Текст книги "Рука на пульсе. Случаи из практики молодого врача, о которых хочется поскорее забыть"

4
Великолепие

Мои первые рождественские воспоминания связаны, помимо прочего, с больничными коридорами, по которым я робко шагала. Каждый год мы с братьями и сестрами сперва восторженно открывали подарки и лакомились праздничным завтраком, а затем вместе с отцом и матерью отправлялись на машине в местную больницу. Дело было в начале семидесятых, когда Маргарет Тэтчер еще не успела разделаться с большинством крохотных сельских больниц, которые избавляли местных жителей от необходимости ехать за тридевять земель в районную больницу. Их лечили деревенские врачи общей практики, хорошо знакомые с образом жизни и состоянием здоровья своих пациентов. Посмею согласиться с тем, что с финансовой точки зрения эти учреждения действительно были крайне неэффективны и что необходимость экономить бюджетные средства требовала их закрытия. Однако, когда при Тэтчер Национальная служба здравоохранения превратилась в более централизованную систему, пациенты, живущие в отдаленных деревушках, потеряли нечто куда более ценное – близкие и, как следствие, доверительные отношения с врачами.

Мой отец, исколесивший полсвета в качестве анестезиолога военно-морского флота Великобритании, решил наконец устроиться семейным врачом в деревне неподалеку от небольшого поселка на юго-западе Англии. Кроме того, в местной больнице он продолжил работать анестезиологом. Здесь рождались дети, умирали прадедушки и прабабушки. Мой отец лично знал каждого из них. Ежегодно пятеро или шестеро из его престарелых пациентов, которым перевалило за восемьдесят, а то и за девяносто, вынуждены были проводить Рождество в сельской больнице. И отец неизменно навещал их в этот день, прихватив с собой все семейство.

Когда при централизации Национальной службы здравоохранения были убраны сельские больницы, пациенты, живущие в отдаленных деревушках, потеряли близкие и, как следствие, доверительные отношения с врачами.

Помню, как улыбающиеся медсестры раздавали нам конфеты, а я пыталась как можно больше спрятать в карман, прежде чем мама с папой заметят. Мне едва исполнилось пять или шест лет, и сильнее всего я боялась момента, когда мы покидали медсестер, чтобы встретиться с пациентами моего отца. Мы всей семьей передвигались от кровати к кровати, и я неуверенно вставала рядом с очередным незнакомым человеком, в то время как отец принимался тепло и непринужденно с ним болтать. Порой пациенты были настолько дряхлыми, что мне казалось, будто они вот-вот испустят последний вздох. От запаха йода и различных выделений, который царил в больнице, у меня кружилась голова. Редко когда у кровати того или иного пациента присутствовал кто-то из родственников. Частенько и вовсе складывалось впечатление, что визит семейного врача становился для стариков самым знаменательным событием в Рождество.

Сколько бы я ни переживала, стараясь найти подходящие слова, как бы сильно я ни боялась, что кто-то из пациентов может умереть у меня на глазах, одно было ясно наверняка: эти осунувшиеся и высохшие лица загорались от радости, стоило отцу появиться на пороге. Даже я, несмотря на юный возраст, понимала, какое огромное значение для них имело то, что лечащий врач приезжал навестить их в семейный праздник. Вместе с братьями и сестрами мы по очереди окружали их кровати, и старики светились от счастья, получив возможность поболтать с маленькими детьми. Каким-то удивительным образом я чувствовала, что все мои страхи и смущение не шли ни в какое сравнение с той радостью, которую мы дарили прикованным к постели пациентам отца. А ближе к двенадцати годам я и сама начала с нетерпением ждать этих ежегодных поездок. Как и мои отец с матерью, я оценила, насколько это приятно – делать другим людям добро, каким бы маленьким оно ни было.

* * *

Подобно остальным детям врачей и медсестер, я довольно рано познакомилась с суровыми реалиями медицины. Однажды я раскачивалась на тарзанке у реки в предгорье Шотландии и, упав прямо на плечо, сломала руку; по дороге в больницу отец, словно пытаясь меня подбодрить, сказал, что врачам, скорее всего, придется разрезать руку и вставить металлическую спицу, чтобы вправить сломанную кость. Кашель и насморк никогда не считались достаточно веской причиной, чтобы пропустить школу. Поскольку родители были медработниками, чтобы заслужить право на больничный, нам с братьями и сестрами нужно было оказаться чуть ли не при смерти. И даже тогда нас неизбежно притаскивали в мамин кабинет планирования семьи, где мы, измученные и несчастные, лежали на диване, пока мама давала молодежи советы по поводу контрацепции.

Поскольку родители были медработниками, чтобы заслужить право на больничный, нам с братьями и сестрами нужно было оказаться чуть ли не при смерти.

Ни одна другая мама не знала таких увлекательных историй, как моя. Имея за плечами опыт работы медсестрой в лондонской офтальмологической клинике Мурфилд, она, к нашему восторженному ужасу, рассказывала про банки с пиявками, спрятанные от посторонних. В клинику часто обращались пациенты с ушибленным или воспаленным глазом, и разве кто-нибудь мог удалить скопившуюся кровь из глазного яблока лучше, чем создание, которое на протяжении многих тысяч лет эволюции оттачивало свое умение незаметно извлекать кровь из живых существ? Порой ночами я представляла себе пациента, лежащего на белоснежной больничной простыне и пытающегося уснуть с жирным кровососущим черным слизняком, разместившимся на глазу. Этот эффектный образ вовсе меня не пугал – более того, я мечтала увидеть это зрелище воочию.

Сейчас я сама наблюдаю зарождение подобного слегка извращенного отношения к собственному телу и его функциям у своих детей. Когда сыну было четыре, воспитательница в детском саду спросила у него, что произойдет, если пить слишком мало воды. Вместо того чтобы сказать, что начнется жажда, он принялся ей объяснять, что в организме разовьется обезвоживание, которое очень опасно для почек. Приблизительно в том же возрасте он заработал первые карманные деньги, согласившись сыграть роль маленького пациента на экзамене по педиатрии в моей медицинской школе. Студенты, у многих из которых не было практически никакого опыта общения с детьми, всячески старались завоевать его доверие, чтобы он позволил им себя осмотреть. Все зависело от того, понравятся они ему или нет. Один особенно неуклюжий студент обратился к моему сыну в той дурацкой манере – медленно и громко, будто с умственно отсталыми, – которую люди нередко используют, когда хотят расположить к себе маленького ребенка.

– Привет, дружок, а ты знаешь, что это у меня такое? – чересчур оживленно и наигранно заговорил он, размахивая стетоскопом. – Это мои волшебные ушки! Давай-ка воспользуемся ими, что скажешь?

Мой сын посмотрел на него как на идиота.

– Это стетоскоп, – резко выпалил он. – Им слушают сердце.

От такого унижения, полученного от четырехлетнего ребенка, бедняга едва не расплакался. Кажется, он так до конца и не оправился после того случая.

Когда сыну было четыре, воспитатель в детском саду спросила у него, что будет, если пить мало воды. Вместо того чтобы сказать про жажду, он принялся объяснять, что начнется обезвоживание, которое очень опасно для почек.

В детстве я разрывалась между наукой и искусством. Однажды, когда мама тщательно вычесала из моих длинных волос всех гнид, я сохранила одну из них и положила на предметное стекло, чтобы внимательно рассмотреть в микроскоп. По выходным я любила собирать совиные погадки[11]11
  Погадка – комок из непереваренных компонентов пищи (шерсти, перьев, хитина, чешуи, растительных косточек), отрыгиваемый хищными птицами, в том числе совами.


[Закрыть], разгуливая по округе с нашей собакой, а потом часами напролет препарировала крошечные косточки грызунов, аккуратно приклеивая их к картону и подписывая названия, после чего могла написать драматическое стихотворение о безвременной кончине бедной мышки. Как-то мне посчастливилось наткнуться на целый коровий череп, наполовину погребенный под листьями папоротника и зарослями ежевики. Лишь с очень большим трудом я оторвала его от земли и дотащила до дома. А когда родители запретили мне оставлять череп у себя в комнате, я отдала его в школьный кабинет рисования, чтобы все новые и новые поколения детей могли переносить на бумагу его силуэт.

Однажды, когда мама тщательно вычесала из моих длинных волос всех гнид, я сохранила одну из них и положила на предметное стекло, чтобы внимательно рассмотреть в микроскоп.

Окончив факультет философии, политики и экономики, на котором в свое время учился и Джереми Хант, я пришла в журналистику, переполненная возвышенными идеалами и планами изменить мир к лучшему с помощью реальных историй. Но даже когда я снимала документальные фильмы о бурной деятельности «Аль-Каиды» в Великобритании, об «иракском досье» Тони Блэра, о сексуальном скандале с Моникой Левински, а также о плачевном состоянии полиции и НСЗ в нашей стране, меня не переставало тянуть к медицине. Приезжая в гости к родителям, я с упоением вслушивалась в каждое слово отца, когда тот рассказывал случаи из своей практики, которые наглядно демонстрировали все прелести и ужасы работы рядового врача. Мне тоже хотелось знать человеческое тело как свои пять пальцев и с помощью научных знаний исправлять его недочеты. А сильнее всего я переживала из-за того, что в беспощадном мире политики и кинодокументалистики – с присущими ему эгоизмом, амбициями и бессердечностью – я не могла быть и никогда бы не стала собой. Жесткий защитный панцирь, который я надевала каждый раз, выходя на работу, не мог одурачить никого – в первую очередь меня саму. Я так усердно пыталась изображать Боба Вудворда[12]12
  Роберт Вудворд – редактор газеты The Washington Post, один из известнейших в мире журналистов, занимающихся расследованиями.


[Закрыть], что запросто могла упустить профессиональную стезю, для которой была рождена.

Даже когда я снимала документальные фильмы о деятельности «Аль-Каиды» в Великобритании, сексуальном скандале с Моникой Левински, о плачевном состоянии полиции и НСЗ в моей стране, меня не переставало тянуть к медицине.

– Чего? – скептически спросил меня начальник, когда я сказала, что подумываю об уходе. – Откажешься от карьеры на телевидении, чтобы в итоге стать никчемным терапевтом, работающим на полставки? Да ты умрешь со скуки. Ты, должно быть, рехнулась.

В его словах был смысл. Телевидение – это гламур, деньги и власть, даже когда занимаешься документальными хрониками. Я путешествовала по всему миру, брала интервью у министров, лично общалась с главами государств, а такого достатка и свободы, какие обеспечивала журналистика, мне наверняка больше не видать.

Мне хотелось заниматься тем, о чем ни в коем случае нельзя говорить на вступительном собеседовании в медицинской школе. Мне хотелось помогать людям.

Чтобы отказаться от всего этого и снова поступить на первый курс – на сей раз медицинской школы, нужно быть либо исключительно отважным человеком, либо умалишенным. Вместе с тем, какой бы соблазнительной ни выглядела моя жизнь в рядах СМИ, мне хотелось заниматься тем, о чем ни в коем случае нельзя говорить на вступительном собеседовании в медицинской школе. Мне хотелось помогать людям. Не косвенно – посредством влияния, которое СМИ оказывают на людей, а собственноручно, причем каждый день.

Среди некоторой части медиков стало модным пренебрежительно высказываться о таком понятии, как врачебное призвание: мол, это самодовольное пустозвонство. Как сказал один современный американский врач и писатель, медицина – «всего лишь профессия», ничем не лучше и не важнее любой другой. Он заявил, что презирает врачей, которые хотят «чтобы перед ними заискивали, чтобы их хвалили за сострадание, за то, что они выбрали самую тяжелую профессию на свете, чтобы все признавали, что им никогда не понять, насколько тяжело быть врачом» [7]. Конечно, выбор той или иной работы не делает человека лучше или трудолюбивее сверстников, и, вне всякого сомнения, есть врачи с манией величия размером с небольшую планету, хотя мне такие встречались исключительно редко. Но дело вовсе не в этом. Медицина является «просто профессией» в той же мере, в какой рождение детей, смерть, инвалидность и утрата близкого человека являются обычными, повседневными делами. Заурядное дело – это потерять ключ от дома или записаться в спортзал, а не лишиться конечности или узнать, что у тебя рак. Мне всегда казалось, что те, кто добровольно погружает себя в мир человеческих болезней – чужих страданий, боли, надежд и страхов, – заслуживают уважения и почета, будь то медсестра, врач, диетолог, акушерка или больничный санитар. И мне совершенно не стыдно утверждать, что для меня медицина – это призвание. Пожалуй, в какой-то степени это было даже неизбежно, если учесть, сколько врачей и медсестер среди моих родных.

Медицина является «просто профессией» в той же мере, в какой рождение детей, смерть, инвалидность и утрата близкого человека являются обычными, повседневными делами.

Я просиживала за учебниками все вечера, готовясь к дополнительным экзаменам по естественным наукам, и к своему тридцатому дню рождения накопила достаточно денег, чтобы начать пятилетнее обучение в медицинской школе. Чтобы было на что жить, я удаленно набирала тексты на протяжении семестров и снимала документальные фильмы во время длинных летних каникул. Было очень тяжело оставаться на плаву в финансовом плане и поспевать за учебой, но уже с первого дня я почувствовала невиданную свободу, словно я наконец занялась тем, для чего была создана. Мне нравилось все до последней мелочи: сложные предметы, секционный зал, беседы с пациентами, ощущение, что я погружаюсь в мир знаний и невзгод, которые подготовят меня к будущей работе, настоящее удовольствие от возможности снова чему-то учиться.

* * *

Через два года после начала учебы в медицинской школе два моих мира – прежний и новый – удачно столкнулись между собой, когда на летних каникулах я отправилась в Финикс, штат Аризона, для съемок документального фильма о выдающейся победе нейрохирургии.

Молодой фермер Бретт Керер годами мучился от сильнейших головных болей. В конечном счете его страховая компания согласилась оплатить проведение МРТ. Ее результат оказался ужасающим. Из базилярной артерии – одной из важнейших в человеческом теле – выступала аневризма. Аневризмы начинают свой жизненный путь с небольшого истончения в стенке артерии, которая под действием давления пульсирующей крови постепенно раздувается, – формируется мешочек, наполненный кровью. Стенки аневризмы продолжают растягиваться, и в один прекрасный день она оказывается не в состоянии сдерживать высокое давление. Когда происходит разрыв аневризмы базилярной артерии, возникает кровоизлияние в мозг, которое зачастую приводит к катастрофическим последствиям. Аневризма Бретта входила в число самых больших из тех, что удавалось обнаружить с помощью МРТ. Из-за ее размеров несколько хирургов вынесли заключение, что случай неоперабельный. Бретту не оставили другого выбора, кроме как ждать неизбежного разрыва аневризмы, который закончился бы скоропостижной смертью.

Аневризмы начинаются с небольшого истончения в стенке артерии, которая под действием давления пульсирующей крови раздувается, – формируется мешочек, наполненный кровью, который в итоге может разорваться.

Однако родные Бретта отказались сдаваться, и упорство привело их к Роберту Спецлеру – одному из ведущих американских нейрохирургов. Спец, как звали его коллеги, выдал другое, весьма неожиданное заключение. Он соглашался провести операцию и при этом был уверен в ее успехе, вот только предварительно нужно было остановить сердцебиение Бретта и выкачать из него всю кровь, чтобы огромная аневризма сдулась, освободив место для хирургических манипуляций. Этот прием, который Спец впервые в истории использовал двадцатью годами ранее, называется гипотермической асистолией. В его основе лежит тот принцип, что чем сильнее охлаждается человеческий мозг, тем больше замедляется его метаболическая активность и тем меньше становится его потребность в кислороде. Известны случаи, когда детям, которые по нескольку часов провели в воде подо льдом, чудесным образом удавалось выжить. Аналогично пациентов Спеца охлаждали до некоего подобия анабиоза – состояния, в котором у них вплоть до часа не функционировали ни сердце, ни легкие, ни мозг, но после операции они благополучно приходили в себя. Итак, для Бретта единственным шансом на жизнь была добровольная временная смерть.

Я прилетела в Пенсильванию за три дня до назначенной операции. Побеленный деревянный дом семьи Керер стоял в самом сердце полей посреди доходивших до пояса колосьев пшеницы и ячменя. Бретт возвышался надо мной на голову с лишним – просто гора мышц, настоящий великан. И при этом он был сама учтивость. Как и все его родные, а также Энн – детская любовь Бретта, ставшая в итоге его невестой, – он излучал доброту и придерживался традиционных христианских ценностей.

Чем сильнее охлаждается человеческий мозг, тем больше замедляется его метаболическая активность и тем меньше становится его потребность в кислороде. Некоторые дети выживали после нескольких часов в воде подо льдом.

В воскресенье, за день до его отъезда в Финикс, соседи устроили гулянья под открытым небом в честь этого парня, выросшего с ними бок о бок. Там были музыканты, народные танцы, зажаренные на вертеле свиньи, запеченные на углях кукурузные початки, огромные стога сена, по которым лазили дети, и море разливного пива для взрослых. На празднике присутствовало четыре поколения местных жителей – несколько сотен человек собралось вместе, чтобы с размахом проводить Бретта. Никто не знал, вернется ли он домой. Было во всем этом нечто трогательное и вдохновляющее одновременно.

– Повезло, что я могу довериться Господу, – сказал мне Бретт, когда наступила ночь. – Я верю, что нам с Энн суждено пожениться этой осенью. И я верю в доктора Спецлера.

В мире нейрохирургии, где ставки чрезвычайно высоки, Спец славился тем, что брался за операции, на которые никто другой не отваживался. Масштабное хирургическое вмешательство на головном мозге может, помимо прочего, привести к полной инвалидности, которой многие пациенты предпочли бы смерть, поэтому риск здесь не всегда оправдан. Спец же буквально жил риском: вцепившись руками в руль горного велосипеда, он колесил по каменистым вершинам Аризоны или, выпрыгнув из вертолета, спускался на лыжах по опаснейшим горным склонам Аляски. Высокий и худой, весь его вид выдавал заядлого альпиниста. По его собственным словам, своим мастерством хирурга он во многом был обязан выносливости, которая позволяла ему оперировать по восемь, а то и больше часов подряд без малейшего намека на усталость, благодаря чему на протяжении всей операции его руки действовали с максимальной точностью.

Масштабное хирургическое вмешательство на головном мозге может, помимо прочего, привести к полной инвалидности, которой многие пациенты предпочли бы смерть.

Операция на аневризме – нейрохирургический аналог хели-ски[13]13
  Хели-ски – разновидность горнолыжного спорта, суть которого состоит в спуске по нетронутым снежным склонам вдалеке от подготовленных трасс с подъемом к началу спуска на вертолете.


[Закрыть]. Она требует максимального спокойствия в самые напряженные моменты, когда у подавляющего большинства из нас затряслись бы поджилки. Четверть всей крови в человеческом организме сердце прогоняет через мозг – приблизительно литр крови ежеминутно, – и, когда нейрохирург неосторожно разрывает тонкую, словно бумага, стенку аневризмы, в считаные секунды все операционное поле заливает кровью. В моем воображении операции на аневризмах сравнимы с работой сапера – за тем лишь исключением, что в случае неловкого движения умираешь не ты сам, а твой пациент.

Базилярная артерия, как объяснил на камеру Спец, снабжает кровью мозговой ствол – важнейший участок мозга, контролирующий дыхание, сердцебиение, артериальное давление, речь, глотательный рефлекс, слух и чувство равновесия. Если во время операции Спец случайно нарушит кровоснабжение ствола мозга, Бретт может очнуться с ужасным синдромом запертого человека. Люди, страдающие этим синдромом, пребывают в полном сознании, но не могут пошевелить ни одной частью тела, кроме глаз. По мне, это настоящий ад на земле. Продолжительная гипотермическая асистолия призвана минимизировать риск подобного катастрофического исхода.

Четверть всей крови в человеческом организме сердце прогоняет через мозг – приблизительно литр крови ежеминутно.

Накануне операции Бретт и Спец обсудили возможные риски, и я стала свидетелем того, как этот выдающийся нейрохирург применяет другой свой навык. Откровенно описывая самые страшные последствия операции, он непостижимым образом умудрялся сохранять непоколебимую уверенность и проявлять доброту. На моих глазах Бретт и его родители заметно расслабились, пока Спец спокойно отвечал на их вопросы – всем своим видом он создавал впечатление человека, на чей профессионализм можно положиться. Казалось, риск нисколько его не смущает. Даже если бы у Бретта не было веры в Бога, думаю, Спец легко мог его заменить.

На прощание я обняла Бретта: мы оба прекрасно понимали, что можем больше не увидеться. Следующим утром, когда все собрались в ярко освещенной операционной, я увидела его лежащим под зелеными хирургическими простынями с закрытыми липкой лентой глазами и бритой наголо головой, зафиксированной с помощью вкрученных в череп металлических спиц. Первый этап операции шел полным ходом. Вместе с ассистентом Спец уже снял с Бретта скальп, и теперь они вырезали в черепе небольшое отверстие. Как бывает со всеми серьезными операциями, в помещении царило тревожное ожидание. Целая толпа врачей собралась, чтобы понаблюдать за работой Спеца. Эта операция – в каком-то смысле не уступавшая размахом и драматизмом шекспировскому «Королю Лиру» – сулила свойственную каждой хорошей театральной постановке интригу до последнего акта. Электропила жужжала, напоминая бормашину в кабинете стоматолога, в то время как операционная медсестра непрерывно распыляла над ней воду, чтобы череп не нагревался и чтобы осаждать поднимающуюся костную пыль. Моего оператора начало подташнивать, когда Спец наконец поднес к объективу камеры большой кусок черепа, после чего положил его на подготовленный почкообразный лоток, звякнув костью о металл.

Теперь мы видели обнаженный мозг Бретта. Кто-то установил на место операционное кресло, сидя в котором Спец должен был проводить самую сложную часть операции. Вокруг воцарилась тишина. Современные бинокулярные операционные микроскопы – настоящее чудо инженерной мысли. Несмотря на вес в добрую четверть тонны, они позволяют хирургу действовать с потрясающей точностью. Хирург садится за такой микроскоп и через идеально подобранную систему линз стоимостью десятки тысяч фунтов смотрит на ткани человеческого мозга под многократным увеличением. Благодаря этому он может орудовать всевозможными микроскопическими инструментами, которые со временем, как сказал мне Спец, становятся для хирурга чем-то вроде продолжения его собственных рук.

Люди с синдромом запертого человека пребывают в полном сознании, но не могут пошевелить ни одной частью тела, кроме глаз.

Изображение мозга, освещаемого ксеноновыми лампами микроскопа, выводилось на установленные в операционной большие экраны. Можно было разглядеть мельчайшие детали плотно прижатых друг к другу извилин. Картина была настолько четкой и яркой, что в реальность происходящего на экране верилось с большим трудом. Спец сидел согнувшись, словно ястреб над своей добычей, и медленно, но верно отодвигал мозг от стенок черепа, стараясь не повредить ни одну из тончайших вен и артерий, которые пронизывали каждый сантиметр мозговой поверхности. Наконец ему удалось добраться до базилярной артерии с выступающей аневризмой, которая угрожающе возвышалась на экране, мрачно пульсируя в такт сердцебиению.

– О’кей, – сказал Спец, откинувшись в кресле. – Эта аневризма и правда особенная. Что ж, дело за вами, ребята.

Пока все шло по плану. Врачи, ответственные за гипотермическую асистолию, взялись за работу. Самый эффективный способ охладить организм Бретта заключался в том, чтобы подсоединить одну из крупных вен и одну из крупных артерий к стерильным пластиковым трубкам, идущим через огромный бак со льдом. По мере того как кровь будет проходить через лед, он с каждым разом будет все больше ее охлаждать. Как завороженные, весь следующий час мы наблюдали за монитором анестезиолога: температура тела Бретта неумолимо падала. Его сердце начало замедляться и биться хаотичнее. Охладившись где-то до пятнадцати градусов, оно уже не могло должным образом сокращаться, и началась фибрилляция – хаотичное сокращение сердечной мышцы. Несколько секунд линия ЭКГ безумно металась из стороны в сторону, после чего на экране появилась ровная прямая: сердце остановилось.

Самый эффективный способ охладить организм заключается в том, чтобы подсоединить одну из крупных вен и одну из крупных артерий к стерильным пластиковым трубкам, идущим через огромный бак со льдом.

По сути, в этот момент наступила клиническая смерть, хотя низкая температура тела и должна была предотвратить отрицательные последствия для организма. Бретт больше не дышал и не мог самостоятельно двигаться. Его сердце превратилось в вялый кусок мышечной ткани. Анестезиолог запустил секундомер, отсчитывавший минуты, в течение которых Спец мог спокойно оперировать, не опасаясь, что мозг пациента претерпит необратимые повреждения из-за длительного отсутствия доступа кислорода.

Операция на аневризме заключается в том, что на ней защелкивается металлическая клипса, которая в будущем не позволит сосуду в этом месте снова растянуться.

Когда кровь полностью выкачали из тела Бретта, от огромного чудовища, коим была его аневризма, осталась лишь сдувшаяся оболочка. Теперь в распоряжении Спеца имелось достаточно места, чтобы колдовать с ее тончайшими стенками, что несколько снижало вероятность смерти или повреждения мозга во время операции. Пока он устанавливал металлическую клипсу в основании аневризмы, все присутствующие в операционной затаили дыхание. Мы только и могли, что молча наблюдать за происходящим, надеясь на лучшее. Наконец, где-то сорок две минуты спустя, Спец снова откинулся в кресле. Он успешно пережал злосчастную аневризму, и настало время разогревать пациента.

Гипотермическая асистолия сочетает последние достижения науки с банальной механической составляющей. Поскольку сердце Бретта не билось, кровь начали с помощью насоса перекачивать по трубам, опущенным в теплую воду, что позволило постепенно ее подогреть. Мы напряженно следили, как температура его тела медленно, но верно растет. Примерно полчаса ничего не менялось: ЭКГ по-прежнему представляла собой прямую линию. Затем, словно повторяя в обратном порядке все, что происходило до этого, сердце принялось быстро и хаотично сокращаться, рисуя беспорядочные зигзаги на кардиомониторе, – началась фибрилляция сердечной мышцы. Триумф порядка над хаосом не заставил себя долго ждать, и сердце Берта, вызвав у меня неподдельное восхищение невероятной стойкостью человеческого организма, забилось в нормальном ритме. Встроенный в сердце природный водитель ритма снова добросовестно приступил к работе. Сердце Бретта ожило. Несмотря на высокое артериальное давление крови, перекачиваемой с новой силой, зажим неподвижно оставался на своем месте. Спец успешно расправился с аневризмой. Это был подлинный триумф нейрохирургии. Проблема заключалась лишь в том, что пока мы ниоткуда не могли узнать, осталась ли нетронутой личность Бретта.

При операциях с охлаждением тела и остановкой работы сердца нельзя сказать, поврежден ли и насколько поврежден мозг, пока пациент не придет в сознание. Порой неопределенность сохраняется довольно долго.

После серьезной операции на мозге анестезиологи стремятся как можно быстрее привести пациента в чувство. Мучимые неизвестностью, все хотят поскорее узнать, удалось ли избежать значительных повреждений мозга. Случай с Бреттом не стал исключением. Меньше чем через час после того, как были наложены швы, скобы, повязки и Бретт наконец покинул операционную, подачу анестетика приостановили и молодой человек начал приходить в себя. Спец разрешил его родным зайти в послеоперационную палату, после чего и съемочной группе позволили к ним присоединиться. К нашему изумлению, Бретт уже открыл глаза. Он был в сознании и даже мог разговаривать. Поверить в это было почти невозможно.

– Привет, – сказал он при виде меня, все еще плохо ворочая языком после анестезии. – Думаешь, ребята из Великобритании обрадуются, если я передам им привет?

По идее журналисты – собственно, как и врачи, – не должны плакать на рабочем месте. Но разве можно было сдержаться? Благодаря выдающимся хирургическим навыкам Спеца, его нечеловеческому спокойствию в стрессовых ситуациях, изумительной точности операционного микроскопа, ученым и медикам, которые довели до совершенства методику гипотермической асистолии, слаженной работе в операционной, технологическому прогрессу, который даровал нам аппарат искусственного кровообращения, ну и, конечно, огромному баку со льдом, Бретт был убит и воскрешен – перерожден в человека, у которого есть будущее. Спец дал ему возможность стать мужем, чего Бретт так хотел, завести детей, о которых он так мечтал, дожить до старости, на которую так рассчитывал. Бретт сонно улыбался, а по щекам большинства присутствующих текли слезы радости и восхищения. Вот она – медицина во всей красе. Мне оставалось проучиться еще несколько лет, прежде чем стать врачом, но я не могла вообразить более достойную и полезную профессию.

* * *

Спустя десять лет или около того, в самый разгар конфликта между правительством и разгневанными младшими врачами, президент Королевского колледжа врачей Джейн Дакр решила достучаться до нас, запустив в социальных сетях кампанию с хештегом #medicineisbrilliant[14]14
  Медицина великолепна (англ.).


[Закрыть]. Как и многие другие влиятельные фигуры в медицинских кругах, она была поражена тем, сколько злости и разочарования накопилось у молодых врачей. Сначала я восприняла эту ее попытку как наивный самообман человека, который не в курсе, как обстоит ситуация в действительности. Великолепие медицины, равно как и любовь к этой профессии, которые я когда-то считала само собой разумеющимися, давно потускнели из-за нападок со стороны СМИ и грязных политических интриг министра здравоохранения. А напоминание о том, насколько ценилась наша профессия раньше, казалось мне чем-то сродни соли на ране. Но сейчас я думаю, что Джейн Дакр была абсолютно права.

Великолепие медицины как будто потускнело из-за нападок СМИ и грязных политических интриг. Но сложнейшие операции и последние достижения, будоражащие воображение, все еще не дают в нем сомневаться.

С тех пор как я переступила порог медицинской школы, меня не переставали поражать бесконечные возможности современной медицины – удивительная способность человеческого организма справляться с тяжелейшими болезнями; труд ученых и врачей, создающих все новые и новые лекарства; и прежде всего умение человеческого духа возвышаться над любыми невзгодами, демонстрируя стойкость, достойную восхищения. Для меня медицина стала чем-то вроде долгожданной любви всей моей жизни. Опьяняющая, дурманящая голову, она и правда великолепна – ей удалось свести меня с ума.