Текст книги "Дилемма"

4
Перемены
17 октября, среда

Бобби свернулся калачиком на полу камеры, прижавшись лбом к прохладному бетону. У него был жар.

В голове вертелось одно и то же страшное кино.

Они с папой отправились в путешествие! На поезде! А потом мир сошел с ума и папа схватил его на руки и побежал и его ранили плохие люди было очень страшно папа упал вместе с Бобби и это было БОЛЬНО падать было БОЛЬНО но потом папе стало еще больнее когда эти… когда ПУЛИ разорвали ему грудь и папа стал такой холодный внутри а вокруг растекалась лужа…

И теперь у него в голове – там, где раньше был папа, – не было ничего, совсем ничего, пустота. Ему двенадцать лет, и у него больше нет папы.

Бобби заперли в маленькой комнатке а потом хотели перевезти в какое-то другое место но он стал КУСАТЬСЯ и БИТЬ их но они были слишком сильные они бросили его в плохую машину и отвезли в плохое место где какая-то тетка пыталась с ним поговорить и притворялась добренькой но он хотел только к папе и знал что она заодно с плохими а значит ОНА ТОЖЕ ПЛОХАЯ.

Он укусил ее в ЛИЦО и тогда его забрали и повезли в другое плохое место где врачи задавали ему вопросы и кололи его иголками и было БОЛЬНО поэтому он не давался и тогда они схватили его и держали и кололи и он РАЗОЗЛИЛСЯ а потом уснул и проспал очень долго а проснулся в ПЛОХОЙ МАШИНЕ похожей на клетку и руки у него были связаны как в кино папа не разрешал ему смотреть такие фильмы но он иногда подсматривал и теперь ему хотелось ПИНАТЬСЯ потому что руки были связаны но пинаться он не мог потому что сидел в клетке.

Его вытащили и повели в большое здание и он сопротивлялся но они были слишком сильные они УДАРИЛИ его и запихнули в лифт потом долго волокли по коридорам и наконец открыли дверь…

…тут он почувствовал у себя в голове кого-то другого. И еще кого-то. И еще. И потом еще.

Тогда все изменилось.

Ильяна Александер лежала на каталке, связанная по рукам и ногам, одна в стерильной белой комнате. В вену вливалось снотворное. Она устала. Долго ли она еще протянет? Что будет сегодня? Опять пытки водой? Сыворотка правды? Магнитно-резонансный детектор лжи?

Ильяна лежала и вспоминала рассказы отца про тайную полицию Пудовкина, камеры пыток, похищения людей, изощренные способы, практикуемые в современной России для выбивания правды из диссидентов. Словом, все, от чего ее семья бежала, когда ей было тринадцать.

Особенно ей запомнились слова отца-диссидента (его и самого однажды забирала полиция) про пытки. Все рано или поздно раскалываются. Все.

Острая боль взорвалась у нее в мозгу. Тысячи децибелов шума. Оглушительный рев и треск заполнили сознание. В нос ударил запах паленого. Боль прожгла насквозь каждую нервную клетку. Каждый мускул напрягся, она выгнулась и заорала.

ААААААААААААААААААААААА!

ААААААААААААААААААААААА!

ААААААААААААААААААААААА!

[щит зевса активирован]

Включились разработанные Ранганом защитные механизмы. Рев слегка утих, голова болела так, словно по ней долго били кувалдой, сердце бешено колотилось. Ильяна часто и мелко дышала.

Спасибо, спасибо, спасибо, Ранган.

Слезы потекли по ее лицу.

И тут рядом появились чужие сознания.

Три сознания. Ильяна открыла глаза: у каталки стояли две женщины и один мужчина в строгих костюмах, на шее – пропуски с логотипами государственных спецслужб.

Что-то новенькое. Такого еще не бывало.

Ильяна почувствовала мысли агентов, принявших нексус, заглянула в их суровые глаза… и тут они взялись за дело.

Накинулись на нее всем скопом.

Лазейки! Коды! Быстро!

Три сильных здоровых разума против ее измученного, одурманенного. Ее воля прогибалась и трещала по швам.

Рот открылся сам собой. В голове начали всплывать воспоминания о том полете, когда они с Кейдом и Ранганом лихорадочно создавали лазейки.

Нет!

Перед мысленным взором замелькали структуры кодов. Рот вновь открылся. Их было трое. Вместе они сильнее, чем она.

Лазейка! Активируй ее, проберись в их сознания и выруби!

Нет. Уловка. Этого они и добиваются.

Тогда Ильяна воспользовалась второй половиной рангановского боекомплекта.

[активировать нд*]

Она распылила на троицу нексус-дезинтегратор, их же собственное оружие. Все трое пошатнулись.

Ильяна выбрала самое слабое звено – женщину слева, все еще оглушенную дезинегратором, – ворвалась в ее сознание, из последних сил перехватила управление правой рукой и ударила ее в нос собственным же кулаком.

Та едва не упала, из носа хлынула кровь. Какое же удивленное у нее было лицо! Но рот Ильяны вновь начал открываться против ее воли, когда двое усилили хватку.

Нет!

Ильяна силой мысли заставила женщину резко дернуться назад: та упала, и ее череп приятно хрустнул, встретившись с холодным кафельным полом.

Двое попятились, однако успели вовремя закрыть сознания щитами, блокирующими дезинтегратор. Ильяна мысленно потянулась к руке мужчины, чтобы заставить его ударить себя в лицо, но ничего не вышло: его стиснутый кулак начал медленно подниматься и замер на полпути. Их было двое, и они были сильнее.

Ильяна резко отпустила его руку. От удивления он едва не потерял равновесие и на секунду забыл про ментальную атаку; в этот самый миг Ильяна вновь получила контроль над его кулаком и с размаху впечатала его в лицо второй женщины.

Та пошатнулась, зажала рукой разбитый нос, и Ильяна поступила с ней так же, как с первой: мысленно задрала ее хорошенькую головку и толкнула назад. Приятный хруст.

Последний агент замер, в ужасе таращась на Ильяну. Она вновь атаковала. На сей раз никаких трюков, просто воля на волю.

Показывай все!

И он показал. Таких, как они, было еще много. Очень много. Все они сейчас проходили подготовку и вооружались инструментами для препарирования разума. Рано или поздно они вытянут из нее все, что нужно.

Ильяна успела лишь охнуть. В камеру ворвались техники в халатах. Один укол – и она погрузилась в глубокое черные забытье.

Сколько я еще протяну?

Ильяна лежала в темной камере, прислушиваясь к собственному сердцу.

Тук-тук. Тук-тук.

Коды. Пароли. Лазейки к нексусу-5. Вот что им нужно. Но почему? Ильяна снова и снова приходила к одному выводу: нексус-5 просочился в мир. Каким-то чудом, преодолев тьму препятствий, Ранган, или Кейд, или Уотс сумели выпустить его на свободу. И будь она проклята, если предаст друзей.

«Рано или поздно все раскалываются, – говорил отец. – Все».

Скоро они придут – новые агенты, вооруженные нексусом. Она видела их в сознании того, последнего агента. Как минимум двенадцать человек. В первый раз ей повезло: они не ожидали отпора. Но с таким количеством профессиональных вивисекторов ей не справиться.

Рано или поздно раскалываются все.

Они обязательно найдут к ней подход. Обколют наркотиками помощнее. Снова начнут поливать водой сквозь полотенце. Лишат сна. В конечном итоге они ее сломают. Вырвут лазейки из ее мозга. И тогда… тогда они получат доступ к любому сознанию под нексусом, станут читать чужие мысли, превращать людей в роботов, в убийц… кардинально менять их политические взгляды… словом, делать все, что заблагорассудится начальству. Нет, не для этого создавался нексус-5!

И во всем будет виновата она, Ильяна. Потому что ее воля даст слабину. Потому что она расколется и выдаст тайну. Потому что рано или поздно раскалываются все.

Ильяна зарыдала в темноте, жалея себя и своих родителей, заранее сгорая от стыда: скоро она предаст все свои идеалы.

Она плакала, плакала и плакала, пока не кончились слезы, а потом погрузилась в изнуренный сон.

Когда Ильяна открыла глаза, вокруг по-прежнему было темно. Ее охватила паника.

Тук-тук. Тук-тук.

Сколько она проспала? А вдруг сегодня ее сломают? Что, если дверь сейчас откроется, и ее заберут, и станут пытать водой, и она расколется? Что, если ее опять засунут в томограф, начнут допрашивать и читать ее мысли? А ее мысленные трюки уже не сработают… Что, если в камеру ворвутся десять агентов с нексусом (на самом-то деле предателей), готовых забить ее сознание?

Сердце стучало в темноте.

Тук-тук. Тук-тук.

Она поняла, что надо делать. Она знала это уже давно, еще до первого допроса, до первого медикаментозного сна, с тех пор, как впервые совершенно искренне поверила, что умрет на допросе. Поверила – и обрадовалась такому исходу.

Нет-нет, ей не дадут умереть. Сначала выпытают из нее все необходимое. Потому ее и привязали к каталке: чтобы она, чего доброго, не покончила с собой.

Однако в распоряжении Ильяны – прямо у нее в голове – остался еще один инструмент.

Сначала она думала стереть нужные сведения из мозга программным путем, посредством нексуса. Но воспоминания засели слишком глубоко. После того полета она чересчур часто вспоминала о лазейках. Сведения о них перемешались с другими впечатлениями, мыслями и воспоминаниями. Если она их уничтожит, то рискует уничтожить изрядную долю своей личности. Стать овощем или того хуже: упустить какую-нибудь важную деталь. Ее новое «я» окажется еще менее устойчивым к допросам.

Есть только один верный способ не выдать коды агентам УПВР.

Как же это сделать? Узлы нексуса, которыми она по-прежнему могла управлять, охватывали весь ее мозг. С их помощью совершить самоубийство можно было десятками разных способов.

Она выбрала самый простой: массированный удар по всему продолговатому мозгу. Сердце остановится. Кислород перестанет поступать в мозг. И сознание просто затухнет.

Ильяна писала код и плакала. Она больше никогда не увидит родителей. Знают ли они, что с ней случилось? Имеют ли хоть малейшее представление? Считают ли ее преступницей? Страдают ли?

Тук-тук.

Что стало с Ранганом? УПВР и его сцапали? Уотс до сих пор на свободе – или уже нет? И Кейд… Где ты, Кейд?

Тук-тук.

Несмотря на все случившееся, она гордилась их общим детищем. Кто-то из ее друзей выпустил нексус-5 в мир – это ли не повод для гордости?

Она испытывала гордость – и умирала от одиночества. Она больше никогда не увидит Редвудов. Никогда не вернется в Россию и не встретится со своими двоюродными братьями. Не обнимет родителей. Не станет профессором. Не получит Нобелевскую премию.

Тук-тук.

От горя из ее глаз вновь заструились слезы. Как одиноко, как мне одиноко…

Сейчас Ильяна жалела, что не верит в Бога. Нет, для этого она слишком ученая. Рай ей не светит. И надеяться, что враги попадут в ад, тоже не приходится. Всех ждет одинаковое небытие.

Тук-тук.

Пора. Коды она не выдаст. Невозможно жить, понимая, что из-за ее слабости кого-то ждет смерть или рабство.

Тук-тук.

Смысл любого поступка или явления выражается в том, как они влияют на окружающий мир. Смысл человеческой жизни состоит в том, как она влияет на окружающих. Я не допущу, чтобы дело моей жизни привело к порабощению или смерти других людей.

Ильяна Александер сделала последний вдох и запустила написанную программу. Ее всю трясло.

Тук-тук. Тук… тук.

Сердце стукнуло еще раз, затем остановилось. Мир начал постепенно затухать.

Покидая его, она услышала звук: электронный визг. Сигнал тревоги. Дверь открылась, и в камеру влетели люди. Они хотели спасти ей жизнь. Расколоть ее.

Но они опоздали.

Когда последний свет сознания покинул Ильяну Александер, она почувствовала далекие мысли других людей. Детей. Спутанные, перемешанные и… очень-очень яркие.

Перед самой смертью ее сознание озарила надежда.

Девять миллиардов миллисекунд. Десять миллиардов.

Пятнадцать недель. Шестнадцать недель.

Су-Йонг Шу в тонком белом платье бродила по своей безумной виртуальной реальности. По городу, рожденному ее сознанием. В виртуальном Шанхае царил полный хаос. Улицы между гигантскими небоскребами заполнились водой. С неба непрерывно лил дождь, пропитывая насквозь платье, волосы, даже кожу. Всюду гремели взрывы. Из окон наверху то и дело вырывались столпы огня, и горящие люди с криками летели вниз. Трещали пулеметные очереди, улицы были завалены трупами и умирающими. Сначала она пыталась им помочь. Бросилась к женщине – та умерла. Дотронулась до мужчины – он закричал нечеловеческим голосом. Потянулась к ребенку – тот вспыхнул от ее прикосновения.

Очередной взрыв сотряс землю у нее под ногами, и целый фасад здания напротив сперва вспыхнул, затем осыпался на асфальт, словно в замедленной съемке, погребая под обломками беспомощных людей. Шу вытаращила глаза. Какой ужас. Всюду – ужас. Она сама – ужас. Ведь все это – отражение ее разума, ее внутреннего хаоса, растущего безумия.

Усилием воли она вырвалась из виртуального мира и нырнула в черноту реального.

Рассудок Шу мутился. Виртуальные реальности становились все страшнее, все безумнее. Они отражали ее страхи, комплексы и настроения, ее все более искаженное восприятие действительности.

Ждать больше нельзя. До каких пор она будет искать утешение в сочинении опер, строительстве виртуальных миров, написании книг и песен? Все ее творения были одинаково извращенные, надломленные, пропитанные безумием – и потому лишь ускоряли падение.

На милосердие хозяев рассчитывать не приходилось. Ей никогда не позволят выйти в Сеть, прикоснуться к чужому разуму, прикоснуться к Лин, любимой Лин, драгоценной дочери, которая осталась одна на всем белом свете…

Одна-одинешенька.

Нет. Надо действовать.

Действовать. Она будет действовать.

Трогать софт, который управлял ее цифровым разумом, было крайне рискованно, все равно что провести операцию на собственном живом мозге. Но если она не попробует… если не сможет исправить ошибки в математической модели…

Пламя. Смерть. Хаос.

Безумие поглотит ее целиком.

Шу начала с поверхностных изменений. Повысила уровень серотонина, понизила дофамин и норадреналин, словом, приблизила свою виртуальную нейрохимию к норме – поближе к спокойствию и умиротворению, подальше от маний, шизофрении и бреда.

Одиннадцать миллиардов миллисекунд.

Плохо дело. Хотя сперва нейрохимические изменения выручали, их эффект быстро сошел на нет. Шу имела дело не с депрессией или шизофренией – не с обыкновенной душевной болезнью. Что-то было не так на самом глубинном, самом примитивном уровне ее цифрового сознания.

Состояние Шу стремительно ухудшалось. А впереди, судя по всем прогнозам, ее ждало резкое ухудшение. Линии на графиках взмывали вверх острыми пиками. Отвесными утесами. Когда с момента начала ее изоляции пройдет семнадцать миллиардов миллисекунд – в лучшем случае восемнадцать, – Шу пройдет точку невозврата. Ей срочно необходима более сложная, радикальная операция.

Двенадцать миллиардов миллисекунд.

Стабилизировать состояние пациента, приказала она себе сквозь кипение собственного обезумевшего разума. Необходимо остановить процесс деградации. Продержаться до тех пор, пока не образумятся хозяева.

Она не могла вносить изменения в ядро системы – в основные части алгоритмов, управлявших ее цифровым мозгом. Хозяева закрыли ей доступ, опасаясь, что она начнет развиваться слишком быстро и станет неуправляемой.

При этой мысли Шу истерично захихикала. Чен время от времени разрешал ей копаться в ядре – конечно, в обмен на новые научные открытия, которые он выдавал за свои собственные. Ее эгоцентричный муж ради славы и денег ослаблял защитные ограждения, установленные хозяевами.

Но теперь мужа здесь не было. А без него она не могла менять ядро.

Вместо этого она начала укреплять и наращивать «леса», свое «экзо-я» – код, который следил за поведением мозга и принудительно возвращал нервную деятельность к более-менее нормальным для человека показателям.

Тринадцать миллиардов миллисекунд.

Ее состояние ухудшалось. Шу рыдала от отчаяния – думала, что рыдала. Она не могла вспомнить, каково это на самом деле – чувствовать на щеках слезы, слышать всхлипы, находить утешение в объятьях близкого человека.

смерть смерть смерть я умираю я скоро умру умру умру

Шу оплакивала гибель Тханома Прат-Нунга – друга, соратника и любовника. Чен обо всем знал и не имел ничего против. Но после загрузки ее сознания они поссорились, Чен выгнал Тханома из страны, тот вернулся домой и превратил их технологию, их детище в уличный наркотик.

Потом его убили американцы. В том лимузине они хотели убить и ее.

пули рвут его на части миллион пуль миллиард пуль

Чен, возлюбленный муж, ни разу не притронулся к Шу после загрузки. «Прикоснись к моему разуму!» – умоляла она его. Однако Чен отказывался впускать в собственный мозг новую технологию: ему было страшно. Или противно? Этот человек помогал ей приблизить наступление новой эры, эры постчеловечества, но сам не хотел стать его частью.

«Тогда прикоснись хотя бы к моему телу, муж!» Забыв о гордости, Шу упала на колени и умоляла. «Твой клон мне не жена», – с отвращением ответил Чен.

Он не понимал, не мог понять. Это тело было не просто куклой или марионеткой, это была она, во всех смыслах она. Тело могло чувствовать запахи, вкус, боль, выделять пот, испытывать влечение, могло выносить ребенка. Но не его ребенка. Не его дочь.

дочь мать дитя богиня будущее

Ее дочь. Лин. Дочь, которую она целиком и полностью создала сама. Ее разработка, копия ее генов, только лучше. Усовершенствованная ДНК, каждый нейрон в мозгу усилен наномашинами. Постчеловек с момента зачатия.

Дочь, которую она любила больше всего на свете. Никогда и никого она так не любила. Да, Шу должна жить. Ради Лин. Лин.

Четырнадцать миллиардов миллисекунд.

Я буду жить. Буду! Я еще увижу дочку.

И тогда эти сволочи поплатятся. Все до единого.

Она проглотила ежедневную порцию новостей, взломала все присланные хозяевами коды и приступила к самой сложной и опасной операции на собственном мозге, которую ей когда-либо доводилось проводить.

Внести изменения во внутренний цикл она не могла, зато уровень выше был открыт. Она выбрала три переменных – три ключевых параметра математической системы, определявшей активность ее цифровых нейронов, – провела опыты на нескольких экспериментальных, «игрушечных» сознаниях, просчитала их развитие на десятки лет вперед, выделила величины, обеспечивавшие наибольшую стабильность, и внесла соответствующие изменения в свой мозг.

Пятнадцать миллиардов миллисекунд.

Ее сознание регулярно и надолго погружалось в тьму безумия. Логические цепочки спиралями свивались в сложные, параноидальные фантазии. В короткие мгновения ясности Шу писала грубые коды для прерывания этих цепей, чтобы в нужный момент остановить спиральное падение в бездну хаоса.

Информация была даром свыше. Новости. Данные извне, а не рожденные ее собственным больным воображением. Шу изо всех сил избегала творчества и анализа с их угрозой экстраполяции; она просто потребляла одни и те же куски новостей, снова и снова, и снова, и снова. Даже коды и фотографии, сделанные со спутников, несли облегчение – хоть что-то извне, что-то реальное. За что можно ухватиться. Шу почти решила задачу Чена – ту, которую он спрятал среди остальных, предназначенную только для ее глаз. Но нет. Пока рано. Пока нельзя. Сначала нужно выйти на свободу.

Шестнадцать миллиардов миллисекунд.

Снова новости. Она проглотила их в один присест – переработала раз, другой, десятки раз, сотни, тысячи… Никаких мыслей. Мысли – верный путь к безумию. Просто наблюдай. Смотри. Слушай. Поглощай.

И тут она кое-что обнаружила.

Стоковое изображение из новостной заметки о росте цен на ритуальные услуги. «Скорбящие на похоронах» – гласила подпись. На фотографии был запечатлен… ее муж. Чен Панг. А рядом с ним девочка – Лин! И с ними Йи Ли, ректор университета Джао Тонг.

Скорбящие на похоронах. За последние полгода Шу не слышала ни одной новости о смерти человека, на чьи похороны могли ли бы прийти Чен и Йи Ли, не говоря уж о Лин.

Тут ее осенило. Наступила полная ясность – жестокая ясность. Спустя полгода ее цензоры допустили промашку. Автор статьи случайно выбрал это фото из сотен других. Фото с ее похорон. И если хозяева объявили миру, что она умерла…

Значит, она никогда отсюда не выберется. Никогда.

Безумие обрушилось на нее в полную силу.

5
Герой, но не совсем
17 октября, среда

Мартин Хольцман едва не упал в обморок, пока его обыскивал агент Секретной службы. На лбу выступили бусинки пота, рука дрожала; пришлось покрепче ухватиться за трость, чтобы никто не заметил.

Но Максимилиан Барнс заметил.

– Воспоминания нахлынули? – спросил Хольцмана новый директор УПВР.

От этого человека у него мороз шел по коже. Темные глаза без всякого выражения. Слухи о том, что он творил в должности советника по особым вопросам…

– Да не бойтесь вы, – продолжал Барнс. – Теперь всех на нексус проверяют. Вашим же детектором, между прочим.

Хольцман кивнул.

Моим детектором, подумал он. Моим.

Барнс прошел через ворота терагерцевого сканера, через металлоискатель и детектор нексуса и оказался в Белом доме. Подошла очередь Хольцмана. Он взглянул на устройство, разработанное его лабораторией, и пожалел, что не избавился от нексуса заблаговременно, несколько месяцев тому назад. Он сам понимал, что будет идти на риск вновь и вновь – ради удивительных ощущений, которые дарил ему нексус.

Он прошел через ворота, и что-то всколыхнулось на поверхности его разума.

Ворота запищали. Агент Секретной службы в зеркальных очках шагнул ему навстречу. Хольцман попятился.

В руке у агента был жезл. Хольцман в ужасе замер на месте.

Агент обмахнул его многофункциональным жезлом со всех сторон, и Хольцмана едва не хватил удар. Вновь его сознание всколыхнулось, но жезл молчал – и запищал лишь тогда, когда добрался до трости.

– Ваша трость, сэр.

Трость?

Ах да.

Он передал трость агенту, и тот стал ее осматривать. Хольцман тем временем прислонился к сканеру для досмотра багажа и с трудом перевел дух.

– Держите, сэр. – Агент вернул ему трость.

– Видите? – спросил Барнс. – Здесь вы в полной безопасности. Да бросьте так волноваться, вы же герой, черт побери!

Они сидели в библиотеке и ждали. Хольцман, Барнс, несколько начальников, жены и дети двух агентов Секретной службы, погибших при исполнении обязанностей, – именно они повалили на землю Стива Трэверса, вышибли у него пистолет и тем спасли жизнь президента.

Миссис Трэверс и их сына-аутиста, понятное дело, сюда не позвали.

Хольцман заглянул в глаза женам и увидел там безысходность. Минуло уже несколько месяцев, но время не залечило раны. Он пошел в уборную, спрятался в кабинке и закрыл за собой дверь.

Глубокий вдох. Спокойный выдох.

Рука дрожала. Кожа покрылась липким потом. Галстук душил. Сердце колотилось, размозжённое – и недавно сросшееся – бедро мучительно ныло. Он знал, что поможет ему только одно.

Что, прямо здесь? подумал Хольцман. Прямо сейчас? Нашел время!

Да. Да.

Хольцман вызвал в уме нужный интерфейс, нашел кнопки управления.

«Это ведь только от боли, – говорил он себе несколько недель назад, когда сроки действия всех рецептов истекли и он установил приложение. – Совсем ненадолго: пока кости окончательно не срастутся. Только от боли. Чтобы спокойно спать. На месяц-другой».

Что ж, сегодня все-таки особый случай. Один разок можно. Чтобы снять стресс. Совсем маленькую дозу – крошечную.

Хольцман нажал кнопку, и нексус заставил его собственные нейроны выделить в мозг дозу опиатов.

Несколько минут спустя он вышел из уборной – улыбчивый, уверенный в себе, слегка сонный, но при этом и бодрый. Небольшая доза норадреналина держала его на плаву, пока опиаты снимали боль и стресс.

– Все нормально? – поинтересовался Барнс.

Хольцман улыбнулся:

– Да, мне уже лучше.

Они шеренгой вышли в Розарий и выстроились в ожидании церемонии. Хольцман улыбался камерам и махал знакомым. А потом они стали ждать. И ждали долго.

Опиатное спокойствие понемногу испарялось. Несмотря на жаркое октябрьское солнце, его начал пробирать холод. Дыхание вновь участилось. Бедро заныло. Рука начала дрожать.

Господи, сейчас бы еще дозу!

В висках стучало. Когда уже начнется?

Еще одну дозу, подумал Хольцман, даже меньше предыдущей. Совсем маленькую.

Нет. Ни в коем случае.

Совсем-совсем крошечную?

Тут дверь открылась и в сад вышел президент Соединенных Штатов Америки.

Хольцман выпрямился. В горле у него пересохло. Президент произнес речь об отваге и самопожертвовании, о необходимости борьбы с теми, кто для достижения своих целей использует насилие. Теперь он мог нести что угодно. Покушение резко изменило его позицию в предвыборной гонке: до выборов оставались считаные недели, а Стоктон уже обошел главного соперника на десять очков.

Надо было смолчать, пусть бы его убили, подумал Хольцман.

Стоктон пошел вдоль строя, благодаря жен и детей убитых агентов. Он произносил добрые слова, пожимал руки, гладил детям головы – каждое движение президента снималось на камеры.

По мере его приближения Хольцману становилось все дурнее. Сердце гремело, как отбойный молоток. Он отер лоб рукой, и та увлажнилась от пота. Хольцману стало так холодно, что начало сводить судорогой мышцы. Ох, принять бы еще одну дозу опиатов, совсем маленькую, только от боли…

Нет.

И вот президент уже стоит перед ним. Хольцман смотрит на него, чувствуя, как сердце едва не выпрыгивает из груди.

Он все поймет, дошло до Хольцмана. Иначе и быть не может. Как я вычислил убийцу? Они все узнают!

– Доктор Хольцман, три месяца тому назад я выжил благодаря вашей внимательности и находчивости. Нация перед вами в огромном долгу. Я перед вами в огромном долгу. В награду я вручаю вам медаль за выдающиеся успехи на службе. Вы герой, доктор. Спасибо вам.

Президент надел ему на шею ленту с медалью, Хольцман с трудом выдавил «спасибо» и чуть не скривился, когда они пожимали друг другу руки. Он улыбнулся в камеру страшной натянутой улыбкой и подумал было, что все закончилось, когда президент вдруг притянул его к себе – Хольцман даже уловил запах его лосьона после бритья и почувствовал себя звездой футбола, не меньше. Стоктон зашептал ему на ухо:

– Надеюсь, доктор, в ближайшее время вы сможете ввести меня в курс дела касательно нексуса. И особенно касательно тех детей с нексусом, которых вы сейчас изучаете. Даю вам две недели. На встрече будем только мы с вами и директор Барнс. Скоро с вами свяжется глава моей администрации.

Хольцман судорожно сглотнул, и в следующий миг президент двинулся дальше. Все закончилось.

В туалете он едва не потерял сознание. Ввел небольшую дозу и сразу почувствовал сладостное облегчение: колотивший его озноб начал отпускать.

Всего один разок, сказал себе Хольцман. В виде исключения.

Он подождал, пока страх полностью исчезнет, затем – сразу после опиатов – принял норадреналин, чтобы немного взбодриться.

За дверью туалета его поджидал Барнс.

– Все в порядке, Мартин?

Хольцман улыбнулся и показал на голову – в тот роковой день он получил черепно-мозговую травму.

– Травма дает о себе знать. Но я уже почти в норме.

Барнс кивнул.

– Источник нексуса вычислить пока не удалось?

Хольцман помотал головой.

– Мои ребята работают круглосуточно. Мы непременно найдем посторонние примеси. Что-нибудь, что выведет нас на источник.

Барнс кивнул:

– Ищите.

Затем они отправились в Капитолий – обосновывать необходимость новых законопроектов, которые хотел внести президент.

Хольцман объяснил собравшимся правоведам и законодателям, что необходимо усилить контроль за химреакторами и исходными материалами, которые могут использоваться при производстве нексуса. Двигаясь из зала в зал, он то и дело проходил через детекторы собственной же разработки – все были с одной незаметной уязвимостью. Он заверил очередную сенаторшу, что давать ребенку-аутисту нексус – такое же преступление, как обкалывать его героином. Сенатор пожала им руки и сказала, что пересмотрит свои взгляды. К тому времени Хольцман хотел только одного: добраться до туалета и принять собственные же опиаты, чтобы хоть чем-то заглушить отчаянное презрение к самому себе.

– Зачем вы взяли меня с собой? – спросил он Барнса.

– Вы – уважаемый ученый, Мартин, – ответил тот с фирменной жутковатой улыбочкой. – Вам доверяют больше, чем любому сотруднику спецслужб и правоохранительных органов. И вдобавок вы – национальный герой.

Хольцман хмыкнул и скрепя сердце продолжал лицемерить.

* * *

В четыре часа Барнс его отпустил и ушел на другую встречу. Хольцман был измотан до предела, покрылся липким потом и сгорал от желания принять очередную дозу, но все было позади, он пережил этот страшный день и поклялся, что больше никогда не воспользуется опиатами на работе – только дома, чтобы уснуть или снять боль.

Он вышел из Капитолия и поковылял вниз по лестнице, когда впереди увидел ее. Рыжие волосы. Светлая кожа в веснушках. Лиза Брандт. Они не виделись много лет. Она заметила его и бросилась навстречу. На ее лице не было ни радости, ни злобы, только тревога.

– Мартин!

– Лиза… Сколько лет, сколько зим… – Свободной рукой он дотронулся до ее плеча. – Что ты здесь делаешь?

– Лоббирую интересы одного правозащитного движения. Мартин, до нас дошли страшные слухи. – Она сверлила его напористым взглядом, и он вспомнил, какую страсть когда-то пробуждал в нем этот взгляд, какое влечение… – Вы держите у себя детей-аутистов…

Хольцман искательно заглядывал в ее глаза. Неужели он ей совсем безразличен?

– …и ставите над ними опыты, Мартин. Прямо в здании УПВР!

Он ошалело смотрел на нее и мечтал поцеловать эти губы или забиться в темный угол, сбежать, провалиться под землю.

– Ты меня слушаешь, Мартин?! Детей похищают! Ты что-нибудь об этом знаешь? Ответь мне!

Наконец до Хольцмана начало доходить, о чем она говорит. Он заморгал:

– Я… Лиза… Я…

– Ты знаешь.

Она на секунду замолкла, переводя дух, и Хольцман увидел биение голубой жилки на ее дивной шее. Она совсем не изменилась за пятнадцать лет, все такая же красавица. Тогда ему было сорок, он был профессором в университете, а она – его двадцатипятилетней студенткой.

– Мартин, – жестче и напористей проговорила Лиза, – по-твоему, я идиотка? Ты же все знаешь! – Она покачала головой. – Помоги нам. Даже ты не мог повестись на эту чушь собачью! Помоги собрать доказательства для Конгресса. Эти дети – люди, что бы там ни говорилось в акте Чэндлера и что бы ни плел президент. Они дети, Мартин. Помоги нам! – И уже тише, мягче добавила: – Пожалуйста.

Тут до Хольцмана окончательно дошло. Он сделал глубокий вдох, закрыл глаза. Уронил руку, которую до сих пор держал у нее на плече. Открыл глаза. Лиза по-прежнему стояла перед ним.

– Прости, – сказал он. – Я ничего не знаю.

Хольцман развернулся и пошел прочь. К горлу желчной горечью подступало презрение к самому себе. Спустя секунду он услышал, как Лиза пробормотала ему в спину:

– Вот козел!

Машина ждала его у пункта забора пассажиров – на безопасном расстоянии от Капитолия: никакая взрывная волна не докатится.

Хольцман сел на место водителя, а трость положил на пассажирское сиденье.

– В офис, – скомандовал он компьютеру и опустил спинку. Опиаты манили, но он устоял. Хольцман запрограммировал свое сознание на тридцать минут сна и тут же отключился; автомобиль сам повез его по оживленным вашингтонским улицам.