Текст книги "Там, где бьется сердце. Записки детского кардиохирурга"

Еще до тишины меня изумила темнота.

Темнота, которая вдруг обрушилась на нас. А за ней, через долю секунды – тишина. Полная чернота и безмолвие. Как в туннеле. Мой налобный фонарь, таким ярким лучом освещавший операционное поле, как будто взорвался. Темнота была для меня еще глубже, потому что освещение было ярким и зрачки мои сузились. Все погасло и остановилось: мониторы, респиратор, аппарат искусственного кровообращения. Еще долю секунды мы стояли в оцепенении. В следующую долю секунды пришел страх. Затем включились рефлексы.

– God[46]46
  Господи! – Прим. пер.


[Закрыть]! Она больше не дышит.

Это Доминик.

– Дайте свет! Мне нужно проводить вентиляцию легких, дать кислород.

Ее голос звенел в этой пещерной тишине. Он словно рикошетил от стен и отзываясь слабым эхом. У Доминик была некоторая свобода движений, чего не сказать обо мне – я был в плену у своего снаряжения, буквально «привязан» к операционному столу. Изобретательная Доминик нащупала свой мобильный телефон и нашла функцию «фонарик». Головка ребенка озарилась светом.

– Держи! – приказала она кому-то рядом.

Затем отсоединила от выключенного респиратора трубку, которая вставлена в трахею ребенка, и подключила ее к баллончику, а затем принялась сжимать его с равными интервалами, чтобы восстановить дыхание.

– Сжимай. Равномерно. Вот так!

Ее мозг работал четко, она думала и о других детях – о тех двух, которые были еще в реанимации, с искусственной вентиляцией легких.

– Бегом в реанимацию, надо проверить, идет ли вентиляция у прооперированных. А если нет, то догадались ли наши ребята начать вентиляцию легких вручную.

Один из медбратьев унесся туда. Я ощупал пальцами грудную клетку ребенка, нашел рассечение грудины, осторожно дотронулся до сердца. Оно меня успокоило – оно сокращалось все с той же силой и той же частотой, что и раньше. Оно не подвело и храбро продолжало свою работу. Я чувствовал и свободное движение легких при дыхании с помощью баллончика. Я нашел аорту и слегка сжал ее большим и указательным пальцами, чтобы оценить ее наполняемость. Кровяное давление, которое уже не отражалось на экранах, показалось мне хорошим. Кто-то вынул фонарик (или еще один мобильный?) и любезно зажег второй луч света. Всё под контролем. Ни паники, ни нервов. Я спросил:

– Кто-нибудь знает, что произошло?

– Не больше твоего. Видимо, отключили электричество.

– Бог его знает, сколько оно будет продолжаться.

Вернулся запыхавшийся медбрат.

– В реанимации есть электричество. Респираторы работают, свет тоже есть. С детьми все в порядке.

– Одной заботой меньше. Остается только надеяться, что и здесь скоро включат.

Ждать пришлось долго. Мы ничего не видели и ничего не могли делать, и от этого время тянулось еще дольше. Доминик старательно продолжала вентиляцию легких. В полумраке, который не рассеялся, хотя зрачки уже привыкли к нему, я ничего не мог различить в сердце девочки. Только мои пальцы на его поверхности и на аорте говорили, что оно работает нормально.

– Что будем делать, если отключение на весь день? В реанимацию?

– Это невозможно, ее уже подключили к аппарату.

Пока мы обдумывали все пути выхода из ситуации без потерь, все озарилось светом. Сразу. Как по нажатию кнопки. Сначала свет, потом звук. Словно цепочки петард, которые мы пускали в детстве, с легким треском один за другим заработали все приборы – респиратор, аппарат искусственного кровообращения, мониторы. Вернулся фоновый шум, наши лица, окружающая обстановка. Вся жизнь операционной, ее очертания и краски.

У ребенка снова появилась электрокардиограмма, пульс, артериальное давление – в общем, все обнадеживающие признаки жизни. Косвенные признаки, которые снова видны на экранах мониторов.

– Наконец-то! Сколько времени длилось отключение?

– Около четырех минут.

Четыре минуты, которые тянулись для нас как десять.

Доминик снова подключила ребенка к автоматическому респиратору и настроила глубину наркоза. Сердце все еще осуществляло кровообращение, а легкие – насыщение кислородом. Аппарат работал вхолостую. Еще несколько секунд. Барбара рылась на столике с инструментами, ища канюлю, которую хотела мне передать. Ко мне еще не вернулась свобода действий: я пока не перестроился на операционную программу.

И свет опять отключили.

Снова весь мир как будто рухнул. Свет, звук, наши приборы. Снова полная темнота и тишина, как в пещере. Снова те же рефлексы, те же маневры в борьбе за выживание, то же подручное освещение. То же беспокойство. Сколько времени продлится отключение на этот раз? Мои пальцы снова на сердце и на аорте девочки.

Через две минуты весь наш «корабль» вздрогнул, загудел и тронулся. Свет и звуки снова вернулись.

Канюля Барбары снова зависла в воздухе около моей руки. Но я отвел ее в сторону. Я уже не понимал, что делать дальше. Я не решался выводить кровь ребенка в наш аппарат и останавливать ее сердце. Ведь отключение электричества в этот момент будет равно остановке кровообращения – остановке сердца. Конечно, мы могли бы вручную привести аппарат в действие, но без данных о давлении и оксигенации крови, риск повредить мозг будет большим, слишком большим. И потом, а если это продлится несколько часов…

Я повернулся к Доминик. Она все еще была потрясена двумя затемнениями, с которыми пришлось справляться. Ее взгляд воплощал тревогу и осуждение. В операционной глаза, без остального лица, обрамленные шапочкой и маской, излучали двойной блеск. «If eyes could kill, I’d be dead»[47]47
  «Если бы взгляд мог убивать, я был бы мертв». – Прим. авт.


[Закрыть] – только здесь, в нашем логове, это выражение всплыло в моей голове, когда некоторые мрачные взгляды встречались с моим. Как сейчас у Доминик.

Я на секунду отвел глаза. Когда я снова поднял голову, ее взгляд был уже не таким мрачным и суровым. Она знала, что меня ей не в чем упрекать. Никто не решался что-то сделать, сказать, подумать – и, наконец, я произнес:

– До, мне страшно.

– Мне тоже.

Даже монитор и респиратор, два последних прибора, еще споривших с этой остановкой времени, подавали сигналы как будто приглушенно.

– Откровенно говоря, мы не можем продолжать эту операцию.

– Ты прав. Не можем.

Я отступил на шаг и задумался об отступлении. Вынуть артериальную канюлю, закрыть разрез, ничего не сделав. Сердце сильное, но оно будет и дальше работать впустую. А здесь постепенно стала вырисовываться другая проблема. Ведь мы предоставим эту хрупкую малышку ее судьбе. При этом мы ее еще и ослабили наркозом и разрезом. И легкие испытывают перегрузки. И такому изможденному ребенку придется кашлять, несмотря на боль, чтобы поддерживать альвеолы легких чистыми.

– Как думаешь, тебе удастся ее разбудить и экстубировать?

– Ох, Рене! В этом я совсем не уверена. Она на пределе. Она же «выпала из гнезда».

«Выпала из гнезда»! Так мы говорим про еще не оперившихся птенцов, упавших на землю, у которых не хватит сил взлететь, даже если их подбросить в воздух, потому что они не успели обрасти перьями. И потом, даже если Доминик удастся ее разбудить, вернуть в гнездо, что будет с ней дальше? По нашим вчерашним оценкам, ей оставалось жить всего несколько недель.

Я вздохнул и обернулся. Аппарат искусственного кровообращения продолжал работать сам по себе в ожидании наших канюль, его контур был наполнен кровью. Пришлось влить в него флакон крови, чтобы не слишком сильно разжижать анемичную кровь нашего птенца. Кровь эта драгоценна. Повсюду в мире. А здесь особенно – потому что здесь не хватает всего. Наконец, еще есть другие дети, которые ждут свою операцию. Мы не можем бесконечно отказывать им. Даже если их прогнозы более благоприятны, у них не будет другой возможности прооперироваться. Я уже не слышал даже монитора и респиратора. Уши наполнил глухой гул.

– Послушай, До, чем больше я думаю, тем больше осознаю, что мы не можем повернуть назад.

Повисла пауза в несколько секунд, как будто ее мысли сейчас шли тем же путем, что и мои, с небольшим отставанием, затем она ответила:

– Да, ты прав. Мы действительно достигли точки невозврата.

– Мне тоже так кажется. Я даже в этом убежден. Если мы ее сейчас не прооперируем, она не выживет.

Я осмотрел операционное поле. Это решительное, яркое сердце. Затем – распакованные одноразовые инструменты, которые так дорого нам обходятся, и мы должны их экономить. Наш аппарат, канюли, флакон с кровью. Я снова услышал бормотание мониторов. Тогда я оторвался от философских рассуждений и задумался о практических средствах, как безопаснее продолжить операцию. Затем повернулся к перфузиологу Хасану и спросил обоих:

– Вам не кажется, что сеть перегружена?

Я оглядел операционную, прислушался к шумам из коридора.

– Думаю, что нам нужно выключить все приборы, без которых мы могли бы обойтись, начиная со стерилизатора и кондиционера. Оба они потребляют много энергии. И лишнее освещение тоже.

– Хорошая мысль, Хасан. Давай их выключим.

И приборы смолкли, мониторы потухли, лампы погасли. Осталось самое необходимое: респиратор, аппарат искусственного кровообращения, один монитор, моя налобная лампа и чахлый светильник на потолке. В сгущающихся сумерках я со своим налобным фонариком превратился в спелеолога. Пучок света заставил сердце засиять красками и контрастами, достойными кисти Караваджо. Прежде чем совершить прыжок в бездну, я попросил подождать десять минут, «для перераспределения электричества», как я сказал коллегам. Но прежде всего для того, чтобы самому успокоиться. Чтобы в горле растворился медный привкус и хотя бы немного разжались тиски, сжимающие живот.

На протяжении этих десяти минут все было стабильно. Спокойное жужжание приборов. Меня охватила легкая дрожь, как перед большим прыжком в пустоту, когда я снимал зажимы, блокирующие кровь в канюлях. Она устремилась в аппарат искусственного кровообращения, который медленно заработал. Вскоре кровь уже с нужной скоростью шла через аппарат и обратно в организм. Мы выждали еще две минуты, внимательно следя за сигналами нашего единственного радара, прежде чем остановить сердце.

И вот оно остановлено.

Мои движения были плавными и легкими. Я оглядел окружающий полумрак. Гибко двигались тени. Голоса звучали тихо, почти заговорщически. Сумерки создали некую торжественность. Как та пирога на озере, Камбоджа внезапно возникла из ниоткуда в тенях. Темнота, перешептывания, некоторая влажность даже создавали впечатление, что мы оперируем в джунглях, под тенистыми сводами гигантских деревьев. Что за нами наблюдает камбоджийская фауна светящимися в темноте желтыми глазами. Внимательными, сосредоточенными, диковатыми глазами на лицах под масками, растворившихся в сумерках.

Рассеченное сердце закрыто. Два его желудочка теперь разъединены. Зажим с аорты снят. Горячая кровь снова оросила миокард. Он вновь обрел свой блеск.

Первое сокращение.

14 апреля 1970 года, сразу же после ращрушения резервуара с кислородом, астронавтов космического корабля «Аполлон-13» сотряс взрыв. Тогда они с ужасом заметили, что из одного из трех резервных контейнеров происходит утечка кислорода в космос, а еще один бак пришел в негодность. Они немедленно осознали, что их спасение зависит лишь от небольшого остатка кислорода и энергии. Чтобы сэкономить то и другое, они отключили все второстепенные приборы, в том числе системы навигации и управления кораблем. Их кабина стала холодильником. В этот момент они достигли точки невозврата. Чтобы вернуться живыми, они должны были продолжить путь, обогнуть Луну и использовать ее гравитационное притяжение, чтобы направиться к Земле. Когда они приближались к ней тремя днями позже, у них оставалось ровно столько энергии, чтобы вновь запустить различные системы навигации, осуществить плавный вход в атмосферу и совершить безопасную посадку.

Сегодня, на старушке Земле, наша операция завершилась мягкой посадкой. Мы тоже достигли точки невозврата – сначала дав наркоз, потом сделав разрез. Мы тоже должны были продолжать путь к намеченной цели, пройти длинную орбиту в космосе – длинный путь крови в нашем аппарате – чтобы получить шанс вернуть ребенка к жизни целым и невредимым.

Его исправленное сердце билось с новой силой. Кожные покровы зашиты, аппаратура и освещение снова заработали. И заросли джунглей, как та пирога, растворились так же мгновенно и таинственно, как и появились. Мы снова были в операционной, такой же, как и любая другая[48]48
  После этого происшествия в больнице поставили более мощный генератор. – Прим. авт.


[Закрыть].

Операционные поля сняты. Снова появился наш птенец. Он спокойно спал. Цвет лица стал ярче, теплее, чем вчера. Он оперился. Личико спокойно и расслаблено. Малышка не почувствовала ни нашей суеты, ни нашей тревоги, ни наших сомнений.

Для нее наконец началась жизнь, такая же сильная, как и любая другая.

ПОЛОСА ТУМАНА

 
Кто скачет, кто мчится под хладною мглой?
Ездок запоздалый, с ним сын молодой.
К отцу, весь издрогнув, малютка приник;
Обняв, его держит и греет старик.
 
 
«Дитя, что ко мне ты так робко прильнул?»
«Родимый, лесной царь в глаза мне сверкнул:
Он в темной короне, с густой бородой».
«О нет, то белеет туман над водой».
 

Цюрих,

2001–2012

Тон был серьезен. Лицо тоже. Вместе с двумя коллегами он показывал нам и комментировал снимки со сканера. Они впечатляли. На них была чудовищная опухоль, занимавшая огромное пространство в груди. Всей своей массой она давила на сердце и верхнюю полую вену и теснила правое легкое к стенке грудной клетки. Она была такой огромной и столь причудливой формы, что за ней было трудно различить другие органы, до такой степени они были искажены.

Я поинтересовался, каковы прогнозы насчет этого чудища, так как хорошо знал, что в онкологии размер опухоли не всегда имеет решающее значение. Ответ коллег был уклончив:

– Мы не уверены. Это рак с неясным прогнозом. Он хорошо отозвался на химиотерапию и, может быть, уже неактивен, но с этой болезнью всегда нужна осторожность. И потом, – продолжали они, – в плане чистой онкологии для нас важно удалить эту опухоль. Во-первых, чтобы убрать эту массу, от которой может активизироваться очаг, а во-вторых, нужно определить плотность еще живых раковых клеток внутри опухоли после химиотерапии.

– Для нас, – ответил я, – тоже важно извлечь это огромное образование, так как оно меня попросту пугает. Оно сжимает жизненно важные органы, так что даже непонятно, как кровь из головы и из рук еще достигает сердца.

Мы прекрасно знаем, что при медленно развивающихся процессах у организма есть время, чтобы отреагировать, и часто он находит самые невероятные решения. В случае с Люси – так звали девочку, чьи снимки мы изучали, – микроскопические вены принялись бурно развиваться, чтобы позволить крови обойти закупоренные участки.

Онкология – наука о раке – не моя область, так как злокачественная опухоль крайне редко развивается в сердце или в кровеносных сосудах. В тех редких случаях, когда они поражены такой опухолью, я просто делаю то, чего от меня ждут мои коллеги-специалисты, не слишком задумываясь об обоснованности их просьбы. Только они точно знают, оправдано ли хирургическое вмешательство. Я лишь стараюсь технически как можно лучше исполнить их пожелание.

Через два дня Стелла заглянула в дверь, разделяющую наши кабинеты.

– Приехала твоя пациентка. Позвать ее?

– Сейчас закончу письмо – и я к ее услугам. История болезни у меня?

– Да, на столе.

Я отправил письмо, затем сгруппировался на кресле с колесиками и максимально приблизился к столу. Собравшись, как спринтер, готовый сорваться с места по пистолетному выстрелу, крепко ухватившись за край стола, я оттолкнулся назад, передавая импульс вращения сиденью. Если все сделать правильно, мне удается докатиться до рабочего стола одним движением, имея как раз столько кинетической энергии, чтобы плавно подъехать прямо к рабочему месту за столом.

Я еще раз пролистал «кирпич» истории болезни Люси, чтобы освежить в памяти его содержание и не упустить какой-нибудь подробности, которая могла бы вызвать ее недоверие. По моему сигналу Стелла пригласила девочку с мамой войти.

Ей было двенадцать лет. Я сразу заметил, что, хотя она еще не подросток, но уже и не ребенок. На ней был большой шерстяной берет а-ля Боб Марли. Я начал разговор:

– Здравствуй, Люси. Как дела?

– Спасибо, неплохо.

Она подняла голову, и я увидел ее лицо вблизи. Я понял, почему она в шапке. У нее больше нет ресниц… и волос, конечно, тоже нет: результат химиотерапии. Черты лица тонкие, совсем еще детские. Я понял, что на самом деле она младше, чем кажется по ее лицу, измученному лечением, хотя очень быстро она проявила удивительную зрелость, взвешенное и ответственное критическое мышление. С полсекунды я не знал, как к ней обратиться: на «ты» или на «вы».

– Итак, Люси, ты знаешь, что у тебя в груди объемное образование, которое давит на сердце и легкое, и мы должны его удалить.

Я взглянул на мать, полагая, что разговор будет вестись и с ней. Она была внимательна, но отстранилась, опустив глаза и довольствуясь ролью свидетеля. Кивок. Она явно хотела оставить инициативу дочери.

– Да, мне говорили. И еще мне объяснили, что эта операция очень важна, чтобы убрать этот рак.

Первый сюрприз. Она прямо говорила о своей болезни, храбро используя страшное слово «рак». Очень нестественное слово из уст ребенка.

– Да, мы хотим ее удалить по двум причинам. Во-первых, нам нужно убедиться, что химиотерапия хорошо сделала свою работу и уничтожила опухоль. Во-вторых, она сдавливает важные органы, и если еще вырастет, то может стать опасной, заблокировав кровообращение.

Я предпочел сказать «опасной», а не «фатальной», чтобы не пугать девочку еще больше. Она слушала меня завороженно, как загнанный олененок. Ее взгляд был напряженным. И же не умоляющим и не плаксивым. Прежде всего, он был встревоженным, ловил мельчайшие детали, которых Люси могла еще не знать.

– Это будет непростая операция…

Сложный момент. Я редко разговариваю на столь драматичные темы непосредственно с детьми. Обычно мои удары обрушиваются на родителей. Я быстро взглянул на мать. Она снова уклонилась от разговора.

– …потому что опухоль затрагивает важные сосуды и само сердце.

Я взял листок бумаги, что позволило мне хоть ненадолго избежать пронизывающего взгляда этих зеленых глаз. Рисунок поможет мне объяснить суть операции и немного ослабит серьезность момента. Обе сосредоточились на моей ручке. Я быстро набросал анатомическое строение нормального сердца – в голове у меня десятка два довольно красивых набросков, которые я переношу на бумагу быстро, словно расписываясь, столько раз я их повторял, – дорисовал правое легкое. Наконец, сверху я изобразил опухоль и выделил жирной линией полую вену, правое предсердие и ворота легкого, отодвинув их, как это сделало новообразование.

– Я не знаю, легко ли опухоль отсоединится от этих органов или она уже в них проникла. Тогда будет явно сложнее, так как нужно будет иссекать захваченную часть и реконструировать ее.

Люси едва заметно кивнула в знак согласия. Она была предельно внимательна. Ни одна линия, ни одно слово, даже ни одна пауза не ускользала от нее.

– Что касается полой вены и сердца, эту часть опухоли нам удастся удалить. Но в чем у меня есть сомнения…

Все тот же немигающий взгляд, никаких комментариев. Лишь на мгновение ее глаза встретились с моими. Пронизав насквозь. Я вернулся к рисунку.

– …в чем я не очень уверен, – так это насчет диафрагмального нерва и правого легкого.

При этих словах она подняла голову прямо, чуть нахмурилась, затем немного растерянно спросила:

– Диафрагмальный нерв? Что это?

– Это нерв диафрагмы. Если он больше не работает, диафрагма не сокращается, когда ты делаешь вдох, и легкое, которое с ним связано, не так хорошо заполняется воздухом. Без этого нерва можно жить, только быстрее выдыхаешься. Он начинается на шее и проходит справа, вдоль полой вены. Так вот, он внутри этой опухоли, и я не знаю, удастся ли нам его сохранить.

Она выдержала удар – еще один – не протестуя. Я повернулся к маме. Может быть, сейчас она что-нибудь скажет – они явно не знали об этом возможном осложнении. Она отрицательно покачала головой и сделала мне знак продолжать.

– И потом, Люси, еще остается легкое. Оно как раз больше всего меня беспокоит. Оно соединено с сердцем сосудами, которые сосредоточены вот здесь. Это место называется воротами легкого.

Я обвел участок на рисунке.

– Эти сосуды особенно тонкие и хрупкие. Возможно, нам не удастся их сохранить или восстановить, если и они тоже затронуты.

И, чуть тише:

– Если эта часть сильно поражена, мы будем вынуждены удалить часть легкого.

Ее слух и внимание были так напряжены, что я ощущал, как вибрирует воздух.

– И здесь я не могу исключить, что придется удалить легкое целиком.

Люси снова едва заметно кивнула. Почти неуловимо, серьезно. Эта девочка поразила меня, настолько она была взрослой и умела держать удары невероятной силы. Она решилась задать вопрос:

– А можно жить с одним легким?

– Да, жить можно, только быстро выдыхаешься при малейшем напряжении, хотя со временем ситуация улучшается. И все же…

Я воспользовался случаем, чтобы восстановить истину, в которую верил – что я постараюсь сделать все, что от меня зависит, чтобы избежать этой крайности.

– …И все же я искренне уверен, что нам удастся сохранить большую часть легкого. Может быть, не все целиком, но большую часть. Если так и получится, то проблем будет не очень много, стесненность дыхания будет чувствоваться лишь при больших усилиях. И кто знает, может быть, удастся сохранить легкое целиком!

Она выпрямилась, как будто бы удовлетворенная этим объяснением. О технической части операции все было сказано. Она смотрела в пространство, куда-то за мою спину. Пристально разглядывает какую-то точку далеко за окном. Я чувствовал, что ее мысли перешли в другую, более глобальную плоскость. И более головокружительную. Затем, очень медленно, как фокусирующийся объектив, внимательный взгляд ее зеленых глаз снова вернулся ко мне. Она чуть подалась вперед, чтобы уменьшить расстояние между нами, и невообразимо тихим голосом спросила:

– Как вы думаете, я смогу вылечиться?

У меня перехватило голос.

– Как вы думаете, я буду жить?

В ее взгляде не было агрессии. Он не был ни требовательным, ни плаксивым, разве что немного умоляющим. Ее вопросы, глаза, поведение – все сбивало меня с толку. Сейчас я видел перед собой скорее девочку, чем подростка, которая задавала свой вопрос с обезоруживающей простотой. Меня внезапно охватила щемящая грусть, что-то сдавило сердце, влажная пелена затуманила взгляд. Я с трудом сглотнул, пытаясь сдержать подступившее волнение и освободить слова, застрявшие где-то в груди. Я чувствовал, что разрыдаюсь, если заговорю. Я видел боль, тоску и отчаяние перед операцией, но никогда, никогда сила этих чувств не волновала меня до такой степени. Потому что против этой опухоли – угрозы бесстрастной и неумолимой – у Люси не было ничего, кроме детской невинности и огромного мужества.

Не знаю, что делает чувства заразительными. Аура вокруг них? Какие-то вибрации? Волны? Люси заметила, что я подавлен и не могу произнести ни слова. Мое затянувшееся молчание выдавало еще и мои сомнения в успехе, в ее выздоровлении. И вдруг я увидел, как в уголке ее глаза набухла тяжелая слеза и покатилась по щеке. Она появилась сама собой, девочка даже не моргнула. Тяжесть, которая и так давила на нас, еще усилилась. Мне все же удалось извлечь из гортани звук. Тембр моего голоса изменился. Он стал скрипучим, натужным, словно его тональность, застряв в горле, расстроилась.

– Люси, мы сделаем все, чтобы тебе помочь, слышишь?

Вторая, такая же тяжелая слеза, скатилась вслед за первой.

– Мы сделаем все. Обещаю.

Она больше не плакала. Ее взгляд оставался напряженным. Она едва заметно кивнула. Я повторил ей еще раз:

– Мы будем бороться, Люси. Изо всех сил.

Второй одобрительный кивок едва заметным движением головы. В этой напряженной атмосфере я перевел взгляд на маму. Она рыдала в платочек. Парадоксально, но проявление ее боли тронуло меня меньше, чем сдерживаемое страдание дочери. Наконец, горящий взгляд Люси отпустил меня, она откинулась на спинку стула. Все это напряжение разом исчезло, как накопившийся электрический заряд, готовый взорваться, найдя проводник, вдруг разряжается и уходит в землю.

Я протянул ей мой рисунок. Она взяла его и еще раз пробежала глазами.

– Согласна, Люси?

– Да, спасибо.

– Тогда до завтра.

– До завтра.

Она встала, мать за ней. Они пожали мне руку и вышли.

Когда дверь закрылась, я еще некоторое время в раздумье сидел за столом. Стелла, услышав, что они уходят, подошла к ним в приемной. До меня донесся ее приветливый и даже оживленный голос. Затем она вернулась ко мне в кабинет.

– Оооххх, Стелла! Просто сердце в клочья.

Она взглянула на меня немного удивленно, ожидая разъяснений.

– Удивительная девочка. Столько силы, храбрости и решимости. Она все понимает и переносит все с необыкновенным самообладанием.

– Ты сможешь ее вылечить?

– Надеюсь, Стелла, очень надеюсь. Здесь все будет непросто. Опухоль затрагивает столько жизненно важных органов. И потом, ее выздоровление зависит не столько от исхода операции, сколько от агрессивности ее опухоли.

В тот день мне очень хотелось сбежать с работы и упасть на диван перед телевизором. По счастью, как раз шли ответные матчи Кубка Европы. «Челси» обыграла «Арсенал», хотя до матча они были в весьма выгодной позиции, и отправилась побеждать в Хайбери. Тот самый «Арсенал», за успехами которого я следил еще в Лондоне, как из любви – дань уважения вспыльчивому, но невероятно талантливому Чарли Джорджу – так и из-за близости к стадиону больницы, где я работал. Стадион «Хайбери» располагался всего в нескольких станциях метро от «Грейт Ормонд Стрит Хоспитал» – детской больницы английской метрополии.

Просто пощечина.

Назавтра был обычный ритуал: обход больных, потом кофе, а затем операционный блок. Не без сарказма мне напомнили о бесславном поражении «канониров».

Звонок от Кристофа:

– Они готовы.

– Хорошо, начинайте. Я приду, когда откроют грудную клетку.

Дезинфекция, операционное поле, установка электроскальпеля и электроотсосов. Халат, стерильные перчатки.

Разрез. Вибрирующая пила, которая «ломает» грудину, разрезая ее надвое по всей длине.

– Расширитель!

С поворотом ручки расширителя, разводящего края разреза, возникла опухоль. Бугристая, с кратерами, как лунная поверхность. Она занимала все место.

Я начал с высвобождения передней части, затем одна из боковых сторон. Как я и подозревал, она вросла в стенку верхней полой вены и в правое предсердие. Нужно дать крови путь в обход сердца, чтобы иссечь инфильтрированные части. В ход пошел старый добрый аппарат искусственного кровообращения.

Он установлен и теперь отводил кровь перед самым входом в сердце.

– Ножницы!

Стенка полой вены вырезана на несколько миллиметров дальше границ опухолевой инфильтрации. Иссечение продолжалось на уровне предсердия, граница проходила по здоровым тканям: я не хотел оставить фрагмент опухоли, который может снова начать расти. После резекции осталось зияющее отверстие, через которое виднелся трехстворчатый клапан, первый клапан сердца.

Мы распластали перикард, прочную и гибкую оболочку сердца. Вырезали из него лоскут по форме кратера и пришили по краям. Сердце и полая вена, освобожденные от опухоли, в порядке. Вырезана половина всего образования. Я повернул ее вбок, чтобы отделить от легкого. Сначала она поддавалась, но по мере того, как мы приближались к воротам легкого, возобновилось приращение, и в конце концов мы обнаружили инфильтрацию в легочные вены и артерию. Иссечение в этих хрупких тканях очень сложное, двигаться нужно медленно. И все же с тщательностью археолога, шаг за шагом, нам удалось довести резекцию до здоровой ткани. Половину стенки артерии пришлось удалить. После пяти часов напряженной борьбы, ежесекундного противостояния, огромная опухолевая масса целиком покинула грудную клетку. Размером она была с грейпфрут. Но наш труд был еще не окончен. Отнюдь нет: нужно было восстановить легочную артерию. Это надо делать с большой осторожностью – так тонки ее стенки, их можно сравнить с папиросной бумагой. Гораздо проще и быстрее было бы после освобождения сердца удалить правое легкое вместе с опухолью. И мы, конечно, в этот час были бы уже по дороге в кафе, но Люси при этом серьезно пострадала бы.

И мы снова спустились в забой для новой кропотливой работы. Мы снова использовали тоненькие и гибкие заплатки, тщательно пришивая их к краям артерии, а затем и легочной вены, чтобы заменить иссеченные фрагменты. Сосуды восстановлены отлично – надежный залог успеха операции.

Закончив эту вышивку, я повернулся к Доминик…

– Все в порядке, До, мы здесь почти закончили. Можешь возобновить вентиляцию обоих легких.

Она направила воздух в легкие. Сдутые, съежившиеся, с каждым импульсом они расправлялись, вновь обретая форму, место в грудной клетке и светлый цвет.

…затем обращаюсь к перфузионисту Томиславу.

– Томи, можно отключать насос.

Работа аппарата перешла к сердцу и легким Люси. Все шло наилучшим образом. Кровяное давление в норме, насыщение кислородом – тоже. И, несмотря на длину швов, никакого подтекания. Можно вынимать канюли и закрывать грудину.

– Ну и сколько времени шло сражение?

– Восемь часов с момента, как рассекли кожу.

Я был вдвойне доволен нашей работой. Нам удалось извлечь опухоль целиком и при этом сохранить оба легких. Конечно, сейчас преждевременно праздновать победу. Даже если невооруженным глазом не видно остатков опухоли, мы не можем исключить поражения близлежащих лимфоузлов или других, более отдаленных органов, таких как мозг, кости или печень, злокачественными клетками, которые затем разгорятся метастазами. Но все мы прекрасно знаем, что излечение возможно только при тщательном и полном иссечении опухоли, какими бы большими ни были технические трудности.

Кабинет перфузиологов. Телефон. Мать Люси.

– Все прошло хорошо. Мы смогли удалить опухоль и сохранить легкое. Она хорошо перенесла операцию.

– Спасибо, доктор. Мы все очень надеемся, что на этот раз ей хоть немного повезет. Что в этот раз судьба перестанет так ее мучить.

– Конечно, мы все тоже на это надеемся. Мы тоже надеемся, что она наконец выздоровеет и навсегда избавится от этой ужасной болезни.

Я ушел из операционного блока, выжатый как лимон, все болело. Стоять изогнувшись, без движения вредно для скелета, попытка пошевелиться болезненна, как будто позвоночник пропитан клеем, суставы и внутренние органы пересохли и трутся друг о друга, хрящи истираются, пока синовиальная жидкость не увлажнит их. Вот такой одеревенелый, я потащился в кабинет, согнувшись вопросительным знаком.