Текст книги "Юный свет"

– О, боже. Весь день?

Он кивнул.

– Сейчас всю ночь. А что?

– Не понимаю, как можно так работать. Это же вредно для здоровья, да? Вся эта грязь, пыль, плохой воздух, и в любое время может что-нибудь случиться.

– Случиться что-нибудь может и на другой работе. На стройке можно упасть с лесов, а на сталелитейном заводе… Да мало ли что может случиться. Главное, ты кормишь свою семью, верно?

Маруша, похоже задумалась, уставилась на дорогу. Почесала мизинцем под носом.

– Ну, да, наверное…

Она поддала пинком пробку от бутылки и замурлыкала себе что-то под нос, а я немного отстал и принялся рассматривать ее задницу в узких брючках. Даже прищурил глаза, чтобы взгляд стал острее. Но контуры трусиков разглядеть так и не сумел.

Мы свернули с велосипедной дорожки и спустились по узкой тропинке сквозь мусор и помойку к тротуару. Это была Клеекампштрассе, ее заасфальтированная часть, на домах еще была нумерация. А за мостом начинались бараки.

– Ого! – Маруша остановилась, сдвинула очки на лоб. – Куда это вы меня завели? Я здесь никогда не была!

Отец открыл калитку из кованого железа. Она доходила ему всего лишь до колен. В палисаднике много цветов, и каждый отдельный цветок как вспышка пламени – только несколько желтых, белых и оранжевых, а все остальные – красные. Пока отец нажимал на кнопку звонка, я разглядывал Марушины туфли. Сквозь тонкую кожу вырисовывались пальцы ног. Она слегка шевелила ими.

На втором этаже в сторону отодвинулась занавеска. Пожилая женщина. Ее губы выглядели так, словно она держала во рту что-то очень горькое. Потом мы услышали, как кто-то спускается по лестнице. Отец убрал мне челку со лба и показал глазами наверх.

– Он живет под самой крышей.

Щель в янтарного цвета стеклянной двери стала заметной только тогда, когда на нее упала тень. Открывший нам мужчина был довольно худой, можно сказать тощий, на ногах одни носки, без ботинок. Одет во все черное, но рубашка не подходила по тону к штанам, слишком уж новая. На воротнике и манжетах вкрапленные золотые нити. Он несколько хитровато оскалился и протянул отцу руку.

– Верзила, старая кляча! Собрался наконец? – Белокурые волосы слегка растрепаны, глаза голубые, а на подбородке порез от бритвы. – Ведь как чувствовал, словно в воздухе что носилось. Специально поставил в холодильник несколько бутылок пивка. Давайте все в дом.

Он широко распахнул дверь, но отец не двигался с места, взял меня за плечи.

– Это мой старший. Юлиан.

– Привет!

Он крепко пожал мне руку и посмотрел прямо в лицо. Веки по краям тоже черные – от въевшейся угольной пыли.

– Меня зовут Герберт. Но можешь называть меня Липпек, как и все остальные.

– А это…

– Черт побери! – Продолжая держать меня правой рукой, левой он уже здоровался с Марушей. – Не знал, что у тебя такая взрослая дочь! Вот уж уел так уел!

Отец строго усмехнулся, а Маруша хихикнула и театрально сделала книксен. А потом представилась.

– Мда! – крякнул Липпек и провел языком по губам. Огромный кадык так и заходил. – С такой красоткой надо переходить с шахтерского жаргона на великосветскую речь, иначе будет не по фасону. Ну, да ладно, всем – наверх. Держать все время прямо, до седьмого неба, а я быстренько спущусь в подвал. У меня там есть отменный шнапс – наливка собственного приготовления. Бальзам для души, всегда проходит на ура.

Лестничная клетка пахла мастикой. В натертом линолеуме отражались комнатные растения в горшках, стоявшие на невысоких подставках. Маруша поднималась по ступенькам на цыпочках. Иногда ее каблуки стучали по латунным полоскам как молоточки.

Квартирка у Липпека была крохотная. Платяной шкаф стоял на лестничной площадке перед дверью. Еще была кухня с душевой кабиной, маленькая спальня без окон и гостиная, мебель в которой из-за скошенного потолка стояла вплотную друг к другу: софа с деревянными подлокотниками, стол с пожелтевшей под стеклом кружевной скатеркой и два кресла. В шкафу со встроенными полками два ряда книг, фотоальбомы и картонный глобус. Моря и океаны на нем были такие же голубые, как небо за окном.

– Присаживайтесь!

Слегка запыхавшийся Липпек поставил на стол бутылку без этикетки. Жидкость внутри напоминала малиновый сироп, может, была немного светлее.

– Сейчас и пиво будет.

Он вышел на кухню, но в дверях обернулся. Я уже сел в кресло, правда, на краешек, и наклонил голову, чтобы лучше видеть корешки книг.

– А для тебя у меня есть безалкогольное пиво. Или лимонадная шипучка.

– Спасибо. Темное пиво будет в самый раз.

Отец с Марушей сели на софу. Светло-серые, словно вручную разлинованные обои – с узором из кисточек, палитр и багетов – были за их головами темнее, с пятнами жира на стене. Под лампой висела липучка для мух, клей на жаре расплавился и стекал по полоске коричневыми каплями.

Липпек поставил пиво на стол – три бутылки светлого и одну темного. Открыл шкаф, насколько позволяли кресла, просунул руку в щель и достал бокалы, рюмки и подставки из соломки. Потом откупорил наливку.

– Воскресенье только начинается… Ladies first[21]21
  Сначала – дамы (англ.).


[Закрыть].

Но отец прикрыл Марушину рюмку рукой. Та оторопела, возмущенно надула щеки, а Липпек наморщил вопросительно лоб.

– Что такое? Беременная?

Она рассмеялась, но тут же прикрыла рот кончиками пальцев. Отец отодвинул от нее рюмку.

– Ей нельзя. Во всяком случае, ничего крепкого. Слушай, ей же всего пятнадцать!

Липпек удивленно вскинул брови, что выглядело наигранно.

– Серьезно? Больше не буду. Хорошо, что сказал. Заранее надо знать, за что можно угодить за решетку, а? А я-то думал, ей уже замуж пора.

Он подмигнул Маруше, налил остальным до краев. Запахло черной смородиной.

– Но одну-то можно, а, верзила? Только чтоб чокнуться. Это ведь всего-то лишь ягода…

Отец взглянул на Марушу, ожидая, что она сама откажется. Но та только вытянула губки трубочкой, и Липпек налил ей.

– Ну, господа хорошие… – Он поднял свою рюмку. – Здорово, что вы пришли. – Посмотрев на меня через локоть, он кивнул. – Знай, у тебя есть отец. Понимаешь? Лучшего не найти. Никто не вкалывает так, как он. Это стопроцентный шахтер и верный друг. Вот так-то…

Кивком подбородка он показал на скос в углублении окна. Под маленькой шахтерской лампой в рамке из простого дерева висела почетная грамота. У моего отца была такая же, но он держал ее в ночной тумбочке.

– Если в этой старой шахте я чего-либо и достиг, так только благодаря ему. За тебя, верзила!

Мужчины опрокинули по рюмочке, а Маруша лишь пригубила.

– Мм, – промычала она и облизнулась, – да она не такая уж и сладкая, как я думала. Но все равно очень вкусно!

– Вкусно – это ни о чем не говорит. – Липпек налил полные бокалы пива. – Вот заполируем и продолжим.

Отец прикурил сигарету и положил пачку на стол рядом с пепельницей, сверху зажигалку.

– У тебя завтра утренняя смена?

Он кивнул.

– С кем?

– Понятия не имею. Может, с Моцкатом.

– Ну, тогда тебе повезло. Вы уже починили струг на пятом? Они не успевают штамповать бюллетени, с какой скоростью эта штука выплевывает куски породы. Мулиш сказал мне, что ты должен был подать заявку на 50-миллиметровый шланг?

– Дерьмо с ушами этот Мулиш. Да и как я могу запрашивать пятидесятку, когда у нас штуцер для тридцатки. Не верь тому, что несет этот хмырь.

Маруша пригубила еще разок. Потом выпила всю наливку до конца и пододвинула хозяину рюмку с красными от помады краями.

– А это правда, что вы похищали бриллианты?

Липпек оторопел, потом помотал головой.

– Послушай… – Он направил на нее горлышко бутылки. – Прежде, чем ты вообще произнесешь здесь еще хоть одно слово, ты должна знать: мы сидим у меня в квартире. Правильно? А то где же мы еще сидим? На двери моя фамилия, верно? – В испуге Маруша едва заметно кивнула, но ничего не ответила, она грызла большой палец. – Вот видишь! А в моей квартире не выкают, понятно тебе? Даже если бы пришел судебный исполнитель, я и ему сказал бы: слушай сюда, коли вздумаешь накладывать арест на мой холодильник, принеси мне сначала пивка! – Она захихикала, а он откупорил бутылку зубами. – Так что давай со мной на «ты». Я пойду спущусь вниз, а потом мы выпьем на брудершафт и поцелуемся. Как положено.

Он по новой наполнил рюмки, ей тоже, а мой отец тихонько щелкнул пальцами.

– Перестань, приятель! Ведь это уже вторая.

Тот кивнул.

– Верзила, я знаю, что ты умеешь считать. И то, как ты ведешь учет моим верхнякам и крепежным стойкам, тут все в ажуре. На то ты и начальник. Но здесь мой участок. Ваше здоровье!

Маруша тоже подняла рюмку, но, в отличие от мужчин, пить не стала, а поставила ее назад на стол, потом отхлебнула пива и показала на лежавшую между бутылками пачку сигарет НВ.

– Дашь мне одну?

Липпек вытер рот.

– Я дам тебе все. Только при условии, что сам и прикурю.

– Идет! Курить сухой табак радости мало!

Постепенно, раз за разом, я вылил всю бутылку темного пива в свой бокал, наполнив его до краев. Без пены. И медленно наклонился, чтобы отпить.

– Ну, и? – Маруша протянула руку и взяла раскуренную сигарету. – Так тырил ты бриллианты или нет?

Тихонько пощелкивая языком, он бросил взгляд на отца, кивая головой на Марушу.

– Ты мог бы представить себе такое? Я имею в виду, что ей всего пятнадцать. Невероятно, правда? Глянь на нее, это же настоящая женщина. Да к тому же грамотная.

– Нет, – я смахнул пролившееся пиво платком, – она еще только учится.

Он покачал головой, бросив взгляд на ее ноги.

– Чему такой еще учиться…

Она разгладила складки, изящно выпустила дым.

– Продавать текстильные изделия. У Кайзера и Гантца.

– А, черт! Правда? Я там как-то покупал кальсоны. Должен вам сказать, испытал некоторый шок. Подплывает некий такой пикантный фрегат и спрашивает: какая у вас величина шага? Мать вашу! А я ей: понятия не имею. Не измерял. Наверное, метр. А на меня все пялятся, будто я уже втюрился в нее по уши.

Маруша засмеялась, захлопала себе по коленкам.

– Это была Нидль. Только она задает подобные вопросы. Ее звали Нидль?

Он почесал затылок.

– Откуда я знаю, как ее звали. Я вообще-то покупаю, только когда у них распродажа.

Он откупорил еще одну бутылку, взглянул на меня. У него тоже были большие руки, но суставы удивительно тонкие.

– Ну, ты, тихоня. Такой же, как твой предок, да? Каждое слово надо клещами вытягивать. Кем ты хочешь быть?

Я ухмыльнулся, пожал плечами, а отец затушил сигарету.

– Он хорошо рисует.

– Правда? И такое бывает. Значит, он не станет тем болваном, дорога которому только в забой. Если бы мой сын пришел ко мне и сказал: я хочу стать горняком, я бы съездил ему по горбу лопатой.

Отец с шумом выдохнул воздух.

– Так у тебя же нет детей!

Липпек подлил.

– Ну и что? Разве это о чем-то говорит? Ровным счетом ни о чем. Чего нет, то может еще появиться. – Он поднял рюмку двумя пальцами, как шахматную фигуру, и чокнулся с Марушей. – Ну, сладенькая, за тобой должок. Выпьем!

Она постучала пальцем по виску, отец тоже сделал отрицательное движение рукой.

– Прекрати, Герберт. При этой жарище… Как ты думаешь, что скажет Конрад, если я приведу ее домой пьяной.

– Горни? С ним мы тоже квасили. Он еще тот собутыльник, вроде этой. Твое здоровье, приятель.

Они чокнулись, и тут Маруша схватила рюмку и резко запрокинула голову, солнечные очки свалились. При этом она и виду не подала, лишь на секунду закрыла глаза и поставила пустую рюмку на стол раньше мужчин. Щеки ее горели.

Отец смотрел на нее, как иногда на Софи, очень строго, но грустно, а она вздернула плечи.

– Ну и что? Мне скоро шестнадцать. А Горни мне ничего не скажет. Он мне не отец. – Потом смахнула пепел и опять пристала к Липпеку: – Ну рассказывай. Похищал ты бриллианты? И как? С применением оружия и всякое такое прочее?

– Не он, – произнес я, уставившись в бокал, – это был его брат.

Когда Липпек опять налил пиво, пена сползла на стол. Он обернулся, нахмурил лоб.

– Что там с моим братом?

Его взгляд был неадекватен движениям головы, да и слова он произносил уже с трудом. Отец пододвинул к нему свой Gold-Dollar.

– Я рассказал ему об ограблении. Об этом и в газетах писали.

Тот кивнул.

– Конечно, можешь спокойно рассказывать. Полные идиоты, тупые, как собачье дерьмо. Гниют сейчас где-нибудь в клетке.

Он достал сигарету из пачки и сказал Маруше.

– Бриллианты ничего не стоят, даже гроша ломаного. Заруби себе это на носу. Женщине, на которой я женюсь, они будут не нужны. Зачем они ей, ими даже печку не натопишь. Зато у нее всегда будет в избытке огня, если ты понимаешь, о чем я.

Отец положил обе руки на стол, теребил в пальцах подставку.

– Да, бриллианты – тот же уголь.

Маруша затушила свой бычок.

– Как так?

– Да так, это те же углероды, как и любой уголь в брикетах. Только на миллион лет старше.

Липпек важно кивнул.

– И не забывай про давление, верзила. Все как в жизни. Если на женщину надавить, и она засверкает, как бриллиант. – Он ткнул меня носком. – Верно?

Потом внезапно встал, но, видимо, поднялся очень резко, ему пришлось ухватиться за шкаф. Он просунул туда руку и вытянул для меня с полки фотоальбом с черно-белыми снимками. Высшая лига «Запад», 1947–1963.

– Ну, как тебе? Здесь ты найдешь все игры и все составы команд, а также основные голы и самые интересные фолы игроков. – Когда он листал, показывая мне альбом, его рука слегка дрожала. Желтые ногти пальцев подстрижены, но пилкой не обработаны. – Гляди, старик Куцорра, Гельмут Ран, а вот – Хорст Шиманяк, по прозвищу Шимми. Он из Эркеншвика, как и я. Можешь взять.

– Спасибо! – Я положил альбом себе на колени, а отец посмотрел на меня с удивлением, поправил узел на галстуке.

– Ты вроде футболом не интересуешься или нет? Он говорил немного медленнее обычного. На лбу и скулах появился непривычный румянец. Я пожал плечами и стал смотреть в окно.

– Что?! – Липпек сел на место. – Сын моего друга не интересуется спортом? Этого не может быть! Он открыл шнапс и разлил. – Я в это не верю. Что ты тогда за парень!

Отец взял рюмку.

– Он хорошо рисует. Особенно зверей. Однажды меня вызвали в школу, потому что учительница не поверила, что он самостоятельно нарисовал ласточкино гнездо. У птиц на клюве были даже видны крошечные волоски вокруг дырочек.

Маруша посмотрела по сторонам.

– А музыка тут есть?

– А как же! – Липпек мотнул головой. – Вон, рядом с тобой, целый музыкальный ящик. Но только не очень громко, иначе это выйдет мне боком. Старуха потребует отдельную плату.

Маруша перегнулась через подлокотник и открыла крышку. Блузка при этом так сильно натянулась, что можно было разглядеть ее бюстгальтер белоснежного цвета. Она взяла пару сорокапяток и положила их на проигрыватель с автоматической сменой десяти пластинок за раз. И когда первая пластинка опустилась на тарелку, я поднялся и переставил переключатель скоростей с 33 на 45. «Мужчин вокруг как…»

– Боже! А посовременнее у тебя ничего нет? Beatles там или Lords[22]22
  Популярная немецкая рок-группа.


[Закрыть]?

– У меня? – Липпек поднял свою рюмку. – Эта джазовая музыка никогда не будет звучать в моем доме. Точно, верзила? Еще по пиву? – Он посмотрел на меня. – Сходи-ка в холодильник, ладно? Там в контейнере для овощей…

Я встал. Кухня была маленькой, возле стола квадратной формы с хромированными стальными ножками стоял один стул. На отрывном календаре был месяц май.

В душевой кабине на проволочной вешалке сохла рубашка, а в холодильнике перегорела лапочка. Наверху гора наросшего льда, а под ним только банка с огурцами, тарелка с недоеденным холодцом и парой жареных картошек, сверху даже вилка лежала. Я взял из нижнего отделения две бутылки пива и отнес их в комнату.

– У тебя, правда, очень милый сын.

Липпек уже держал в руке открывалку с ручкой из лакированного бамбука, а отец, раскинув руки по спинке дивана, лишь пожал плечами. Взгляд у него был уже немного стеклянный.

– Только немного робкий, – добавил Липпек и открыл бутылки.

– В тихом омуте… – усмехнулась Маруша, а на проигрыватель шлепнулась очередная сорокапятка. «Белые розы из Афин».

Отец кивнул.

– В деревне все было наоборот, самый настоящий сорванец. Прежде чем начал говорить, пробубнил нам все уши. Хотя в голове у него было бог знает что.

Я ерзал в кресле, раскрывал и закрывал фотоальбом, клал одну ногу на другую.

– Однажды, когда ему было два или около того…

– Папа! – Я отвернулся. – Хватит уже. Про это все знают.

Он покачал головой.

– Ты знаешь, а они – нет. Так вот. Он был маленький, и мы купили ему красный вязаный костюмчик, цельный такой, на кнопках.

Маруша щелкнула пальцами.

– Комбинезон называется.

– Да хоть как. Во всяком случае, однажды вечером мы пошли доить коров, а он семенил как обычно позади. Тут начался дождь, и я сказал: сядь там под навесом. Он послушался и стал играть среди молочных бидонов. Мы, как обычно и при любой погоде, занимаемся своим делом, и какое-то время не смотрим на него. И вдруг нас чуть удар не хватил. Он нашел бидон с жиром для смазывания сосков и умазался им с головы до пят! Скажу вам, видок – не ребенок, а ходячий коровий жир. А дорогой комбинезончик пришлось, конечно, выбросить.

Маруша хихикала, попивая наливочку, да и Липпек ухмыльнулся.

– Ну да, небольшой уход за телом никогда не помешает, правда?

Он протянул ногу под стол, и мне вдруг показалось, я почувствовал запах его ног. Хотя, может, пахло от меня, я ведь был в одних сандалиях.

– А однажды…

Отец провел рукой по волосам. Под мышками у него выступили пятна пота. Я схватил свой бокал. Но там было пусто.

– Папа, пожалуйста!

Но он не обращал на меня никакого внимания. В задумчивости смотрел на лампу, а Липпек уже дотронулся до Марушиной ноги. Она давно сбросила туфли и ногу сейчас не отвела. Но смотрела на моего отца, неотрывно следила за его губами.

Он тряхнул головой.

– Его и на пять минут нельзя было оставить одного. У нас был выгон для скота, с довольно каменистой почвой. Повсюду такие маленькие островки мелких камушков. Малыш ползал там среди коров. А те с нетерпением ждали, когда их подоят. Мычали и нетерпеливо били копытами. А он ползал между ними на четвереньках и бормотал себе что-то под нос, а то и пел. А самым большим удовольствием для него было потереться головой о вымя коровы.

Маруша подняла одну ногу на софу, скрестила руки на колене. А вторую оставила под столом, и пальцы Липпека в черных носках гладили ее, взбирались вверх по подъему, словно гусеница.

– Верзила, представить себе не могу, что ты когда-то жил в деревне. Просто в голове не укладывается.

Отец кивнул, повернул голову и принялся смотреть в небо, все еще безоблачное.

– И вдруг он сообразил, что может встать на ноги, если ухватится корове за хвост. Что он и проделал. А потом нагнулся, набрал под копытами целую пригоршню гальки и принялся запихивать одну за другой корове в дырку.

Маруша прикрыла рот рукой. Но под пальцами была видна ее ухмылка. Липпек выпил шнапса прямо из бутылки.

– В какую?

Отец помотал головой.

– Ну, в задний проход, конечно. Вторая закрыта, если у коровы нет течки. Так вот, он отправлял туда камешек за камешком, я даже не знаю, сколько. Мы с женой закончили дойку и увидели все это. Некоторые камни были размером с пинг-понговый шарик. Он прикладывал их к ямочке, которую образовывает сфинктер, и пропихивал ладонью вперед – хоп! – и камень внутри. Так продолжалось минут пять. Мы никак не могли опомниться. А у малыша было такое лицо, будто он делал важное дело.

– А потом?

Маруша скрестила руки на груди, словно ей стало холодно. При этом она повернула ногу так, чтобы Липпек мог гладить ее ступню.

Отец отпил пива.

– Ну, когда-то должна была наступить развязка. У коровы в животе раздавалось бурчание вперемешку с перекатом камушков. Она мотала головой и ревела, а потом – плюмп-плюмп! – отстрелялась обратно. А малыш стоял рядом и хлопал в ладоши.

Маруша без спросу взяла Gold-Dollar. Глаза у нее блестели, а голос выражал лукавство:

– Так вот ты какой! Вконец испорченный!

Я ухмыльнулся, а отец нахмурил брови и погрозил ей пальцем.

– При чем здесь испорченный? Ребенок же…

– Не, ну правда… – Липпек рыгнул, раздув щеки. – В голове не укладывается, что ты, ас на конвейере, был когда-то крестьянином. Никак не верится. Ты же истинный крот! Твое место под землей!

Допивая пиво, он нежно гладил Марушину ступню большим пальцем ноги, а она открыла рот и отвела свой каштановый локон за ухо. Под блузкой у нее я увидел набухшие соски.

Отец почесал затылок. Он говорил уже с трудом, неразборчиво, делая большие паузы между фразами, тупо глядя в одну точку.

– Он был просто любопытным. Как и я в его годы. Всегда залезал куда не надо. Как шелудивая собачонка. В курятник, например. А потом с ревом выскакивал оттуда с петухом на голове, с маленьким итальянским петушком. Он вцеплялся мне в волосы и долбил клювом как сумасшедший. Как будто я хотел украсть его кур.

Я щелкнул пальцами, показал ему на запястье. Но он не отреагировал.

– А однажды случилось нечто совсем ужасное. Лучше об этом не вспоминать. Рядом с нашим хозяйством было коневодство, рысаки. Одна очень красивая гнедая кобыла была сущей дьяволицей. Обуздать ее было невозможно. Во всяком случае, пока рядом с ней был ее жеребенок. Она никого к себе не подпускала, за исключением хозяйки. Одному работнику она раздробила таз. Набрасывалась даже на других лошадей, кусала их до крови. Для нее с жеребенком пришлось сделать отдельный загон.

Маруша убрала ногу от Липпека. Отца они почти не слушали. Поглядывали друг на друга, но то были какие-то отстраненные взгляды. Их отражения скрещивались на крышке стола, где стояла почти пустая бутылка шнапса. Липпек слегка покачивался, даже сидя. Отец стряхнул с рубашки ворсинку.

– Она знала, чего она стоила. И вот однажды… Тут я достаточно громко покашлял, помахал перед ним подставкой и опять показал на часы. На этот раз он посмотрел, несколько оцепенело. Ставшие вдруг мрачными глаза, казалось, глядели из-под ресниц откуда-то из глубины. Он кивнул, расправил манжеты рубашки.

– Что такое, – встрепенулся Липпек, – вы чувствуете себя здесь неуютно? Только не огорчайте меня.

Отец решительно возразил.

– Парень прав, Герберт. Мне нужно еще проспаться. Желательно начать прямо сейчас.

– Чего? – удивленно воскликнула Маруша. – Сегодня же выходной.

Он убрал сигареты и зажигалку в карман.

– А под землей – нет…

Вставая, он едва не задел головой люстру – стеклянные желтые плафоны были похожи на береты. В одном из них лежала монетка.

– Ну, тогда хотя бы по одной на посошок.

Липпек быстро наполнил рюмки.

– От фруктов только одна польза.

Маруша тоже встала, и он протянул всем рюмки, наполненные до краев. Наливка выплескивалась ему на пальцы, капала на пол. Качаясь, он положил мне руку на плечо, и я замер, подпирая его.

– Ну, друзья, ближе в круг, все вокруг, вот так, так-так.

Поднеся рюмку к губам, Маруша посмотрела на меня. В одной руке она держала свои туфли. Когда все трое выпили и один за другим поставили рюмки на стол, раздался такой же звук, как от ее шпилек по лестнице.

На свету цветы буквально пылали.

– Это летние георгины. – Наши тени накрыли их. В конце палисадника отец остановился, поправил галстук. – В деревне их было гораздо больше. Росли как сорняк.

Парочка слегка отстала. Они стояли и разговаривали в полутемном коридоре, где пахло ароматным кофе и свежеиспеченным кексом, а я шагал рядом с отцом, спрашивая его почти шепотом:

– А что все-таки его брат сделал с бриллиантами?

Отец растер в пальцах лепесток цветка.

– Понятия не имею. Это были всего лишь заготовки, продать их было невозможно. Даже на черном рынке не брали. А краденые алмазы никто обрабатывать не станет, во всяком случае, ни один ювелир. Я думаю, это был полный провал.

Маруша рассмеялась – звонкий хмельной смех с похрюкиванием в конце, но отец не обернулся. Он смотрел на другую сторону улицы, где в палисаднике застыли гномы. Один читал книгу. А Липпек обнял девушку рукой и нюхал ее волосы.

– И когда же?

Маруша хихикнула.

– Там видно будет…

Он обхватил ее, пытался под мышкой добраться до грудей, но она оттолкнула его, а отец уже открыл калитку. Еще у одного гномика в руках, вероятно, должна была быть чашка, но он держал только ручку. На тротуаре мы обернулись, и Липпек, в майке, вылезшей из штанов, помахал нам.

– Удачи!

Маруша послала ему воздушный поцелуй. Потом мы свернули на узкую, идущую немного в гору тропинку. Я шел последним, а она придерживала за собой ветки дрока, чтобы они не хлестали меня по лицу. Асфальт на велосипедной дорожке размягчился на жаре, ее каблуки оставляли на нем следы, а отец что-то тихо напевал, чего, в общем-то, никогда не делал. Звучало как бормотание, мелодию я так и не разобрал.

– Эй, – Маруша поправила блузку, надела очки, – я все-таки женщина и поэтому пойду в середине. – Она взяла нас под руки, отец замолчал и посмотрел на градирню. От Маруши пахло немного потом, смешавшимся с духами. Я вздохнул. На носу у нее тоже выступили маленькие капельки пота.

– Тебе понравился Липпек?

– Этот?

Она нежно рассмеялась, как будто сочувственно.

– О чем ты думаешь! Он слишком много пьет. А потом он мне по росту не подходит, слишком маленький. Ведь женщине всегда хочется прислониться, понимаешь? Если бы он был таким, как твой отец…

Он замотал головой.

– Что ты болтаешь? Мы с Гербертом одного роста.

– Но вы кажетесь выше. Может, потому что вы спокойнее.

– Что за ерунда!

Это прозвучало строго, он пытался сдержать усмешку. Но ее все равно было заметно.

Маруша слегка подпрыгнула.

– Может, споем?

– Чего?!

Я высвободил свою руку, а отец просто ничего не ответил. Закурил сигарету. Дым неподвижно висел в знойном послеполуденном воздухе. На горизонте маячил автобан.

Маруша обиженно надула губы. Красная помада осталась только в уголках рта.

– Отлично. Значит – нет. Ну, а анекдот кто-нибудь расскажет?

Опять никто не ответил. Я обрывал ветки по краям, а она посмотрела на отца.

– Ну, ведь вы – душа компании. Тогда расскажите хотя бы до конца про лошадь. Про эту кусачую кобылу…

– Только не это! Боже упаси! Лучше я анекдот расскажу.

– Правда? Тогда слушаем.

Я на минуту задумался.

– Короткий или длинный?

– Смешной.

– Ну, ладно… У одного мужика была огромная библиотека. И вот приходит к нему соседка и говорит: у вас такие классные книги. Можно мне взять одну почитать? Конечно, отвечает мужик. Но только читать будете тут. Он так сказал, потому что многие из розданных им книг не вернулись к нему назад.

Маруша подняла руку, расстегнула воротник.

– И это – анекдот?

– Погоди… Через пару дней он увидел свою соседку с новенькой газонокосилкой и говорит: какая клевая газонокосилка! Нельзя ли мне ею попользоваться? Пожалуйста, ответила соседка, но только косить будете здесь.

Маруша захихикала, но ее глаза были спрятаны под солнечными очками. А отец, который, наверное, меня вообще не слушал, провел мне рукой по волосам. Его запонка процарапала мне ухо. А он откашлялся и начал:

– Ее звали Луна. Как вспомню я об этом… В загон никто не входил. Это и в самом деле было опасно для жизни. Забор граничил с нашим огородом. По углам – предупреждающие таблички. Но однажды мы недоглядели. Мы рыхлили землю на грядках, как вдруг услышали лошадиное фырканье. Жена толкнула меня. Она была бледная как смерть. О, боже, прошептала она. Ребенок!

Он прополз под проволокой и заковылял к кобыле. Я хотел уже закричать: Юли, назад! Но это могло испугать животное и сделать его еще более агрессивным. Кобыла грозно била копытом, глядя на малыша. А жеребенок отскочил, убежал в конец загона. Мы подошли к забору и стали тихонько звать Юли. Но он сел на корточки, сорвал пару шампиньонов, а я тем временем прикидывал, не рвануть ли мне и не схватить его. Однако он был уже рядом с кобылой, которая, как ни странно, даже уши не прижала. Только хвост мотался из стороны в сторону, а сама она стояла и смотрела на моего сына. А у того и намека не было на страх. Он смеялся, бормотал Луна-Луна, протягивал ей грибы. Она ткнулась мордой в его ладонь, скинула их, но его не укусила. Жена впилась мне ногтями в руку и только повторяла: сделай что-нибудь! Ради бога, сделай!

А что я мог сделать? Если бы я вошел в загон, она начала бы дико брыкаться. А так вела себя совсем мирно. Наклонила шею и обнюхала Юли с головы до ног, а он радовался и засовывал ей пальцы в ноздри. А когда Луна слегка толкнула его, он завалился на спину и завизжал от удовольствия.

Маруша взяла у отца сигарету, сделала одну затяжку и вставила ее ему назад в пальцы. А потом опять взяла его под руку.

– Тем временем уже собрались все соседи. Свинопасы, служанка из поместья, даже пекарь вылез из своего фургона «Хлеб» и подошел к забору. И все кричали: Юли, иди сюда! Юли, держи шоколадку! А жена даже размахивала плюшевым мишкой. Но малыш, похоже, нас не слышал. Он ползал под кобылой и вокруг нее, а она стояла совершенно спокойно, лишь оглядывалась на жеребенка. Тот медленно подошел поближе, тоже обнюхал моего сына, а Лизель опять закричала: иди сюда, Юли, пожалуйста, иди сюда! А он, держась за заднюю ногу Луны, встал и сказал: нет! Даже не посмотрел в нашу сторону. Просто: нет! И стал гладить животное.

Маруша смотрела на меня, качая головой. В ее улыбке было что-то дерзкое.

– Можешь себе представить! – Отец глубоко вздохнул. – Жеребенок сосет, а этот стоит промеж двух мощных ног сатанинской бестии и гладит ее светлую шерстку на внутренней стороне бедра. Там она особенно нежная и гладкая. Бес его знает, как он до этого додумался. Стоит и приговаривает: ай, Луна, ай! И сам при этом чертовски счастлив.

– А что кобыла?

– Стоит и не двигается. Похоже, ей это понравилось. Жеребенок уже давно опять убежал в конец загона и гонялся там за бабочками, а мать стоит и дает себя гладить человеческому дитя. Бог знает, сколько времени это продолжалось. У меня и сейчас мурашки по коже бегут, как только вспомню это бесконечное «ай»!

Он щелчком выбросил сигарету на асфальт, и я раздавил дымящийся окурок.

– Но потом ей все-таки надоело, и она сделала шаг вперед. Мой малыш упал, закричал от страха, и все затаили дыхание. Да и кобыла тоже испугалась, встала немного боком. Чтобы сделать следующий шаг, ей нужно было поставить копыто именно туда, где лежал ребенок. Но она медленно подняла ногу и пронесла копыто над ним, фыркнула и пошла к жеребенку в конец загона.

– Уф, – произнесла Маруша и расстегнула еще одну пуговицу на блузке, – я бы уже сто раз умерла. На месте матери, имею я в виду.

Отец усмехнулся.

– Да, Лизель так дрожала… Должен тебе сказать, – он посмотрел на меня, – думаю, в тот день ты впервые отведал настоящую порку.

– Да?

Я подался вперед, хлопнул комара.

– Может быть. Не помню.

Когда мы уже были дома, Маруша дала мне на лестничной клетке подзатыльник.