Текст книги "Темный карнавал"

The Smiling People
Улыбающиеся

Главной достопримечательностью этого дома было ощущение полной тишины. Уже на пороге мистера Греппина встречала такая щедро умасленная тишина, что казалось, открывание и закрывание входной двери происходит в замедленном сне, а ее резиновые прокладки и смазки – нематериальны. Жаккардовый двухполотный ковер, который мистер Греппин недавно постелил в холле, при перемещении по нему не издавал ни единого звука. Когда поздними вечерами дом сотрясали порывы ветра, не было слышно ни грохота карниза на крыше, ни дребезжания расшатанных створок (он всегда лично сам проверял штормовые окна). Москитные сетки и двери были надежно застегнуты на новые крепкие крючки. Печь работала отлично, посылая в трубы отопительной системы лишь легкий шепот теплого ветерка. Мистер Греппин стоял, пытаясь согреться после вечернего холода, и манжеты его брюк шевелили тихие отопительные вздохи.

Взвесив тишину с помощью встроенных в его маленькие уши превосходных приборов высоты тона и баланса, он удовлетворенно кивнул, найдя тишину полной и законченной. Дело в том, что иногда по вечерам между стеновыми панелями перемещались крысы, и тогда, чтобы стены стали немыми, требовались ловушки с приманкой и отравленная еда. Даже дедушкины часы были остановлены, и их латунный маятник висел без движения, поблескивая в своем длинном кедровом гробу со стеклянной крышкой.

Они ждали его в столовой.

Мистер Греппин прислушался. Они не издавали ни звука. Прекрасно. Просто замечательно. Наконец-то люди научились соблюдать тишину. Да, их пришлось поучить, зато теперь за обеденным столом уж точно больше не звякнет ни нож, ни вилка. Он снял толстые серые перчатки, повесил холодные доспехи пальто и некоторое время стоял, пытаясь собраться перед лицом неизбежности и думая о том, что ему так или иначе придется сделать.

После чего с привычной решимостью и скупостью в движениях направился в столовую, где за столом ожидания сидели четыре персоны, которые не двигались и не произносили ни слова. Единственным звуком в комнате был едва различимый шорох его ботинок по глубокому ковру.

Его взгляд, как обычно, инстинктивно остановился на даме, сидевшей во главе стола. Проходя мимо, мистер Греппин помахал пальцем возле ее лица. Она не моргнула.

Тетя Роуз прочно сидела во главе стола, и когда откуда-нибудь с потолка вниз слетала пылинка – прослеживал ли ее глаз ее траекторию? Вращался ли он в своей зашпаклеванной глазнице? Со стеклянно-холодной точностью? А если (паче чаяния) пылинка попадала прямо на оболочку ее влажного глаза – может быть, этот глаз зажмуривался? Сокращались мышцы, смыкались ресницы?

Нет.

Рука тети Роуз лежала на столе, как столовый прибор – изящный и антикварный. И почерневший. Ее бюст был упрятан в какой-то салат из ткани с начесом. Груди ее не эксгумировалась уже много лет – ни для любви, ни для сосания ребенком. Это были мумии, которые завернули в саван и убрали навечно. Под столом были видны высокие туфли на пуговицах, из которых ее худые, как палки, ноги уходили в бесполую трубу платья. Можно было подумать, что у линии подола эти ноги заканчиваются, а все, что выше, – это просто манекен, состоящий из воска и пустоты. И еще много о чем можно было подумать. О том, как когда-то, в далеком прошлом, ее муж обращался с ней так, словно она была манекеном в витрине. И как она отвечала ему – с энтузиазмом, достойным холодной восковой куклы. И как потом муж, побитый без помощи рук и слов, до утра крутился под одеялом и долгими ночами дрожал от неутоленной страсти. Пока наконец не начал втихаря совершать вечерние прогулки в укромные местечки на другой конец города, за овраг. Туда, где в витрине с розовыми шторками электричество светило поярче, и дверь ему на звонок открывала молодая леди.

И вот теперь тетя Роуз таращит на мистера Греппина свои глаза, и у нее над верхней губой (он сдавленно прыснул, крепко хлопнув в ладоши) наметились усики из пыли!

– Добрый вечер, тетя Роуз, – с поклоном сказал он – и не менее любезно продолжил: – добрый вечер, дядя Димити. Нет-нет… – Он поднял руку. – Ни слова. Не надо слов. – Он снова поклонился. – Ах да, добрый вечер, кузина Лайла, и вы, кузен Лестер…

Лайла сидела слева – ее волосы были похожи на золотистую стружку из латунной трубы. Волосы Лестера, сидевшего напротив, говорили о многом, указывая одновременно во все стороны. Оба были юны – ему четырнадцать, ей шестнадцать. Дядя Димити, их отец («отец» – неприятное слово!), сидел рядом с Лайлой. Эту второстепенную позицию он занимал уже давно, с тех пор как тетя Роуз сказала, что из окна тянет сквозняком, и если он будет сидеть во главе стола, то ему продует шею. Ах, тетя Роуз!

Мистер Греппин подтянул стул под свой туго обтянутый тканью маленький крестец и небрежно оперся локтем на скатерть.

– Я должен кое-что вам сообщить, – сказал он. – Это очень важно. Это тянется уже больше месяца. Дальше так продолжаться не может. Я влюблен. Вообще-то я уже говорил вам об этом. В тот день, когда я научил вас всех улыбаться. Помните?

Четверо за столом и глазом не моргнули, и пальцем не пошевелили.

Греппин погрузился в воспоминания. В тот самый день, когда он научил их улыбаться. Это было две недели назад. Тогда он пришел домой, вошел в комнату, посмотрел на них и сказал:

– Я женюсь!

Все ахнули с таким выражением, как будто кто-то только что разбил окно.

– Что-что ты? – воскликнула тетя Роуз.

– На Элис Джейн Беллерд! – с металлом в голосе ответил он.

– Поздравляю, – сказал дядя Димити. – Я думаю, что… – Он бросил взгляд на жену, кашлянул и продолжил: – А не слишком ли рано, друг мой? – И снова посмотрел на жену. – Да-да. Мне кажется, что рановато. Я бы пока не советовал. Во всяком случае, не сейчас.

– Дом в ужасном состоянии, – сказала тетя Роуз. – Нам и за год не привести его в порядок.

– То же самое вы говорили и в прошлом году, и в позапрошлом, – сказал мистер Греппин. – И если уж на то пошло… – Он выразился прямо: – Это мой дом.

При этих словах челюсти тети Роуз сами собою сжались.

– И это после стольких лет… – процедила она, – так вот просто взять – и вышвырнуть нас вон, это не…

– Да кто вас вышвыривает, что за чушь! – взорвался Греппин.

– Не надо, Роуз, – еле слышно сказал дядя Димити.

Тетя Роуз уронила руки.

– И это после всего, что я сделала…

Именно в эту секунду Греппин вдруг осознал, что уйти им все-таки придется. Сначала он заставит их замолчать, потом он научит их улыбаться, а потом просто вывезет их отсюда, как багаж. Потому что это абсолютно невозможно – привести Элис Джейн в дом, где обитает весь этот морок. Где тетя Роуз следит за каждым твоим шагом, даже не выходя из комнаты. А дети держат за правило оскорблять тебя прямо на глазах у матери. А отец (по сути, еще один ребенок) при каждом удобном случае дает тебе советы на тему того, как хорошо быть холостяком… Греппин все смотрел и смотрел на них. Это они виноваты в том, что у него ничего не складывается – ни в жизни, ни в любви. Надо просто что-нибудь с ними сделать – и тогда его теплые, светлые мечты о нежных телах, изнемогающих от любви, сразу станут близкими и осязаемыми. Тогда у него будет дом – и для себя, и для Элис Джейн. Да-да, для Элис Джейн.

А тетя, дядя и кузены пусть убираются. И немедленно. Потому что если просто сказать им, чтобы съезжали (что он уже делал, и не раз), то это тягомотина еще лет на двадцать. Пока там тетя Роуз соберет все свои саше и фонографы Эдисона. За это время, а может, и раньше, Элис Джейн переедет или уедет вообще.

Продолжая смотреть на них, Греппин взял в руки разделочный нож…

Голова Гриппина покачнулась и тут же выпрямилась. Он открыл глаза. Что? Черт, кажется, он заснул.

Все это случилось две недели назад. Две недели назад был весь этот разговор о женитьбе, о переезде, об Элис Джейн. Да-да, две недели назад. Две недели назад он научил их улыбаться.

И сейчас, вынырнув из воспоминаний, Гриппин улыбнулся молчаливым и неподвижным фигурам. И они улыбнулись ему в ответ с поразительной готовностью.

– Ненавижу тебя. Старая сука, – сказал он, обращаясь к тете Роуз, – две недели назад я бы не решился тебе это сказать. А вот сегодня… – Понизив голос, он повернулся к дяде: – А тебе, дядя Димити… я хочу дать небольшой совет. Да-да, старина…

Не прерывая светской беседы, Гриппин взял со стола ложку и стал изображать, что он ест персики (с пустого блюдца). Нет, вообще-то он уже поел, в ресторане, в центре города – свинину с картофелем, кофе с пирожным. А сейчас он просто для развлечения двигает ложкой, как будто бы ест десерт. Просто захотел сделать вид, что жует.

– Ну что? Сегодня вы наконец-то съезжаете. Как говорится, раз и навсегда. Две недели я ждал этого момента. Сказать, почему я держал вас здесь так долго? Я хотел за вами понаблюдать. Я должен был удостовериться, еще до того, как вы уберетесь… – В его глазах блеснули искорки страха. – Что вы не начнете шляться тут по ночам и громыхать на весь дом. Такого я не потерплю. В этом доме шуметь не дозволено никому. Даже когда сюда переедет Элис… – Толстый двухполотный ковер, который при перемещении по нему не издавал ни единого звука, вселял в него надежду. – А Элис собирается переехать сюда уже послезавтра. И мы поженимся…

В этом месте тетя Роуз лукаво и с некоторым сомнением подмигнула ему.

– А-а! – Мистер Греппин вскрикнул и вскочил на ноги.

Затем, судорожно вглядываясь и разинув рот, опустился на пол. И наконец с облегчением рассмеялся.

– О господи. Это просто муха.

Муха с медленной точностью проползла по бледной, как слоновая кость, щеке тети Роуз, после чего тут же снялась и улетела. Все это время мистер Греппин не спускал с нее глаз. Почему она выбрала именно этот момент? Чтобы глаз подмигнул, как будто она сомневается?

– Тетя Роуз! Вы что – сомневаетесь, что я когда-нибудь женюсь? Может быть, вы считаете меня неспособным к браку, к любви и супружеским обязанностям? Считаете, что я еще не созрел, чтобы справиться с женщиной и со всякими ее женскими… штуками? Что я как ребенок, что я витаю в облаках? Ну-ну. Считайте…

Мистер Гриппин потряс головой, пытаясь взять себя в руки.

– О господи, что я несу… – сказал он самому себе, – это просто муха. Ей плевать на чьи-то сомнения. И хватит уже тут делать из мухи черт знает что! – Он указал на четверых за столом. – Я пойду, подтоплю печь. А через час выставлю вас из дома раз и навсегда. Понятно? Ну вот и хорошо…

На улице пошел дождь – робко поскребся в стекла, чтобы немедленно стать промозглым ливнем, охватившим весь дом. На лице Греппина появилась гримаса раздражения. Шум дождя – это был единственный шум, который нельзя отменить и с которым невозможно ничего поделать. От него не спасли бы ни новые петли, ни смазка, ни крючки. Разве что застелить крышу полотнищами ткани, чтобы хоть немного смягчить звук… Но это уж слишком. Нет. Дождь не победить.

Еще ни разу в жизни ему так не хотелось тишины. Все звуки вызывали у него приступы страха. Хотелось по очереди добраться до каждого из них – и приглушить, а еще лучше – уничтожить совсем.

В барабанной дроби дождя ему слышалось, как кто-то нетерпеливо барабанит по поверхности костяшками пальцев.

Греппин снова погрузился в воспоминания. Теперь он вспомнил все до конца. Весь остаток того самого часа, того самого дня две недели назад, когда он научил их улыбаться…

Он взял разделочный нож и приготовился разделывать лежащую на столе птицу. Как обычно, вся семья была в сборе. На всех были надеты чопорные пуританские маски. Если вдруг случайно по лицам детей пробегали улыбки, тетя Роуз тут же давила их – как давят ногой тараканов.

Кажется, тете Роуз не понравился угол наклона локтей Греппина, когда он разделывал птицу. И она сказала ему что-то про недостаточную остроту ножа… Да-да, про остроту ножа (в этом месте воспоминаний Греппин закатил глаза и хохотнул). Он послушно почиркал ножом по точильному бруску и снова принялся за птицу. Он резал ее несколько минут – и весьма преуспел в этом. А потом вдруг медленно поднял глаза на их недовольные, неподвижные (прямо как пудинги с агатовыми глазами) лица и с минуту в упор смотрел на них – как будто вместо куропатки с голыми конечностями вдруг обнаружил голую женщину. После чего поднял нож и хрипло проорал:

– Да сколько уже можно сидеть тут с кислыми рожами? Вы, вообще, в принципе, умеете улыбаться? Хоть кто-нибудь из вас? Нет? Так я вас научу!

Он поднял нож, словно это был не нож, а волшебная палочка, и сделал им несколько коротких взмахов. И уже через несколько секунд – вуаля! Все заулыбались как миленькие!

Греппин порвал это воспоминание пополам, скомкал его, а комок бросил на пол. Затем он бодро поднялся, вышел в холл, через холл проследовал на кухню, а оттуда спустился по темной лестнице в подвал. Открыв дверцу печки, он уверенно и со знанием дела развел великолепный огонь.

После чего поднялся наверх и стал осматривать помещение. Надо будет позвать уборщиков, чтоб прибрались в пустом доме. А декораторы пусть стянут с окон унылые шторы, а на их место водрузят новые знамена из красивой блестящей ткани. Он посмотрел на новые, купленные им самим, пухлые восточные ковры. А они будут неусыпно следить за тишиной, которая сейчас так ему необходима. И будет необходима как минимум еще месяц. Если не год.

Греппин прижал руки к ушам. А как же Элис Джейн? От нее ведь тоже будет шум, если она начнет шастать тут по всему дому? Просто шум, неважно – какой, неважно – где!

Греппин рассмеялся. Конечно, это была шутка. Переживать по поводу шума от Элис Джейн – большего абсурда и придумать трудно. Элис Джейн, та, с кем ему предстоит познать все удовольствия… Уж с ней-то ему точно не грозят ни нарушения сна, ни прочие раздражители и неудобности.

Вот что еще не забыть бы для повышения качества тишины. Эти чертовы двери постоянно с грохотом захлопываются от ветра. На них надо поставить современные воздушно-компрессионные доводчики – такие же, как бывают в библиотеках. Тогда при захлопывании будут только тихонько шипеть пневматические рычаги.

Греппин прошел в столовую. При его появлении фигуры не сдвинулись со своих мест, их руки остались в тех же привычных позах, но их полное безразличие не выглядело как вызов или невежливость.

Из холла Греппин поднялся по лестнице наверх. Пришло время переодеться для выполнения задачи отъезда семьи. Едва успев снять запонки со своих изящных манжет, он рывком повернул голову.

Музыка?

В первый момент он не придал этому значения. Потом медленно поднял лицо к потолку – и кровь сошла с его щек. Где-то в самом венце дома звучала музыка – одна нота, другая, третья… И это привело его в ужас.

Там, наверху, будто кто-то дергал за одну и ту же струну. Но в идеальной тишине с каждым из этих скромных звуков начинало происходить что-то невероятное – словно тотальное беззвучие, в которое он попадал, пугало его, и он становился буйно помешанным.

Дверь не то чтобы распахнулась – она просто взорвалась под его руками, и в следующую секунду ноги уже несли его по лестнице на третий этаж, а руки хватали, отпускали, скользили, перехватывали и вновь тянули к себе длинную полированную змею перил! Ступеньки убегали вниз – и каждая новая казалась шире, выше и темнее предыдущей. Внизу, в начале забега, он плелся кое-как, но потом взял разгон и теперь мчался изо всех сил. Вырасти перед ним стена, он бы и не заметил – так и рвался бы через нее насквозь, пока не увидел кровь и царапины от ногтей.

Он чувствовал себя мышью, забежавшей в огромный колокол, из-под купола которого свисает тренькающая струна. И по этой струне, как по звуковой пуповине, текли жизненные соки, питающие его страх. Страх, который мать передает прицепленному к ней изнутри ребенку.

Греппин попытался разорвать эту связь руками – но тщетно. Вместо этого его будто дернули за пуповину, и он, извиваясь, повис на ней.

Еще один удар по чертовой струне. И еще один…

– Прекратить! – завопил он. – В моем доме шуметь запрещено. Уже две недели. Если я сказал нельзя – это значит нельзя. Слышите! Шуметь запрещено! Немедленно прекратите!

Он ворвался на чердак.

Облегчение может быть истерикой.

Из вентиляционного отверстия в крыше падали капли дождя и, падая, оглушительно ударялись о высокую вазу из граненого шведского стекла.

Одним мощным ударом Греппин расколотил вазу об пол.

Он переодевался в своей комнате в старую рубашку и старые брюки, и его трясло от смеха. Музыки нет, вентиляционное отверстие заткнуто, ваза разлетелась на тысячу кусочков. Больше тишине ничего не угрожает.

Бывает много разных тишин. И у каждой – свой собственный характер тихости. Например, летняя ночная тишина – это вообще никакая не тишина. Там же целые слои звуков. Хоралы насекомых… А электрические фонари с этими их пустыми глазницами, которые качаются на каждой пустой проселочной дороге, высвечивая возле себя жалкие колечки света? Поверьте, вовсе не светом питают они летнюю ночь. Надо быть уж совсем невнимательным, равнодушным и праздным слушателем, чтобы считать летнюю ночную тишину тишиной. Какая это, к черту, тишина! Или вот зимняя тишина. Это такая гробовая тишина – в смысле, как будто запертая в гробу. И готовая вырваться на свободу по первому же кивку весны. И это все чувствуется – то, что она сжата, как пружина, что она здесь как бы не навсегда. А когда промерзает, так она вообще звучит сама по себе. В кристальном ночном воздухе каждое произнесенное слово превращается в звон, а каждый вздох равносилен взрыву. Нет, зимняя тишина тоже недостойна этого высокого звания. Но бывает и другая тишина. Например, тишина между двумя влюбленными, когда им не нужно никаких слов… На щеках Греппина появился румянец, он прикрыл глаза. И вот это – самая приятная тишина. Пусть и не полная. Потому что женщины вечно ее нарушают – то им помягче, то поглубже… Он усмехнулся. С Элис Джейн ему это не грозило. Он все предусмотрел. С ней у него все было просто идеально.

Какой-то шепот?

Хотелось бы надеяться, что соседи не слышали, как он тут орал.

Или это не шепот?

Так вот, про аспекты тишины… Лучшая тишина – это тишина, которую человек от начала до конца создает и продумывает сам. Так, чтобы в ней не было места никаким там взрывам морозно-кристаллических связей и никакому насекомо-электрическому жужжанию. Нет таких звуков и нет таких ситуаций, с которыми не в состоянии справиться человеческий разум. Ему подвластна абсолютно полная тишина, при которой будет слышно, как у тебя в руке регулируются клетки…

Все-таки шепот.

Он потряс головой. Нет никакого шепота. В его доме не может быть никакого шепота. По его телу побежали струйки пота, подбородок отвис, глаза бесконтрольно блуждали по орбитам.

Это был шепот. И как будто чей-то тихий говор.

– Я же сказал вам – я собираюсь жениться, – промямлил он.

– Ты врешь… – шепнуло ему в ответ.

Его голова упала подбородком на грудь – и так повисла.

– Ее зовут Элис Джейн, – пробормотал он, размазывая слова слюнявыми губами, и на одном его глазу задергалось веко – словно отправляя зашифрованное сообщение какому-то невидимому гостю. – Вы не можете запретить мне любить ее. Я люблю ее.

Снова шепот.

Греппин не глядя шагнул вперед.

И наступил на вентиляционную решетку. В ту же секунду ткань его брючины дрогнула, и в нее поднялся горячий воздух. И шепот.

Печка!

Греппин был уже на полпути вниз, когда кто-то постучал во входную дверь.

Он прислонился к ней.

– Кто там?

– Мистер Греппин?

Греппин затаил дыхание.

– Да?

– Впустите нас, пожалуйста.

– Кто это?

– Полиция, – сказал мужчина по ту сторону двери.

– Что вам нужно? Я только что сел ужинать!

– Просто хочу с вами поговорить. Соседи позвонили. Сказали, что уже две недели не видели ваших тетю и дядю. А недавно слышали какой-то шум.

– Уверяю вас, все в порядке. – Он принужденно рассмеялся.

– Мы могли бы как-то по-хорошему это обсудить, – продолжал голос снаружи, – если бы вы открыли дверь.

– Вы меня, конечно, извините, – продолжал упорствовать Греппин, – но я устал и хочу есть. Приходите завтра. И я с вами поговорю, если хотите.

– Я вынужден настаивать, мистер Греппин.

И они принялись колотить в дверь.

Развернувшись на пятках, Греппин чопорно, ни слова не говоря, проследовал по холлу мимо мертвых часов и прошел в столовую.

Сел и, ни к кому конкретно не обращаясь, начал говорить – сначала медленно, потом все быстрее.

– Налетели, как мухи. Стоят там, под дверью. Может, вы поговорите с ними, а, тетя Роуз? Скажете им, чтобы убирались, что у нас тут семейный ужин? Надо всем спокойно продолжать есть, тогда они увидят, что у нас все прилично, – и сразу уйдут. Если войдут. Тетя Роуз, вы же поговорите с ними, правда же? И еще. Теперь, раз уж все так, я должен кое-что вам сказать.

Внезапно из глаз у него покатились горячие слезы, и он стал смотреть, как они впитываются в белую скатерть.

– Я не знаком ни с какой Элис Джейн Беллерд, – сказал он, – и никогда не знал никого по имени Элис Джейн Беллерд! Просто я хотел… просто… я не знаю. Я говорил вам, что люблю ее и что я хочу жениться на ней. Но я это говорил просто, чтобы наконец хоть как-то заставить вас улыбаться. Да, я сказал это, потому что собирался научить вас улыбаться, только поэтому. А женщины у меня никогда не будет. Да я уже давно это понял, что не будет. Передайте, пожалуйста, картошку, тетя Роуз…

Под ударами входная дверь треснула и тяжело рухнула на пол. Вместе с ней в холл ввалились несколько мужчин в форме.

Последовало короткое замешательство.

Инспектор полиции поспешно снял шляпу.

– Ради бога, извините, – сказал он, – я не хотел прерывать ваш ужин, я…

От грубого вторжения полицейских в доме содрогнулись стены, и в результате тела тети Роуз и дяди Димити сбросило прямо на ковер – где они и лежали. И у них, и у сидящих за столом детей, полумесяцем, от уха до уха, были перерезаны глотки, от чего казалось, что они улыбаются зловещими улыбками из-под подбородка. Эти разверстые улыбки приветствовали поздних гостей и говорили им сразу все без всяких слов…