Текст книги "Масонская проза"

Мадонна в Окопах

 
Все, что ни скажете в сердце про бога,
Люди, сыны человека, всё бренно.
Бог же нам милость с любовью нетленной
Снова и снова являет с порога.
***
Счастье мое, и любовь, и отрада!
Прочь унесли тебя времени ноги.
Нет утешенья, надежды не надо.
Только лишь раз это делают боги.
 

А. Суинберн «Утопленники»

Видя, сколько психически неуравновешенных солдат, вернувшихся с фронта, приходило в палату наставления при ложе «Вера и Труд» №5837 в послевоенные годы, приходилось только удивляться тому, что случаи, когда дела принимали дурной оборот, бывали редко: ведь солдаты постоянно встречались там с точно такими же ветеранами, и эти встречи немедленно и резко возвращали их в прошлое, совсем недавнее и еще очень яркое в их памяти. Но наш круглый и окладистобородый брат-доктор Кид, Первый Блюститель, всегда был настороже и умел справляться с истерическим припадком до того, как он разовьется и выйдет из-под контроля; если мне приходилось подвергать предварительному опросу перед входом в ложу какого-либо брата, которого я не знал лично и за которого никто другой не мог поручиться, я сообщал ему все, что казалось мне подозрительным. Он отслужил военврачом в Южно-лондонском батальоне в последние два года войны и постоянно узнавал среди посетителей своих сослуживцев и просто знакомых того времени.

Брат Клем Стренджвик, молодой высокий новопосвященный, прибыл к нам из какой-то ложи в Южном Лондоне. Бумаги у него были в порядке, на вопросы он отвечал достойно, но глаза у него были красные, а взгляд – неуверенный и как будто удивленный. Это могло значить, что человек сильно нервничает, и я на всякий случай переправил его брату Киду, который узнал в нем штабного посыльного своего родного батальона, поздравил с выздоровлением (его комиссовали по болезни) и немедленно погрузился с ним вместе в воспоминания о жизни на Сомме.

– Но я же правильно поступил, да, Кид? – спросил я, пока мы облачались перед собранием.

– Да, конечно. Я сразу вспомнил, что лечил его в восемнадцатом в Фампу, когда ему пришлось совсем худо. Он был посыльным.

– Контузия? – спросил я.

– Вроде того, но он хотел меня убедить в другом. Нет, он не симулировал, у него был совершенно жуткий тик, с судорогами, но он выучился изображать другие симптомы, чтобы я заподозрил у тика другую причину, чем была по правде. Насколько было бы легче лечить людей, если бы они нам не врали!

После ложи Кид отвел его на место впереди, в паре рядов от нас, чтобы он в полной мере насладился лекцией об ориентации Храма Царя Соломона, которую некий усердный брат счел наилучшим средством занять вынужденную паузу между работами и чаем с бутербродами, который мы высокопарно именовали «банкетом». Даже при активном пользовании табачными изделиями всем было скучновато. Примерно через полчаса Стренджвик, уже несколько минут ерзавший и раскачивавшийся, отъехал на стуле назад, скрипя ножками по мозаичному полу, и крикнул: «Тётя, тётя! Я больше не могу!». Под громовой одобрительный смех он пробежал мимо нас и выскочил вон, споткнувшись за порог и чуть не упав по пути.

– Так я и думал, – прошептал Кид. – Пошли.

Мы перехватили его в коридоре, где он дугой выгнулся на полу. Руки и ноги его хаотично подергивались. Кид с моей помощью поднял его, отвел в привратницкую – крошечную каморку, где хранили не использовавшиеся мебель и облачения, – и запер дверь изнутри.

– Я… я в норме! – начал мальчик жалобно.

– Само собой. – Кид открыл ящик шкафчика (я уже видел, как он делал это раньше), аккуратно растворил в граненом стаканчике нюхательную соль в воде и, пока Стренджвик пил, ласково подталкивал его к кушетке. – На этот раз все в порядке, даже маме написать, собственно, не о чем. Я видал тебя в десятки раз хуже. Это, наверное, тебе наши разговоры что-то напомнили.

Он подвинул себе ногой стул, взял руку пациента в свою и сел. Стул скрипнул.

– Хватит! – застонал Стренджвик. – Не выношу! Какой же жутко мерзкий скрип! И когда… когда оттепель… их только лопатой обратно и забьешь! Ты-то помнишь сапоги французов под настилом? Что делать? Ну что мне с этим делать?

Кто-то постучал в дверь, справляясь, все ли в порядке.

– Да-да, – ответил Кид через плечо. – Но мне понадобится эта комната на некоторое время. Задерни шторы, пожалуйста.

Мы услышали звяканье колец шторы, закрывающей дверь от взглядов братьев, проходящих по коридору из ложи в банкетный зал, по балке, и звуки снаружи стали тише. Стренджвик, ерзая на кушетке, все говорил – снова и снова – о замерзших трупах, которые скрипят под ногами.

– Он опять играет, – прошептал мне Кид. – Тут не в этом дело, как и тогда.

– Но ведь подобные вещи очень сильно западают в память, – ответил я. – Помнишь, в октябре…

– Здесь дело в другом, и очень интересно, что именно у него на уме. – И он добавил уже громко: – О чем ты думаешь?

– О Французском квартале и Мясницком переулке, – пробормотал Стренджвик.

– О да, там их было полно. А было б еще больше, если б мы под бомбежкой просто лежали, а не палили по самолетам изо всех стволов. – Кид подмигнул мне, чтобы я подстраивался под него и начал подыгрывать.

– А что такое «Французский квартал»? – начал я.

– Это под Фампу был такой траншейный профиль, который нам передали французы. Они, конечно, вояки хоть куда, но жутко неопрятные. Они и снаружи и изнутри обложили стенки траншеи трупами, чтобы укрепить, потому что во время оттепели все потекло и пообваливалось. Нашим тоже приходилось так иногда делать, но что творилось в Мясницком переулке Французского квартала, – просто глаза б мои не смотрели. Благо, мы вскоре оттяпали у гансов новый кусок земли и с ноября уже не нуждались во французских траншеях. Помнишь, Стренджвик?

– Как не помнить? Господи, если там не было настила, ты по ним идешь, а они скрипят!..

– Ну а как же им не скрипеть? Кожа же, – ответил Кид. – Нервирует, конечно, но…

– Нервирует? Это невыносимо! – простонал Стренджвик.

– Ну, в твоем возрасте это вопрос еще пары лет, за которые ты все забудешь. Выпей-ка еще успокоительного, а потом спокойно поговорим обо всем этом, хорошо?

Кид снова открыл шкафчик и аккуратно накапал в раствор чего-то темного, что явно не было нюхательной солью: – Через пару минут успокоишься, – сказал он. – Лежи тихо и не говори ничего, если тебе не хочется.

Потом он посмотрел на меня, пощипывая себя за бороду.

– Да-а-а, в Мясницком переулке было страшновато. Как только увидел Стренджвика, у меня все сразу всплыло в памяти. Забавно! У нас был замкомвзвода во втором… Как же, черт возьми, его звали?.. Почти совсем старик, он, наверное, наврал, как истинный патриот, о своем возрасте, чтобы его взяли в армию, но из всего сержантского состава он был самым дельным, и просто невозможно было себе представить, чтобы он в чем-то ошибся. В январе восемнадцатого его отправили домой на две недели, на побывку. А ты, Стренджвик, состоял тогда при штабе батальона, так?

– Да, я же был вестовым. Только это был январь двадцать первого. – Стренджвик говорил медленно, с трудом ворочая языком, глаза у него горели. Что бы за лекарство это ни было, но оно действовало.

– Наверное, я могу ошибаться, – продолжал Кид. – Ну так вот, этот сержант, вместо того, чтобы, как все нормальные люди, вылезти, как стемнеет, потихоньку из траншеи, пробежаться до дивизионной группы управления и вскочить в тот маленький смешной вагончик, которым наших возили до Арраса, решил сначала погреться. И вот он забрался в Мясницкий переулок, где был старый французский пункт первой помощи, и забился между двумя угольными печками. На его несчастье это оказался чуть ли не единственный блиндаж с дверями, которые открывались внутрь, – я думаю, это французы для защиты от газов их так соорудили, – и насколько можно понять, пока он грелся, они распахнулись от ветра. В общем, к поезду он не явился. Его тут же кинулись искать. Мы не могли себе позволить вот так просто разбрасываться замкомвзводами. Утром его нашли. Свою дозу газа он получил. Его пулеметчик тогда нашел, правда, Стренджвик?

– Никак нет, сэр. Капрал Грант, минометный взвод.

– Ну, значит так. Да-да, именно, Грант. Грант, Грант… шейная киста… всё правильно. А у тебя все в порядке с памятью, кстати. Как, говоришь, звали того сержанта?

– Годсо. Джон Годсо, – ответил Стренджвик.

– Именно. Меня утром вызвали осмотреть его: он так и торчал там в блиндаже, можно сказать, замерз между двумя печками. И при нем не нашли ни одной бумажки, ни листочка, ни документика. Я тогда сразу заподозрил, что это не вполне несчастный случай.

Лицо Стренджвика вытянулось, окаменело, и он отчеканил по-военному:

– Осмелюсь доложить, сэр, он прошел мимо меня, точнее, прямо передо мной, вниз по настилу в окоп, как только я сообщил ему о времени отбытия поезда. Я счел, что он пойдет, как все ходят, через Попугайский окоп, но он, вероятно, по пути свернул во Французский квартал, там, где была старая баррикада, которую разбомбили.

– Да, теперь припоминаю. Ты же был последним, кто его видел живым. Так значит, это было двадцать первого января, правильно? И именно тогда Дирлав и Биллингс привели тебя ко мне совершенно съехавшим с катушек? – И Кид мягко, но увесисто положил руку Стренджвику на плечо, совсем как частные детективы в журнальных рассказах. Мальчик поднял на него удивленные затуманенные глаза:

– Меня привели к вам вечером двадцать четвертого января. Вы что же, думаете, что я его пристукнул?

Глядя на смущение Кида, я не смог сдержать улыбки. Но он быстро нашелся:

– Тогда скажи сам, что у тебя было в голове в тот вечер, пока я тебе не сделал укол.

– Все это… все вот это, что было в Мясницком переулке… Я все время об этом вспоминаю. У меня же это бывало раньше, вы же сами видели, сэр.

– Да, но я и тогда знал, и сейчас знаю, что ты врешь. У тебя и тогда с головой было все в порядке, и сейчас тоже. Ты просто что-то скрываешь, а вот что именно, я не знаю.

– Как вы догадались, доктор? – задохнулся Стренджвик.

– Помнишь, что ты мне сказал в тот вечер, когда Дирлав и Биллингс тебя держали, пока я тебя колол?

– Про Мясницкий переулок?

– Да нет же! Конечно, ты наплел с три короба про скрипящие трупы, это точно, но где-то между всхлипами ты мне успел сунуть телеграмму и спросить… Ну вот честно скажи сейчас, что я должен был подумать, когда ты меня спросил: «Когда я боролся с офицерскими зверями, какая мне польза, если мертвые не воскресают?»22
  «Когда я боролся со зверями в Ефесе, какая мне польза, если мертвые не воскресают?» 1 Коринфянам, 15:32. Стих входит в чин отпевания Англиканской церкви. – Прим. перев.


[Закрыть].

– Я что, правда сказал «с офицерскими зверями»?

– Еще как правда. А между тем в тексте чина отпевания этого нет.

– Ну, наверное, слышал где-нибудь. Точно, слышал. – Стренджвика все еще потряхивало.

– Ну ладно. А что за гимн ты распевал во весь голос, пока не заснул? Что-то про милость и любовь – помнишь?

– Попробую вспомнить, – покорно прошептал мальчик и начал бормотать нечто наподобие этого: – Что скажет человек в сердце своем про Господа своего, истинно, истинно говорю вам, от века дарует Бог снова и снова ему славную милость Свою… и какую-то там любовь… – Он закатил глаза и снова вздрогнул.

– А это ты откуда взял? – не отставал от него Кид.

– От Годсо, двадцать первого янва… Ну как я мог кому-то сказать, что он собрался делать? – внезапно вскрикнул он неестественно высоким голосом, срываясь на писк: – Я ведь уже знал, что она умерла!

– Кто умерла? – спросил Кид.

– Моя тетя Армин.

– И об этом была телеграмма, которая пришла тебе в Фампу? И это ты мне хотел рассказать сейчас, когда я тебя поймал в коридоре, а ты сначала кричал «Тётя!», а потом, когда я схватил тебя за шиворот, перешел на «Боже!», так ведь?

– Доктор, вы меня насквозь видите. Это все она. Ну откуда мне было знать, что он там задумал с этими печками? Мы все ими постоянно пользовались. Богом клянусь, я сначала так и подумал, что он просто хочет погреться перед отъездом. Откуда же мне было знать, что дядя Джон решит всерьез заняться семьей? – Стренджвик рассмеялся страшным смехом, и из глаз у него потекли слезы. Кид подождал, пока тот успокоится, и продолжил:

– Так. Почему ты назвал Годсо дядей? Он вправду был твоим дядей?

– Нет, – ответил Стренджвик, закрыв лицо руками. – Но мы его знали с рождения. Он давний папин знакомый. Они дружили с папой, и с мамой, и со всеми остальными, вот мы и звали его дядей, как все дети.

– Что он был за человек?

– Самый лучший на свете человек, сэр. Отставной сержант с небольшими сбережениями, довольно зажиточный, самостоятельный и очень гордый. У них в гостиной была целая выставка индийских диковинок, и они с женой позволяли нам с сестрой их рассматривать, если мы себя хорошо вели.

– А он не слишком ли стар был для фронта?

– А его этим не смутишь. Он в первые же дни войны нанялся сержантом-инструктором в батальон, а когда батальон послали на фронт, он с ним и увязался. А когда я из учебки выпустился в семнадцатом, он меня сразу записал к себе во взвод. Я думаю, его мама попросила.

– Я и не знал, что вы были так близко знакомы, – заметил Кид.

– А он этого и не показывал. У него во взводе не было любимчиков, но зато он маме во всех подробностях писал и про меня, и про все, что у нас творилось. Знаете, – Стренджвик снова заерзал на кушетке, – мы же были знакомы всю жизнь, жили через дорогу и вообще… Ему было сильно за пятьдесят. Боже мой, Боже мой! Как же все, черт возьми, сложно, если ты молодой! – Он заплакал. Но Кид не давал ему спуску и продолжал допрос:

– Итак, он часто писал твоей матери про тебя, так?

– Да. У мамы было плохо с глазами после бомбежек. Там сосудики полопались, у нее в глазах, когда она сидела в подполе, а вокруг падали бомбы. Она очень плохо видела, и ей наши письма читала тетя. Вот сейчас я про это вспоминаю и думаю, что…

– Это та самая тетя, которая умерла и про которую была телеграмма? – не отставал Кид.

– Да, тетя Армин, мамина младшая сестра. Ей было под пятьдесят. Надо же! Меня ночью разбуди и спроси – я бы сразу сказал, что она вся была как открытая книга, у нее в жизни не было ничего, что все вокруг не знали бы, причем все всё знали всегда, она никогда ничего не скрывала. Она присматривала за нами с сестрой, когда ее просили… ну мало ли что, коклюш, корь… Она помогала маме, и мы у нее дома дневали и ночевали. Дядя Армин был краснодеревщиком и еще приторговывал старой мебелью, и мы у него в сарае все время играли. У них не было детей, и когда война началась, она говорила, что это даже к лучшему. Но она редко пускалась в рассуждения о своих чувствах. Все держала в себе, ну, вы понимаете. – Он искательно заглядывал нам в глаза.

– А она что была за человек? – спросил Кид.

– Большая такая женщина, в молодости была красивой, кажется. Но мы ее видели с рождения и ничего особенного в ней не замечали, разве вот только… Мама ее звала по имени – Белла, а мы с сестрой – только «тетя Армин».

– Почему?

– Нам казалось, это имя ей больше подходит, она вся была такая медленная, уверенная, двигалась мощно, как армия.

– И это она читала твоей матери письма?

– Каждый раз, когда приходила почта, она переходила дорогу, брала ее и шла к маме. И больше мне нечего про это сказать. Вот кто бы меня ни спросил, я только это и могу сказать. Как они могли все это на меня взвалить тогда? Потому что… потому что если мертвые не воскресают, то что будет со мной и со всем, во что я верил? Вот вы мне скажите, что? Я… я…

Но Кид не давал себя сбить:

– Сержант ей все про тебя написал, правда?

– Да что он мог такого уж особенного про меня написать? У нас дел было невпроворот. Но он про меня ей писал, да, и это очень маму радовало. Я-то сам едва пару слов могу связать в письме. Я берег все до побывки, мне же были положены две недели отпуска каждые полгода, и еще каждый раз день сверху… мне повезло больше, чем всем.

– И приезжая домой, ты рассказывал и про сержанта, да? – продолжал Кид.

– Наверное, они от меня этого ждали, но я как-то об этом не думал тогда. Я слишком был погружен в свои дела. Дядя Джон, когда я бывал на побывке, всегда писал, что там у них происходит и чего мне ждать по возвращении в часть, и мама просила ей это тоже читать. А потом я должен был ходить к его жене и пересказывать всё ей. А ведь еще была девушка, на которой я собрался жениться, если выживу, после войны. Мы даже ходили по магазинам вместе, приценивались…

– Но ты же так и не женился на ней, правда?

– Нет! – его снова затрясло. – Еще до конца войны я узнал, как оно в жизни-то бывает по-настоящему. Я… я и представить себе не мог, что так случается. Ей было под пятьдесят… тете моей! И ничего не было заметно до самого конца! Вы не понимаете что ли? Она только и сказала-то под конец моего отпуска на Рождество восемнадцатого года, когда я зашел попрощаться… тетя Армин только и сказала-то, что «Ты скоро увидишься с мистером Годсо?». Я говорю: «Раньше, чем хотелось бы». И она мне: «Передай ему, что я разделаюсь со своей незадачей к двадцать первому числу, а потом сразу хотела бы с ним свидеться, как можно скорее».

– А что это у нее была за незадача? – поинтересовался Кид.

– У нее была какая-то опухоль в груди, по-моему. Но она никогда не разговаривала ни с кем о своем здоровье.

– Ясно. Ну-ка повтори, что она тогда тебе сказала.

– «Скажи дяде Джону, что я надеюсь разделаться со своей болячкой к двадцать первому числу, а потом сразу хотела бы с ним свидеться, как можно скорее». А потом рассмеялась и говорит: «Но я же знаю – у тебя голова что решето. Давай-ка я тебе это напишу, а ты ему записку передай при встрече». Она написала записку, я ее поцеловал на прощанье – она всегда меня любила больше всех других, – и поехал обратно в Фампу. И скоро думать про это забыл. А потом снова оказался на передовой – а я же был вестовым, я говорил уже, – и наш взвод стоял в траншее Северная Гавань, и у меня был приказ минометчикам, которыми командовал капрал Грант. И он тогда прочел приказ и взял из взвода пару солдат, повернуть там надо было этот их миномет, или еще что-то. И я тогда передал дяде Джону записку, а капралу Гранту дал сигарету, и он прикурил от угольной печки. И тогда Грант мне говорит: «Ох, не нравится мне это!» – А сам пальцем на дядю Джона незаметно показывает, который уже записку-то тетину читает. А знаете, сэр, вот с кем вам надо было поговорить – так это с Грантом, как он умудрялся все наперед знать. Особенно когда Рэнкин застрелился из ракетницы.

– Я и поговорил, – ответил Кид и пояснил мне: – У Гранта было шестое чувство, черт его возьми. Солдат это пугало. Вообще-то я даже был рад, когда его подстрелили. Так что было потом, Стренджвик?

– Грант и шепнул мне: «Гляди-ка, чертов англичанин, его уже повело». А дядя Джон прислонился к стенке окопа и бормотал себе под нос тот гимн, который я вам пытался пересказать. Он вдруг весь лицом переменился, как после бритья. Я про такие вещи ничего не знаю, но я сразу одернул Гранта, мол, что это он разговорился, а вдруг офицер мимо пройдет, а сам пошел себе дальше. А когда я проходил мимо дяди Джона, он мне кивнул и улыбнулся, что он нечасто делал, а потом убрал записку в карман. «Вот это по мне. Я двадцать первого – в отпуск».

– Это он так тебе сказал? – переспросил Кид.

– Точно так, я все слово в слово помню. Само собой, я ответил, что положено в таких случаях, мол, рад за него, и вскоре уже вернулся в штаб. Да и забыл про это все. Это было одиннадцатого января, через три дня после того, как я вернулся с побывки. Вы ведь помните, сэр, вокруг Фампу ничего не происходило с обеих сторон в первую половину месяца. Гансы готовили форсированную атаку, но пока у них было все тихо, мы тоже их решили не задирать.

– Я помню, – ответил Кид. – А что было с сержантом?

– Наверное, я с ним встречался все эти дни, бегая туда-сюда по траншеям, но мне это в память не запало. Да и с чего вдруг? А двадцать первого его имя значилось в отпускном листе, который я должен был отнести начальнику отпускной команды. И я это заметил, конечно. И в тот же самый вечер гансы решили испытать свой новый полевой миномет, и пока наши опомнились, они положили мину аккурат нам в отвод траншеи и накрыли с полдюжины солдат. Их как раз выносили, когда я бежал наверх к управлению, и они там полностью заняли Малый Попугайский, ну, как всегда и получалось в таких случаях, помните, сэр?

– Еще бы! А за навесом там стоял крупнокалиберный пулемет, если туда добраться. Мимо него можно было проскочить, – ответил Кид.

– И я это тоже помню. Но было уже темно, и с Ла-Манша нанесло туману, вот я и выпрыгнул из Малого Попугайского и срезал по открытой местности до того места, где тогда сложили тех четверых из Уорикского пехотного. Но в тумане я сбился с пути и оказался вдруг в полупрофильной траншее по колено, которая вела от Малого Попугайского до Французского квартала, прямо свалился в нее, на пулеметную платформу рядом со старым котлом и парой скелетов зуавов. От этого я пришел в себя и пошел прямо по Французскому кварталу, – а настила там не было, – в Мясницкий переулок, где молокососы французские лежали по шестеро в глубину по обеим сторонам, только переборками слегка прикрытые. Они там подмерзли, так что перестало капать и начало скрипеть.

– В тот момент это тебя беспокоило? – спросил Кид.

– Нет, – ответил мальчик, стараясь, чтобы это звучало презрительно. – Если вестовой такие вещи замечает, грош ему цена как вестовому. И вот прямо в середине переулка, около старой перевязочной, о которой вы, сэр, говорили, мне вдруг показалось, что рядом с переборкой стоит точь-в-точь тетя Армин, словно она стоит там и ждет перед дверью. И я еще про себя подумал: вот была бы потеха, если б ее жизнь туда забросила, куда она сейчас забросила меня. Через секунду я уже разобрался, что это просто тень да еще какие-то тряпки, висевшие на газовом навесе. В общем, я добрался до отпускной команды и предупредил их там обо всех, о ком было положено, включая дядю Джона. Потом пошел по Кочерге к передовой, чтобы на первой линии обороны тоже всем все передать. Я особо не торопился, потому что думал, пусть, пока я иду, гансы поуспокоятся там. Потом я столкнулся с командой деблокировщиков, и у них офицер разорался по поводу каких-то там прожекторов на фланге и начал им всем показывать кузькину мать, так что мне самому пришлось искать отпускников по всей траншее. Тут то одно, то другое, – в общем, обратно я прибежал только в полдевятого. И в тылу натолкнулся на дядю Джона: он чистился от грязи, уже побрился – такой был весь сияющий, как на праздник собрался. Он спросил про аррасский поезд, и я ответил, что если гансы не проснутся вдруг, то он в десять часов отъедет. «Отлично! – он мне говорит. – Я тогда с тобой». И мы пошли по старой траншее мимо перекрестка с Халнекером, назад к блиндажам нестроевых. Ну, вы знаете, сэр.

Кид кивнул.

– И тогда дядя Джон что-то начал мне говорить про то, что, мол, увидится с мамой и всеми остальными через пару дней, и не хочу ли я им что-нибудь передать. И тут уж кто меня за язык тянул, не знаю, но я его попросил передать тете Армин, что уж вот не ожидал я ее встретить в наших краях. И еще засмеялся. Это я тогда в последний раз в жизни засмеялся. «Ага, а ты, значит, ее видел тогда?» – он мне говорит как ни в чем не бывало. И я ему сразу рассказал и про тень, и про тряпки, и про то, как принял их за тетю. «Очень похоже на то», – он мне отвечает и только грязь со штанов дальше счищает. А мы между тем уже подошли к повороту, где была старая баррикада и вход во Французский квартал за ней – это пока его не разбомбили, сэр. Ну он на нее залезает, и пошел себе дальше. Я говорю: «Нет уж, спасибо, я там сегодня уже был». А он даже не слушает. Он куда-то руки сунул, а как выпрямился, вынимает – а в каждой руке по угольной жаровне, полной.

«Давай, Клем, – говорит (а он очень редко называл меня по имени). – Не бойся. Это маленькая траншея, и если гансы снова начнут, они на нее боезапас тратить не станут».

«Это кто тут боится?» – спрашиваю.

«Ну я, например, – он отвечает. – Не хочу себе в последний момент портить отпуск». Тут он обернулся и произнес тот кусок из чина отпевания.

Кид зачем-то повторил эти слова медленно и торжественно:

– «Когда я боролся со зверями в Ефесе, какая мне польза, если мертвые не воскресают?»

– Именно так, – подхватил Стренджвик. – И вот мы пошли вместе по Французскому кварталу, все вокруг стихло, и только под ногами скрипело. И я помню, что думал…

Он заморгал.

– Не думай! Говори, что было! – приказал Кид.

– Ой, простите. Он шел и шел с жаровнями в руках и напевал этот гимн. Прямо в Мясницкий переулок. И не доходя до старой перевязочной, он остановился, поставил жаровни и спросил: «Так где, говоришь, она стояла? У меня-то глаза уже не те, что были…».

«Да дома, я думаю, она стояла, – говорю. – Пошли отсюда, холод смертный, да и я-то не в отпуску…»

«А зато я в отпуску, – он мне отвечает, – и я…». И тут – вы мне не поверите, – я перестал его голос узнавать, он изменился, и главное, он так шею вытянул и говорит: «Белла! – говорит. – Белла! Слава Богу!». Все так и было. И тут я увидел – честное слово, увидел, – тетю Армин. Она собственной персоной стояла у двери старой перевязочной, как и тогда, в первый раз, когда мне показалось, что я ее видел. Он на нее смотрел, а она – на него. Я это все увидел, и у меня в душе все словно перевернулось, потому что все, во что я тогда верил, полетело кувырком. Мне буквально не за что стало ухватиться, понимаете? А он смотрел на нее, как на живую, ну, как люди друг на друга смотрят, и она так же смотрела на него. И потом он говорит: «Надо же, Белла, мы с тобой за все эти годы только второй раз остались наедине». И тут я вижу, она протягивает к нему руки на этом жутком морозе. А ей под пятьдесят, и она моя родная тетя! Можете меня завтра сами сдать в психушку, но я сам, своими глазами все это видел, я видел, что он с ней говорил, а она ему отвечала. Он потянулся снять винтовку с плеча, потом отдернул руку: «Нет, Белла! – говорит. – Не искушай меня! У нас впереди Вечность. Пара часов погоды не сделают». Потом он берет свои жаровни и идет в перевязочную. На меня он больше и не поглядел. Полил их бензином, чиркнул спичкой, зажег и пошел внутрь. А тетя Армин так и стояла с протянутыми к нему руками все это время – и она так смотрела!.. Я и подумать не мог, что такое бывает или вообще может быть. А потом он выглянул из блиндажа и крикнул: «Заходи, дорогая!». И она пригнулась и в блиндаж пошла, а на лице все то же выражение… И он закрыл дверь изнутри и, я слышал, еще ее заклинил. Я это все видел и слышал своими собственными глазами и ушами, и да поможет мне Бог!

Он повторил эту клятву несколько раз, и после продолжительной паузы Кид спросил, что он может вспомнить следующим.

– У меня все смешалось в голове тогда… По-моему, я дальше побежал по делам, – мне так говорили, по крайней мере, но я был весь… я чувствовал… весь в себе, в общем, ну не знаю, знакомо ли вам такое чувство. Я как бы отсутствовал все время. А наутро меня разбудили, потому что он не явился к поезду. А кто-то видел, что он со мной идет. До обеда меня уже все, кто только мог, успели обо всем допросить и расспросить. И я тогда вызвался заменить Дирлава, у которого палец на ноге заболел, чтобы отнести пакет на передовую, потому что мне надо было все время что-то делать, понимаете? Потому что мне не за что было ухватиться. А уже там, на передовой, Грант мне и сказал, что дядю Джона нашли за заклиненной дверью, еще и заваленной мешками с песком. Я от него такого не ждал. Мне и того хватило, что он начал дверь заколачивать… прямо как папин гроб…

– Мне никто не докладывал, что дверь была заклинена, – вставил Кид.

– Ну так а зачем чернить память о покойнике, сэр?

– А самого Гранта что привело в Мясницкий переулок?

– Да он заприметил, что дядя Джон таскает уголь помаленьку уж целую неделю и складывает за старой баррикадой. И когда поднялся шум и объявили розыск, он туда прямо и пошел, а как в дверь перевязочной толкнулся и понял, что заперто, так сразу все остальное тоже понял. Он мне рассказал потом, что мешки сам пораскидал, а потом руку в щель просунул и клинья сдвинул, чтобы дверь открыть, пока никто другой не видел. Это все ему с рук сошло. Вы и сами тогда сказали, сэр, что дверь, наверное, от ветра распахнулась.

– И Грант, выходит, знал, что задумал Годсо? – выпалил Кид.

– Грант знал, что Годсо решился это сделать и что если уж он решил – то он сделает, и ничто на Земле его не остановит. Он мне так и сказал.

– А что потом?

– А потом я так и служил, наверное, пока в штабе мне не передали телеграмму от мамы, что тетя Армин умерла.

– Когда умерла тетя?

– Утром двадцать первого. Утром двадцать первого! Все сходится, видите? Каждый раз, как начинаю про это думать, вспоминаю, что это как раз то самое, о чем вы нам лекции читали в Аррасе, пока нас держали там на переформировании в казармах, обо всех этих ангелах Монса и тому подобных штуках. Но эта телеграмма снова мне все перевернула.

– О, галлюцинации! Как же, помню. И их перевернула телеграмма, да?

– Да! Разве вы не понимаете? – он приподнялся на кушетке. – У меня, черт его совсем раздери, вообще ни-че-го не осталось, ничего нету, на что опереться, ни тогда, ни до сих пор! Если мертвые воскресают, – а я это видел, – то почему? Почему это все происходит? Разве не понимаете? – Он уже вскочил на ноги и угловато жестикулировал. – Я же видел ее! – снова и снова повторял он. – Я видел и его, и ее. А она умерла еще утром, а он убил себя прямо у меня на глазах, чтобы с ней вместе уйти в Вечность, а она к нему протягивала руки! Я хочу знать, кто я и где я! «Для чего мы ежечасно подвергаемся бедствиям?»

– Бог знает, – пробормотал Кид себе под нос.

– Может, позвонить? – предложил я. – Он же, неровен час, совсем теперь разбушуется.

– Не разбушуется. Это последний взбрык, а потом оно сработает. Уж я-то знаю, как эта штука действует. Во-о-от.

Стренджвик стоял с вытянутыми назад напряженными руками, с остановившимся взглядом, и из его рта неслось – странным высоким и монотонным голосом отвечающего урок школьника:

– Только лишь раз это делают боги…

Он повторял эти слова, а потом внезапно закричал в совершенно безумном гневе:

– И да будь я проклят, если со мной они это сделают хоть раз! И наплевать, куда мы там с ней ходили прицениваться! Пусть в суд подает, если захочет! Она же не знает, как оно все по-настоящему! А я-то знаю! Я все сам видел! Я такой, я что захочу – все так и сделаю, так всегда было, но до того, как я увидел, какое у нее было тогда лицо… такое лицо… я теперь – всё. Я теперь знаю настоящие жизнь и смерть. Со смерти все и начинается, понимаете? Она не понимает. Да пошла ты тогда к черту со всеми адвокатами своими! Я уже сыт по горло, по горло!