Текст книги "Юный свет"

Это продолжалось гораздо дольше, чем непосредственное мытье, я вспотел и был уже почти на самом верху, когда приоткрылась парадная дверь. Перешептываясь и хихикая, снизу вверх на меня смотрели Дитрих и Сабина, на губах остатки солодки. У них были возбужденные лица, и на какой-то момент я увидел позади них подтяжки с эдельвейсом. Потом дети подняли свои тонкие ручонки и изо всей силы бросили на ступеньки горсти земли. До меня долетели мелкие камушки, а потом, подпрыгивая, скатились обратно вниз. Дверь к этому времени уже захлопнулась.

– Филателист!

Не знаю, почему я прокричал именно это. В гневе мне не пришло в голову ничего другого. Под ногами скрипел песок, а на предпоследней ступеньке я поскользнулся, но успел ухватиться за перила. Я рванул вниз, однако на тротуаре никого не было. Лишь велосипед Вольфганга стоял на стоянке, в ямке на мостовой. Я плюнул на седло. Потом вернулся в дом и постучал этажом ниже нашей квартиры. Аккордеон замолчал.

Мне открыла фрау Горни. Из-за забинтованных ног она передвигалась, шаркая ими. Она что-то жевала и улыбнулась, глядя на меня поверх своего огромного бюста.

– Ты что? Никак, проголодался?

Она наварила нам на целую неделю огромную кастрюлю перлового супа, но я помотал головой и показал на ступеньки. Я все еще тяжело дышал, оттого что запыхался. За ней стояла Лотта и, разинув рот, смотрела на меня. А мать нахмурила брови, сделала шаг в коридор.

– Да, и в чем дело?

Я сглотнул слюну.

– Я тут мыл, а потом… Все это свинство… Это Вольфганг устроил. Он подговорил Диди и Сабину, они притащили грязь и…

Я сделал движение рукой, посмотрел на нее, но ее лицо вытянулось, и она сделала вид, что не понимает меня. Перебирая руками в карманах своего фартука, она зашаркала назад в квартиру. От ее бинтов пахло дегтем.

– С какой стати ты моешь лестницу?

Я пожал плечами.

– Она была грязная.

– Да, но не от нас же. Это вы живете вверху, а мы тут, внизу.

– Я знаю. Но песок с камнями…

Она покачала головой, засунула себе в рот кружок сушеного яблока.

– Нет, нет.

На яблоко налипли нитки от передника, но это ее не смущало. Она тихо чавкала:

– Мои дети не могут сделать ничего подобного. Они слишком хорошо воспитаны.

И закрыла дверь.

Мужчина толкал вагонетку по штреку, где выемка угля уже была закончена. Штрек шел слегка под уклон и вел к слепому шахтному стволу, где работы по технике безопасности не были еще проведены. В груде старых ловушек торчал предупреждающий щит, а за вбитыми крест-накрест досками из горбыля ствол уходил на двадцать метров вниз. Смена закончилась, и практически не было слышно ничего, кроме завывания ветра в вентиляционном стволе. Словно дым кружилась в луче его лампы пыль, мужчина зафиксировал колеса, надел перчатки и сгреб в сторону кирки, сцепившиеся друг с другом зубцами. Потом он включил дополнительно еще ручной фонарь, развернул дюймовую линейку и измерил высоту забоя.

Древесина в вагонетке было свежей, пахла смолой. Он напилил с полдюжины верхняков и принялся расклинивать зазоры между поперечинами и породой. Удары молотка громко раздавались в шахтном стволе и прилегающих околоствольных дворах, когда он доску за доской прибивал к брусьям. Чем уже был зазор, тем сильнее дул сквозняк, становясь в конце концов настолько мощным, что платок прилипал ко рту. Когда весь шахтный ствол был обшит досками, он подобрал остатки древесины и инструменты, погасил ручной фонарь и оттащил вагонетку.

Несмотря на то, что рельсы были ржавыми, колеса катились почти бесшумно, и, когда уклон остался уже позади, он остановился на одном из перекрестков в шахте, чтобы потуже затянуть шнурки на ботинках. Потом вытащил из досок мятую алюминиевую флягу, потряс ею около уха и выпил. Он любил эти часы после рабочего дня, когда все шахтеры давно уже были в нарядной или разъезжались на своих велосипедах по домам, любил это безмятежное состояние покоя, когда не надо ничего больше делать и напряженно вслушиваться, когда отпускали на время таящиеся в горе опасности. Здесь было прохладно. И пахло откуда-то известью.

Кистью руки он вытер рот, закрыл флягу и убрал ее в куртку. Полукруглые стальные балки выгибались над ним словно ребра гигантской грудной клетки. Он сделал глубокий вдох и взялся за вагонетку, и тут ему показалось, что в пустоте произошло какое-то движение, бесшумное и невесомое. Словно одна темнота сместилась в другую. Как будто воздух вздрогнул. Летучих мышей здесь, на глубине почти в тысячу метров, быть не могло. Он откинул голову и обернулся. Над мергелем и сталью мерцал огонек, но ничего другого видно не было. Только мергель и сталь.

Где-то взвыла врубовая машина и замолкла. Звякнули цепи, и он пошел дальше. Запах извести усилился, а потом он услышал хорошо знакомое шарканье, как всегда при осланцевании, грохот ведер и ритмично отдаваемые команды. В серо-белом облаке приближались четыре шахтерские лампы, кто-то один из шахтеров зашел в заброшенную лаву и натянул себе на нос и рот платок.

– Бе-лить! – крикнул бригадир в красном шлеме, помахав ему рукой.

– Бе-лить! – ответили хором шахтеры и схватились за квадратные ведра, перекинутые через плечо.

Они с силой разбрасывали пригоршнями известь по подошве и бокам штрека, чтобы связать угольную пыль и предотвратить опасность взрыва.

Маленькими, строго размеренными шагами прошли они мимо него нога в ногу, и движения их рук тоже были синхронными, как у сеятелей, при этом первые покрывали нижнюю часть штрека, а идущие следом верхнюю. Рукава курток были заправлены в рукавицы, а штаны – в сапоги, но ни на одном из них не было фильтра: маски висели на поясе. Пятый человек, шедший на некотором расстоянии за ними, следил, чтобы они не пропустили ни пяди, в согнутой ладони он держал сигарету, и когда колонна скрылась за поворотом, все черное стало белым.

Листок бумаги дрожал в руке диктора телевидения, она не поднимала глаз. И уже три раза оговорилась, произнося слова «страны – участницы Варшавского договора», отчего мне стало за нее неловко, я готов был спрятаться за кресло. Я убрал звук и пошел на кухню, чтобы сделать себе бутерброд с колбасой. Луны за облаками видно не было, а уличные фонари на Ферневальдштрассе, казалось, непрерывно мигали. Но это был рой мотыльков, создававший такую иллюзию. В поле шуршали колосья пшеницы, а где-то вдалеке слышались раскаты грома. Может быть, наконец-то пройдет гроза. В Марушином окне было темно.

Когда я сдирал с колбасы шкурку, в дверь позвонили. Короткий, словно захлебнувшийся звук. Как будто кто-то случайно нажал на кнопку. В ванной я его еле услышал. И побежал в комнату, чтобы посмотреть на улицу. Кроме кошки, трущейся о велосипедное колесо, – никого. Зеркало от велосипеда, приделанное к подоконнику прежними жильцами, чтобы видеть входную дверь, было свернуто набок.

Опять позвонили, так же тихо и коротко. Я чувствовал, как на шее бьется пульс. Ключ от двери был в коридоре, и когда я уже дошел до циновки, то чуть не закричал от ужаса, хватанув ртом воздух. Маруша зажала мне рот рукой. Под голубоватые вспышки телевизионного экрана я заметил, что на ней шорты и блузка без рукавов. Кроме того, от нее пахло духами, я потянулся к выключателю.

– Ты только что пришла? А чего свет не зажигаешь?

Но она схватила меня за пальцы и зашипела, дохнув на меня зубной пастой. Вдруг кто-то прошмыгнул вверх по лестнице, вдоль перил, там, где дерево не скрипело. Держа в руке остроконечные ботинки, он бежал через две ступеньки, и его тень сначала вырастала над ним и его лоснящейся челкой, а потом сразу становилась меньше. Из заднего кармана джинсов торчала бутылка.

Не произнеся ни слова, он скрылся в комнате Маруши, дверь в которую она сама держала для него открытой, и, хотя она тут же ее захлопнула, я заметил свечу, такую же, как у моей матери, благоухающую при горении. Она провела мне рукой по щеке:

– Не выдашь меня, ладно? У Джонни отпуск. Мы хотели кое-что обсудить.

Она шептала, я тоже говорил тихо:

– Хорошо, хорошо. Не бойся. Вы будете тискаться?

– Не наглей, малыш. Иди спать!

Она впихнула меня в нашу квартиру, закрыла снаружи дверь, а я повернул ключ и потом сделал себе бутерброд. В телевизоре звук все еще был выключен, сидели на корточках горняки с испачканными углем лицами и махали руками в камеру. На секунду я прислушался, но кроме тихого стука собственных челюстей ничего не услышал.

В рассказах про Джерри Коттона[19]19
  Серия криминальных романов различных авторов, популярная в середине ХХ в. в Германии.


[Закрыть] я как-то прочел, как убийца проник сквозь запертую входную дверь, подсунув под нее кусок газеты. Ножом он вытолкнул ключ, тот упал на газету, и он подтащил его к себе. А потом просто открыл дверь… Я запихнул в себя остатки бутерброда, пошел и вытащил ключ из замочной скважины, засунул его в карман. А после этого налил себе стакан молока.

Вновь появилась луна. Над копром тянулись облака, а я тихо нажал на ручку и открыл балконную дверь. Где-то далеко, в низине за полями, громыхал товарняк, курсирующий между рудниками и коксовальным заводом, по рельсам иногда что-то било, а я тщетно пытался разглядеть, кто там есть за Марушиной занавеской. Материя была слишком плотной, за ней даже пламени свечи не было видно. Но одна створка окна была приоткрыта, и я осторожно сел рядом на слегка шатающийся стул. Длинный поезд постепенно затих, но потом вдруг с удвоенной силой загрохотал по пролетам моста. Я насчитал их четыре штуки. А затем состав повернул за террикон, и все опять стихло, я даже услышал ежика в конце сада, его сопение и фырканье, когда он протискивался своими иголками сквозь планки забора. На миг в его крохотных глазках блеснул отраженный лунный свет.

Маруша говорила шепотом. Похоже, она взбивала постель, а Джонни отвечал ей низким, приглушенным голосом. Я не разобрал ни слова. Что-то звонко хлопнуло, наверное, пробка бутылки, и вслед за этим раздалось тихое, почти бесшумное бульканье. Маруша засмеялась. Лязгнуло что-то металлическое, похоже на пряжку. Их шепот стал громче, оба они словно запыхались, пружины кровати заскрипели, а потом все стихло, и я решил, что они заснули. Запах лаванды от свечи просачивался в оконную щель. Я допил молоко и поставил стакан на парапет. В саду тоже ни звука. Ежика нигде не было видно. Лишь блестела листва деревьев.

Легкое дуновение коснулось моего лица, капли молока сползали по внутренней стенке стакана, когда Маруша вдруг закричала. Это был приглушенный крик, словно в подушку, и в комнате что-то с грохотом упало. Я вскочил, но с места не сдвинулся. В последующей тишине витало некое ожидание, и я прислушался, не проснулся ли кто в доме. У ее отчима был чуткий сон… Но везде было тихо. Только вода капала из крана. А Маруша опять простонала, но уже тише.

Это звучало как-то страдальчески, будто кошке выкручивают загривок. Я покашлял и отнес стакан на кухню, прополоскал его под краном. Он выскользнул у меня из рук, но не разбился. Потом я открыл холодильник, уставился внутрь, не зная, чего хочу, и закрыл вновь. А когда снова вышел на балкон, она все еще стонала. Помимо всего прочего я услышал звук, показавшийся мне знакомым. Нечто вроде шлепка, и я вспомнил свою мать. Мою сестру она лупила гораздо реже, чем меня, и уж точно не поварешкой, потому что Софи была маленькой. Она била ее ладонью по голой попе, и точно такой же звук раздался за занавеской, хотя и не такой громкий.

Я подумал, какой же грубый этот парень Джонни и всегда находит повод подраться, будто он на ярмарке во время народных гуляний. Должно быть, у него мокрые руки, и я представлял себе Марушино лицо, залитое слезами, и как он лепит ей пощечины, еще и еще, а она отчаянно сопротивляется. Старая кровать, которую мой отец однажды скрепил для нее проволокой, трещала и скрипела, полукруглая спинка с резными фруктами билась о стену, и я покашлял еще раз, более отчетливо. Но меня опять не услышали.

Потом вдруг она вроде ударила его кулаком в живот, Джонни застонал и завалился на подушку. Это было похоже на урчание сквозь стиснутые зубы, как у Урсуса, когда он дубасил врагов, а дыхание Маруши стало быстрым и прерывистым. А потом она тихо рассмеялась, как бисер рассыпался. И все смолкло.

Вдруг чиркнули спичкой. В оконную щель потянуло сигаретным дымом, запахло Roth-Handle, а я пошел в большую комнату и выключил телевизор, на экране уже была таблица. Сел на диван. Указательным пальцем поковырял между пальцами ног, но грязи не было. Уличный фонарь за окном отбрасывал на скатерть тени комнатных растений, и черно-серые джунгли из листьев и вьющихся растений будто шевелились на едва различимом узоре занавески. Но это были всего лишь слезы, сам не понимаю почему, нахлынувшие мне на глаза, я свернулся калачиком и заснул.

Сквозь сон я услышал тихий скрип ступеней, шаги вниз по лестнице, и мне стало холодно. Вставать было лень, я накрылся парчовыми подушками. Во сне я все время стучал по крышке гроба, выкрикивал свое имя и вдруг в испуге вскочил. Был уже день, и на секунду я удивился, почему на мне одежда. В дверь громко стучали, от этого неистового стука она ходуном ходила в петлях.

– Юлиан!

Я узнал голос отца и нажал на ручку.

– Заперто! – прокричал я, а он еще раз ударил в дверь.

– Я вижу. Пожалуйста, открой.

Только сейчас до меня дошло, что ключ от двери был у меня в кармане, и когда отец вошел в комнату, под его свирепым взглядом я отпрянул на шаг назад. Он был бледный, ни кровинки в лице, как всегда после ночной смены.

– Что случилось? Почему ты заперся?

Он оглядел комнату, а я несколько наигранно зевнул, потер себя по щекам.

– Сколько сейчас времени? Сварить тебе кофе?

Но он ничего не сказал, он ждал моего ответа. Веки по краям глаз были черными от угольной пыли.

– Ну, я в общем-то не думал запираться. Но там показывали страшилки, один человек зашел в квартиру с ножом, и я подумал…

Отец громко выдохнул носом воздух, усмехаясь, положил сумку на диван.

– Прикалываешься, да? Кино – это кино, а ты – это ты. Кто тут тебе что сделает?

Я пожал плечами, поправил подушки.

– Да никто.

– Вот то-то! Забудь про этот чертов телек, дружище!

Он расстегнул рубашку и пошел в ванную.

Зорро поскуливал, пока я сыпал ему в миску перловую кашу из консервной банки. Острыми зубами он вытащил из каши кусок колбасы и убежал с нею в сад. Клетка с кроликами стояла пустой, да и голубей тоже не было видно. Только попугайчик сидел неподвижно на своей жердочке. Серые веки закрыты, он не поднял их и тогда, когда я подсыпал ему зерен в кормушку, лишь немного подвинулся в сторону.

Я подмел в фургончике и, взяв жестяное ведро, пошел к колодцу за домом Помрена. Мне пришлось качать скрипучий журавль, прежде чем появились первые капли ржавой воды. Вопрос еще, пойдет ли она. Окно на кухне старика было открыто. И на застекленной веранде тоже. Оно состояло из многочисленных маленьких квадратиков, треснувших во многих местах. Замазка почти везде отвалилась, и, когда захлопывалась дверь, вся веранда дребезжала. А сейчас ее насквозь просвечивало утреннее солнце. У одного из кактусов на полке распустился бледно-розовый цветок.

Дверь внутрь была лишь прикрыта, за ней – домашняя прачечная с огромным котлом, в котором варили раньше корм для свиней. Въевшийся в стены кислый запах чувствовался до сих пор. В комнатах, выходящих окнами в сад, никого, и я пошел в другую часть дома по коридору, заставленному сундуками и шкафами. Подсолнухи под окнами – высотой в человеческий рост, свет в помещение проникает лишь частично, вспыхивая пыльными лучами от взмахов крыльев пролетающих птиц.

Сидевший в сапожной мастерской Помрен даже не обернулся. Сложив руки на коленях, он тупо смотрел в пол. Седые волосы прилипли к затылку.

– Юлиан! Чего ты мне принес?

– Откуда вы знаете, что это я?… Просто хотел посмотреть, как у вас дела.

– Да ничего.

Большим пальцем он показал на распечатанный блок сигарет и бутылку «дорнкаата» на полке.

– Я так полагаю, что попал под опеку социальных служб. Они хотят забрать под залог дом. Да только мне все равно. Лишь бы дали тут умереть.

– Почему это? Вы заболели?

– Было бы неплохо. – Он взял сигарету. По комнате потянулся дымок. – Моя жена говорит, что мне надо держаться. Что я еще не готов к этому.

– Ваша жена?

Он кивнул.

– А я ее постоянно спрашиваю: какого черта? Что значит, не готов? Но она мне ничего не отвечает.

Я хихикнул.

– Да как же она может ответить? Она ведь умерла… Вы случайно не знаете, где кролики? Клетка открыта и никто…

– Что значит умерла? Все это чушь. Если кто отправился в могилу, это еще не значит, что человека нет. Возможно, он просто какое-то время отсутствует. А потом возвратится, но только ничего не будет помнить. Понимаешь?

Я помотал головой, сел на табуретку. Он стоял перед машиной с вращающимися круглыми щетками, некоторые из них были сделаны из натуральных волос животных, на ощупь казалось, что это как челка пони.

– Мой дедушка возится с мертвыми. Я хочу сказать, у него похоронное бюро. И это совсем не здорово, когда ты лежишь как труп. Тут тебе и пальцы чуть ли не выламывают, и клей в глаза льют, чтобы не открывались.

Помрен откупорил «дорнкаат», выпил глоток.

– Да брось ты. Это не смерть. – Он вытер рот. – Это умирание… Хочешь знать, где кролики? Спроси у своих приятелей. А лучше сразу загляни к ним в духовку.

– Как так? – Я привстал. – Вы хотите сказать, что они их забили? И маленького беленького тоже?

– Да нет, не был он таким уж маленьким. А забил их я. Эти болваны со своими тупыми ножами… Вместо того, чтобы за уши да кочергой по затылку, бац и готово… Они собирались содрать с них шкуру живьем, зверюшки еще трепыхались и дергались.

Я нагнулся к ящику с каблуками, стал крутить один из них в руках.

– Но беленький был мой! Его звали Mister Sweet.

Помрен зачавкал.

– Да-а… Ну что я теперь могу поделать, малыш. Они сказали, что договорились с тобой.

Изо всей силы я бросил каблук обратно в ящик.

– Вот вруны!

Каблук подпрыгнул и выскочил, а я выбежал на улицу, взял наполнившееся на треть ведро и отнес его в фургон.

Я поискал в саду Зорро, хотел посвистеть. Но губы были сжаты от гнева, а глотка пересохла так, что я не смог издать ни единого звука. После того как я налил воды попугайчику, я снял со стены копье. Острие, расплющенный гвоздь, было обломано, я вытащил остаток из деревянного наконечника и нацарапал на двери: «Смерть тебе, жирная свинья!» И ушел.

Поля за Клеекампом были уже скошены. Облака пыли поднимались в небо, где проносились стаи ласточек. Самолет с рекламным транспарантом летал кругами, а я брел сквозь кусты дрока, пока не дошел до края гравийного карьера. Моя тень падала на желтый склон. Я приложил ладонь к глазам и стал всматриваться в сухое дно карьера, изрытое словно соты. Внизу никто не играл. Было слишком жарко, и я поднял голову. Легкий, но очень шумный самолетик. Persil – всегда Persil! Из дверного проема свисала цепь, пилот был в шортах, и когда я вновь посмотрел на свою тень, недалеко от меня уселась одна из бродячих собак. Но я не обернулся, даже когда она тихо заскулила.

На краю карьера ржавый щит, предупреждающий, что есть опасность сорваться вниз. Чуть дальше склон действительно круто обрывался вниз. Я разломал копье о колено и бросил одну половинку вниз. Зорро насторожился, зарычал, вытянул шею. Я забросил и вторую, а он поскреб лапами по траве, покрутился вокруг себя и ринулся вниз. Хвост, весь в колючках репейника, вытянут как прут, а уши развеваются на лету. На секунду перед ним прошмыгнула его тень.

Но едва он спустился в карьер, лапы подогнулись, он взвыл и кубарем скатился по откосу, почти невидимый в клубах пыли. Скатывающиеся камни и гравий стучали, будто кости, а сам он стал похож на мешок с песком, спинного хребта как не было. Он встал на лапы лишь у кучи вывалившегося из кузова силоса. Чихая и отряхиваясь, Зорро смотрел на меня вверх. Внизу он был таким маленьким, желто-серым. Я постучал пальцем по виску.

– Это еще что такое, ты, глиняная катапульта! Хочешь все ребра переломать?

Он залаял и сжался от собственного эха. Резонанс от камней настолько сбил его с толку, что он сел на задние лапы и опустил голову, так что острые лопатки торчали выше головы. Я спрыгнул вниз, мягко приземлился на рыхлом грунте. Но путь до него был нелегким. С каждым шагом я увязал по щиколотку, камешки в ботинках больно терли ноги, а когда я наконец добрался до силосной кучи, Зорро с места не сдвинулся. Широко расставив передние лапы и высунув язык, он тяжело дышал и беспомощно смотрел на меня. Одно ухо, все в пыли, вывернулось наизнанку, я поправил его.

Потом прошел наискосок, к началу карьера, к платформе со щебнем, и пока Зорро бегал по бокам карьера, роясь в ямах или лакая грязную илистую воду из следов от шин, я рассматривал разбросанный повсюду хлам, помятые печки, матрасы, строительный мусор. С собой у меня был коробок спичек, и я бросал их зажженными то в ведро из-под краски, то в ржавую канистру. Но ничего ни разу не взорвалось.

Когда мы выбрались из карьера, я пошел по велосипедной дорожке, подглядывая, что происходит во дворах. Все дети Горни были уже в саду. Они восседали на самодельных скамейках и чистили обувь. У каждого была своя роль: Дитрих щеткой счищал грязь, Сабина наносила коричневый крем, Лотта – черный, а Вольфганг драил ботинки до блеска. Фрау Горни стояла у кухонного окна и чистила картошку.

Я развернулся и побежал вместе с Зорро на другую сторону улицы. Перед живой изгородью я попытался выбить грязь из его шерсти, а он хватал зубами мои шнурки, хотел поиграть, а потом принялся кататься на спине по траве. Так что я оставил его, щелкнул пальцами и по ступенькам взбежал к входной двери. Он настиг меня одним прыжком.

Но когда я открыл дверь, он словно оцепенел. Уперся лапами в порог, обнюхав каменные плиты у входа, тогда я схватил его за ошейник и потащил, пятясь задом, вверх по лестнице. Из пасти струйкой текла слюна, а он, выворачивая глаза, скреб вокруг себя когтями. Но я не сдавался и поднимался все выше, натянув ему ошейник почти на уши. Его мучительное рычание раздавалось по всей лестнице. Он попытался укусить меня, а когда я остановился на площадке между этажами, чтобы отдышаться, он резким движением головы выскользнул из ошейника.

Но, к счастью, не побежал вниз. А промчался мимо меня вверх по лестнице, и, поскольку дверь была закрыта, дальше дороги ему не было. С поджатым хвостом он крутился на месте и смотрел в верхний угол под крышей. Будто сидящий там паучок мог ему чем-то помочь. Потом он, повизгивая, опустился на циновку перед дверью, а я медленно поднялся наверх.

– Молодец! Не бойся. Никто тебя здесь не тронет.

Смеясь, я вытянул к нему свои ладони, но в его глазах сидел страх, и когда я приблизился вплотную, он опять вскочил на лапы. Зорро дрожал всем телом, на половицы закапала моча, мне хотелось накричать на него, но я сдержался. Чтобы открыть дверь, я осторожно занес руку над его головой и едва нажал на ручку, как он протиснулся в щель и опрометью кинулся вперед, прямо в детскую. И спрятался под кроваткой Софи. Я пошел за ним и закрыл дверь.

Отец еще спал. Вытерев перед входной дверью лужу, я выпил стакан воды. Потом вставил ручку в хлеборезку и отрезал два куска хлеба, оставленного нам фрау Горни. Я намазал их маргарином, а сверху положил кружки ливерной колбасы. Опустил в кувшин кипятильник, чтобы сделать отцу чай. У нас был Pennyroyal и Westminster. Я выбрал Westminster. В холодильнике, в отделении для яиц, лежала половинка лимона, и пока я ее выжимал, я услышал отца сначала в ванной, а потом в большой комнате.

Пока он шел по половицам, витринное стекло горки нежно дребезжало. Это была старинная горка с полукруглым низом, доходившим взрослым до бедер. За дверцей из ограненного стекла три полки. На первых двух любимые чайные сервизы матери, чашки на блюдцах лежали так, что можно было заглянуть внутрь, посмотреть на цветы и золотой орнамент. А наверху стояли рюмки для вина и ликера, все очень-очень тонкие. Но мы ими никогда не пользовались, даже по воскресеньям. Пиво отец пил из горла, а мы молоко – из старых баночек из-под горчицы, они были с ручкой. Наверху на горке расположился дымоуловитель, фарфоровая сова, и когда ее включали, загорались ее желтые глаза.

Отец зевнул. Он был еще в пижамных штанах и майке. Обеими руками он чесал себе живот и грудь. Потом поставил кастрюльку с перловым супом на взятую у фрау Шульц на время отсутствия матери маленькую плитку, а я захлопнул хлебницу.

– Я сделал бутерброды с ливерной. Будешь? Или хочешь с сыром, но тогда мне надо быстренько сбегать и купить его.

Он помотал головой, вытащил чайный пакетик из термоса, добавил туда столовую ложку сахара и лимонного сока. Потом завинтил термос и, когда суп разогрелся, сел с полной тарелкой на балконе. Но пока не ел. Сложил руки на коленях и оцепенело глядел на поля и лесок перед шахтой, где стаи ворон кружились вокруг копра. Он почесал руку и соскреб со старого шрама болячку. Кожа под ней была розовая.

Я подсел к нему с посудным полотенцем через плечо. Какое-то время он сидел с закрытыми глазами, глотал слюну, и я протянул ему через стол бутылочку с соусом Maggi.

– Ты с мамой уже созванивался?

– У-у?

Белки его глаз опять посветлели и стали чистыми, и он уже не выглядел таким бледным. Он помешал гущу. Потом съел одну ложку и едва заметно нахмурил лоб.

– Созваниваться-то я созванивался. Только ее в пансионе не было.

– А где же она была? В конюшне?

Он жевал медленно, как будто осторожно, помотал головой.

– Хозяйка сказала, на море. Ты уроки уже сделал?

– Арифметику? Еще вчера.

Пока он добавлял в суп приправу, я вытащил выдвижной ящик стола. Моя сестра прятала там свои жвачки. Навстречу мне выкатились шарики, и я задвинул ящик обратно. Потом показал пальцем на закрытое окно позади нас.

– Слушай, пап, чего я хотел спросить: это наша комната, ведь так?

Он покрошил кусочки хлеба в тарелку.

– Что? Да, это часть нашей квартиры.

– А почему мы в ней не живем?

– Ну, ты хорош!. А куда денется маленькая Горни?

Полотенцем я прихлопнул муху на парапете. Но она и без того была дохлая.

– Не знаю. Может, она скоро замуж выйдет или просто переедет. Можно тогда это будет моя комната?

Он отпил из бутылки глоток молока, провел пальцем по губам.

– Вполне возможно. Если у нас будет чем ее оплачивать.

– Чего? Но ведь она же относится к нашей квартире!

– Все правильно, маленький хитрец. Но, поскольку мы ее не используем, мы и аренду платим меньше.

– Ах, вот оно что…

Я послюнявил палец и стер пятно на коленке. Отец разжевывал какой-то хрящик. Во рту у него хрустело, но, вместо того чтобы выплюнуть, он продолжал жевать, а зубы скрежетали так же, как обычно во сне. Я посмотрел в сад.

– Скажи, а господин Горни тоже шахтер или нет?

– Естественно. Здесь все шахтеры, ты же знаешь.

– Но он не такой, как ты, правда? Ты его начальник, точно?

– Иногда. Если его распределяют ко мне. Он – навалоотбойщик, а я работаю на конвейере.

– И тогда ты можешь ему сказать, что он должен делать?

Он пожал плечами, кивнул.

– И зарабатываешь ты тоже больше?

– Ненамного. Если со сдельщиной все ладится.

– Да, но тогда почему у него есть дом, а у нас – нет?

– Ну, так уж вышло. – Он отодвинул от себя наполовину пустую тарелку, съел еще кусочек хлеба. Ну да, дом-то у него есть, но долги за него он будет отдавать до конца своей жизни. А пока что дом принадлежит банку, а не ему. А меня такой расклад не устраивает. Я хочу быть свободным, понимаешь? Ты, старый индеец… Я ухмыльнулся.

– Текумсе! Он свободен как вольный ветер.

– Ну вот, видишь. И я такой же.

Майка на груди натянулась, отдельные волоски проткнули ткань. Я встал и принес ему из кухни сигареты.

– Но тебе же приходится тяжело работать, правда?

Он насторожился, встал со стула.

– Что это было?

Я тоже кое-что услышал и потому протянул ему зажигалку.

– Сиди, не вставай. Пойду посмотрю. Может, книга с полки свалилась.

Зорро опрокинул ящик с куклами моей сестры и уже почти разодрал одного плюшевого мишку. Опилки сыпались из живота, одно ухо висело на ниточке, а когда я хотел выдрать медвежонка у Зорро из пасти, он угрожающе зарычал, и я оставил добычу ему. Но ящик поставил на шкаф.

– Кукла с кровати свалилась.

С сигаретой во рту отец стоял в большой комнате и одевался, а я укладывал ему в сумку бутерброды и чай. Он уже застегнул пуговицы на рубашке.

– Может, мы выиграем в лотерею. Иметь домик было бы неплохо. Где-нибудь за городом. Никаких соседей и места гораздо больше… – Он сморщил нос. – Ты что, вляпался в собачье дерьмо?

Подержавшись за стол, я осмотрел свои подошвы.

– Да нет вроде. Может, с улицы несет? Притащить велосипед из подвала?

Он сказал, что не надо, снял с вешалки куртку, встряхнул ее. Зазвенели ключи.

– И не ложись поздно спать, слышишь? По телевизору показывают всякую ерунду. Вступит в голову какая-нибудь чушь, не сразу от нее и избавишься. Да, а что это там в помойке за письмо из магазина Spar?

– Чего? А, это реклама.

– Откуда ты знаешь? Оно даже не распечатано.

– Горни получили точно такое же.

Он кивнул и вышел. Вскоре я увидел его среди серо-жухлых полей. Он моментально сделался совсем маленьким. Солнце садилось, и, когда он нажимал на педали, хромированные зажимы блестели у него на штанах.

Я достал чистую ложку и доел остатки супа из его тарелки, думая о том, что у нас вообще никто не играет в лотерею. Никогда.

На следующую ночь Маруша вставила в звонок кусочек картона. Когда он затрещал, я не стал подходить. Вернее, все же подошел, чтобы запереться. По-видимому, Джонни, не сняв уличные ботинки, тащил целый пакет или сумку с бутылками. Я вышел на балкон, облокотился на парапет. Окно было открыто, но щелочка между половинками занавески была слишком мала, чтобы разглядеть хоть что-то. А кроме того, настольная лампа светила прямо в красную материю.

Взвизгнула дверца шкафа, и тут же громко включили музыку, Rolling Stones. Но сразу сделали тише. Джонни рассмеялся наигранно гадко, открыл бутылку пива, в этот момент заскрипели пружины кровати, а он приглушенно рыгнул.

– Привет от пивной бутылки!

Маруша захихикала, погасила свет, и красная занавеска вмиг стала серой. Увидев на ней в лунном свете свой щуплый силуэт, я отошел.

На диване, перед включенным телевизором, спал Зорро. Но когда я сел рядом, он проснулся, а я почесал ему затылок и вытащил из шерсти пару колючек репейника.

– От тебя действительно воняет, приятель. Как от аскари[20]20
  Аскари – солдат (араб.); этим словом называли местное население, служившее в германских колониальных войсках в немецкой африканской колонии 1885–1918 гг.; современные территории Танзании, Бурунди и Руанды.


[Закрыть].

Я понятия не имел, что это означает. Мой отец иногда произносил это слово, когда рассказывал о работе: от нас воняло, как от аскари. Играя, Зорро укусил меня в руку.

Я пошел на кухню, вынул из бумаги кусочек сырокопченой колбасы и высоко поднял его над головой. Хвост Зорро замолотил по стеклянной дверце горки. Поскуливая, он побежал за мной в ванную, и, закрыв за ним дверь, я опустил руку и бросил колбасу в ванну. Он сделал стойку, уперся лапами в край, безуспешно пытаясь дотянуться до колбасы. Я схватил его за задние лапы и перекинул через борт. Когти застучали по эмали. В один момент он заглотнул колбасу и залаял, как бы говоря спасибо. Жадно облизал губы.