Текст книги "Рука на пульсе. Случаи из практики молодого врача, о которых хочется поскорее забыть"

3
Восторг

Если говорить о мерилах успеха в нашей профессии, то грамм героина, предложенный хроническим наркоманом лечащему врачу, можно назвать весьма экстравагантной формой признания заслуг. Тем не менее от этого предложения – полубессознательного обещания достать мне первоклассной наркоты – я почувствовала себя царицей мира.

Майки был завсегдатаем приемного отделения нашей больницы. Годы постоянных уколов загубили большинство вен в его теле, оставив лишь небольшую сочащуюся рану в паху, через которую он мог без труда вводить героин в организм. С завидной регулярностью из-за грязной иглы или гадости, которой дилеры разбавляют героин, в его кровоток попадали несметные полчища бактерий, которые неизбежно ударяли по той части его организма, где завершалось их путешествие. В свои двадцать девять лет он страдал от остеомиелита тазобедренного сустава – инфекционного воспалительного процесса, протекающего глубоко внутри костной ткани, а также перенес операцию на открытом сердце по замене пораженного инфекцией гниющего сердечного клапана. Теперь каждого, кто подходил к его кровати, встречало металлическое лязганье искусственного клапана.

В тот день он, лишь отчасти вменяемый, слонялся по улице. В таком состоянии его и подобрала полиция. А вскоре Майки с сильным жаром и учащенным пульсом доставили к нам на скорой. Я поспешно его осмотрела (каждая секунда была на счету) и поняла, что прежде всего надо установить в одну из вен канюлю, через которую я могла бы брать у пациента образцы крови для проведения срочных анализов, а также давать ему антибиотики и физраствор, от которых, вполне вероятно, могла зависеть его жизнь. Он был грязным, не мог усидеть на месте, а услышав мой план, разразился хохотом.

Грамм героина, предложенный наркоманом лечащему врачу, можно назвать весьма странной формой признания. Тем не менее от этого полубессознательного обещания – достать мне первоклассной наркоты – я почувствовала себя царицей мира.

– У тебя нет ни малейшего шанса воткнуть в меня иглу, дорогуша. Можешь даже не надеяться.

– Что, правда? Ну ты ведь дашь мне попытать счастья, не так ли? Уверена, что я справлюсь.

Майки позабавила моя уверенность. После бесчисленных инъекций наркотика его вены были сплошь усеяны рубцами и попасть в них иглой было практически невозможно.

– Я дам тебе одну попытку, – сказал он. – Только одну. И спорю на грамм героина, что у тебя в жизни ничего не выйдет.

– Грамм, говоришь? Ну тогда ладно, Майки. По рукам.

Если бы в первые недели работы в больнице мне кто-то сказал, что я буду с таким наслаждением пытаться вставить канюлю в изуродованные рубцами вены наркомана, то в ответ я бы только покрутила пальцем у виска. Новоиспеченным врачам по понятным причинам недостает опыта в проведении подобных процедур, и я не была исключением. Обычно мы практикуемся на специальных пластиковых манекенах и друг на друге. Мне повезло: у меня имелся собственный живой манекен для тренировок. Мой бедный многострадальный супруг после нашего возвращения из свадебного путешествия, поддавшись на мои настойчивые уговоры, мужественно терпел, пока его жена, недавно поступившая учиться на медика, протыкала его вены иглой. Мне и правда не хватало практики. Человек, у которого я впервые в жизни взяла кровь – еще один студент-первокурсник, – по какой-то причине не счел нужным сообщить мне, что до ужаса боится уколов. Стоило ввести ему в руку иглу, как он потерял сознание и обмяк в кресле, оказавшись зажатым между подлокотниками в вертикальном положении. После того как тело моего напарника было обездвижено подобным образом, из-за резко упавшего артериального давления доступ кислорода к его мозгу прекратился, что вызвало – к моему огромному ужасу – судорожный припадок (изо рта пошла пена). Старшекурсник, отважно присматривавший за нашими первыми попытками взять друг у друга кровь, стащил его на пол, где бедолага постепенно пришел в себя, а его лицо вновь порозовело. Из руки – там, где моя игла, как я цинично подметила, попала в цель, – капала на пол кровь.

После бесчисленных инъекций наркотика вены моего пациента-наркомана были сплошь усеяны рубцами и попасть в них иглой было практически невозможно.

Но прошел год-другой – и я каким-то совершенно невероятным образом превратилась в ярого любителя канюль; я помешалась на них настолько, что радовалась возможности поставить их в как можно более труднодоступные вены. Изучив руки и ноги Майки, включая кисти и ступни, я не смогла найти ни одного места, которое поддалось бы игле. Но не все было так безнадежно. Вдоль большого пальца на правой руке извивалась довольно упругая венка – казалось, Майки никогда ею не пользовался. У меня была одна попытка. Я изо всех сил сдавила жгут и аккуратным движением ввела иголку в большой палец. Барабанная дробь… и кровь наполнила кончик иглы. У меня получилось.

Начинающие врачи практикуются делать инъекции и ставить канюли на манекенах и друг на друге. У меня была дополнительная возможность: мой муж.

Пока я шустро брала образец крови и приклеивала канюлю скотчем, Майки принялся на все отделение громко превозносить мои достоинства.

– Ни хрена себе, она просто взяла и сделала это! Черт бы меня побрал! С первого раза.

Но меня было не так просто обдурить.

– Где мой героин, Майки? – невозмутимо поинтересовалась я. – Мы ведь с тобой договорились, помнишь? Ты обещал мне грамм.

Он закинул голову от смеха, продемонстрировав гнилые зубы в свете потолочных ламп, а меня так и подмывало пуститься в победный пляс. Хотелось, чтобы все на свете пришли и посмотрели, как ловко я умудрилась ввести иглу в большой палец на руке героинового наркомана. Кто бы мог подумать! Конечно, я понимала, что толку от этого будет мало и что канюля не устоит под напором объема лекарств и физраствора, которые нужно ввести в организм Майки. Но от этого крошечного достижения меня переполняла неподдельная радость.

* * *

За первые несколько месяцев в роли врача я пережила много приятных мгновений, когда обнаруживала, что незаметно для себя научилась чему-то новому. Вместе с тем ничто не сравнится с неописуемым восторгом, который ощущаешь, осознав, что только что тебе впервые удалось спасти чью-то жизнь.

За первое время работы врачом я пережила много приятных мгновений, когда обнаруживала, что незаметно для себя научилась чему-то новому. Но восторг после спасения жизни не сравним ни с чем.

Через пару месяцев после того, как я подвела своего пациента – мистера Фрита, когда тот оказался на грани жизни и смерти, мне выпал шанс искупить вину. Близилось к завершению изнурительное дежурство. Было воскресенье, и до девяти вечера – в это время на работу заступает новая смена, даруя нам долгожданное освобождение, – оставалось совсем немного. Сорок пять из предыдущих семидесяти двух часов мы с Тессой – таким же интерном, как и я, – провели, отвечая за жизнь и здоровье нескольких сотен стационарных пациентов. Мы обе абсолютно выбились из сил и с нетерпением ожидали окончания дежурства.

Мечтая поскорее оттуда убраться, я заканчивала последние на тот день дела в отделении, когда Тесса, находившаяся в другом отделении наверху, прислала мне на пейджер сообщение:

«Рэйч, не могла бы ты прийти и взглянуть тут на одного парня? У него началась пневмония, и я дала ему антибиотики, но… Ну я не знаю… такое ощущение, что с ним что-то не так. Мне просто нужно, чтобы кто-то еще на него посмотрел».

Тесса была моей подругой и точно так же находилась на нижней ступени врачебной иерархии. Обе одинаково неопытные, мы были верными товарищами, воюющими плечом к плечу – а именно так мы воспринимали работу в первые дни, – и бросить все на свете, чтобы выручить друга, для нас казалось само собой разумеющимся. От того, какими словами Тесса описала ситуацию – «ощущение, что с ним что-то не так», – в моей душе зазвенел тревожный звоночек. Я уже усвоила на собственном горьком опыте: инстинктивное чувство, подсказывающее врачу, что что-то не так, – пусть даже ему пока и не хватает ни знаний, ни опыта, чтобы понять, что именно, – может порой служить предвестником надвигающейся катастрофы. Я побежала к ней.

Инстинктивное ощущение врача, что что-то не так, – пусть даже без достаточных знаний и опыта, чтобы понять, что именно, – может порой служить предвестником надвигающейся катастрофы.

Тессу попросили осмотреть мистера Брюэра – мужчину за шестьдесят, у которого недавно диагностировали рак кишечника, – в связи с тем, что у него подскочила температура, а уровень кислорода в крови был слегка пониженным. Когда она прослушала его грудную клетку, характерные влажные хрипы в основании одного из легких позволили диагностировать пневмонию, для лечения которой Тесса назначила антибиотики. Молча делая запись в медкарте пациента и уже мечтая о запотевшей кружке пива после дежурства, она вдруг заметила, что его дыхание зазвучало по-другому. Мистер Брюэр только что вернулся из туалета. Если до этого он выглядел нормально и охотно болтал, то теперь он побледнел и явно испытывал недомогание. Никакой боли в груди, по его собственному утверждению, он не чувствовал, и когда Тесса еще раз прослушала его стетоскопом, то изменений не обнаружила. И тем не менее он выглядел… словно с ним было что-то не так.

Как человек, который не видел мистера Брюэра в относительно добром здравии, я смогла взглянуть на него свежими глазами. Чутье не подвело Тессу. Дело определенно было не только в рядовой пневмонии. Что-то внезапно изменилось. Отправив Тессу на поиски медсестры, чтобы та помогла принести оборудование для мониторинга жизненно важных показателей, я, следуя стандартной схеме, которая известна каждому врачу, принялась оценивать состояние пациента.

Я знала, что его дыхательные пути – первый пункт схемы – не заблокированы, так как он мог шептать, пусть и едва слышно. Пока что я игнорировала его слова – слова, исходившие от человека, который явно умирал и, хуже того, прекрасно это осознавал: «Пожалуйста… скажите моей… жене… чтобы… она не… переживала… за меня». Я должна была сохранять хладнокровие. Времени на эмоции не было.

Дыхание – второй пункт – звучало ужасающе. Я слишком хорошо знала этот звук. Как и в случае с мистером Фритом, в груди мистера Брюэра были отчетливо различимы влажные хрипы – признак того, что пациент захлебывается в жидкости, выделяемой его организмом. Теперь-то я отчетливо понимала, что его легкие переполнены.

С третьим пунктом – кровообращением – ситуация была ненамного лучше. Там, где на запястье должен был прощупываться пульс, я не чувствовала абсолютно ничего. Видимо, артериальное давление резко упало.

Из-за инфаркта миокарда в легких и сердце может начать скапливаться жидкость, из-за которой пациент начинает задыхаться, а сердце может остановиться.

Все сводилось к одному конкретному диагнозу. Хотя мистер Брюэр и отрицал наличие боли в груди, я была уверена, что он перенес обширный инфаркт миокарда, пока был в туалете. Когда пришли медсестры и принялись подсоединять к пациенту всевозможные провода мониторингового оборудования, я попросила одну из них сбегать за морфином и диуретиками для внутривенного введения, чтобы удалить лишнюю жидкость из легких и сердца. В противном случае сердце не сможет биться как следует и его остановки будет не избежать. Медсестра отказала мне в этой просьбе.

– Простите? – недоумевающе переспросила я.

– Давление на нуле. Если ввести ему эти препараты, он непременно умрет. Вы некомпетентны. Я ни за что на свете не дам ему их.

Времени спорить не было – да что там, даже реанимационную бригаду вызывать уже было поздно: легкие мистера Брюэра заполнились жидкостью, изо рта пошла кровавая пена и он начал терять сознание. В распоряжении у меня – или скорее у него – оставались считаные секунды. Сомневаться в себе было некогда. Чуть ли не рыча – настолько неотложной мне казалась ситуация, – я закричала:

– Принесите лекарства! Немедленно! Я сама их введу!

Не совсем профессиональное поведение, а вежливым его уж точно не назовешь, но зачатки врачебной интуиции настойчиво призывали меня ввести пациенту эти препараты. Вместе с тем медсестра была абсолютно права. Если бы я ошиблась, то мои действия практически наверняка привели бы к его смерти.

Руководствуясь исключительно собственными инстинктами и ни секунды не колеблясь, я ввела десять миллиграммов морфина в вену мистера Брюэра. Какое-то мгновение ничего не происходило. Затем на наших глазах серая маска неотвратимой смерти сменилась нормальным, здоровым румянцем – кровь вновь начала поступать в ткани, на какое-то время лишенные кислорода. Казалось, мы вернули его с того света, воскресили из мертвых.

Когда жизненно важные показатели мистера Брюэра начали приходить в норму, мы сделали ему электрокардиограмму, которая подтвердила, что он действительно перенес обширный инфаркт миокарда. После того как пациента забрали в отделение кардиореанимации, я наконец задумалась над тем, что совершила. Я приняла весьма рискованное решение, основываясь на чем-то гораздо менее осязаемом, чем результаты стандартного осмотра: сработала изощренная смесь моего крепнущего чутья, способности распознавать закономерности, а также знаний о сердечной недостаточности, почерпнутых на лекциях и в библиотеках. Я только что открыла для себя, что хороший врач опирается на инстинкт и опыт не меньше, чем на заученные контрольные списки. Меня начало трясти от осознания того, какой риск я простодушно взяла на себя, – от всех этих «а что, если» и «а вдруг».

Хороший врач опирается на инстинкт и опыт не меньше, чем на заученные контрольные списки, хотя при этом и может сильно рисковать.

Тем не менее факт оставался фактом: мы с Тессой спасли пациенту жизнь. Не отреагируй мы так, как подсказал едва успевший сформироваться инстинкт, у мистера Брюэра почти наверняка остановилось бы сердце. Хотелось бы мне сказать, что этот клинический случай заставил нас глубоко и о многом задуматься, но, боюсь, на самом деле мы сияли, как никогда прежде. Уходя поздним вечером из больницы, мы наконец ощущали себя настоящими врачами – решительными, отважными, доверяющими своему чутью, прямо как наши герои в белых халатах на телеэкранах. Позже, пьяные от эйфории и от водки, мы полночи без остановки вспоминали мельчайшие детали произошедшего – снова и снова, словно помешанные. Какое-то время мы чувствовали себя – как же наивно это было с нашей стороны – непобедимыми. Той ночью, пусть и всего лишь в нашем воображении, мы заправляли всей больницей.

Надо ли говорить, что в медицине, стоит тебе поверить, будто ты мастерски чем-то овладел, тут же неизбежно возникает ситуация, которая мигом опускает тебя с небес на землю. Вместе с тем в первый год работы в больнице, богатый взлетами и падениями, непредсказуемыми метаниями от разочарования до полного удовлетворения проделанной работой, от неописуемого восторга до глубочайшего отчаяния, я начала мысленно собирать «коллекцию» людей, которые придавали мне устойчивости на пути, помогая твердо стоять на ногах и переносить любые невзгоды. Это пациенты, с которыми, сколь бы мимолетным ни было наше знакомство, я успела установить человеческий контакт, оказавшийся в итоге гораздо прочнее, чем я могла представить.

Стоит тебе поверить, будто ты мастерски чем-то овладел в медицине, тут же неизбежно возникает ситуация, которая мигом опускает тебя с небес на землю.

Чтобы совершить доброе дело, обычно многого не требуется. Во время стажировки в отделении экстренной хирургии – в этом безумном мире, где пациенты или готовятся к предстоящей операции, или уже прооперированы, где присматривающим за ними интернам приходится полагаться только на себя, пока старшие врачи вовсю орудуют скальпелями в операционной, – при очередном утреннем обходе мое внимание привлекла девятнадцатилетняя пациентка. Накануне Элли срочно доставили в операционную, где удалили воспаленный аппендикс. Теперь же, вместо того чтобы радоваться возможности в ближайшие часы вернуться домой, она выглядела встревоженной и неуверенной. Когда консультант с важным видом перешел к кровати следующего пациента, я прошептала ей:

– Я попозже вернусь, и мы поговорим.

Позже, когда наш разговор состоялся, я узнала, что Элли была в смятении, так как не могла пописать, потому что установленный перед операцией мочевой катетер удалили ранее тем же утром. Хотя мочевой пузырь и был болезненно переполнен, ей никак не удавалось его опорожнить. Чтобы решить проблему, хватило пятиминутного разговора. Я поделилась с ней хитростями, которые помогают в подобной ситуации: можно, к примеру, послушать журчание воды из крана или опустить руку в теплую воду – и рассказала, как сильно мучилась сама, родив своего первого ребенка путем кесарева сечения; мне казалось тогда, что мы с малышом никогда не покинем больницу, так как мой мочевой пузырь отказывался работать. Понадобилась небольшая помощь от медсестер, и Элли смогла покинуть больницу уже к обеду. Спустя несколько недель на сестринский пост доставили подписанную от руки открытку, в которой она благодарила меня за доброту. Это был сущий пустяк, попытка проявить немного сочувствия, но для пациентки это оказалось очень важным.

Даже такой, казалось бы, пустяк, как пятиминутное доброжелательное объяснение, как заставить опорожниться сопротивляющийся мочевой пузырь, может оказаться очень важным для пациента.

Порой мне приходилось полагаться на свои качества, которые были отточены не в медицинской школе, а в прошлой жизни – когда я работала журналистом. В погоне за сенсацией не обойтись без упорства, твердости характера и привычки никогда не мириться с отказом. Я даже и подумать не могла, насколько все это пригодится в нелогичном и неподатливом мире больничной бюрократии. Судьба пациента редко оказывалась целиком и полностью в моих руках. Чтобы чего-то добиться, обычно надо было сначала как-то совладать с ней, а то и вовсе перехитрить непонятную систему, которую словно специально создали, чтобы отнимать у нас драгоценное время и мешать работе. Специальные компьютерные программы, которыми невозможно было пользоваться; снимки, доступ к которым могли получить только врачи, сделавшие их; больничный коммутатор, обслуживанием которого занималось так мало людей, что быстрее вырежешь аппендикс, чем дождешься ответа. Иногда я чувствовала себя не столько врачом, сколько бестолковым секретарем, у которого только и забот, что носить бумажки на подпись.

Будучи младшим врачом, иногда я чувствовала себя, скорее, бестолковым секретарем, у которого только и забот, что носить бумажки на подпись.

В одном случае моя настойчивость переросла чуть ли не в навязчивую идею. Я все еще проходила практику в отделении экстренной хирургии, когда привезли пациента, чья армейская выправка разительно выделялась на фоне царивших в больнице суматохи и хаоса. Майор Роберт Эшдаун недавно вышел в отставку и через неделю собирался отправиться на покорение горы Килиманджаро вместе с дочерью. Тем утром он проснулся от сокрушительной боли в животе, после чего скорая доставила его в отделение. Осмотр выявил у него классические симптомы острого живота: резкие боли при пальпации и напряжение брюшных мышц. Все это указывало на то, что брюшную полость раздражает либо скапливающаяся внутри кровь, либо инфекция. Когда я слегка надавила на живот пациента, он, сжав зубы, с силой выдохнул воздух. Любой другой на его месте истошно закричал бы. На ощупь живот напоминал дерево.

– Простите, – сказала я ему. – Это нужно было сделать, чтобы разобраться с диагнозом.

– Делайте все, что необходимо. Продолжайте.

Этот безупречно одетый отставной офицер с идеальной осанкой (по сравнению с ним любой штатский человек, вставший по стойке «смирно», показался бы сутулым) попал в больницу впервые в жизни. Экстренная томография обнаружила большое скопление жидкости в боковых отделах живота, а выявленная с помощью анализа крови тяжелая анемия указывала на то, что этой жидкостью практически наверняка была кровь. Мы вставили дренажную трубку и откачали несколько литров крови, однако медленно, но верно та продолжала прибывать. Каждый раз, когда казалось, что кровотечение наконец остановилось, кровь неизбежно начинала сочиться вновь, постепенно заполняя изнутри брюшную полость, и я в очередной раз связывалась по телефону с нашим банком крови.

Все это время жена и три дочери майора Эшдауна не покидали свой пост у его кровати. Они тоже были безупречно одеты и вели себя чрезвычайно сдержанно. Ни одна не демонстрировала и намека на переживания или страх. В конечном счете, когда так и не удалось установить окончательный диагноз, у старшего хирурга не осталось другого выбора, кроме как увезти майора в операционную. В ходе операции выяснилось, что у него рак желудка. Скрытая огромным сгустком крови, опухоль поразила окружающие сосуды, вызвав обширное диффузное кровотечение, остановить которое не представлялось возможным. Пациенту было уже не помочь, так что хирурги плотно обложили брюшную полость специальной тканью, чтобы временно задержать кровотечение, и зашили живот. Единственное, что мы могли предложить майору, – это обеспечить максимально комфортные условия до тех пор, пока кровотечение не возобновится.

Если чего и заслуживает смертельно больной человек, так это изысканного вина к обеду или ужину. Вот только кровати в хосписе на вес золота, а умирать дома не каждый может себе позволить.

– Сколько мне осталось? – спросил он хирурга вечером.

– Не могу сказать наверняка, но не более нескольких дней. Кровь сдерживает только специальная сетка. Боюсь, мы ничем не можем вам помочь.

Ситуация была ужасная. Испытывающий лишь незначительный дискомфорт после операции, в полном сознании и совершенно невозмутимый, майор Эшдаун стойко перенес известие о том, что в любой момент опухоль снова начнет кровоточить и, когда это произойдет, его ждет неминуемая смерть от кровопотери.

Позже в тот вечер, собираясь уходить домой, я позвонила, чтобы договориться о встрече с ним. Его родные ушли ужинать, и мы побеседовали о том, что его ждет.

– Где бы вы хотели находиться? – спросила я его. – Предпочли бы отправиться домой или остаться здесь?

– Не думаю, что моя жена вынесет, если я начну истекать кровью дома, – ответил он. – Но есть одно место, в котором, пожалуй, я был бы не прочь оказаться.

Местный хоспис славился своим столиком на колесах с первоклассным мини-баром. Если чего и заслуживал смертельно больной человек, так это изысканного вина к обеду или ужину. Майор Эшдаун лежал в шумной палате отделения экстренной хирургии, окруженный непрекращающимся гулом и щелканьем аппаратуры, стонами пациентов и криками медперсонала. А ему хотелось провести последние дни вместе с семьей в спокойном, тихом месте, где за ним присмотрел бы опытный и заботливый персонал, когда кровотечение возобновится. Правда, имелась одна проблема. Кровати в хосписе были на вес золота. Чтобы занять одну из них, требовалось наличие мучительных симптомов, с которыми были не в состоянии справиться в обычной больнице. У майора Эшдауна никаких симптомов не наблюдалось. И вместе с тем, какой бы стоицизм он ни проявлял, в течение одного-двух дней его ждала неизбежная смерть. Я не могла даже отдаленно себе представить, что чувствует человек в подобной ситуации.

– Не могу ничего обещать, – сказала я ему, – но сделаю все, что в моих силах, чтобы вам помочь.

На следующее утро в перерывах между бесконечными заданиями, которые выполняла одно за другим, я принялась названивать в хоспис. Сначала я описала ситуацию одной из медсестер, ухаживающих за безнадежно больными пациентами. Она посочувствовала, но сказала, что майор не соответствует их критериям. Я бесстыдно продолжила упрашивать, и она согласилась соединить меня с одним из врачей. Тот же самый разговор, тот же самый скептический настрой, за которым, однако, точно так же последовало неохотное согласие позвать к телефону старшего ординатора.

Время близилось к вечеру. Я уже стала сожалеть о своем обещании майору Эшдауну. Родные были в восторге от мысли о том, что его могут положить в хоспис, но решать было не мне.

– Мы знаем, что у вас обязательно получится, Рейчел, – сказали они мне.

Я же была практически уверена, что ничего не выйдет. Затем последовала напряженная беседа со старшим ординатором хосписа. На мою просьбу она сперва ответила категорическим отказом, но после долгих уговоров нехотя позволила мне поговорить с консультантом. Редко когда в моей жизни столь многое зависело от одного телефонного звонка.

Когда после долгих уговоров врачи хосписа согласились взять пациента с раком желудка, но без тяжелых симптомов, от радости заплакал даже он сам – суровый майор, невозмутимый при оглашении диагноза.

– Я знаю, что пациент не соответствует ни одному из ваших критериев, – сказала я. – У него нет каких-то не поддающихся облегчению симптомов. На самом деле у него вообще нет никаких физических симптомов. Вместе с тем ему приходится жить с осознанием того, что в любой момент начнется обильное кровотечение, которое наверняка будет означать для него смерть. И последние дни своей жизни ему предстоит провести в самом ужасном на свете месте – вы же знаете, что собой представляют палаты в отделении экстренной хирургии. Пожалуйста, дайте ему возможность провести последние несколько дней вместе с родными в тихом и спокойном месте.

Спасать чужие жизни – невероятно приятное занятие. Но какими бы опьяняющими ни были приливы адреналина, их эффект скоротечен, и тогда начинаешь ценить минуты простого человеческого общения с пациентами.

Последовала долгая пауза. Я затаила дыхание. Затем консультант произнес, что вечером в хосписе неожиданно освободилась кровать и что он готов предоставить ее майору Эшдауну. Я положила трубку, медленно выдохнула и пошла обрадовать самого майора и его семью.

– Уже сегодня вы можете отправиться в хоспис, Роберт, – сказала я ему. – Там есть свободная кровать, и она ваша.

Порой, когда мужчина – особенно если речь идет о военном, который всем своим естеством излучает силу и самообладание, – вдруг не выдерживает и начинает плакать, может возникнуть неловкость, смущение, из-за того что ты стал свидетелем его срыва. Но только не в тот раз, потому что мы все плакали, не стесняясь: сам майор, который отныне сможет запивать обеды и ужины хорошим вином; его родные, которые смогут сидеть рядом с ним в тишине и комфорте; а также некий интерн, который оказался достаточно назойливым, чтобы защитить интересы своего пациента.

Позже я узнала, что майор Эшдаун умер два дня спустя в отдельной палате с видом на сад, где с важным видом клевали траву фазаны. В те же выходные я купила бутылку односолодового виски (самого дорогого из тех, что нашла в супермаркете), чтобы пополнить мини-бар хосписа.

Спасать чужие жизни – невероятно приятное занятие. С первых же дней стажировки я с огромным удовольствием осознала, что действительно кое-что умею. Что я больше не никудышный книжный червь, а состоявшийся врач, который на что-то да способен. Вскоре, однако, я обнаружила, что, какими бы опьяняющими ни были приливы адреналина, их эффект скоротечен. Тогда-то я и начала по-настоящему ценить минуты простого человеческого общения с пациентами. Сжать чужую руку, спокойно выслушать рассказ о чьем-то самом жутком страхе – все эти крошечные поступки стали наполнять каждый мой день смыслом и чувством удовлетворения от работы, которой я занимаюсь. То, что когда-то начиналось как суровое испытание, я в конце концов научилась воспринимать как большую честь.