Текст книги "Конфетки, бараночки…"

Глава 14. Майские соблазны

К середине мая большая часть отделочных работ в доме была завершена, кухня обустроена по моему желанию и вкусу, кладовая заполнена припасом. Жить бы да радоваться! Во дворе бодро травка пошла – крапива и гусиная лапка, зацвели яблоньки вдоль забора.

Я распорядилась установить качели рядом с обновленной беседкой. Работники привезли высокие сосновые столбики, приладили на цепях скамью с резной спинкой. Красота и запах живой, смолистый. А вот дрова для печи большей частью покупались березовые. Много тепла дают, почти как самые дорогие – дубовые.

Эту древесную арифметику мне Архип неспешно растолковал. Мол, испокон веков на Руси избы строили из хвойных пород, потому как дольше не портятся срубы, а на баньку хороша липа или осина, к влаге устойчивые. Мне нравилось слушать рассказы старого солдата, я кое-что даже пыталась записывать, но скоро кончились чистые листы в моем блокноте, иссякла ручка, – пришлось запастись местной бумагой, чернильницей и стальным пером.

Пробовала я увлечься чтением, накупила книг великих авторов с оригинальными иллюстрациями. Не пошло дело, страшно раздражала буква «еръ» после каждого согласного в конце слова, мешала наслаждаться даже любимыми стихами Тютчева. Это сколько же бумаги тратится на написание одного символа!

Желая угодить и втереться в дружбу, Самарский однажды привел ко мне старого букиниста с первым изданием «Руслана и Людмилы». За немного потрепанную книжицу 1820 года просили баснословные деньжищи – тридцать рублей! Я подумала и купила. И «Евгения Онегина» 1833 г. за двадцать восемь рублей тоже купила.

Наверно, в нашем времени эти книги стоят немало. Вдруг получится вернуться назад и показать знатокам – коллекционерам… Эх, не догадался дедушка Егор сделать коммерцию на старинных изданиях! На самоварах и шкатулках застрял.

После апрельской суеты с ремонтом и многочисленных трат я вернулась к мыслям о собственном небольшом производстве или магазинчике. Особенно заманчивой казалась идея открыть ателье с продажей готовой одежды для простых обывателей. Создам рабочие места для женщин-мещанок, подтянутся модельеры – самородки, начнем выпускать каталог и модный журнал, проводить показы.

Какие только проекты не придут в голову, когда после сытного обеда качаешься в майском саду под цветущими яблонями! Конечно, до Зарубинских масштабов мне далеко. А вообще, боязно за Илью Гордеевича, выдержит ли российский фарфор конкуренцию с иностранными фирмами… Вроде бы не моя забота, а желаю всяческих благ шустрому бизнесмену.

Когда заезжала в лабазы Зарубина, приказчик мне посылочку передал.

– Сказано вручить Алене Дмитриевне в собственные руки-с! Также хозяин просил передать, что задерживается по торговым делам.

– Спасибо, братец! Вот тебе денежка за хлопоты.

– Доброго здоровьица вам, сударыня! И легкой дорожки (с улыбочкой и поклоном)

А в хрустящем бумажном пакете, перевязанном крест накрест голубой лентой оказались три изящные коробочки с разноцветным мылом и парфюмерный набор – крем и духи с надписью по-французски. Придется просить Перекатова, чтобы перевел. А вообще прилично ли делать такие подарки малознакомой даме? Я еще понимаю – конфеты там и чаек, хоть бабушке, хоть ребенку, но мыло… не моветон ли? А-а, все равно… Одна упаковка – произведение искусства, можно сразу в музей.

А с чего это Илья свет Гордеевич решил, что я буду его искать? Приказчиков о нем спрашивать стану? А если бы я не пришла, коробочка по другому адресату отправилась, к более пылкой зазнобе?

Вот каков Зарубин! Я размечталась, запрокинула голову к небу и потеряла соломенную шляпку, а с качели неохота слезать.

Слышу вдалеке крики и ругань. Никифор Демьяныч опять кого-то гонит от ворот. Оказывается, мешочник пришел. Предлагает слугам выбрать поношенные, но крепкие сюртуки «с барского плеча», женские кофты, платки и бусы.

– Еще имеются особливые карточки заграничные на любой вкус! Не угодно ли посмотреть тайную женскую натуру?

Никифор Демьяныч только одним глазком глянул на картиночки – аж побагровел.

– Фу, пакость какая! Поди прочь, болван! Сказано, ничего не нужно. Еще клопов со своего барахла напускаешь.

И таких коммивояжеров-искусителей бродит по Москве великое множество. Недавно Ольга Карповна жаловалась на своего жениха.

– Принялся читать мне душевную историю господина Карамзина про Наталью, боярскую дочь. До того умилительно, что я чуть не заснула, и вдруг вижу – выпал на ковер листочек. Макар Лукьяныя поднять хотел, да я упредила. Конфуз вышел!

– И что же там было предосудительного? – кусая губы, чтобы сохранить серьезный вид, спросила я.

Ольга Карповна тяжко вздохнула и сделала большие глаза.

– Барышня-балерина изображена в коротенькой совсем юбочке. Наклонилась к софе, подняла ножку в трико, груди вывалила, впрочем, были бы груди… Но каков срам! И хватает притворства после таких картинок мне душевные книги читать! Уж пусть Акулина Гавриловна негодует, я в тот же час Бабушкина прогнала.

– Ну и напрасно, – выпалила я.

– Как вы можете говорить? – вспыхнула Ляпунова. – Вы, конечно, женщина смелых нравов, но всякому баловству есть предел.

– Ольга Карповна, дорогая! Это же была тактическая уловка. Вы только представьте, что Макар Лукьяныч любыми средствами желает подвинуть вас на стезю честного брака. Или он добродетель вашу проверял… Смеяться станете или смутитесь, глядя картинки фривольные. Два месяца молодой миловидный кавалер в шелковом галстучке к вам таскается, а вы его даже до ручки не допускаете. А я по глазам вижу, что желает припасть… И не только к ручке. Ибо что сказано в Писании – «плодитесь и размножайтесь».

Пышная грудь Ляпуновой начала бурно вздыматься, что свидетельствовало о крайнем волнении.

– Он еще мне скабрезное сочинение господина Лермонтова приносил.

– Что-то вы путаете, в упор не помню у Лермонтова скабрезных сочинений! – строго сказала я.

– Ну, как же… – залепетала Ляпунова. – Там женщина скучает у окна, а напротив поселился пригожий сосед военного чину. Муж ее потом в карты проиграл этому гусару. Скандал!

– Понятно! «Тамбовская казначейша». Картинка с натуры, то бишь на основе реальных событий.

– Да что вы говорите! Неужели правда?

Я несколько секунд боролась с соблазном (не порушится ли наша женская дружба), а потом сдалась и призналась, что великие литераторы порой очень даже неприличные стихи выдают. Например, есть версия, что «Лука Мудищев» – это сочинение Александра Пушкина со товарищи. Коллективный, так сказать, памятник русской скабрезной словесности.

– А вообще-то стихи Иваном Барковым подписаны. Я бы вам принесла почитать, да боюсь смутить вашу скромность. Там слова попадаются простонародные. Части тела и естественные процессы называются прямо, без выкрутасов. Таков русский фольклор, стало быть, наши корни… Натуральное, родовое. И, если мне память не изменяет, печальный поучительный финал. Вот за что я на автора в обиде, признаться. Черный получился юморок!

– А я как раз такое люблю, – тихо призналась Ляпунова. – Чтобы правдиво и поучительно.

И помолчав, подняла ко мне приятно разрумяненное лицо.

– Так вы когда принесет книжицу, Алена Дмитриевна?

– Ругаться не будете после? – грубовато спросила я.

Ляпунова кофточку поправила на груди и нервно поерзала на диванчике, обмахивая разгоряченную шею батистовым платочком.

– Долгонько я соблюдала посты, пора бы и разговеться.

Пришлось мне опять Самарского вызывать да отправлять на поиски по книжным развалам. «Лука Мудищев» по Москве в рукописных свитках ходил – на бумаге и на холстинках подшитых. В основном, конечно, дворянство зачитывалось – образованное и раскрепощенное. Подавляющая часть населения страны была неграмотной, лубочными картинками и разговорным жанром увлекалось – анекдотами да кабацкими сказочками, вроде тех, что А. Н. Афанасьев потом в отдельное издание соберет.

В итоге упомянутое выше сочинение Баркова было доставлено мне вечером следующего дня в превосходном качестве и обошлось всего в четыре мятых рубля (подозреваю, что три из них Самарский взял себе за труды). А на утро доставили визитную карточку Бабушкина. Сам он в прихожей дожидался, цилиндр в надушенных ручонках теребил.

– Алена Дмитриевна, голубушка! Одна надежда на ваше влияние. Ведь ни сном ни духом… Оклеветан напрасно позорнейшим образом. Помирите нас с Ольгой Карповной, век буду Бога молить!

– Быть посему! – важно сказала я. – Да вы проходите, не стесняйтесь. Чаю не хотите ли с пирожками? Нет? А, ну тогда давайте сразу письмо писать под мою диктовку. Только вы сразу не отправляйте, обождите денечка два, чтобы предмет созрел.

Кстати, название духов, что передали мне от Зарубина, звучит как «Люби меня». Сразу захотелось овладеть. Хотя бы основами французского языка. Времени свободного много. Может, учителя нанять?

Через три дня дружеские визиты Бабушкина в Голутвинский тупичок возобновились, а у меня на амурном фронте полный штиль. Подкатывал было Перекатов с любезностями – отшила, Самарский подъезжал – вызвала на серьезный разговор, так мол и так – отношения сугубо деловые иначе на порог не пущу.

Самарский не дурак – понял, что можно лишиться вкусных обедов и доходов от мелких поручений. Больше с томными вздохами не лез.

А с Васенькой у меня отношения складывались непросто. Я Васеньку, можно сказать, перекупила у Артамонова. Нужен в новом доме молодой, крепкий работник на постоянной основе. Авдотье поможет воды принести, трубы проверит на крыше, окопает деревца в саду, польет клумбы, а вечером песенкой меня развлечет.

У Васи были немалые способности к музыке, и птиц он легко передразнивал. Натащил мне с рынка свистулек и дудочек, у каждой свой голосок. Заслушаешься. А ночами мы вместе караулили соловья в соседской черемухе. Я притворялась, что озябла, старалась к Васе прижаться.

«Согрей меня», – говорю. Он робко обнимал, я прикладывала ухо к его крепкой груди и слышно было, как сердце быстро колотится под нарядной рубахой. А поцеловать не догадывался, дурачок, только часто-пречасто дышал, словно прибежал с другого конца улицы.

Тогда я нащупывала шнурок на груди, просила показать. Вася непослушными пальцами расстегивал высокий ворот, и я сама прикасалась губами к теплой коже и оловянному крестику.

– Гладенький какой… а хочешь меня потрогать?

– Алена… Дмитриевна… не ладно так-то, вы меня в мужья все равно не возьмете, а без венчания-то не хорошо. Вы вон и в церковь не ходите, а меня маменька выучила бояться греха. Она у меня веры старой, праведной, все мечтала в скиту дни окончить – в посте и молитве. Ждет, когда приеду, благословит на семейную жизнь, оставит нам избу и сама пойдет в Сыромятникову пустынь спасаться.

Что тут скажешь? Разумом понимала Васю, а тело еще сопротивлялось. И откуда только слова нашла для уговора.

– Ну хоть обнявшись постоим, это же ничего… ты меня придержи, а то сегодня ноги не слушаются. Васенька, славный мой, а если тебе невеста не понравится? Будешь с нелюбой спать, а потом вспоминать, как стояли мы с тобой у оврага и слушали соловьев. Вспомнишь – порадуешься. А все грехи на себя возьму, слышишь?

Да и не верю, что ласкать милого человека – грех. Это в старых книгах неверно перевели. Смотри, сколько звезд высыпало, наверно, святые угоднички скучают в райских садах, заглядывают на землю, как люди живут. Так пусть видят, как нам с тобой хорошо. Ну, чего ты боишься? Пойдем в дом, в комнату мою, вместе ляжем.

Целовала его грудь и шею, прижималась к твердому животу, висла на плечах, а он – дубина! даже не догадывался голову наклонить, чтобы мне было удобнее. Стоит, как болван, ведь чувствую, тоже распалился и мается, штаны спереди надулись, нарочно задела рукой и притиснулась ближе.

И вдруг Вася ахнул горячо и пошатнулся испуганно, а губы мои стали солоны от испарины на его коже. Не сразу сообразила, что он уже все мужские желания реализовал, не снимая одежды. Стыдится теперь. И досадно, и жалко его стало. Закрыл лицо рукавом, боится, что засмею. Ох, ты Господи!

Сразу представила, как строго его маменька воспитывала, как наказывала себя в городе соблюдать, а тут Алена Дмитриевна – искусительница (на двенадцать годов старше!) невинности лишила под черемухой у оврага.

– Пойдем, Вася! Поздно уже. Я тебя больше не трону, не беспокойся. Когда ты планируешь в деревню ехать на свадьбу?

– Так… это… дороги станут, расчет получу… Алена Дмитриевна!

Он повалился мне в ноги, схватил за длинный подол, в сердцах дернул на себя, я чуть не упала сверху. Силушка играет, а пристроить в нужное место не хватает сноровки.

– Да ты чего, Вася?!

Он мои колени обнял, всхлипывает.

– Сердце рвется… Посланы вы мне на муку, не могу вас покинуть. Как скажете, так и будет. Все родню забуду, пути к дому забуду, только вас слушать стану. Что велите, то и сделаю. Бери душу – владей! Пропадай она…

Я перевела дыхание, шмыгнула носом и, справившись с коротким волнением, уже твердо сказала:

– Ты молодец, Васенька! Выдержал все испытания и за то будет тебе награда. Завтра вернешься к Григорию Артамонову с полным расчетом, после я еще от себя прибавлю на свадьбу, чтобы невесте нарядов купил. Заживете честно и справно. Корову купите и овец, рожь посеете и ленок, народите деток. Все правильно тебе маменька советует. А теперь хватит страдать, пошли в ограду, а то Архип не спит из-за нас, стережет ворота.

Отвела я бедного Васю на покой, а сама долго не могла уснуть, вытирала слезы, кусала подушку, а то вдруг смех нападал. Во все века богатые господа без зазрения совести приставали к бесправным служаночкам, совращали девиц, после в ус не дули, а тут всего разок новоиспеченная барыня Алена попыталась добра молодца осьмнадцати лет ростом под два метра склонить к плотским утехам – и то не вышло.

Смелости не хватило или совести перебор.

Глава 15. Благое дело

Расставшись с Васей, я неожиданно заскучала. Даже прогулки по центру Москвы потеряли прелесть мартовской новизны, теперь я больше увлекалась зелеными скверами и набережной. Воздух чище.

Большой важный город не имел в должном количестве и качестве общественных туалетов, потому каждый гость либо старожил, особенно низшего сословия, справляет нужду, где нужда собственно прижмет – то есть в ближайшем закоулке, у подходящего забора.

А вокруг обширных рынков царит острая смесь запахов рыбы, битой птицы и внутренностей крупного скота. Собаки бродячие попадаются, некоторые с оборванными веревками на шее – худые, лохматые. Зато кошки почти в каждой лавке толстущие, важные. Крыс истребляют, и у хозяев в большом почете и обожании.

Недавно и мы питомцем обзавелись. Но тут история длинная, надо рассказывать по порядку. Однажды слышу я у черного входа слезливый разговор. Прачка Татьяна чистое белье принесла и жалуется Марфе Ефимовне на свою барыню.

– Пашпорт мой у себя в комодике спрятала, никуда не пускает, надумала на пропойце женить из бывших своих дворовых. Ой, горе мне – сироте! Пропаду…

– И заступиться некому? – сочувствовала Марфа Ефимовна, одновременно пересчитывая полотенца в корзине. – Ты девушка добрая, скромная, лицом не дурна, должен найтись порядочный человек.

– Дворник наш Гаврила за мной ходит, только я его боюсь, – шепотом призналась Татьяна.

– А что так? – с повышенным интересом спросила Марфа Ефимовна.

– Ростом велик, плечами широк, да разумом порой ровно дитя и с рожденья немой. Еще в распутицу собачку подобрал у реки, выходил, выкормил, крепко прикипел сердцем. А нынче она чем-то барыне не угодила, велит согнать со двора. Гаврила не дает, сердито мычит и кулаками грозится. Спор, ругань. Меня послали его усмирить, так ноженьки сразу подкосились. Ковыляю ровно на казнь. А Гаврила мне знаки делает и палочкой чертит на песке – уйдем вместе, найдем хорошее место в городе, а то и в деревню вернемся.

– И в деревне можно честным трудом прожить, – рассудила Марфа Ефимовна.

– Не сдюжу я на крестьянской работе, – всхлипнула Татьяна. – Спроси свою хозяюшку, может, собачку возьмет, чтоб Гаврилу барыня не бранила. Надоела твоя псина, кричит, утопи или удави, чтобы с глаз долой. А я так разумею, Гаврила только ради меня все нападки терпит, иначе давно бы ушел. А собачка веселая, Мушкой кличут. Только нельзя оставить никак. А Гаврилу я знаю, утопит ведь и сам сойдет со двора.

– Вольному воля! – рассеянно кивнула Марфа Ефимовна.

Татьяна прислонилась к дверному косяку, сжала на худой груди красные натруженные руки.

– А я-то как же останусь? Кто еще приголубит, леденца сахарного сунет тайком или одарит лентой… Я ведь чую, ласковый он мужик, хоть и немой. А уж ты про собачку не позабудь, Марфа Ефимовна, вдруг согласится твоя хозяйка.

Так появилась у нас во дворе конура, а в ней маленький бойкий сторож Мушка. Пару ночей она тосковала на новом месте, потом привязалась с Архипу и скоро стала есть у него с руки, позволяла гладить и вычесывать шерсть.

Но этим дело не кончилось, а напротив, получило большие последствия. Я решила поучаствовать в судьбе одинокой прачки и отправила к вредной барыне господина Самарского на переговоры. Роль свою он выполнил блестяще. Убедил старуху, что я довольна работой Татьяны (стирка и глажка тонкого белья) и желаю ее себе эксклюзивно заполучить. «Извольте документ предоставить и все такое…»

Бабуля оказалась кремень, но Самарский тоже не сдавался. Через неделю его визитов, Татьяне выдали паспорт, уговорили остаться с повышением платы, неволить с замужеством перестали.

Я хотела наградить Самарского за хлопоты, но он в первый раз отказался брать у меня деньги, гордо вскинул голову и заявил:

– Ах, Алена Дмитриевна! Если б вы знали, какое дивное знакомство я приобрел через ваше заданьице! В случае успеха, не вы мне – я вам хорошо приплачу.

– Алексей Павлович, уж не намерены ли вы приударить за пожилой дамой? – театрально ужаснулась я.

Он самодовольно хихикнул в ответ.

– Старушенция с гонором, конечно, но курит добрый табачок и любит сказки бесстыдные. Я так полагаю, недолго ей свет коптить, богатства сверх меры, может, и меня в завещание впишет.

– Не поседеть бы вам раньше от пустых забот! – заметила я.

Самарский вальяжно закинул нога на ногу, покачивая кончиком лакированной туфли с протертой подошвой.

– Никогда от любовных баталий не бегал, а если между пальбой коньяк хороший подают, так отчего бы не потрясти забралом.

И тут же метнул свое длинное нескладное тело на мой диван.

– А какой занятный альбомчик встретился мне вчера на Ходынке! Студент столичный так обнищал, что взялся продавать свои книги, а при них рисунки с видами града Петрова на Неве. Обещал сегодня и московские пейзажи принести, да видно совсем занемог.

– Он сам рисует?

– В Академии художеств учился, но средства кончились. Меценат перестал высылать из провинции, пришлось бросить.

Я посмотрела тетрадку с черно-белыми набросками городских улиц, памятников и площадей. Всколыхнулась душа.

– Алексей Петрович, а как можно побыстрее из Москвы в Петербург добраться? Поезда ходят?

– А как же! Николаевская железная дорога двадцать лет назад проложена. Первым классом рублей девятнадцать билет станет, вторым – дешевле…

– А времени… времени сколько займет маршрут? – загорелась я.

Самарский задумался, собрал гармошкой высокий бледный лоб.

– Полагаю, за день можно успеть. Желаете совершить вояж?

– Пока строю планы. Но как бы мне студента-художника повидать? Найдите его, Алексей Петрович. Может, человек из последних сил рисовал. Надо помочь.

– Ваше слово – приказ! Хоть рыбку золотую со дна морского…

– А про дедушку Егора ничего не слыхать? – перебила я.

У Самарского была целая сеть осведомителей разных сословий и возрастов. Я очень надеялась отыскать след пропавшего родича, но при всем старании порадовать меня сыщики не могли.

– Зато слух прошел несколько нескромный для вашего уха. Надо ли вас тревожить, Алена Дмитриевна? – хитро прищурился Самарский.

– Валяйте! Чего уж там… – разрешила я.

А сама думаю, наверно, опять против Перекатова будет козни строить. Ан нет!

– За рекой в лавках болтают, будто вы, Алена Дмитриевна, мальчика в сапожной мастерской навещаете.

– Так-так… – насторожилась я.

– Так вот, – радостно заявил Самарский, – будто этот мальчик есть ваш незаконнорожденный сынок. В юности прижили от знатного человека и бросили, а теперь получили большие средства на содержание и вспомнили старый грех.

– Все-то у вас о грехах да старых долгах… – небрежно буркнула я. – У кого что болит, короче. А на каждый роток не накинешь платок. Ладно. Разберемся.

Я хоть и улыбалась беспечно, мол, не возьмешь голыми руками и досужими слухами, а новость меня зацепила. На другое же утро покатила я в сапожную мастерскую и потребовала, чтобы ко мне Данечку привели.

А как увидела у него распухшее ухо да заплаканные глаза, без лишних слов выложила на обшарпанный верстак горстку серебряных монет и велела выдать личные пожитки ребенка. Так и увезла своего «сыночка» с тощеньким узелком.

Дома велела Марфе Ефимовне нагреть воды и приготовить корыто. Как начали Даню мыть, обе чуть не ревели – кожа да кости, волосенки завшивлены, на затылке вовсе выдран клок.

– Это мне, тетенька, Игнат Филиппыч встряску на воздусях устроил. За волосья сзади поднял, а потом как шваркнул рукой по заду, так я повалился на пол и обмер.

– За что же, Данечка? – выдохнула я.

– Самовар уронил да угли рассыпал. Ух и тяжелый… Я его, тетенька, дважды подогревал гостям, а на третий раз до самого верха налили, так удержать не смог. Да еще с недосыпу глаза слипались. Не видел, куда иду, а сынок хозяйский ножку, кажись, подставил. За то, что отказался ему лучшую бабку отдать. От дедушки память, как можно сменять? Даже на пряник, что с Пасхи остался.

Ребра Данины часто вздымались, горло дышало со свистом.

– Не отдавайте меня назад, тетенька, я Христом Богом клянусь, буду всякую работу у вас делать. И воду носить и дрова колоть…

– Мал ты еще за дровами-то следить, – вздыхала Марфа Ефимовна. – Хватит с тебя и картошки чистить. А голову придется остричь наголо. Нам твои букашки в хозяйстве не надобны.

– Как бы ему раздобыть одежды? – озаботилась я.

– Авдотье скажу, завтра принесет. У ей племянников куча, на денежку иль на хлеб сменяем, а после и новую сладим, если прикажете. Долго ль у нас Даня будет гостевать?

Марфа Ефимовна смотрела на меня с плохо скрываемым любопытством. Может, и впрямь искала сходство между мной и мальчиком.

«Конечно, родня, отпираться не стану. У обоих глаза светлые-смелые, а носы курносые слегка и говорок быстрый… При моих капиталах никакие сплетни не страшны!»

– Останется Даня, поживет здесь, – сухо сказала я. – В церковь не хожу, нищим подаю редко, так хоть одно доброе дело…

– Бог с вами, матушка! – всплеснула руками Марфа Ефимовна. – Вашей милостью живы и во всем достаток имеем. Никифор-то духом воспрял, денно и нощно за вас молитву возносит. Архип тоже…

Меня смущали эти разговоры. Попросила накрыть на стол в кухне и Даню покормить. Надо же было видеть, как жадно принялся он хлебать супчик куриный, нарочно заказала легонький сварить. А мясца и колбаски немножко дала, чтобы не закрутило живот от избытка непривычной пищи. В сапожной мастерской на пустых щах сидел да черством сером хлебе.

– Доктора завтра позовем! Пусть посоветует насчет шишки на затылке. Мазь надо купить.

– А я сейчас ромашковый компрессик приложу или кашицу из бодяги, все и пройдет к утру.

Данечка, накушавшись, прямо на стуле задремал. И я невольно вспомнила Васю. Сейчас бы отнес мальчика до кровати, а после повел меня в сумерках слушать к оврагу соловья. Эх, не судьба…

Пришлось звать работника посолиднее и постарше.

– Никифор Демьянович, поможете переложить нового жильца на место ночевки?

– Слушаюсь, Алена Дмитриевна!

– Не тяжеленько вам будет?

Обиделся старичок, фыркнул в седую, раздвоенную треугольниками бородищу и сердито процедил:

– Тощехонек. Едва наберется пуд живого веса.

Устроив Данечку поудобнее, я сверилась с записной книжкой, куда заносила всякую полезную информацию, в том числе единицы мер и весов. В пуде чуть больше 16 килограмм, ну – это уж Никифор Демьяныч хватил насчет Дани.

Да были бы целы косточки, а мясо нарастет!

«Тетя Алена, а жалко, что у вас коровы нету или лошаденки какой. Уж я бы их пас исправно. Я страсть как любил с дедом в ночное ходить».

Сердце щемит от его наивных признаний. Никто меня прежней «тетей Аленой» не называл. Чудно!