Текст книги "Последний сёгун"

«Бедный Хираока, жизнь его все равно что кончена», – грустно думал Кэйки. Откуда было знать молодому князю, что, поскольку самому ему предначертано было вернуться к общественной жизни, то же самое ждало и Хираоку, который еще завоюет себе репутацию одного из самых мудрых государственных деятелей своего времени.

Единственный сторонник Кэйки в правительстве бакуфу, Норитакэ Мацудайра, втайне прислал к нему гонца со словами утешения: «О будущем человека нельзя судить по той доле, каковая отведена ему в настоящем». Кэйки конечно же воспринял это как обыкновенное проявление учтивости.

День за днем он только и делал, что читал, по большей части китайские исторические сочинения, такие, как «Ци-чжи тун-цзянь» («Всестороннее отображение в помощь правительству») Сыма Гуана и «Ши цзи» («Исторические записки») Сыма Цяня, пытаясь изучить с их помощью закономерности взлета и падения империй. Никогда в жизни Кэйки не читал столько, сколько в годы домашнего ареста. Позднее он заявил, что своими знаниями обязан Наоскэ Ии.

Шли дни. Через восемнадцать месяцев после отлучения Кэйки от политической жизни, в 1860 году, эра Ансэй сменилась эрой Манъэн. К той поре до князя Хитоцубаси стали доходить слухи о тайных прожектах клана Мито, но разузнать что-либо конкретное в подобных условиях он не имел возможности. В жизни его не было никаких изменений. Длительность заключения уже начала сказываться на нем: он постоянно пребывал в подавленном настроении и большую часть времени проводил глядя в одну точку.

«Что я за человек?» – угрюмо думал Кэйки, не в силах противиться желанию пожалеть себя и посетовать на горестный поворот в жизни, который уготовила ему насмешница судьба. В конце концов, в чем его обвиняют? Ни одного незаконного деяния он не совершил. И что же? С ним обращаются как с преступником, держат взаперти. А все из-за той проклятой молвы о его необычайных способностях. «И ведь даже не я эти слухи распускал», – сокрушенно качал головой Кэйки. Если подумать, то, сколько он себя помнил, отец пел ему дифирамбы перед каждым встречным-поперечным. «Однажды мой сын поднимется на самый верх», – убеждал всех Нариаки, а люди слушали и верили ему. Эта легенда разошлась по всей империи. И к чему это привело? В итоге он, Кэйки, надежда нации, оказался преступником.

«Какая чудовищная нелепость», – бормотал он себе под нос.

Кэйки проштудировал историю Китая и Японии в поисках аналогичных примеров взаимоотношений отцов и сыновей с похожей судьбой, но ничего не нашел. Это означало, что он действительно попал в весьма необычное положение – и только боги знали, какие еще несчастья выпадут на его долю.

Настал март. Это был месяц весенних праздников, когда все даймё собирались в замке сёгуна. В обычное время Кэйки, как самый высокопоставленный из князей, шел бы во главе процессии и лично предстал бы перед главой бакуфу – четырнадцатым сёгуном Токугава по имени Иэмоти, Как нарекли мальчика из дома Кии. Но вот уже второй год подряд князя Хитоцубаси исключали из списка участников.

– Похоже, снег идет, – пробормотал в то праздничное утро Кэйки у себя в спальне.

Он проснулся поздно – довольно редкое для него явление. Жена его, Микако, уже встала. Он слышал шуршание шелка за ширмой. Прошлым летом Микако родила девочку. Кэйки не мог вспоминать о тех временах без боли в сердце. Отрезанный от всего мира, он не имел возможности ни отпраздновать это событие, ни официально объявить о рождении дочери. Дитя прожило несколько дней и на пятый день скончалось.

– Весенний снег идет, – повторил Кэйки, прислушиваясь к тихому шороху за закрытыми ставнями.

Говорил он громко, чтобы жена, наряжавшаяся за ширмой, могла услышать его. Однажды она с изяществом киотоской придворной дамы посетовала, что скучает в Эдо по весеннему снегу. Он запомнил.

После второго замечания Микако кашлянула в ответ. Так она всегда давала мужу понять, что слышит его. И только когда она оденется и сядет на татами, только тогда ответит словами.

Кэйки поднялся. По пути в уборную он увидал сквозь раскрытые ставни, что снег простирается вокруг, насколько хватает глаз. Вся земля за пределами галереи-энгава была белой. А снег все шел и шел, и Кэйки слышал, как падают тяжелые белые хлопья. Для Эдо такой снегопад в конце марта – случай небывалый.

Как раз в это мгновение с башни дворца раздался бой ручного барабана, за ним еще несколько ударов огромного тайно – восемь утра, вхождение даймё в замок. Кэйки и не подозревал, что в это самое время у ворот Сакурада происходили события, которые перевернут всю его жизнь. Он узнал о них в три пополудни, через семь часов после того, как все закончилось. Именно тогда один из монархистов Мито, переодетый торговцем рыбой, проник в резиденцию Хитоцубаси через задний вход, тайно встретился со старым наставником Кандзабуро Иноуэ и вкратце изложил ему факты.

Наоскэ Ни мертв.

Подробности Кэйки услышал на следующий день. По ходу следования процессии, направлявшейся в замок, на Ни устроили засаду. В число заговорщиков входили семнадцать самураев из Мито и один из Сацумы. Сначала Ии поразили мечом, когда он был в своем паланкине, затем выволокли на снег и ударили еще. Каждый раз, когда меч входил в плоть, раздавался звук, похожий на стук резинового мячика. По словам одного из домочадцев Хитоцубаси, так говорил обитатель близстоящего особняка, который стал свидетелем этого инцидента.

– Стук резинового мячика, – повторил Кэйки.

Он принес мячик в свою спальню и подбросил его на веере несколько раз, задумчиво прислушиваясь к легкому стуку.

V. Восхождение в сонм богов

В Эдо четырежды сменились времена года. Прошло двенадцать месяцев после убийства Наоскэ Ии у ворот Сакурада, но Кэйки, как и раньше, томился в стенах резиденции Хитоцубаси – отбывал заключение за преступления против государства. Надо сказать, что не отпустили также никого из придворных вельмож и даймё, пострадавших во время Ансэйского террора, хотя упорно ходили слухи, что новая административная реформа – дело решенное.

– Надо набраться терпения, – подбадривали вассалы своего господина.

– Что вы хотите этим сказать? – неизменно вопрошал Кэйки.

– Ну, наверняка скоро объявят амнистию. И тогда вы будете свободны.

– Чушь, – фыркал он.

Кэйки был человеком эксцентричным. В разговорах с окружающими он никогда не упускал возможности туманно заявить с мрачной обреченностью:

– Не должно быть никакой амнистии. Другими словами, тайро нет оправдания. Жертв репрессий и далее следует держать в тюрьмах и под домашним арестом.

Поначалу вассалы лишь удивлялись, но мало-помалу начали понимать ход его рассуждений. Больше всего на свете их господин уважал логику. Освободить вчерашних преступников только потому, что Ии убит, означало бы признать незаконными официальные действия первого человека бакуфу, тем самым подорвать доверие к военному правительству и подготовить почву для его свержения.

Эксцентричность Кэйки проявлялась не только в его преданности логике, но и в том, что эта слепая преданность доставляла ему мир и покой.

«Как вам, должно быть, скучно», – сочувствовали узнику доброжелатели, но эти соболезнования были совершенно неуместны. Он просто не умел долго скучать. Человек одаренный, Кэйки всегда находил, чем себя занять. Он рисовал, изучал физиологию лошади, проводил тайные исследования анатомии женщин из своей свиты, сравнивая собственные открытия с голландскими текстами на эту тему. Время от времени он даже брался за пилу и рубанок и принимался за починку всяких вещей в доме. И только невозможность заняться своим любимым видом спорта, поло, удручала его.

Когда сведения о сфере интересов опального князя Хитоцубаси достигли ушей его сторонников, люди начали шептаться, что и в этом Кэйки напоминает великого Иэясу. Согласно преданию, не слишком сведущий в изящных искусствах основатель династии Токугава разбирался в медицине лучше обычного мирянина, развивал физическое мастерство в таких областях, как владение мечом, верховая езда и соколиная охота. Но даже великий Иэясу не был способен создать что бы то ни было своими руками. Когда Кэйки, его потомок в десятом колене, строгал доску, стружка выходила тонюсенькая, как дым, а поверхность дерева блестела, точно зеркало.

Через два полных года после убийства Ии, на двадцать пятый день четвертого лунного месяца второго года Бункю (23 мая 1862 года), Кэйки разрешили принимать у себя посетителей и вступать в переписку. Однако он предпочел залечь на дно и воздерживался от контактов с внешним миром. Но даже этот факт лишь добавлял притягательности его образу, запечатленному в сердцах «людей высокой цели». Киотоская знать и сторонники императора из Сацумы и Тёсю, двух самых могущественных княжеств юго-западной Японии, были наслышаны о его репутации. Имя его было у всех на устах. Находились даже такие, кто считал Кэйки будущим спасителем страны. Триумвират настроенных на реформы даймё (Сюнгаку Мацудайра, Едо Яманоути и Мунэнари Датэ) превозносил своего подопечного до небес. А Едо, имевший склонность к высокопарным речам, торжественно вопрошал:

– Что станет с государством Токугава, если он не выступит вперед?

И все же Едо знал о Кэйки лишь понаслышке, от Сюнгаку. Поскольку Кэйки никогда не занимал никакой официальной должности, его достижения равнялись нулю, и судить о его политическом весе по поступкам не представлялось возможным. Короче говоря, в умах общественности быстро обрастал новыми деталями образ, который не имел никакого отношения к реальной жизни и был основан лишь на слухах.

Вслед за открытием портов в 1859 году на основании соглашений, подписанных с зарубежными державами, присутствие иностранцев в Японии подхлестнуло активный рост ксенофобии и придало лозунгу «Дзёи» («Изгони варваров») новое значение. Среди рядовых «людей высокой цели» преклонение перед Кэйки приобрело чуть ли не религиозную окраску. Они могли руку дать на отсечение, что если только он возьмет руководство на себя, то непременно вынудит бакуфу изгнать всех иностранцев, объявит на них охоту и восстановит неприкосновенность Земли Богов. Однако в правительственных кругах бакуфу и придворной знати предубеждения против Кэйки, как врага сёгуна, были все еще сильны. Эту личную беду Кэйки патриоты превратили в горе нации, тем самым распаляя себя и собственное нетерпение.

При дворе в Киото бытовало мнение, что единственный шанс для Кэйки подняться на вершину – это личное вмешательство императора, который должен надавить на бакуфу. В итоге 27 июня 1862 года в Эдо был отправлен императорский посланец Сигэтоми Охара, престарелый дворянин и ревностный сторонник движения против иностранного присутствия. Хисамицу Симадзу, отец юного даймё Сацумы, сопровождал его с отрядом хорошо вооруженных воинов, подкрепляя этой демонстрацией силы предложение императора, которое вез с собой Охара. В послании содержался призыв реформировать бакуфу и изгнать варваров, а достигнуть этого предполагалось, выдвинув на высшие посты двух человек: Кэйки Хитоцубаси и Сюнгаку Мацудайру. Кэйки надлежало сделать опекуном юного сёгуна, а Сюнгаку – тайро, «великим старейшиной» военного правительства.

Эдоские сановники сочли это дурным знаком. Что может быть хуже вмешательства императорского двора в дела сёгуната? С какой стати император взялся подбирать чиновников для бакуфу? Хуже того, давление со стороны Киото подкреплялось анти-сёгунскими силами Сацумы – одного из княжеств тодзама, чьи даймё изначально являлись соперниками или врагами дома Токугава. Так что пойти на уступки – все равно что сдаться и, вполне возможно, окончательно потерять свое лицо.

Мало того что рекомендации, прозвучавшие со стороны Киото, показались чиновникам бакуфу совершенно неуместными, они также были категорически против кандидатуры Кэйки Хитоцубаси. Он приходился родным сыном бунтовщику Нариаки из Мито, к которому в кругах бакуфу уже давно укрепилась сильнейшая антипатия. Правда, Нариаки заболел и умер еще в 1860 году, вскоре после убийства Ии, но кто может сказать, какие козни способен выстроить его сын против дома Токугава? Невероятные способности Кэйки только увеличивали эту опасность.

Если князь Хитоцубаси станет опекуном сёгуна, это будет означать конец правления Токугава – таково было единодушное мнение всех истерически настроенных обитателей Эдоского замка, от старших советников до мастеров чайной церемонии и служанок. Красноречие, храбрость и сметливость Кэйки подавят волю юного сёгуна, да и волю старших советников тоже; тодзама-даймё из Сацумы, Тёсю и прочих княжеств начнут подстрекать его, что приведет к недовольству фудай-даймё,[32]32
  Фудай-даймё – владетельные князья, являвшиеся наследственными вассалами сёгуна и выступавшие на стороне Иэясу Токугавы в битве при Сэкигахаре.


[Закрыть] которые могут подняться на защиту сёгунских семейств. А закончится все это гражданской войной. Тогда Хитоцубаси воспользуется возможностью и провозгласит себя повелителем страны. Даже сама миссия Охары и Симадзу, говорили они, является плодом мятежного духа Кэйки.

И все же в конце концов военному правительству пришлось уступить императору.

Услышав об этих событиях, Кэйки сказал своим вассалам:

– Это начало конца бакуфу.

Сёгунат проявил фатальную слабость. Отныне тодзама-даймё смогут добиться решения в свою пользу любого вопроса. Для этого им потребуется просто-напросто вооружиться приказом императора и заручиться поддержкой сильной армии – бакуфу ничего не останется, как снова уступить.

В положенное время Кэйки было доставлено письмо о назначении на государственный пост. «В соответствии с волей Небесного государя, – говорилось в нем, – вы назначаетесь опекуном сёгуна». Открытая ссылка на желание императора – беспрецедентная формулировка для подобных документов бакуфу – яснее ясного показывала, что оно противоречит воле сёгуна. Старшие советники даже не пытались скрыть своего негодования. Послание Сюнгаку Мацудайре, в котором он назначался «государственным управляющим», было составлено в тех же выражениях.

Если пост опекуна сёгуна считался традиционным, то должность государственного управляющего была явлением совершенно новым. Теперь весь административный аппарат бакуфу подчинялся Сюнгаку Мацудайре и полномочия его превышали власть совета старейшин. Пост этот приравнивался к посту первого министра или тайро. Но если Кэйки не стал противиться «воле Небесного государя», Сюнгаку решил отказаться. Все его вассалы также были против этой идеи, считая подобное назначение оскорблением правящего семейства Токугава. Со времен основателя династии, Иэясу, в администрацию бакуфу входили только фудай-даймё. Они играли ту же роль, что и управляющие в семьях купцов. Но глава уважаемого дома Мацудайра являлся главой одной из ветвей рода Токугава, а не «управляющим», как даймё Ни, Хонда или Сакаи. Для Сюнгаку стать «государственным управляющим» означало опуститься ниже своего уровня, все равно как если бы хозяин дома взял на себя обязанности своих подчиненных.

Сюнгаку несколько раз отклонял предложение, но в конце концов его сопротивление было сломлено и он тоже занял свою должность.

Народ ликовал. Люди воспылали надеждой: пока эти двое стоят у власти и занимают важные посты в правительстве, Япония сможет устоять под натиском иноземных захватчиков – судьба, от которой не удалось уклониться, например, их соседу Китаю. Даже такой рассудительный человек, как Итидзо Окубо, чиновник из Сацумы, который стал одним из самых выдающихся лидеров новой Японии после Реставрации Мэйдзи,[33]33
  Реставрация Мэйдзи (Мэйдзи исин) – политический переворот 1867 1868 годов, в результате которого был свергнут сёгунат Токугава, восстановлена власть императора и проведены реформы, положившие конец изоляции Японии как в социальном, так и в экономическом плане.


[Закрыть] чуть в пляс не пустился, услышав эти новости. «Радость моя столь безгранична, что я даже боюсь, не сон ли это!» – признавался он окружающим. И был не одинок в своем ликовании – волна возбуждения и облегчения прокатилась по всей стране.

Кэйки между тем отправился во дворец встретиться с сёгуном Иэмоти и выразить ему, как того требовал этикет, свое почтение. В течение всей аудиенции лицо его сохраняло бесстрастное выражение, и Иэмоти, со своей стороны, также не проявлял никаких эмоций, строго следуя протоколу, как и подобало главе дома Токугава. Он был всего-навсего шестнадцатилетним юнцом, красивым и скромным, даже слишком. Оставалось загадкой, как и где он приобрел трогательное поклонение перед императорским престолом. Иэясу в свое время захватил власть, сделался верховным правителем Японии, принял на себя командование в качестве сёгуна и взял императора в тиски, обозначив законом, что императорская семья должна заниматься исключительно «наукой и поэзией». Позднее Хакусэки Арап[34]34
  Араи Хакусэки (1656–1726) – конфуцианский ученый и советник бакуфу по торговым и финансовым делам.


[Закрыть]подвел под главенство сёгуна теоретическую базу, провозгласив императора особой священной лишь в городе Киото и его окрестностях. С появлением Перри начала набирать силу теория Мито о том, что власть делегирована сёгуну императором; причем особую популярность она обрела среди тодзама-даймё из юго-западных земель. Восточные фудай-даймё не так быстро меняли свои взгляды. И все же Иэмоти, возможно именно благодаря своей молодости, принял новую идею и стал ее горячим сторонником.

Доверчивый от природы, юный сёгун, который к тому же никогда не задавал лишних вопросов, имел еще одно достоинство – беспристрастное отношение к людям. И чиновники бакуфу, и дамы из Ооку восхищались милым неиспорченным мальчиком и в один голос заявляли, что служить ему – сущее удовольствие, более покладистого господина у них никогда не было. И только к одному человеку Иэмоти относился с изрядным недоверием – к Кэйки Хитоцубаси, к которому ему методично внушали ненависть и презрение. С Кэйки всегда держи ухо востро, постоянно предупреждали его, и постепенно он стал воспринимать опекуна как чудовище в человеческом обличье. Однако в отличие от своего умственно неполноценного предшественника Иэмоти умел скрывать свои чувства.

Не только юный сёгун смотрел на Кэйки с подозрением и видел в нем темную лошадку. Вскоре после того как князь Хитоцубаси стал опекуном сёгуна, Сюнгаку Мацудайра понял, что знает его недостаточно хорошо. Сюнгаку активно поддерживал Кэйки с самого начала продвижения его кандидатуры в наследники Иэсады, из-за чего даже попал в лапы Наоскэ Ии и, соответственно, под арест во время Ансэйского террора.

В ту осень бакуфу следовало раз и навсегда решить, какой курс избрать в отношении иностранных государств. Выбор стоял недвусмысленный: либо придерживаться торговых соглашений, подписанных Наоскэ Ии под нажимом западных сил, либо воплотить в жизнь распоряжение императора «изгнать варваров» – то есть в одностороннем порядке аннулировать Ансэйские договоры 1854–1858 годов и бесстрашно ввязаться в войну, которая непременно в этом случае начнется. И то и другое было неприемлемо. Открытие страны для связей с иностранными державами означало бы, что бакуфу проявляет лояльность по отношению к интернациональному сообществу и предает императора, а потому становится уязвимым для нападок со стороны тодзама-даймё и всех патриотов – «людей высокой цели». Нарушение же условий торговых договоров непременно привело бы к военному вторжению разъяренных варваров, а в итоге – к расчленению и колонизации Японии.

Сюнгаку Мацудайра всегда прислушивался к общественному мнению и, чтобы избежать неминуемого бунта внутри страны, решил придерживаться второго пути, то есть аннулировать соглашения и изгнать варваров. Разведать, что об этом думают другие советники, было поручено Тадахиро Окубо, личному секретарю сёгуна.

Советники выразили единодушное несогласие с решением Сюнгаку. Окубо тщательно записал все высказанные мнения и только потом пошел к Кэйки выяснить, на чьей стороне опекун сёгуна. У него не имелось никаких сомнений насчет того, что Кэйки выступит в поддержку плана Сюнгаку. В конце концов, Кэйки был членом клана Мито, в котором появилась и всегда поддерживалась доктрина «Сонно дзёи» – «Чти императора, изгони варваров». Более того, он являлся наследником Нариаки, средоточием надежд всех патриотов и выдвиженцем самого Сюнгаку – как мог такой человек выступить против плана государственного управляющего, который призывал противостоять иностранцам? Но когда Тадахиро Окубо смиренно простерся на полу в ожидании ответа Кэйки, он услышал такую фразу:

– Выходит, Сюнгаку совсем ума лишился.

Окубо затаил дыхание.

– Прошу прощения, господин…

– Изгнать варваров невозможно.

Окубо ушам своим не мог поверить, а Кэйки со свойственным ему красноречием яростно бросился на защиту политики открытия страны.

– В наши дни, когда народы всего мира наслаждаются дружескими связями, основанными на принципах всеобщей справедливости, Япония не должна цепляться за прошлое и оставаться в изоляции. И все же правда остается правдой: Наоскэ Ни, который сам поддерживал идею недопущения в страну иностранцев, под нажимом Америки был вынужден подписать соглашения, приняв это решение единолично, не ожидая одобрения императора. Нельзя отрицать, что действовал он неподобающим образом. Но некорректность его поступка – дело сугубо внутреннее, не имеющее никакого отношения ко всем остальным странам. Аннулировать эти договоры теперь, на подобном основании, было бы настоящим вероломством и вызвало бы всеобщее порицание Японии. В таком случае нам не удалось бы избежать войны. Даже если мы сумеем одержать победу, чести она нам не сделает; мы станем посмешищем для всех последующих поколений. А если мы проиграем, то позор, который падет на наши головы, будет несмываемым. Неужели Сюнгаку, прекрасно это понимающий, все еще решительно настаивает на претворении своего плана в жизнь?

Пораженный Окубо ответил, что план этот не отражает истинных взглядов государственного управляющего, что в душе Сюнгаку тоже поддерживает политику открытия страны. Но император придерживается противоположной точки зрения, к тому же нельзя сбрасывать со счетов силу тодзама-даймё и общественное мнение, вот Сюнгаку и подумал, что лучше будет согласиться с ними, а поскольку ведьмы визжат, требуя изгнать варваров, следует задобрить оппозицию и временно присоединиться к популярным настроениям. После этого, заверил он Кэйки, Сюнгаку потихоньку разработает новые планы, когда представится такая возможность.

– Дешевый трюк! – немедленно отреагировал Кэйки, считавший, что нужно спорить с императором и его сторонниками, убедить и просветить их.

Услышав мнение князя Хитоцубаси, переданное ему Окубо, Сюнгаку Мацудайра был так потрясен, что слова вымолвить не мог. Более всего его поразило то, что Кэйки, оказывается, все-таки не поддерживает политику изгнания варваров. Вместе с тем управляющего взбесил тот факт, что его обозвали умалишенным. Всю жизнь люди восхищались его дарованиями, общество уважало его суждения, вассалы любили его за благожелательность. Особенно гордиться, конечно, не пристало, но и сносить оскорбления негоже! Возможно, Кэйки все-таки не подходит на роль сёгуна, размышлял Сюнгаку, вынужденный пересмотреть свое отношение к молодому князю.

Кроме того, управляющему было обидно, что Кэйки не оценил его хитроумный замысел: как и все остальные проницательные люди, он, Сюнгаку, не поддался застарелому порыву изгнать всех иностранцев, ибо прекрасно понимал, что открытие страны для связей с иноземными державами неизбежно. Но если он срочно не сделает вид, что встал на сторону желающих избавиться от варваров, то ни императорский двор, ни общественное мнение смягчить не удастся. Это было просто уловкой, средством положить конец выступлениям против открытия страны.

Сюнгаку отправился прямиком в замок, вошел в кабинет Кэйки и выложил все как на духу. В ответ Кэйки перечислил губительные последствия подобного обмана. В итоге государственный управляющий уступил.

– Хорошо, я последую вашему совету, – сказал он, открыто поддержав тем самым политику открытия страны.

Но, будучи главой бакуфу, Сюнгаку встал перед серьезной проблемой: из Киото уже выехали два посланника, снабженные приказом императора поторопиться с немедленным изгнанием варваров. Одним из гонцов был советник среднего ранга Санэтоми Сандзё, другим полководец Кинтомо Анэгакодзи – оба ярые противники установления связей с чужеземными державами. Если государственный управляющий откажется подчиниться высочайшему приказу, который они везут с собой, то и его, и бакуфу обвинят в неоказании должного уважения императору.

– От меня ничего не зависит, – развел руками Сюнгаку.

Кэйки заверил его, что волноваться не о чем. Не важно, что скажут экстремисты, – следует просто игнорировать их, и все. Единственное, что имеет значение, – мнение императора Комэя. Его надо вразумить, открыть ему глаза.

– Я поеду в Киото, добьюсь аудиенции и лично объясню его величеству положение дел, – самонадеянно заявил Кэйки.

Но на практике это предложение оказалось совершенно невыполнимым. Все понимали, что, поскольку императорские посланники находятся уже на пути в Эдо, их столкновение с Кэйки, который помчится навстречу с целью совершенно противоположной, вызовет переполох и беспорядки. Поездка так и не состоялась.

Однако Сюнгаку опасался общественного мнения не меньше, чем посланников императора, поэтому, несмотря на беседу с Кэйки, он немедленно вернулся на прежние позиции закрытых дверей, смиренно принял приказ Небесного государя и начал соответствующим образом выстраивать политику бакуфу. Таким образом, его уступка опекуну сёгуна оказалась очередным хитроумным трюком.

А Сюнгаку-то – человек слабовольный, удивился Кэйки. Но без дальнейших возражений принял официальную линию бакуфу. Вскоре после этого в разговоре с Сюнгаку он неожиданно припомнил кое-что.

– Послушайте, Сюнгаку. Я о том деле.

– Прошу прощения?

– О том, что я сторонник открытия страны. Я нисколько не сомневаюсь, что вы понимаете это, но вам следует хранить догадки при себе.

«Еще бы!» – мысленно усмехнулся Сюнгаку. В сыне Нариаки из Мито все патриоты видели надежду на изгнание иностранцев, и его назначение на пост опекуна сёгуна помогло поднять популярность бакуфу. Если станет известно, что князь Хитоцубаси не только не поддерживает политику изоляции империи, но даже наоборот – твердо уверен, что страну надо открыть для торговли, тогда хлопот не оберешься.

То, что истинную позицию опекуна сёгуна нельзя выдавать никому ни при каких обстоятельствах, государственному управляющему уже успел растолковать Едо Яманоути, еще один мудрый человек и давний сторонник Кэйки. Последствия могут оказаться совершенно непредсказуемыми, предупредил он.

Едо также предостерег и самого Кэйки, сказав ему:

– Как только прибудут императорские посланники, что бы вы ни услышали, не говорите с ними об открытии страны. Оба они молоды, упрямы и так разозлятся, что бросятся докладывать обо всем в Киото.

Все знали, что за этими посланниками стоит влиятельное княжество Тёсю, управляемое антисёгунскими и националистическими силами. Если посланники расскажут при императорском дворе о предполагаемом предательстве Кэйки, самураи из Тёсю поднимут шум; затем, заручившись поддержкой императора и знати, они вполне могут воспользоваться случаем и добьются указа об упразднении сёгуната.

Кэйки понимающе кивнул и поблагодарил Едо за предупреждение.

В итоге бакуфу заверило посланников императора, что изгонит варваров в полном соответствии с волей Небесного государя. Общественное мнение отреагировало следующим образом: «Выходит, бакуфу все же преодолело нерешительность и встало на сторону желающих избавиться от варваров. Самое время! Какие разительные перемены по сравнению с днями Наоскэ Ии! А все потому, что у нас есть Кэйки Хитоцубаси, сын Нариаки, и он стал опекуном сёгуна».

Почитание «людьми высокой цели» клана Мито в целом и Нариаки Токугавы в особенности граничило с религиозным фанатизмом. Кэйки тоже вошел в этот сонм богов.