Текст книги "Рука на пульсе. Случаи из практики молодого врача, о которых хочется поскорее забыть"

Но, в отличие от политиков, мы знали, что невозможно обеспечить усиленный медицинский уход по выходным за счет одних только манипуляций с данными и подтасовки фактов. Нужны дополнительные ресурсы, нужен дополнительный персонал. Нам, работающим на передовой НСЗ, было очевидно, что главная преграда на пути к улучшению медицинского обслуживания по выходным вовсе не врачебные контракты, а ограниченное число врачей, медсестер и других специалистов НСЗ. Если не привлекать новых медиков, то есть всего лишь два способа увеличить число медперсонала в больницах по выходным: либо сократить время, уделяемое нами пациентам с понедельника по пятницу, либо заставить нас работать больше часов в неделю. Но разве можно рассчитывать, что какой-то из этих вариантов пойдет пациентам на пользу?

В десять утра, валясь с ног от усталости, я наконец-то поехала домой. Когда садишься за руль после бессонной ночи, проведенной на дежурстве в больнице, рискуешь собственной жизнью. За последние годы несколько младших врачей умерли на дорогах Великобритании, уснув за рулем автомобиля. Да что там, для меня самой возвращение домой после первого дежурства в пасхальные выходные едва не обернулось смертельным исходом. За ту долю секунды, на которую у меня сомкнулись веки, моя машина стремительно врезалась в чей-то припаркованный автомобиль; я лишь чудом не пострадала в той аварии. Однако утром после встречи с Сарой я съехала на обочину совсем по другой причине. Нет, у меня не закрывались глаза из-за недосыпа – просто в какой-то момент я, совершенно неожиданно для себя, поняла, что ничего не вижу за пеленой нахлынувших слез. Я сдерживала их всю ночь, но теперь, сидя в машине на обочине шоссе – все еще в кроссовках и пропахшем потом халате, – не могла остановиться.

За последние годы несколько младших врачей умерли на дорогах Великобритании, уснув за рулем автомобиля после ночного дежурства.

Сара была моложе меня на десять с лишним лет, но это не помешало раку поедать ее на глазах у родителей. Чтобы хоть как-то помочь им в ту ночь и при этом не дать умереть остальным пациентам, требовалась поистине нечеловеческая выдержка. Но я не могла их подвести: это было бы бесчеловечно.

И в этом не было ровным счетом ничего необычного. Это обычное дело, это рутина, с которой мы сталкиваемся каждый день. Та ночь – лишь один из множества ярких примеров того, как проходит работа на передовой НСЗ. Неутомимые отряды медсестер и врачей днем и ночью трудятся из последних сил; не ожидая благодарности или признательности, они покорно выполняют свои обязанности. Тысячи похожих сценариев изо дня в день разыгрываются в больницах по всей стране.

И на фоне всего этого 16 июля 2015 года Джереми Хант решил опорочить честь врачей, самоотверженно работающих на благо пациентов. Он умышленно выставил нас ленивыми и алчными. Этот ход был настолько же расчетливым, насколько и агрессивным.

Оскорбленные, ошеломленные и взбешенные подобными обвинениями, бойцы передовой начали готовить ответный удар.

2
Поступки

Вплоть до лета 2015 года я была абсолютным профаном в социальных сетях: добавляла в друзья на «Фейсбуке» только тех, с кем дружила на самом деле, в «Твиттере» была подписана приблизительно на трех человек, считала то, чем занимаются подростки в «Снэпчате», ужасным (неужели и мои дети через десять лет будут тратить время на подобную похабщину?), и не знала, что такое мем. Каждый раз, когда в моей ленте появлялась фотография милого котика, которую немыслимым образом умудрились лайкнуть 2,3 миллиона человек, моему раздражению не было предела. Что же касается «Ватсапа», то, на мой вкус, это звучало зловеще – почти как «Снэпчат».

Вместе с тем в выходные, наступившие на той неделе, когда Джереми Хант произнес свою пламенную речь и бросил камень во всех врачей, даже такой закостенелый противник технологического прогресса, как я, преклонил голову перед мощью социальных сетей. Некий врач, чье имя осталось неизвестным, придумал весьма современный ответ на обвинения в том, что медики отказываются работать по выходным, – хештег. Этому врачу предстояло провести на дежурстве по тринадцать часов в ближайшие пятницу, субботу и воскресенье, и он сочинил идеальный лозунг – лаконичный и емкий: #ImInWorkJeremy[7]7
  Я на работе, Джереми (англ.).


[Закрыть].

Медики мгновенно подхватили эту идею. Всего через несколько часов после первоначального анонимного поста, размещенного в пятницу вечером, «Твиттер» и «Фейсбук» оказались завалены селфи, которые сделали младшие врачи, консультанты, медсестры и фельдшеры на рабочем месте в больницах и терапевтических кабинетах по всему Соединенному Королевству. Этим импровизированным восстанием персонал НСЗ, по сути, показал средний палец министру здравоохранения, который задумал напугать доверчивую публику несусветным заявлением, мол, НСЗ отказывается лечить пациентов по выходным.

После того как министр здравоохранения обвинил врачей в нежелании работать и отсутствии энтузиазма помогать больным, один врач запустил в соцсетях кампанию с хештегом #ImInWorkJeremy. Он стал одним из самых популярных в те выходные.

Хештег #ImInWorkJeremy, которым воспользовались тысячи работников здравоохранения, стал одним из самых популярных в те выходные. У ведущих СМИ не было другого выбора, кроме как подхватить этот тренд, и национальные газеты принялись наперебой писать о том, как «персонал НСЗ использовал “Твиттер”, чтобы осудить действия Джереми Ханта» (формулировка Daily Mail [4]). Этот хештег официально стал вирусным.

Команду пиарщиков из Министерства здравоохранения, судя по всему, ошеломил неистовый отпор, который дали врачи, и она запустила собственную кампанию в социальных сетях. Хант решил заняться продвижением идеи насчет полноценной работы по выходным и разместил в «Твиттере» свою фотографию вместе с бригадой нейрохирургов. Снимок сопровождался следующим текстом: «Потрясающий визит в клинику Университетского колледжа Лондона, где я стал свидетелем операции на мозге под вдохновляющим руководством Нила Китчена. Спасибо за радушный прием» [5]. Увы, сам того не ведая, фотограф помог Ханту забить гол в собственные ворота. Дело в том, что на снимок попала белая доска, на которой маркером были выведены имена и фамилии пациентов, лежавших в нейрохирургическом отделении, которое посетил министр. А тот взял и поделился ими со своими подписчиками – их на тот момент было семьдесят тысяч, – что стало вопиющим нарушением врачебной тайны. Хотя снимок поспешно отредактировали, чтобы убрать конфиденциальную информацию, возмущенные врачи, для которых защита персональных данных пациентов является первостепенной задачей, дружно потребовали у Ханта извинений. Вот что написала в «Твиттере» Лорен Николь Джонс: «Если бы я поделилась фотографией, на которой хорошо различимы персональные данные пациентов, с более чем 70 000 людей, то заслужила бы увольнение из рядов НСЗ» [6]. Возможно, Хант и извинился лично перед каждым из пациентов, которых затронула эта история, но публичного извинения он так и не принес.

Я в те выходные тоже работала – принимала неотложных пациентов, поступающих в больницу. Как всегда, работы в приемном покое было хоть отбавляй, и нам, младшим врачам, а также врачу-консультанту приходилось бежать наперегонки со временем, чтобы уделить достаточно внимания каждому пациенту и не упустить из вида ничего важного. Но даже я, скептически относившаяся к социальным сетям, выкроила десять секунд, чтобы сделать селфи и опубликовать его на своей новенькой – еще без подписчиков – странице в «Твиттере». Кампания #ImInWorkJeremy пленила мое воображение, и, разместив фотографию, я почувствовала, что внесла посильный, пусть и крохотный, вклад во всеобщий протест против дезинформации на государственном уровне.

Пытаясь провести собственную кампанию в соцсетях в противовес врачам, министр здравоохранения опубликовал снимок, на который попали личные данные пациентов. Публичного извинения он так и не принес.

Оглядываясь назад, я отчетливо понимаю, что ажиотаж в социальных сетях наглядно продемонстрировал некоторые характерные особенности годичных дебатов между врачами и правительством. Прежде всего, стало очевидно, что, как бы тщательно Министерство здравоохранения ни старалось контролировать поступающую в СМИ информацию, социальные сети обладают достаточной влиятельностью и оперативностью, чтобы при необходимости разоблачить ложь политиков. Правительство приложило невиданные усилия, чтобы продвинуть ловко сочиненную сказку об «эффекте выходных»; оно зашло так далеко, что позволило прессе опубликовать печально известную речь Ханта при одном условии: журналисты не будут предварительно проверять приведенные в ней факты и спрашивать мнения людей, которых затронула вся эта история. Эта спорная стратегия, используемая лишь в крайних случаях, гарантировала, что одновременно со статьями, в которых излагается позиция Джереми Ханта, в газеты не попадут материалы о том, что по этому поводу думают сами врачи. Министерство здравоохранения обеспечило себе возможность говорить людям все, что сочтет нужным.

Однако динамичный и непредсказуемый Интернет неподвластен влиянию правительственных пиарщиков. Как и в случае с милым котиком, у которого необъяснимым образом оказалось 2,3 миллиона поклонников, кто мог предсказать, что хештег, придуманный рядовым врачом, сможет побудить к активным действиям 1,4 миллиона работников НСЗ? Кто мог предположить, что ему удастся переключить внимание общественности – хотя бы временно – с якобы ленивых консультантов на то, что министр здравоохранения солгал во всеуслышание: мол, по выходным в больницах врачей не бывает? Пресс-службу Министерства здравоохранения это, должно быть, привело в ярость.

Второй важной чертой кампании, развернувшейся в те выходные, стало то, что ее организовал не профсоюз – он уцепился за нее лишь постфактум. За семьдесят два часа, прошедшие после речи Джереми Ханта, Британская медицинская ассоциация почти ничего не смогла ему противопоставить. Фактически ее работу выполнил один-единственный врач, которому удалось поставить под сомнение риторику министра здравоохранения. Таким образом, мы стали свидетелями уникального трудового конфликта современности, в котором действия профсоюза померкли по сравнению с тем, на что оказались способны его рядовые члены, а смартфон оказался гораздо сильнее меча[8]8
  Обыгрывается известная английская пословица «Перо сильнее меча» («The pen is mightier than the sword»).


[Закрыть].

Впрочем, ни о чем таком я в те выходные и не думала. Я знала лишь одно: вопреки словам Джереми Ханта, и в субботу, и в воскресенье бок о бок со мной работал врач-консультант, своим присутствием – своими поступками – опровергая распространяемую правительством ложь. Он пришел на работу, как делал всегда, на час раньше подчиненных, чтобы помочь в приемном покое, где осматривают всех поступающих в больницу пациентов, которые не нуждались в операции. Бешеный Пес (так называли его за глаза; по-английски Mad Dog, сокращенно MD, как в Medical Doctor) был легендой в нашей больнице. Он уже собирался на пенсию и за время работы успел заслужить всеобщее уважение, потому что сочетал в себе прагматизм, способность к состраданию и энциклопедические знания, всегда говорил прямо, обильно ругался и в грош не ставил некомпетентное руководство. Сорока годами ранее он – студент медицинской школы, еще не получивший диплома, – по собственному выбору уехал на практику в больницу, расположенную в Кении, где местные медработники прозвали его «мбва кали», что в переводе с суахили и означает «бешеный пес». Такая репутация закрепилась за ним из-за устрашающих вспышек гнева, которые он демонстрировал каждый раз, когда ему казалось, что кто-то из пациентов получает недостаточно качественный медицинский уход.

Тем утром мы отчаянно нуждались в Бешеном Псе. Хотя на часах и было всего десять утра – а до ежегодного зимнего кризиса оставалось еще целых шесть месяцев, – приемный покой был битком забит из-за нехватки коек.

– Боже правый! – поддразнили мы Бешеного Пса, когда он появился. – Что вы тут делаете? Сегодня же суббота – разве вы не должны в это время парковать свой «порше» у восемнадцатой лунки?

Он пробормотал что-то нецензурное насчет гольф-клубов и министра здравоохранения, и мы дружно занялись нашей нескончаемой июльской зимой[9]9
  Подразумевается, что зимой больницы переполнены сильнее всего.


[Закрыть].

Когда в больнице не оказывается свободных коек, на которые можно было бы положить новых пациентов, те вынуждены дожидаться свободного места в отделении неотложной помощи и относящемся к нему приемном покое. Машины скорой помощи при этом простаивают в больничном дворе: нам некуда девать доставленных ими пассажиров, ведь койки в приемном отделении заняты пациентами, ожидающими, когда освободятся койки в других отделениях больницы, где они и должны лежать в соответствии со своими диагнозами. Бригадам скорой помощи, вместо того чтобы ехать на следующий вызов, приходится томиться в автомобилях, иногда часами напролет, пока кто-нибудь не отыщет в больнице свободное местечко, куда можно будет положить пациента, «застрявшего» в машине. Неудивительно, что руководство приемного отделения порой выставляет в коридоре каталки, наделяя их функциями больничных кроватей, или же придумывает звучные названия для заставленных каталками помещений («Транзит», «Атриум» – и уж точно не «Стоянка для каталок на крайний случай, из-за того что больница переполнена»). Они готовы на все, лишь бы положить конец затору, который замедляет поток проходящих через больницу пациентов.

У британской прессы есть излюбленная мерзкая фразочка – «блокировщики коек», – подразумевающая, будто пациенты каким-то образом сами несут ответственность за дефицит коек. Разумеется, чтобы кого-то положить в больницу, нужно сначала кого-то выписать, а когда социальных работников – чья помощь необходима для безопасной выписки пациентов в тяжелом состоянии – тоже не хватает, у незадачливых пациентов не остается ни малейшего шанса. Больничное руководство, если честно, тоже не стоит винить. Как бы оно ни пыталось совладать с проблемой, из-за нехватки социальных работников пациенты, уже не нуждающиеся в неотложной медицинской помощи, подчас неделями и даже месяцами не могут освободить предназначенные для тяжелобольных кровати; у руководства больницы попросту связаны руки.

Когда в больнице нет свободных коек, на которые можно было бы положить новых пациентов, те вынуждены дожидаться свободного места в отделении неотложной помощи и его приемном покое или даже в машинах скорой помощи.

Когда я только начала заниматься медициной и впервые увидела машины скорой, припаркованные у больничного отделения неотложной помощи, то пожалела, что уже не могу выступить в роли журналиста: они служили самым что ни на есть наглядным свидетельством развала существующей системы здравоохранения, и мне казалось, что общественность имеет право знать о происходящем. Положение казалось безвыходным. Вполне была возможна ситуация, когда из-за нехватки денег, выделяемых государством на установку кресла-подъемника в доме у одного из наших пожилых пациентов, другой пациент на другом конце графства мог лежать на полу с остановившимся сердцем, потому что скорая, в которой он так нуждался, простаивала без дела во дворе больницы. А если главная проблема в финансировании – рассуждала я, – то сколько бы ни привлекалось к работе фельдшеров, медсестер, врачей или больничных управляющих, предотвратить подобные случаи им не под силу. Вся ответственность лежала на тех, кто контролировал распределение финансов, – на политиках, которые заверяли нас, будто НСЗ процветает, лишая при этом социальные службы необходимого финансирования, которое позволило бы своевременно выписывать пациентов из больниц. Джереми Хант пытался всех убедить, что его беспокоили смерти, которых можно было избежать. Но судя по всему, смерть одних пациентов волновала его куда сильнее, чем других.

Из-за нехватки соцработников пациенты, уже не нуждающиеся в неотложной медицинской помощи, подчас неделями и даже месяцами не могут освободить предназначенные для тяжелобольных кровати.

Итак, пациенты один за другим набивались в зал ожидания приемного отделения. У любого из них могло быть заболевание, ставящее жизнь под угрозу: инсульт, тромб, инфекция и прочие радости. Но, чтобы узнать наверняка, их нужно было осмотреть. Атмосфера накалялась. Пациенты и их родные демонстрировали уже не только явное беспокойство, но и нескрываемый гнев (в каком-то смысле это было даже хорошо: по-настоящему больным не до проявлений злости). Каждый раз, проходя мимо них, я от смущения и растерянности отводила глаза и молилась, чтобы на меня не напал один из взбешенных родственников, мечтающий хоть на кого-то выплеснуть ярость. Мой тайный кабинет, которым я пользовалась лишь в крайнем случае – по сути, обычную кладовку с втиснутой внутрь кушеткой, – успел занять более проворный коллега. Мне негде было осматривать пациентов, которые продолжали без конца прибывать.

Порой единственное противоядие от такого объема работы, когда хорошо выполнять ее становится невозможно, – это остановка сердца у одного из тяжелобольных пациентов, на чем можно сосредоточить все свое внимание.

Спасение неожиданным образом пришло в виде тревожного сигнала пейджера. Порой единственное противоядие от такого объема работы, когда хорошо выполнять ее становится попросту невозможно, – это остановка сердца у одного из тяжелобольных пациентов, на чем можно сосредоточить все свое внимание. Когда в суматохе пытаешься заново запустить чье-то сердце, хотя бы чувствуешь себя полноценным врачом.

Когда на пейджер поступает тревожный сигнал, невозможно узнать заранее, что тебя ждет. Пока успеваешь добраться до нужной койки, пациент может уже прийти в себя после безобидного обморока, и твое присутствие становится бесполезным. Бывает и так, что обнаруживаешь на подушке серое безжизненное лицо. Такие пациенты – с остановившимся сердцем и кровообращением – уже мертвы, и твоя задача – снова вернуть их к жизни. Вокруг может царить неразбериха и даже паника: не всегда медсестры успевают закрепить электроды дефибриллятора к приходу врача и начать непрямой массаж сердца. Как-то одна моя коллега-интерн – это был ее первый вызов для проведения реанимации – запыхавшись прибежала в палату к умирающему, но медсестры сказали ей ничего не предпринимать, потому что пациент якобы отказался от реанимации – в его медкарте красовалось характерное заявление на бумаге фиолетового цвета, которое гласило: «Не проводить сердечно-легочную реанимацию». Все бы хорошо, вот только после нескольких драгоценных минут бездействия выяснилось, что медсестры перепутали двух пациентов. Мертвого пациента, для которого моя коллега так ничего и не сделала (из-за чего ее до сих пор преследует чувство вины), в действительности полагалось реанимировать.

Однажды медсестры отказались реанимировать пациента при смерти из-за подписанного отказа от реанимации в карте. Вот только карты до этого перепутали, и умер тот, кто вообще-то хотел жить.

В идеале остановка сердца у пациента не должна сопровождаться суматохой и паникой – кто-то из опытных врачей должен взять проведение реанимации под свой контроль, дать каждому члену реанимационной бригады конкретные указания, попутно комментируя все действия, обеспечивая их слаженность и собственным хладнокровием способствуя всеобщему спокойствию. В данном конкретном случае реанимация проходила как по учебнику. К тому времени, когда я добралась до койки пациента, многочисленные врачи и медсестры под руководством старшего ординатора – врачебная должность, выше которой только врач-консультант – уже проводили второй цикл наружного массажа сердца. Первый разряд дефибриллятора не смог перезапустить сердце пациента, но это вовсе не означало, что дальнейшие попытки бессмысленны. Казалось, в распоряжении у абсолютно спокойных с виду медиков еще уйма времени, чтобы спасти больного. Все шло безупречно.

Первый разряд дефибриллятора может не перезапустить сердце пациента, но это вовсе не означает, что дальнейшие попытки бессмысленны.

Пациентку, миссис Бриджес – страдавшую от аритмии замужнюю женщину под восемьдесят, – положили в больницу утром из-за острой пневмонии, при которой полагалось внутривенное введение антибиотиков. Оказалось, что никто ничего толком не знал ни о ее общем состоянии здоровья, ни о том, какую жизнь она вела. И когда второй разряд электрошока тоже не смог запустить ее сердце, между двумя самыми опытными врачами из присутствующих – ординатором, руководившим реанимацией, и ординатором из отделения интенсивной терапии – разгорелась оживленная дискуссия. Последний недоумевал, зачем продолжать попытки, если пациентке явно не место в его отделении. Он считал, что пора констатировать смерть и прекратить реанимационные мероприятия – пусть и преисполненные благих намерений, но очевидно бесполезные. Какой смысл дальше истязать безжизненное тело?

– Мы тут ничего не добьемся, – заключил он. – Это совершенно бессмысленное занятие.

– Но кто знает эту пациентку? – вклинилась я. – Кто-нибудь из вас хоть что-нибудь о ней знает?

Никто не ответил. Запись, сделанная врачом, когда миссис Бриджес положили в больницу, была слишком сумбурной и неразборчивой, чтобы помочь нам оценить «доклинический уровень функциональности пациента» – проще говоря, на что был способен организм, до того как его сломила болезнь. Итак, на фоне столь яростного закрытого массажа сердца, что отчетливый хруст ребер был слышен по всей палате, два самых опытных специалиста из присутствующих продолжали спорить насчет того, пора ли уже сдаться или еще нет. По тоненькой хлопчатобумажной простыне медленно расплывалось красное пятно, из-за того что я проткнула артерию, чтобы взять образец крови. Со стороны все происходящее выглядело так, словно мы с особой жестокостью издевались над бедной женщиной.

После безуспешной сердечно-легочной реанимации пациентки я проткнула артерию, чтобы взять образец крови, пока два врача спорили, стоит ли продолжать. Со стороны казалось, что мы с особой жестокостью издевались над бедной женщиной.

В идеальном мире врачи и медсестры, склонившись над кроватью пациента, которая может стать его смертным ложем, принялись бы чрезвычайно сдержанно и со всей серьезностью обсуждать плюсы и минусы проведения сердечно-легочной реанимации. Прежде чем принять окончательное решение, мы бы методично взвесили потенциальные риски и пользу, связанные с продолжением реанимационных мероприятий, причем родные пациента тоже принимали бы в обсуждении непосредственное участие. Но проблема в том, что как раз со временем у реанимационной бригады и напряженка. Только четверть всех пациентов, перенесших остановку сердца в стенах больницы, доживают до выписки, а из тех, чье сердце останавливается за пределами больницы, в живых остаются и вовсе не более 10 %. Каждая секунда промедления снижает вероятность успешного перезапуска сердца. Таким образом, когда человек оказывается при смерти, мы, изо всех сил сдавливая его грудную клетку, параллельно еще и пытаемся оценить его шансы на выздоровление, чтобы решить, есть ли смысл продолжать наши действия.

Только 25 % пациентов, перенесших остановку сердца в стенах больницы, доживают до выписки, а из тех, чье сердце останавливается за пределами больницы, в живых остаются и вовсе не более 10 %.

Дело тут вовсе не в том, что мы, самонадеянные врачи, играем в Господа Бога, решая, кому жить, а кому умирать. Просто возможен исход куда более ужасный, чем смерть. Один из самых ярких примеров – катастрофическое повреждение мозга в результате гипоксии, поскольку тот слишком долго был лишен доступа кислорода. Во время сердечного «простоя» – когда сердце не бьется и кровь достигает мозга только за счет ритмичных движений грудины, которую реаниматолог энергично сдавливает кулаками, – гипоксическое поражение тканей головного мозга может привести к тому, что пациент застрянет где-то между жизнью и смертью. У него сохранится лишь минимальный уровень сознания, и не будет ни малейшей надежды на восстановление его личности и памяти. Когда я работала в отделении кардиореанимации – то есть отделении интенсивной терапии, предназначенном специально для больных с острой коронарной недостаточностью, – у нас постоянно лежали как минимум один-два таких пациента, спасенных от неминуемой смерти исключительно благодаря стараниям реанимационной бригады. Но какой ценой?

Возможен исход куда более ужасный, чем смерть: например, когда при повреждении мозга из-за отсутствия кислорода сохраняется лишь минимальный уровень сознания, и нет даже надежды на восстановление его личности и памяти.

Ординатор из отделения интенсивной терапии вызвал в палату своего врача-консультанта, и оба принялись в унисон твердить, что реанимацию следует прекратить. Пока врачи и медсестры проворно сменяли друг друга у груди миссис Бриджес, продолжая закрытый массаж сердца, я почувствовала, что ординатор, руководивший реанимационной бригадой, начал неохотно уступать под натиском старшего врача, отвечавшего за распределение коек в отделении интенсивной терапии. Если для пациентки все равно не найдется свободной койки, то какой вообще смысл лишать ее последних остатков человеческого достоинства в финальные мгновения жизни? Все, что говорилось за тоненькими нейлоновыми шторками, которые были призваны отгородить нас от остальной части палаты, отчетливо слышали двадцать пять пациентов и собравшиеся вокруг них родные. Казалось, судьба миссис Бриджес – жить ей или умереть – всецело зависела от того, у кого из врачей, собравшихся возле ее кровати, сильнее характер, громче голос, а еще – после появления консультанта – выше должность.

Мое место в больничной иерархии не позволяло мне хоть как-то повлиять на происходящее, но инстинкт настойчиво подсказывал, что нельзя столь поспешно опускать руки. Никто из нас толком не знал миссис Бриджес. Никто из нас лично с ней не встречался и собственноручно не оценивал состояние ее здоровья. Предположение, будто она слишком слаба, чтобы ее удалось спасти, могло оказаться правильным – а могло быть в корне неверным. Мне стало противно от собственного бессилия. Эта пациентка заслуживала того, чтобы ей дали больше времени. Возможно, поскольку моя мама даже после семидесяти еще какое-то время продолжала заниматься альпинизмом, чтобы расслабиться и отдохнуть, а в отпуск уезжала за полярный круг, я изначально отнеслась к этому случаю предвзято и поддалась сантиментам. К счастью, я знала человека, который взглянет на ситуацию беспристрастно.

– Беги, – прошептала я нашему интерну. – Приведи Бешеного Пса. Приведи его немедленно. Скажи, что случай неотложный.

Тем временем я решила блеснуть погонами, пусть и не своими. В мире медицины, где иерархия играет чрезвычайно важную роль, единственное, чем можно побить чье-то превосходство в должности, это территориальная принадлежность. Земля ценится не меньше, чем титул, а пациентка находилась на нашей территории. Последнее слово всегда оставалось за тем консультантом, чьи подчиненные принимали пациента в больнице. В данном случае – за Бешеным Псом.

– Боюсь, мы не можем прекратить реанимацию, пока не придет наш консультант. Он уже направляется сюда, – выпалила я, стараясь говорить как можно убедительнее.

Никому это не понравилось, но закрытый массаж сердца продолжился.

Стоило Бешеному Псу войти в палату, как миссис Бриджес удивила нас всех. С очередным разрядом дефибриллятора ее сердце снова забилось – слабо, зато ритмично. Не веря своим глазам, мы смотрели на электрокардиограф. Последовала непростая и напряженная беседа между двумя консультантами.

– Мне казалось, что при отсутствии свидетельств в пользу противного нам следует предполагать наличие у пациента некоего базового уровня физической формы и выносливости, не так ли? – с мягкой угрозой в голосе спросил Бешеный Пес – этакий Вито Корлеоне[10]10
  Дон Вито Корлеоне – главный герой романа Марио Пьюзо «Крестный отец» и его экранизации, снятой Фрэнсисом Фордом Копполой.


[Закрыть] от медицины. – И если учесть, что пневмонию можно очень быстро вылечить с помощью антибиотиков, разве пациентке не полагается койка в отделении интенсивной терапии?

Его оппоненту ничего не оставалось, кроме как покорно с ним согласиться.

В подобные моменты – когда ты, будучи младшим врачом, у которого нет ни опыта, на права голоса, понимаешь, что ситуация тебе не по зубам, и чувствуешь себя совершенно беспомощным – больше всего на свете требуется поддержка своего консультанта. Нужно, чтобы тяжелая артиллерия прикрывала тебя, когда ты защищаешь интересы пациента. Формально можно было бы сказать, что события, которые произошли в тот день в приемном отделении, подтвердили слова Джереми Ханта: своим присутствием по выходным консультанты могут спасать пациентам жизнь. Только при этом стоило бы уточнить, что, вместо того чтобы развлекаться с приятелями в гольф-клубе, Бешеный Пес находился на рабочем месте – он работал в воскресенье бок о бок со мной и другими младшими врачами. Вся наша медицинская бригада – и с этим сложно было поспорить – предоставляла пациентам полноценный медицинский уход семь дней в неделю. Что-то явно не сходилось.

Когда ты младший врач, нужно, чтобы тяжелая артиллерия – твой консультант – прикрывала тебя, когда ты защищаешь интересы пациента.

Уже в первые дни противостояния между правительством и младшими врачами у меня возникло чувство, что разногласия на самом деле заходят намного дальше условий трудовых контрактов. То, насколько яростно медицинское сообщество отреагировало на слова Джереми Ханта, говорило о том, что конфликт начал назревать задолго до этого. Поставив под сомнение профессионализм работавших по всей стране врачей, министр словно, сам того не подозревая, дал повод выплеснуть недовольство и гнев, копившиеся на протяжении многих лет.

В первую очередь меня интересовало не то, следует ли младшим врачам начинать забастовку, а то, почему мы вообще стали рассматривать столь радикальную меру в качестве ответной реакции. Как из пышущих энтузиазмом и преданных своему призванию врачей, которые только и хотели, что лечить людей, а заодно сделать этот мир чуточку лучше, мы превратились в озлобленных и непокорных активистов, которые ни за что на свете не готовы мириться с ухудшением условий своего труда? Но главный вопрос заключался в другом: что этот взрыв гнева и ненависти мог поведать о текущем состоянии Национальной службы здравоохранения Великобритании?