Текст книги "Фонтан переполняется"

Глава 3

– Когда вы пойдете на прогулку, – сказала мама на следующий день после обеда, когда мы стояли у французских окон, – я напишу своей кузине Констанции и приглашу ее в гости. Наверняка ей недалеко ехать до нас, она тоже живет на юге Лондона. Ах, как бы мне хотелось обставить мансардную комнату рядом с комнатой Кейт, чтобы Констанция погостила какое-то время у нас со своей дочерью Розамундой. Но я не могу выделить ни одного предмета мебели из других комнат. – Она пристально посмотрела в окно, словно надеялась увидеть на лужайке какие-нибудь прежде не замеченные стулья и столы.

– Не надо звать их только потому, что мы, по-твоему, хотим поиграть с девочкой, – сказала я.

– Нам вполне хватает тебя, папы и Ричарда Куина, – поддержала меня Мэри.

– Но я хочу, чтобы они приехали, – возразила мама, мечтательно распахнув глаза. – Констанция не родная мне по крови, она, помоги ей Господь, замужем за моим кузеном Джоком, но мы вместе учились в школе и были как сестры. Я хочу ее увидеть. Вообразите, как бы вы обе себя чувствовали, если бы выросли и не имели возможности увидеться. Вы не представляете, как одиноко бывает без друзей детства, – сказала она со страстью, в которой мы сочувственно узнали страсть ребенка. – Кроме того, я должна открывать вам мир. Вредно общаться только друг с другом, родственники вашего папы к нам не расположены, отношения с соседями тоже могут не сложиться… – Она умолкла.

– Ах, мама, у нас все будет хорошо, – сказала Мэри.

– Да, мама, у нас всегда все будет хорошо, – подтвердила я.

– Сейчас же сяду и напишу письмо, чтобы вы сразу могли его отправить, – восторженно отозвалась мама.

Поначалу ее страхи насчет жизни в Лавгроуве казались беспочвенными. Были занятия, которые неизменно делали папу счастливым. Из них самое большое удовольствие ему доставляла вечная борьба с деньгами. Папа был одержим деньгами, но никак не мог с ними поладить. Он питал к ним чувства, какие мужчина его склада ума мог бы испытывать к любовнице-цыганке, любил их и ненавидел, жаждал обладать ими и гнал их прочь, едва ли не погибая от желания. Но почти столь же великую радость он получал, сражаясь с социальной несправедливостью, в особенности если речь шла о правах собственности. Не потому, что сам владел чем-то – такого не было и в помине, – не потому, что чем-то владели его друзья, и не из-за равнодушия к страданиям бедняков; как последователь Герберта Спенсера, он полагал, что право собственности – единственное, что может защитить свободу человека от тирании государства. Случилось так, что идеальный повод для борьбы подвернулся ему вскоре после того, как мы прибыли в Лавгроув.

Мы впервые услышали об этом одним субботним днем, настолько сырым, что нельзя было выйти даже в макинтошах, так что мама развлекала нас «Карнавалом» Шумана, который мы обожали. Как только она закончила, Кейт просунула голову в дверь и сказала: «Знаете, мадам, там двойная радуга», и мы все выбежали в сад, залитый серо-зеленым мертвенным светом, какой бывает после грозы, и сделали, как и положено при двойной радуге, по девять прыжков и по три реверанса. Потом мама, заслышав далекий звон, дала нам шестипенсовик, Кейт скорее принесла из подвала тарелки, и мы бежали по улице, пока не догнали мужчину в зеленом суконном фартуке с медным колокольчиком в руке и тяжелым деревянным подносом с выпечкой на голове и накупили уйму маффинов и крампетов[15]15
  Традиционная английская оладья из пористого теста.


[Закрыть]. Когда пришел папа, мы как раз ели их за чаем, и мама посоветовала ему угоститься, сказав, что даже Кейт не могла бы приготовить ничего вкуснее, хотя она так густо намазала их маслом, что придется экономить всю оставшуюся неделю.

– Маслом? – папа сверкнул глазами. – В этом доме не должны есть масло. Не предлагай мне его. И детям не давай.

– Но, дорогой мой, почему же? – спросила мама. Она знала, что с таким пылом он говорил, когда бывал счастлив и занят, а потому не слишком встревожилась.

– Мы должны есть маргарин, – ответил папа.

Это звучало странно, ведь в то время процветали пищевые заблуждения: снятое молоко сливалось в канализацию, джем был неугоден из-за глюкозы, а маргарин считался одной из причин развития рахита.

– Существует заговор, – добавил папа.

Так оно и было. Листая у себя в редакции официальный отчет с заседания парламента, папа увидел билль, получивший поддержку правительства, в котором предлагалось красить маргарин в фиолетовый цвет. Папе это показалось странным и подозрительным, он отправился в Палату общин, разыскал знакомого ирландского депутата и вместе с ним навел справки об истоках билля. Как оказалось, поддержали его депутаты-землевладельцы, а разработали молочные промышленники. Они воспользовались тем, что восприятие вкуса продукта на три четверти зависит от его внешнего вида, то есть оно необъективно, а значит, бедняки, которые чаще всего покупают маргарин, откажутся от него, если он станет фиолетовым.

– Это попытка монополизировать рынок в корыстных целях, лишив бедняков ценного продукта питания, – сказал папа, – и я буду с ней бороться.

Так он и поступил, собрав вокруг себя компанию из диссидентов, анархистов, социалистов, последователей Герберта Спенсера, влиятельных богачей и бедняков вроде себя самого; они выступали против этой меры в прессе и на митингах, а также лоббировали идею среди членов Палаты общин. Они действовали столь бескорыстно, что лишь по воле случая познакомились с производителями маргарина, которые вели собственную, гораздо менее эффективную кампанию и были ошеломлены таким внезапным, непрошеным заступничеством. Один впечатленный фабрикант в благодарность прислал отцу по ящику портвейна и хереса. Папа не испытывал страсти к алкоголю. На пути к своим тайным целям ему приходилось контролировать себя, и его это устраивало. Он никогда не стремился расслабиться. Пару бутылок оставили для гостей, а остальное отправили в погреб. Несмотря на бедность, ни отцу, ни матери и в голову не пришло продать вино. В те времена избавляться от подарков считалось неприличным.

Но мама получила от всего этого нечто большее, чем деньги. Папа написал о своем крестовом походе серию блестящих передовиц в «Лавгроув газетт», цитаты из которых попали в национальные газеты. Мистер Морпурго по-прежнему не выказывал желания встретиться, однако несколько раз поздравил его в письмах с успехом и с тем, что он вдохнул в газету новую жизнь; а поскольку папа пренебрегал всеми обязанностями, кроме творческих, мистер Морпурго поручил другому журналисту выполнять редакторскую работу вместо него. Кроме того, после папиной речи на общественном собрании ему пришло несколько благожелательных писем от других выступавших, которые все как один были выдающимися людьми. Он более не выглядел жалким. Единственное, что огорчало маму, – это необходимость давать нам маргарин вместо масла, но на выручку пришла служанка Кейт. Она отметила, что раз мы любим смалец, то можем оказать своей маме добрую услугу, если начнем постоянно его выпрашивать.

Тем не менее мама была не вполне счастлива. Я застала ее плачущей в ее комнате с письмом Констанции в руке. Та довольно холодно отказалась приехать в Лавгроув, ссылаясь на недомогание своей дочери Розамунды, и не пригласила мою мать к себе. Я отреагировала на это с детской жестокостью, больше впечатлившись видом маминого горя, чем письмом. С таким же успехом она могла бы показаться мне полураздетой. Меня впервые заинтересовала Констанция со своей Розамундой. Письмо не содержало ни намека на почтительность, хотя раньше я замечала, что, отказываясь от предложений моих родителей, люди обычно делали вид, что вовсе не отказываются. Откровенную неучтивость проявляли только папины работодатели и родственники. Остальные поступали иначе: «Он был так любезен и пообещал написать снова на следующей неделе и дать более конкретный ответ». Но Констанция не утруждала себя подобным притворством. Я чувствовала, что она и ее дочь, возможно, относятся к какой-то особой породе людей, и гадала, лучше они или хуже, чем кажутся.

Несколько раз мама упоминала их с замешательством и сожалением, но вскоре ее мысли захватила новая тревога. Весь первый месяц после прибытия в Лавгроув или около того ее посещало несколько дам, мама купила новые шляпу и платье, совершала ответные визиты и даже пару раз устроила скромные чаепития. Но однажды субботним утром, когда год близился к завершению, к дому подкатил брогам[16]16
  Небольшая одноконная двухместная карета.


[Закрыть]. Из него вышел тучный низкорослый мужчина. Он поднялся на крыльцо и спросил, можно ли увидеть нашего отца. Узнав от Кейт, что тот уехал на весь день, мужчина спустился по ступеням со странным выражением лица, какое редко увидишь у взрослого. Глаза его были мутными, а щеки опухли, словно от слез. Мама, которая как раз помогала мне снять котенка Ричарда Куина с куста бобовника, увидела гостя и побежала за ним. Она положила ладонь ему на плечо и спросила, может ли чем-то ему помочь. Он поднял голову и посмотрел на нее, не говоря ни слова. Я подумала, что он, должно быть, пьян, поскольку в Шотландии насмотрелась на пьяниц, и очень удивилась, когда мама с широко распахнутыми глазами, казавшимися огромными на похудевшем лице, повела его в дом. Через Кейт она передала нам просьбу не заходить в гостиную до тех пор, пока гость не уйдет, а когда мы спросили, что происходит, Кейт ответила, что не знает, но этот незнакомец – мэр Лавгроува. Она удивилась, что мы не узнали его, ведь мы видели его при значке и золотой цепи, когда она водила нас посмотреть, как принцесса Беатриса открывает новую больницу. Вскоре вышла Корделия со скрипкой в руке и пожаловалась, что никогда не научится хорошо играть, если ей не дадут хоть минутку покоя для занятий. Мы с Мэри высмеяли ее, спустились на кухню и тоскливо уселись перед плитой, гадая, что мама продаст на этот раз. Оставшаяся мебель ничего не стоила, и, кроме того, без нее было не обойтись. Время от времени мы пытались подбодрить друг друга словами, что, скорее всего, не случилось ничего плохого, но чувствовали, что это не так.

Услышав стук входной двери, мы выглянули из подвального окна и увидели, что мэр вышел за ворота и садится в свой брогам, в открытую вытирая глаза платком, и понадеялись, что мама просто утешала его в беде, не имевшей к нам никакого отношения. Но когда мы поднялись наверх, мамино лицо было бледным, она не стала обедать с нами, сославшись на головную боль, и удалилась в спальню. Гуляя и упражняясь в музыке, мы на время отвлеклись от этого загадочного случая – мы хорошо умели игнорировать неприятные события, пока они не касались нас вплотную, иначе бы мы никогда не пережили свое детство. Около четырех мама спустилась в гостиную, и, когда Кейт позвонила в колокольчик, чтобы пригласить нас в столовую на чай, мы все вместе вышли в прихожую. У открытой входной двери стояла незнакомая статная дама и разговаривала с Кейт. Завидев маму, гостья прошла внутрь и сказала театральным голосом, словно выступая на уроке ораторского мастерства:

– Кажется, мой муж заходил к вам утром. Не могли бы вы уделить мне немного времени?

У нее были слишком черные волосы, слишком большие карие глаза и слишком румяные щеки, она казалась взволнованной, но при этом вялой, все равно что быстро бегущая корова. Стиль ее шляпы был слишком романтичным для ее круглого лица. Мама внимательно посмотрела на нее, глубоко вздохнула и велела Кейт подать нам чай.

Когда мы закончили, Кейт велела оставаться в столовой, и примерно через час вошла мама, восклицая:

– Шарбовари! Шарбовари! Это совершенно неслыханно!

Хотя слово звучало смешно, тон ее был трагическим.

– Что такое «шарбовари»? – спросили мы.

– Персонаж из книги, – невразумительно объяснила она. – Его настоящее имя – Шарль Бовари, но в школе его в насмешку называли Шарбовари, все относились к нему ужасно жестоко. В том числе и Эмма. Это в высшей степени странно. Я ищу книгу о них.

– Мы поможем, – сказала Мэри. Мы постоянно находили книги для папы. – Как она называется?

– «Госпожа Бовари» Гюстава Флобера. Кажется, мы поставили все французские произведения в один шкаф, или я только собиралась это сделать?

Мы разыскали нужную книгу, Кейт спросила, не хочет ли мама чаю, но она ответила, что не хочет ничего, и вернулась в гостиную с открытой книгой в руке. Когда мы застыли в дверях и уточнили, не лучше ли нам побыть на кухне с Кейт, мама ответила, что нет, мы никогда не должны думать, будто мешаем ей, но не оторвала взгляда от страницы. Она уселась поглубже в кресло, став совсем маленькой, и продолжила читать, а мы принялись строить на полу замки для Ричарда Куина из немецких кубиков, которые сохранились с маминого детства. Она явно не сознавала, что мы рядом, чего прежде никогда не случалось, и забыла, что по вечерам в субботу должна читать нам «Тысячу и одну ночь». Сначала я хотела напомнить об этом, потому что она явно не получала удовольствия от чтения и время от времени огорченно вскрикивала. Но вскоре книга ей понравилась, и даже очень; во всяком случае, мама издавала счастливые возгласы, какие мы часто слышали, когда она исполняла на фортепиано свои любимые произведения. Наконец открылась входная дверь, и в комнату вошел папа. Мы прекратили игру, тихонько пожелали ему доброго вечера и умолкли, ожидая, что мама отошлет нас, чтобы рассказать ему о загадочной беде, приключившейся с мэром Лавгроува и его супругой.

Но когда папа склонился к ней, чтобы обратить на себя ее внимание, мама рассеянно вскинула на него глаза и сказала с лучезарной улыбкой:

– «Госпожа Бовари» – поистине чудесная книга.

Папа охотно согласился:

– Да. Гораздо лучше, чем «Воспитание чувств», хотя мало кто из французов со мной согласится.

– Я не перечитывала ее много лет, – радостно продолжала мама, – и забыла, как она прекрасна! Знаменитая сцена раздачи наград и вполовину не так замечательна, как мне казалось. Он высмеивает то, над чем смеяться не следует, но как же хорош отрывок, описывающий, с каким настроением Эмма вернулась к быту после поездки в замок Вобьесар!

– Этого я не помню, – произнес папа. – В моей памяти навсегда осталась глава, где Флобер сначала описывает мечты Шарля Бовари, а потом – мечту Эммы и таким образом рисует убедительные портреты персонажей.

– Я еще не добралась до этого, – сказала мама. – Но в отрывке о ее жизни после поездки использован похожий прием, гениальный список мелочей. Эмма вынимает зеленый шелковый портсигар виконта из шкафа, где его прятала, и вдыхает его запах, покупает карту Парижа и водит по ней пальцем, словно прогуливаясь, так что в конце главы убеждаешься, что реальность навеки покинула ее разум и бедняжка совсем потеряна.

– Никогда не мог определиться, не слишком ли много там pharmacien[17]17
  Аптекарь (фр.).


[Закрыть], – добавил папа. – Что ж, пойду посмотрю, нет ли в моем кабинете писем, – добавил он и вышел.

– Но кое-чего мне никак не понять, – обратилась к нам мама. – Когда Эмма с мужем гостили в замке маркиза, утром после бала к завтраку собралось очень много людей, а трапеза длилась всего десять минут. Шарль Бовари удивился, что после еды не подали напитков, но, по всей видимости, столь быстрый завтрак его не удивил. Дети, разве вам не кажется, что это очень странно? Лично мне – да. – Она обвела вопросительным взглядом наши лица и с улыбкой опустила взгляд на страницу. Но потом приложила ладонь ко лбу. – Как вышло, что я начала читать? – спросила она нас, а потом глубоко вдохнула. – Ах, я совсем забыла. Я так люблю эту книгу, что совсем забыла. Право, у меня нет сердца! – воскликнула она, поднявшись. – Но искусство намного реальнее, чем жизнь. То есть некоторое искусство намного реальнее, чем некоторые жизни.

– Ну, если ты не хочешь дальше ее читать, почитай нам «Тысячу и одну ночь», – предложила Мэри.

– Нет-нет, – возразила мама. – Мне нужно пойти и поговорить с вашим папой. Немедленно. – Она направилась к двери, потом вернулась. – Будет очень сложно начать разговор после того, как я совершила такую глупость. – Она заломила руки, но все же заставила себя пойти. В тот день мы больше ее не видели, пришла Кейт и велела нам поужинать с ней, а позже уложила нас спать.

Поначалу природа бедствия, свалившегося на наше семейство, озадачивала нас. Мы прочитали большинство пьес Шекспира и множество романов, но ничто в них не поколебало нашей уверенности в том, что, раз папа и мама не связаны кровным родством, они не могут питать друг к другу сколько-нибудь сильный интерес. Помню, в то время я считала само собой разумеющимся, что, если бы папа испытывал гораздо более глубокие чувства к маме, чем к своему умершему брату Ричарду Куину, это было бы противоестественно. Если бы меня спросили, я бы сказала, что даже окончательный разрыв с кузиной Констанцией мог бы огорчить маму больше, чем расставание с папой. Но шли недели, и мы убедились в обратном. Иногда казалось, будто ничего не происходит, а потом мэр наносил маме очередной визит, и мы, лежа ночью в постелях, слышали, как голоса родителей тихо скрежещут друг об друга в нескончаемом споре. Иногда один разражался бурной порывистой речью, другой шикал на него, и на время они переходили на шепот. В моменты громких ссор нам с Мэри приходилось притворяться спящими, потому что Корделия не упускала возможности побыть старшей сестрой, обвиняла нас в подслушивании и грозилась позвать маму, если мы сейчас же не ляжем и не закроем глаза. Но моя кровать стояла рядом с кроватью Мэри, и, когда за стеной вспыхивали и обрывались вспышки гнева, мы тянулись друг к другу через проход и держались за руки в темноте. Было трогательно слышать заботливые попытки родителей скрыть от нас свой разлад, о котором мы прекрасно знали. Наконец раздавался ленивый, презрительный смех отца, и дверь в комнате внизу резко хлопала – так ее обычно закрывал папа. Мы знали, что мама наверняка продолжает стоять, положив руку на каминную полку, и глядит на огонь, как часто поступала в минуты беспокойства. Казалось, вид пламени придавал ей новых сил. Вскоре мы засыпали.

Но все наладилось, когда наступил декабрь, и снедавшая ее тревога улеглась. Мы всегда чудесно проводили Рождество, гораздо лучше, чем казалось возможным в наших обстоятельствах. Среди многих папиных талантов одним из самых необычных было умение мастерить игрушки. Еще в детстве, когда он жил в ирландском поместье своего отца, старый плотник обучил его азам ремесла, и папа пронес эти знания через всю свою жизнь. Хотя его речи и сочинения бывали остроумными, переворачивающими все с ног на голову, но фантазии ему явно не хватало. Зато как же изобретательны были его пальцы! После первой недели декабря нам не разрешали заходить в его кабинет или спальню, чтобы не испортить сюрприз, а мы и не хотели нарушать этот запрет; смотреть на недоделанные игрушки было бы так же глупо, как слушать половину сонаты или песни. Он уже смастерил для каждой из нас, девочек, по прекрасному кукольному домику: дворец в тюдоровском стиле для Корделии, особняк королевы Анны для Мэри, викторианское готическое аббатство для меня. Сейчас он заполнял их не только мебелью, но и обитателями – маленькими деревянными фигурками, чьи имена и истории жизни мы узнавали от него постепенно, по кусочкам на протяжении многих лет после первого упоминания. Он указывал пальцем на арочный проем и говорил Корделии: «Здесь юный сэр Томас Чемперноун ускользнул от стражников и отправился в западные графства»; Мэри он говорил: «Тут была спальня Лидии Монумент»; а мне – «В этом зале Тарквиний Катерфельто исполнил несколько своих самых удивительных фокусов, которые кое-кто называл настоящей магией»; конечно, как мы впоследствии выяснили, он не выдумывал истории, а использовал установленные факты. Даже сегодня, если я встану посреди руин дома на пепелище, когда-то бывшем нашей гостиной, и посмотрю вниз, на место у очага, где стояли на подносах кукольные домики, то, возможно, узнаю что-то новое о сэре Томасе Чемперноуне, Лидии Монумент и Тарквинии Катерфельто.

Мама тоже помогала создавать этот мир и сотворила чудо, сделав нас его частью. У нее сохранилось много платьев, которые она носила в юности, а в ящиках тети Клары обнаружилось еще несколько прекрасных нарядов. Каждый год мама открывала свой «сундук с тряпьем» и находила ткани для праздничных костюмов, связанных с папиными игрушками, и мы надевали их в Рождество, канун Нового года и сочельник. Шитье давалось ей с трудом, нервная сила ее пальцев превращала работу с иголкой в пытку, но мама садилась за швейную машинку и, дико щелкая ножницами и бешено вращая колесо, создавала романтические наряды, которые отвечали ее чувству прекрасного, делали нас счастливыми и сближали ее с папой. Если подумать, в тот период их жизни одно только рождественское шитье и позволяло ей прикоснуться к его творческой натуре, которую он подавлял и благодаря которой, видимо, когда-то влюбился в маму, несмотря на ее гениальность и принципиальность, доставлявшие неудобства.

Несколько раз она повторяла: «Уж и не знаю, что за Рождество у вас будет в этом году. Ваш бедный папа очень занят». Мы не могли сказать ей прямо, что, по нашему мнению, она ошибается и папа, как обычно, смастерит для нас игрушки, поскольку тем самым выдали бы, как много нам известно. Но мы позаботились о том, чтобы папа услышал, какой Ричард Куин молодец: уже перестал ломать вещи и, кажется, сумел бы играть с миниатюрным фортом, если бы получил его в подарок; и, конечно, все вышло прекрасно. Уже в первую неделю декабря родители сообща взялись за работу, делились друг с другом секретами и что-то прятали. Мама выглядела более чем счастливой, она воспрянула духом. Полагаю, она не просто радовалась их возрожденной близости, но и уверяла себя, что напрасно боялась, будто он охладел к ней, ведь вот же он – вернулся к своим обязанностям, чтобы не портить нам Рождество. Но, разумеется, это было не так. Я тоже любила папу и со стороны видела лучше, и я уверена, что он резко порвал с супругой мэра, разбив несчастной глупышке сердце, потому что его руки чесались в предвкушении традиционного сезонного удовольствия, а запертое в темнице воображение требовало положенной свободы.

Но полного душевного спокойствия мама не обрела. Мы с Мэри видели, что она волнуется за Корделию. Нас это не удивляло, ведь мы и сами за нее переживали. В раннем детстве мы очень любили ее как сестру, хотя и сознавали, что, раз она старше, наш долг – как можно чаще пинать ее, царапать и кусать, прежде всего ради самих себя, чтобы защитить свои права, но и ради нее тоже, чтобы уберечь ее от морального разложения, которое, видимо, постигало всех старших сестер, если вовремя не ставить их на место. Но после приезда в Лавгроув мы поняли, что с ней что-то не так. Нам не составляло труда быть счастливыми, ведь, несмотря на сомнительную историю с мэром и мэршей, мы знали, что в конце концов все наладится, да и нашу новую служанку Кейт мы сразу полюбили; но Корделия была несчастна. Помню, однажды утром я сидела на кровати и любовалась ею, пока она спала, ее золотисто-рыжими локонами, белой, голубоватой на веках кожей и нежными впалыми висками, как вдруг с ее лица спала сонливость и оно в тот же миг исказилось недовольством. Помотав головой из стороны в сторону, она надолго зажмурилась, прежде чем заставила себя открыть глаза, а потом огляделась в поисках чего-нибудь, к чему можно придраться. Когда ее взгляд достиг одежды, лежавшей на моем стуле, она вскочила, ткнула в меня указательным пальцем и стала бранить за неряшливость.

– Злюка, твоя одежда в таком же беспорядке, – сказала я.

Так и было, и, если бы на меня вспылила Мэри, она бы признала правду и унялась. Но Корделия продолжала ругаться.

Мы заметили, что в школе она уживалась со всеми до неприличия хорошо. Худшие из учителей любили ее по непонятным причинам, постоянно давали ей так называемые порученьица и приводили ее как пример esprit de corps[18]18
  Дух товарищества (фр.).


[Закрыть], а она, разговаривая с ними, изображала из себя занудную пустышку. Мы всерьез оскорблялись ее поведением, считая, что так она предает всех детей. Разумеется, взрослые хотят, чтобы дети ничего не смыслили, но никакой нормальный ребенок с такими родителями, как у нас, не стал бы идти у них на поводу. Мы видели, что она платит слишком высокую цену за одобрение людей, непохожих на наших папу и маму, и испытывали к ней такие же чувства, как солдаты в осажденной крепости – к товарищу, замыслившему дезертирство. Довольно часто мы ее ненавидели. Но нутряная любовь, с младенчества связывающая членов одной семьи, по-прежнему была сильна. Я переносила холод намного хуже, чем все остальные в семье, и иногда, услышав, как я ворочаюсь и шебуршу по ночам, Корделия брала меня к себе в постель, жертвуя своим чутким сном. Часто мы ее любили.

Но при этом мы осознавали, что ситуация с Корделией была весьма непростой, и расстраивались, что мама ее недооценивала. Она видела сложность в том, что Корделия не умела играть на скрипке, но упрямо продолжала это делать. Мама посчитала проблему наполовину решенной, когда Корделия отнесла скрипку в школу, туманно объяснив, что у нее есть возможность упражняться там, и перестала просить ее о вечерних уроках. Мама даже допускала, что это отговорка и Корделия, смирившись со своей бездарностью, пытается таким образом потихоньку забросить занятия. Мамин оптимизм подпитала ее просьба в начале декабря пригласить на чай одну из учительниц, некую мисс Бивор. Мама спросила, какой предмет она преподает, на что Корделия ответила: «Углубленный французский», и мама обрадовалась, подумав, что ее девочка обнаружила в себе талант к языкам. Мы отлично знали, что Корделия пользуется расположением лишь со стороны тех, кого мы называли учительским сбродом, но не могли ябедничать и утешались мыслью, что мама все поймет, как только мисс Бивор покажется на нашем пороге. Однако мы встревожились, увидев, насколько живо она представляет и визит, и гостью, которые полностью решат проблему ее старшей дочери. Из-за этого углубленного французского мама в то утро отправилась чуть ли не на край света в булочную, где продавались бриоши и ромовые бабы, и надела свой лучший наряд, чтобы не ударить в грязь лицом перед мисс Бивор, которая наверняка выглядит необычайно элегантно для учительницы пригородной школы, потому что долго жила в Париже. По мере того как приближалась половина пятого, она все беспокойнее ходила по гостиной, расставляя в вазах пармские фиалки – цветы, которые ассоциировались у нее с Францией, – и с удивительным оптимизмом делилась с нами своими смелыми замыслами:

– Если дела у папы и дальше пойдут так же благополучно, мы сможем отправить Корделию на шесть месяцев во Францию и на шесть месяцев в Германию, а потом в Гёртон или в Ньюнэм[19]19
  Гёртон-колледж, Ньюнэм-колледж – колледжи Кембриджского университета в Великобритании.


[Закрыть].

В этот момент вошла Корделия, выглядевшая как идеальная школьница в представлении учителей – опрятная и послушная. Она оглядела комнату и маму, и лицо ее выразило страдание; и правда, без подсказки было невозможно догадаться о том, что на маме ее лучшая одежда. Корделия указала на вращающуюся этажерку, где стояла наша «Энциклопедия Британника», и мрачно спросила:

– Нельзя ли ее куда-нибудь убрать?

– Но, дорогая, почему? – удивилась мама.

– Мисс Бивор покажется странным видеть это в гостиной, – ответила Корделия.

– Разве школьная учительница не обрадуется при виде «Энциклопедии Британники», где бы та ни стояла? – спросила мама.

Мы с Мэри показали Корделии языки и скорчили жуткие гримасы. Она прекрасно знала, что «Энциклопедия Британника» должна стоять в гостиной, потому что третья комната на первом этаже нужна была папе под кабинет. Кроме того, мы хотели, чтобы она прекратила критиковать внешний вид комнаты. Мы знали, что мама огорчается из-за безобразной мебели, заменившей мебель тети Клары, поэтому состроили по-настоящему ужасающие рожи.

– Мама, заставь Мэри и Роуз вести себя как следует, – машинально сказала Корделия, но как раз в этот момент пришла мисс Бивор.

Мы инстинктивно возненавидели ее и понадеялись, что никогда больше ее не увидим. Она оказалась вовсе не такой, какой ее воображала мама: это была высокая, потрепанная женщина прерафаэлитского типажа с землистым лицом и длинными янтарными бусами на груди, одетая в шалфейно-зеленые пальто и платье и темно-зеленую широкополую фетровую шляпу. Во времена, когда носили юбки до земли, крупные женщины в дурно скроенной одежде унылых тонов производили в высшей степени угнетающее впечатление, какое трудно представить в наши дни. При ней была белая кожаная сумочка с оттиском «Байройт». Даже привыкнув к ее наружности, мы не нашли в ее поведении ничего, что могло бы нас к ней расположить, потому что, хотя она держалась с мамой довольно вежливо, взгляд ее тотчас же устремился к Корделии и там и застыл, завороженный ее великолепием. Корделия явно ей очень нравилась. Мисс Бивор стоило больших трудов вернуть внимание к маме, и еще больших – удержать его там. Мамины разговоры приводили ее во вполне понятное замешательство. Она недоумевала, почему ее угощают бриошами и ромовыми бабами, и, как выяснилось, никогда не жила ни в Париже, ни в какой-либо другой части Франции. Она даже не преподавала французский, но давным-давно получила какой-то диплом по этому предмету и посему, когда старшая учительница французского языка, мисс Рейн, слегла с очередной жалобой на аппендицит, заменила ее на нескольких уроках.

– Однако ваша дочь подтвердит, что зачастую мне помогал Дик Тэ, – сказала она, обменявшись веселым взглядом с Корделией.

– Кто такой Дик Тэ? – тупо спросила мама.

– Dictée[20]20
  Диктант (фр.).


[Закрыть], – свирепо прошептала Корделия.

Мама покраснела от стыда.

– Вы должны меня извинить, – сказала она. – Дети подтвердят, насколько я глуха. – Она принялась выдумывать какие-то нелепые случаи, когда ошибалась из-за глухоты, после чего рассказала, как мы трое счастливы в школе и как им с папой нравится в Лавгроуве, но потом умолкла, потому что мисс Бивор не слушала ее, а продолжала смотреть на Корделию. Когда мы уже почти доели, она рассеянно положила себе на тарелку ромовую бабу и вынуждена была съесть ее в одиночку. Между тем молчание делалось все более гнетущим и становилось все очевиднее, что Корделия и мисс Бивор подают друг другу сигналы. Наконец вошла Кейт, чтобы убрать чай, и Корделия под каким-то предлогом вышла вместе с ней.

Мисс Бивор прочистила горло и сказала:

– На уроке французского я впервые встретила Корделию. Жаль, что бедная мисс Рейн заболела, но это знакомство случилось именно благодаря ее аппендициту. Разумеется, я сразу же увидела, что в вашей девочке есть нечто особенное.