульминационный момент: Лукас признавался Жади в любви, целовал ее, и… И в этот момент мимо проходил отчим, замечая, что я смотрю «такое». Залетая в комнату и со всего размаха пиная телевизор ногой, он орал маме: «Иди, посмотри, что твоя дочь смотрит по ящику!» Испуганная до ужаса, я бежала прочь оттуда и пряталась: боялась, что снова будут бить.

Хуже этого было только то, что в такие моменты мама не вступалась за меня перед отчимом, а умудрялась еще и обвинять.

Начинались причитания из разряда: «Лучше б я тебя удавила еще в роддоме!» или «Все из-за тебя, всю жизнь мне испортила!» После таких ранящих фраз я чувствовала, что одна в своей жизни, до самого ее конца – только мне под силу было вытащить себя за волосы из той адовой трясины. Особые приливы одиночества и напрасную надежду на спасение я ощущала тогда, когда мама сама поднимала на меня руку.

С высоты прожитого опыта я воспринимаю все как то, что сделало меня сильнее, научило жизни, взаимоотношениям между людьми. До сих пор хочу верить, что в момент, когда мама бежала с Иваном в Россию, она делала это с добрыми намерениями. Молодая женщина хотела всего лишь счастливой жизни и видела ее не в Казахстане. Добрая и такая наивная, она посчитала, что Иван и есть тот единственный, кто реализует все ее мечты. Наверное, подобное могло бы послужить ей оправданием, однако… Сколько бы я ни пыталась понять и простить маму – до конца все равно не выходит. Да, я люблю ее вопреки всему, и мне не так уж важно, права она или нет. Но как ей найти извинение, как отпустить навсегда? Ответа пока нет.

И каждый раз после брошенных в мой адрес проклятий и пожеланий смерти я забивалась в дальний угол комнаты, втыкала наушники, включала «Руки вверх!». Благодаря музыке удавалось забыться на короткое время, хоть как-то заглушить пульсирующую по всему телу боль от слов мамы. В своем иномирии я придумывала разные сценарии того, как моя жизнь становится лучше: что появляется необыкновенный мужчина (у меня или у мамы), такой прекрасный, так сильно любит, что героически вызволяет нас обеих из курганского ада. Белокурый «рыцарь» с пронзительными голубыми глазами подъезжает к нашему дому на серебристой «десятке», из открытых окон которой по всей округе разносятся «Руки вверх!» или Сандра. И вот я сажусь к нему в машину, красивая и свободная, и мы стремглав мчимся в наше светлое будущее… Воображала, что по дороге мы заезжаем в продуктовый, набираем кучу всего, о чем только душа попросит, а потом обязательно едем в строительный и закупаем все необходимое для ремонта. Да, странным образом почти в каждом моем выдуманном сценарии мы делали ремонт…

Вот так я спасалась от суровой реальности: напевая себе под нос любимые песни, танцуя посреди комнаты в наушниках. Я мечтала о лучшей жизни и искренне верила, что однажды она настанет. Что и на моей улице будет праздник. Но потом я нажимала на плеере «Стоп», выходила из комнаты и возвращалась в уже привычную жестокость, где меня поджидали отрешенность мамы и очередная болезненная гематома от отчима.

В общем, какая уж тут учеба и утренники, когда у меня были далеко не детские проблемы и заботы.

И если сводные братья и сестры, скорее всего, и ходили в цыганскую школу, то я не ходила никуда, потому что меня ждала работа. Бывало, приезжали родственники отчима, и начиналось: «Рада сегодня ко мне домой поедет, у меня надо прибрать». А кто-нибудь в ответ говорил, мол: «Нет, у нас уже давненько не наводила порядок!» Когда стала чуть старше, ко мне, как и к моей маме, стали относились как к прислуге: «принеси – подай». С ужасом вспоминаю моменты, когда заставляли идти набирать воду из колонки: берешь огромные фляги, ставишь на железную телегу и тянешь за собой. В путь туда – куда ни шло, но обратно… Никого, конечно, не волновало, тяжело было или нет, зима на дворе или лето – натаскать воду нужно, и хоть лбом расшибись. Бывало, по двадцать раз могла сходить туда-обратно, так что ладони намертво примерзали к металлической ручке – отдирались они разве что с мясом.

Но самый крутой поворот моя жизнь обрела не в момент злополучного переезда из Казахстана со всем изнуряющим физическим трудом и не менее эмоциональным истощением, а в 1992 году, в период перестройки, когда в нашу жизнь ворвались наркотики.

Сначала отчим стал употреблять, а потом и вся семья стала зарабатывать на их продаже. Товар назывался «ханка» – наркотик из отработанного макового сока, на вид – самая настоящая коричневая жижа. Собственно, что не подходило для приготовления более дорогих психоактивных веществ, то и перерабатывали в более дешевый продукт и распространяли.

Жизнь бок о бок с наркотиками казалась мне естественной.

Помню, заходишь домой, а там все от мала до велика варят что-то в поварешках. Выходишь на улицу, а там кто-то синий лежит в переулке или возле колонки – иногда уже мертвый от передозировки. Вокруг него толпились стражи закона и либо принимали обколотого наркомана, который при себе еще имел несколько грамм – менты все изымали и возвращали наркоторговцам, зарабатывая на этом деньги, – либо равнодушно грузили труп. Вообще, это была довольно отлаженная, стандартная схема: поймать наркомана с дозой, избить его, забрать всю запрещенку, а потом перепродать барыгам[2]2
  Барыга – разг. – сниж.: тот, кто занимается скупкой и перепродажей вещей (обычно краденых). Толковый словарь Ефремовой. Т. Ф. Ефремова. 2000.


[Закрыть].

Сейчас, когда я осознаю, что вообще происходило, понимаю, какой беспредел творился вокруг.

Моим якорем с тех времен остался ужасный терпкий запах ханки, и стоит заговорить о наркотиках, так сразу же ощущаю его словно наяву. Помню, цыгане варили мак без продыху, а когда в мерзкую бурду добавляли ангидрид[3]3
  Ангидрид – химическое соединение какого-либо элемента с кислородом, которое можно получить, отнимая воду от соответствующей кислоты // Большая советская энциклопедия. М.: Советская энциклопедия. 1969–1978.


[Закрыть]… глаза начинало щипать до слез – настолько ядреными были пары. Приготовленную коричневую массу набирали в шприц и кололись сами либо же приберегали для сбыта. Отдельные дозы назывались «ляпки», и фасовали их мы, малолетние ребята, – например, мне на тот момент было всего шесть лет. «Ляпки» раскладывались по киндер-сюрпризам – как вам упаковочка для далеко не детского товара?

Мы торговали прямо около дома: улица, где жили, по-свойски именовалась Ханка-град. Мне давали пакетики (я тогда и не догадывалась, что держу в руках), говорили проворачивать сделку по схеме «сначала деньги – потом товар» и ждали с наживой дома. Некоторые покупатели казались особенно опасными – неудивительно, что хотелось как можно быстрее от них отделаться. Бывало даже, что я вовсе отдавала «киндеры» задаром и бежала прочь. Естественно, дома за это попадало знатно, но что я могла сделать? Не хватало еще сносить побои не только от отчима, но и от случайных людей на улице.

Все вырученные деньги пересчитывались, как правило, ночью. Достаток ощущался. Как таковых карманных денег мне не давали, но доступ к пачкам купюр у меня был всегда. Они хранились в спальне, и в общем-то я могла провернуть все так, чтобы никто не заподозрил пропажи. Другой вопрос: на что было тратить все эти деньги? Я не училась в школе, не общалась с ровесниками. У меня напрочь отсутствовали потребности обычного ребенка – я банально не знала, какие игрушки можно или нужно хотеть. Элементарное детское любопытство во мне тоже было убито (я ни разу не заглянула внутрь пакетиков, которые несла на продажу). Как и страх попасться за незаконный промысел. Никто из нас сильно не волновался по поводу арестов или тюрьмы: среди гостей на наших застольях, организованных для покупателей, присутствовали местные власти. Так что в этом плане все было схвачено.

Как бы ни прискорбно это звучало, все-таки внешнего мира я боялась меньше, нежели внутреннего мира моей семьи.

Помню, как-то раз Иван попросил принести ему воды. Я все исполнила, только стакан громко поставила на тумбочку и зацепила им один из приборов (отчим как раз только пообедал). Он звонко упал на пол, я наклонилась поднять и почувствовала, как что-то острое протаранило шею. Доля секунды, и я резко выпрямилась с уже торчащей из горла столовой вилкой. Меня парализовал шок, не помню даже, сказал ли что-то на это Иван, только мама молниеносно подлетела и заорала: «Это что такое?! Может, еще и нож воткнуть?» Вилку она быстро выдернула, и на этом все: ни скорой, ни врачей – мама просто отвела меня на кухню и самостоятельно перевязала рану. Я глупо уставилась на нее в ожидании сама не знаю чего, а она только окинула взглядом, мол: «Чего тебе? Иди к себе в комнату». Вот, собственно, так все ситуации и решались. Даже сложно сказать, что в этом всем менее трагично: шрамы из четырех дырочек на шее или на сердце, как напоминание о жестоком обращении в детстве.

Брат отчима, Коля, к слову, был не лучше. Его вид всегда вызывал у меня отвращение: нелепая шляпа, малиновый пиджак и черный кожаный плащ. Все это стирала и гладила ему мама, хоть и жил он отдельно от нас и, как и все остальные, ничего не делал. Зато мог избить меня просто так. Бывало, хватал во дворе за руки, раскручивал, а потом резко отпускал, и я кубарем летела на асфальт. Плюс один шрам в копилку, только уже на лбу. Но самое-самое страшное, непостижимое до сих пор для моего сознания – это моменты, когда мой «дядя» напивался или закидывался наркотой, заходил ко мне в комнату с пистолетом в руках и приставлял дуло ко лбу. Прямо в упор. Я до боли зажмуривалась и слышала только, как сердце бешено бьется где-то в глотке. В такие моменты ничего не оставалось, кроме как молить Бога о спасении, о прощении, о пощаде – да о чем угодно, лишь бы пуля не застряла в задней стенке моего черепа. И тогда холостая дробь выстрелов устремлялась прямо в потолок. Такая неординарная «методика воспитания» раз от разу практиковалась, скорее всего, для прививания мне «ценности жизни», иначе… я никак не могу объяснить, почему стала жертвой клинического психопата. Ведь еще секунда, и я бы встретилась лицом к лицу со смертью, а вы не держали бы эту книгу в руках.

В итоге брат отчима умер значительно раньше меня. А жаль. Потому что будь он сейчас в живых… я попросила бы его сесть рядом, показала бы ему фотографии себя маленькой и сказала бы: «Посмотри. Посмотри на нее. За что ты бил эту невинную малышку? За что приставлял дуло пистолета к ее лбу? Что плохого она тебе сделала?» При этом важно понимать, что дядя Коля был авторитетом, уважаемым человеком. Он жил «по понятиям», мнил себя носителем высокой морали. Благодаря принципам, которых придерживался, заработал отличную репутацию и расположение. Но какой, скажите мне, нормальный человек станет бить ребенка? Дико, не правда ли?

Как на многое с возрастом у меня открылись глаза… В частности, на то, чтобы научиться безошибочно определять кто есть кто, нутром считывать истинное лицо человека, а не фасадные расписные маски. Само собой, ребенком я этого не умела, не доверяла ощущениям, не понимала, что на самом деле значат авторитетность и уважение.

Хотя, надо сказать, уже в пору знакомства с Иваном откуда-то из глубины раздавалось: «Не верь ему: этот человек обязательно сделает какую-то гадость тебе в будущем!» Он сразу прозвал меня Ноной. До сих пор неизвестна история появления этой клички, но знаю точно: это был кто-то из его прежней жизни. Скорее всего, эта Нона была умственно отсталая или недоразвитая, потому что, называя меня так, он в первую очередь ссылался на «редкостную тупость». Качества жестокости и подлости в той или иной мере ощущались в нем с самого начала, хоть мама и пыталась уверить меня в обратном. Не зря же во время отсидки в тюрьме он носил красную повязку – знак нечестного человека. По этой причине его не уважал собственный брат. Их конфликты и неприкрытая враждебность друг к другу часто доходили до драк, а однажды и вовсе до пожара. Мы тогда вчетвером (я, мама, отчим и Саша) съехали из того общего большого дома и отдельно снимали другой, прямо по соседству. Помню, как посреди ночи проснулась из-за едкого запаха гари в носу, разъедавшего легкие изнутри. Сразу стало понятно, что это не газ, который кто-то из нас по ошибке забыл выключить. Буквально только открыла глаза, а вокруг вовсю бушевали языки пламени: горели все двери и окна – бежать было некуда. Дом еще к тому же был высокий-высокий, и нам пришлось прыгать прямо сквозь пылающие оконные рамы. Первым выпрыгнул отчим – он ловил нас.

Вот так мы и жили в череде беспросветных несчастий. Однажды Иван прибавил нам еще одно: в лучших традициях своей дебоширской натуры он где-то в чем-то накосячил, и его начали искать афганцы. Подробностей мы не знали, но вынуждены были срочно уезжать из Кургана подальше – вчетвером мы бежали в Свердловскую область, небольшой город Богданович. По цыганским обычаям я должна была остаться в доме с другими детьми – так и вышло, но только на первое время, пока родители с братом не устроились на новом месте. Позже мама приехала за мной и забрала, по большей части, наверное, из-за того, что маленькому Саше нужна была нянька: кормить, одевать, гулять с ним, укладывать спать.

Всякий раз, когда я жаловалась маме на Ивана и просила ее уйти, она на все это махала рукой, тяжело вздыхала и говорила: «Ты росла пускай и не с родным отцом, но все же. Я не хочу лишать Сашу полноценной семьи». Единственный весомый аргумент на постоянные мольбы покинуть то страшное место, но было ясно: даже если она чудом решится уйти – Иван ее не отпустит. Помню, как я была доведена до крайней точки отчаяния, когда стала проситься отослать меня обратно в Казахстан к папе…

Рад ли был сам Саша такому исходу? Вряд ли. Так называемый отец в семье формально был, но любовь мой брат получал исключительно материнскую: она доставалась ему вся и без остатка. Наверное, в этом я ему даже завидовала, ведь меня лишили такого счастья.

Но это мелочи в сравнении с самой насущной проблемой, которой оставался Иван собственной персоной. Он жил с нами и все так же употреблял.

Как только у отчима начиналась ломка, тут же посылал маму за дозой, и та выкручивалась как могла, лишь бы угодить ему. Денег практически не было, и мама ко всему прочему торговала вареным сахаром, выдавая его за натуральный пчелиный мед.

Я боялась оставаться с ним наедине, потому что знала, что надо мной будут издеваться: швырять, что первое попалось под руку, бить ремнем или же просто налетать с кулаками.

Однажды мамы не было дома, и Иван привел свою любовницу к нам, и когда та опьянела настолько, что уснула, он… Слава богу, только что не домогался и не насиловал, как часто бывает вдобавок, но со всей одури колотил. Ни слезы, ни мольбы сжалиться не умеряли его беспричинный пыл – мне оставалось только молить Бога, чтобы все это поскорее закончилось. Как-то было еще, что он меня ремнем с бляшкой отхлестал по спине до такой степени, что от болевого шока я потеряла сознание. Проснулась уже утром, когда мама вернулась домой и отдирала от спины присохшую к кровавому месиву футболку. Или открывал окно пятого этажа и держал, грозясь отпустить, и я понимала, что он способен на это, только за что?! А как-то со сломанной в домашней потасовке рукой я долго пролежала в больнице…

Анализируя ужасные события моего детства, задумываюсь: чувствовала ли я себя хоть когда-нибудь в безопасности? Отчим постоянно поднимал на нас с матерью руку, изменял, возвращался среди ночи пьяным в стельку. А мама ведь переживала о нем, заботилась, раздевала, аккуратно вешала одежду в шкаф, укладывала спать. Но почему? Почему мне нужно было терпеть побои и унижения, переживать синяки, ссадины и сотрясение мозга? Почему Иван так возненавидел маленькую девочку, за которую заступалась его мать, женщина в годах, которую я с любовью называла бабушкой? Или мой дедушка, которого я выбрала своим папой, кто никогда слова плохого мне не сказал и сумел принять как родную?